Страницы одной жизни. Страница четвертая

 

               
            Как  бы   мне   хотелось    посмотреть   на    себя,   той,   младенческой    моей   поры.   Есть   два  человека,  которые   иногда  мне  об  этом    рассказывают,  это  два   моих  старших  брата  по  отцу,  Мансур  и  Шамиль. 
Несколько  отрывочных,   самых   первых  воспоминаний   сохранилось  и  у  меня.  Мне   было   года  три,  от  силы   четыре,  не  больше,  будь   больше,  я  бы  не  поместился  в  кожух   от  швейной   ручной   машинки,  а  я   отчётливо   помню,  как  залезал  в  него,  держась  за  края,  словно   находился   в  лодке.  Помню   люльку,  которая   была  прикреплена   ремнями   к  потолку,   из   которой   я  давно  вырос,   но   всё   равно,   усадив    меня   в  эту   люльку,      раскачивали   её   моя  старшая   сестра   со  своими   подругами,    да   так,  что  у    меня   дух   захватывало.   Это  происходило,    в  отсутствии  мамы   и   однажды   кончилось   тем,  что   ремень,   на  котором   она  висела,   соскочил  с  крючка   и   я,   вместе  с  этой   люлькой,  с  высоты   потолка,   грохнулся   на    пол.    Позже,    моя   старшая  сестра  Салихат,   в  шутку,  конечно,  говорила,  что    видимо   от  этого   сотрясения,   в   моих   мозгах,   что - то   прояснилось,  и  моими   увлечениями  к  сочинительству   и  к    живописи   я   должен   быть   обязан,    прежде   всего,   ей.  В  таком  случае   можно  предположить,  что  упади  я   ещё    с   большей   высоты,   талант   мой  возрос  бы   выше.   
Отчётливо   помню,   как    мама,   пришла  однажды   домой   с  какой - то  женщиной   и  стала   мне  примерять  зимнее  пальто.  В  памяти  осталось  ощущение   тепла,  которое   исходило  от    мехового  воротника,  от  карманов,   в  которых   поместились   мои   ладошки,  и  ещё,  помню,   пуговицы   на  том  пальто,  большие,  чёрные,  блестящие.  А  когда     пальто  это   попытались   с  меня  снять,  потому  что,   хоть   и    было   оно   почти   как  раз,  но   никак   не    на  вырост,  я  заупрямился  и   не  дал    его  даже  расстегнуть.  Так  что  маме  пришлось   купить  это   пальто.   Кстати,  у  меня  сохранилась   фотография,  где   я  сижу   со  своими    старшими   братьями   как  раз  в  нём,  в  этом   зимнем  пальто.  И  ещё   несколько   фотографий,   где   я  совсем  маленький,   сохранились   в    альбоме.   Разглядывая    их,    обращаю  внимание   не  только   на   лицо,  но  и  на  то, как  я  был   одет.   Аккуратно  зашнурованные   туфельки,  белые  носочки  поверх   них,  узорчатая   тюбетейка.   Если  долго  всматриваться,  кажется,   можно  угадать  и    то, о  чём  я   думал   в  тот   момент,  и  даже  услышать  слова,   которые,  казалось,    я  вот – вот  произнесу.   
    Осенью   сорок   восьмого    года   пришел  с  Армии  мой  брат  Шамиль,   надвинул   на  мою   голову   солдатскую  пилотку    со  звёздочкой  и,  на  зависть    мальчишкам   с  нашей   улицы,   я  так  и  ходил,    долго   не  снимая   её.         
Помню   первую  свою  учительницу,  Матильду   Осиповну.  Помню,  как  стояла   она  у  классной   доски,  скорее   худая,  чем  стройная.   На  плечах  большой  пуховой   платок, в  который  она  прятала,  скрестив  на  груди  руки,  и  от  этого,  казалось,  что   ей  всегда  холодно.  Только    это   и  осталось  в  памяти,  как   стоит    она   у    доски,   а   рядом   окно,   где   к   скользким   от  дождя  стёклам  прикасаются    ветви   с  пожелтевшими   листьями.    Стоит,   зябко  поёживаясь,     с  большими  красивыми   и    печальными  глазами.   Вспоминая  её,   думаю,    наверное,  она  пережила  тогда  какое - то  большое  горе.    Впрочем,  весёлых  и  беззаботных  лиц   память     тех  лет    не  сохранила.  Лица   у   людей   были  усталые  и   всегда   озабоченные.  А   если  и  были  весёлыми,  так  только  по  выходным  и  по  праздникам,  с  обязательным  шумным  застольем,  с  гармошкой,  песнями  и  танцами.  В  основном  пели  и  танцевали   больше    всего   женщины,  а  мужчины,   дымя  свёрнутыми  из  газет  цигарками,   предпочитали  сидеть   и  отпускать   острые  словечки  в   их    адрес.  Мужчин    всегда    было   меньше,  разве  что  гармонист,  да  ещё   несколько  человек,  и   почти   все  в    солдатских    гимнастёрках.
