В начале тридцатых годов, мой отец приехал в Егорьевск, открыл небольшую жестяную мастерскую. В город этот он, можно сказать, попал случайно, кто - то из односельчан, посоветовал поехать в Георгиевск, там, мол, и работы хватает и заработать можно большие деньги. Когда брал билет на поезд, то ли сам невнятно произнёс, то ли кассирша перепутала, только оказался у него билет вместо Георгиевска в Егорьевск. Понял сразу, что не туда приехал, но возвращаться не стал. Походил, посмотрел на людей, на город, увидев, что таких мастеров лудильщиков как он, здесь нет, подумал, может это и к лучшему, и остался в этом городе.
Нужно здесь отметить и такую особенность, лакцы, как представители небольшой народности Дагестана, были в основном людьми мастеровыми. Жизнь, как говорится, заставляла их находить такую работу, чтобы могли и себя и семью свою прокормить.
Села их находились в основном в горах, где пастбищ было мало, земля была каменистой. Вот так и повелось, из века в век, кто дел золотых мастер, кто за гончарным кругом, а кто, по канату натянутому, так пройдёт, пританцовывая, что другой и по земле так пройти не сможет. Что, не село, так какое-нибудь удивительное ремесло. И всё, не просто так, не только ради одного удовольствия, но чтобы за умение своё, иметь и заработок хороший. Но всё же большинство лакцев, из поколения в поколение, славились как умелые жестянщики. Всё, что из железа, в их руках обретало новую жизнь. Вот и разъехались они и по России и по другим странам, выбирая себе разные города.
Нас мало, несколько тысяч всего,
Мы лакцы, жители гор,
В каждом ауле своё ремесло,
Так с незапамятных пор.
Без нас и базар ведь был, не базар,
Посуда в доме, - не та,
Каждый лакец был мастер - устар,
В далёкие те года.
Собрав нехитрый свой инструмент,
Бродили мы по земле.
Бывало порой, по несколько лет,
Не видели нас в селе.
Уезжали на заработки. И чем дальше, тем считалось лучше и, в конечном итоге, выгодней. Недавно был я в селе Кая, что находится в Кулинском районе и с удивлением узнал, что ещё до революции, предприниматели из этого села наладили торговлю швейных иголок по всему Дагестану. И иголки эти, как и другие товары, везли они из Франции. И таких примеров, когда в свои села и в целом, в Дагестан, лакские мастера привозили невиданные ранее в Стране гор товары, можно привести много.
Но это я опять, свернул разговор в сторону. Вернусь в Егорьевск, начала 3О -х годов. Мой отец, первое, что заметил, идя по вокзальной улице, обилие небольших кафе с довольно содержательными названиями: « Рюмочная» и « Закусочная » И, что примечательно, - ни одной жестяной мастерской, ни одного лакца, во всём городе.
Первое, что он произнёс, идя по этой улице, были слова: - Это, мой город!
Несколько месяцев ждала Бунавар, хоть какой-нибудь весточки от мужа и когда, уже готова была предположить самое худшее, он и появился. Небритый, исхудавший, бледный, но с ключом, от большого амбарного замка, как подтверждение, что в городе этом у него есть своя мастерская.
- Всё, поехали ! Город хороший, работы, завались! И, главное, наших, в том городе, пока никого нет. А вот рядом, в Орехово-Зуеве несколько семей из Убра, уже обжились, хвалят. Жить можно!
Так, можно сказать, от случайного этого момента, что вместо Георгиевска, попал отец в город Егорьевск, в какой – то степени определилась и моя дальнейшая судьба.
Впрочем, в том, как пишутся судьбы людские, нет ничего случайного, всё, на мой взгляд, определено заранее. Определенно сценарием, написанным, когда - то, и кем то. Вряд ли тот, кому подвластны судьбы людские, долго вынашивает замысел новой жизни.
Перо его скользит быстро и уже не возвращается к тому, что написано, оставляя всё без изменений. И как бы мы этого не хотели, не можем изменить в этом сценарии ни первой, ни последней страницы. В середине, ещё возможны, какие - то отступления от составленного свыше текста, и то, лишь затем, чтобы лишний раз убедить человека, насколько он не совершенен. Любая прожитая жизнь тому подтверждение.
Итак, Егорьевск, тридцатые годы. Самая главная улица, - Советская, она протянулась от одного конца города, до другого. В центре памятник Ленину. Он стоит, вытянув руку, на круглом каменном постаменте, на котором выбита надпись: - « Ленин жил, Ленин жив, Ленин будет жить». А ниже, буквами чуть меньше: - Ленин умер, но жив ленинизм.
Если пройти к самой окраине города, увидишь железнодорожный вокзал, к которому примыкают небольшие домики, окна которых на ночь закрываются ставнями, а днём белеют расписными занавесками. Доносится лай собак, крик петухов, где - то скрипнули, открываясь ворота. Почтальон на велосипеде проехал, тренькая звонком. И, заглушая все звуки, хриплый простуженный гудок паровоза извещает о прибытии к дощатому перрону вокзала пригородного поезда.
На другой окраине города возвышается пригорок, заросший кустарниками, и сразу за ним тянется полоса, где ветвистые тополя всё время о чём - то шепчутся с берёзками. Этот зелёный островок называют горожане Жуковой горой, сюда часто ходят по грибы и по ягоды.
Из достопримечательностей Егорьевска того времени выделю клуб имени Ногина, старую церковь имени Александра Невского, лётное училище, где одно время учился Чкалов. Затем, если продолжить экскурсию по городу, - меланжевый комбинат, где, понятное дело, работают в основном одни женщины. Станкостроительный завод, где среди рабочих, тоже, понятное дело, преобладают в основном мужчины.
И, как в каждом городе, конечно, рынок, большой и шумный, около которого стоят на привязи лошади, запряжённые в телеги, снуют люди с мешками и кошёлками. И всюду, и возле клуба Ногина, и возле лётного училища и, особенно, возле рынка, стайки ребятишек которым до всего есть дело.
Мой отец очень быстро приобрёл популярность и уважение горожан. Они приносили на починку старые самовары или чайники, а получали, после ремонта, почти что новые, сверкающие зеркальным блеском и залатанные так, что и следов от прежних дыр и трещин, видно не было. И денег брал за свою работу, этот кавказец, недорого, и видом своим приглянулся, высокий, красивый, и характер был у него открытый и прямой. И потянулись люди к этой мастерской, да так, что иногда, и повернуться в ней было трудно. Мама рассказывала, что отец был вынужден даже повесить объявление - «Без дела не входить» Только всё равно заходили, и приходилось с этим мириться, потому что характер у отца был такой, отходчивый, и не мог он без общения с людьми быть.
Очень часто в разные годы жизни я обращался к матери с одним и тем же вопросом: - Каким был мой отец?
Вспоминая, она выбирала из памяти, казалось бы, обычное, не очень значительное, но умела так рассказывать, что я отчётливо всё представлял, именно так, как это было.
Когда отец шёл по улице, ребятишки, завидев его, бежал следом и кричали: - Чапаев! Чапаев идёт!
Он шёл, улыбаясь, заломив папаху, подкручивая усы и одаривая детей конфетами, которые для этого случая, всегда были у него в кармане.
Что скрывать, в небольшом этом подмосковном городке, на него засматривались и женщины, находя повод заглянуть в мастерскую, а чаще, просто так без всякого, казалось бы, повода. Буновар была женщиной тихой, никогда слова поперёд отца не скажет, а тут словно подменили её, взяла веник, будто пол подмести хотела, да тем веником и выпроводила бойких и озорных бабёнок, нечего, мол, рассиживаться здесь.
Егорьевск, он хоть и под Москвой, но всё равно как русская глубинка. И потом, поверни дорогу в другую сторону и окажется, что и от Рязани, не так уж и далеко. Может оттого и говор здесь, в ту пору, был свой, особенный, так, что, то и дело слышишь в разговоре обязательное - «чай».
- Я же тебе, чай, сказала, А ты, чай, будто и не слышала.
В общем, понятное дело, одна женщина другой говорит: - Я же тебе сказала, а ты как будто и не слышала.
Но, добавь это - «чай», и, как сразу зазвучит, - с каким колоритом! Признаюсь, мне нравилась такая речь, да ведь другой - то, с самого рождения я и не слышал. И хотя был по крови, самый что ни есть настоящий лакец и по отцу, и по матери, и в десятом, и в сотом и в тысячном поколении, но этот, старый говор, характерный для Подмосковья, которое ближе к земле рязанской, для меня был и остаётся как песня, родным и близким душе.
В потускневших глазах усталость,
Сеть глубоких морщин по лицу.
Приближается станция - старость,
Где на тёмный перрон я сойду.
Промелькнули в пути безоглядном,
В перестуке вагонных колес,
В землю вросшие русские хаты,
Край березовый милый до слез.
Медь трубы духового оркестра,
Марш славянки в саду городском.
И девчонка, чужая невеста,
Та, в которую был я влюблен.
Торопливо мелькнул за вагоном,
В быстрой хронике прожитых лет,
Стертый профиль за тихим перроном
И луны не разгаданный свет.
Поезд памяти ход, не сбавляя,
Быстротечно уносится вдаль.
Далеко позади, оставляя,
Облаков серебристую шаль.
Над моей колыбелью звучала в детстве песня матери. Она пела её на своём родном языке и песня эта, так же, как и голос её, и язык, далёкой земли моих предков, в те годы мне ещё не ведомой, остались со мной на всю жизнь. Но только слово - мама, когда я начал говорить, я всё же произнёс на русском языке.