 Улица   Старо – Полевая,  где   находился  наш  дом,  располагалась   напротив  рынка,  на  котором,  мы,  пацаны   послевоенного  времени,  почти  всё   свободное  от  школы  время  там  и  проводили.  У  меня  и  сейчас  перед  глазами,   целый  ряд  лавок  у  самого   входа, где, казалось,  можно   купить  всё, начиная  от   немецких  губных гармошек,  до   специальной   пасты,  которая,  как  заверял   продавец,  выводит  любые  пятна. А  на  самом  деле  это   были  тоненькие   палочки,  вырезанные  из  обычного  хозяйственного  мыла  и  аккуратно  упакованные  в  золотистую  фольгу. 
Иногда   и    я,  устроившись   у  входа  на   рынок,   принимал   участие   в   шумной  торговле,  товар  у  меня  был   необычный,  это   были   маленькие  котята,   собранные   с  нашей   улицы.  Они  жалобно    мяукали,  пытаясь  вылезть  из  корзины,    цеплялись   коготками  за  её  край   и  смотрели   с  любопытством  на  прохожих.    Иногда  кто-нибудь    останавливался,  брал  на  руки  вздрагивающий   живой   комочек,  гладил  по  шерстке,  спрашивал   о   цене,   не  торгуясь,   платил,  и  уносил   котёнка   с  собой. 
Послевоенные  годы  были  далеко   не  самыми   лёгкими  в  жизни   страны.  На   смену   Великой  Отечественной   войны   пришёл   Великий  и  Отечественный   труд.  По  всей  стране,  в  каждом  городе, на  каждой  улице   шла  одна  большая   стройка,  восстанавливались  заводы  и  фабрики,  строились  новые   дома,  школы,  детские  ясли.  И так  же,  как  и  в  годы  войны,   когда   на  всех  была  одна    большая    беда,  так  и  сейчас,  когда   страна  возрождалась  из    руин,   на   всех   был   один   большой   Великий   и  Отечественный   труд.
              Душа   народа,  какими  понятиями   можно   её   определить? 
На  каких  весах   взвесить  её   величие?  Какими  словами   передать,   что  довелось   испытать  и  выдержать,  через  что  пришлось  пройти  и   что   удалось   сохранить.  Думая   об  этом   и   вспоминая   те   годы,   я    снова    вижу    перед  собой   того    прохожего,    в   выцветшей   солдатской   гимнастёрке,   что   остановился    около    шестилетнего    паренька,    продающего    бездомных  котят,  и  унёс   одного  из  них,   согревая    теплом  своей   руки.   И  начинаю  понимать,  что  величие   души  народа     может   быть   и   в   таком   вот   малом,   порой   ничем  особенно  и   не   приметном.  Но,  иногда,  именно  это,  малое,   на  первый  взгляд,    ничего  особенно  и  не   значащее,  и  есть  -  великое.       
            Каждый   день  приходил  на    этот   рынок   и   человек   в    офицерской   форме,  правда  без  ремня  и  пагон,  зато  в   сапогах,   начищенных   до  блеска.  Его  все  называли  здесь  дядя  Коля.  Говорили,  что  во  время  войны  он  был  капитаном, и получил   на   фронте   тяжёлую  контузию.     Дядя  Коля  ничего  не  продавал  и  не  покупал,  он  просто  шёл  по  рынку  и  со  всеми  здоровался  по - военному.  Даже  с  нами,  с  мальчишками,  повстречавшись,   становился  по  стойке  смирно,  вскидывал   ладонь  к  козырьку   фуражки  и,  с  улыбкой,  которая    не  сходила   с  его  лица,    произносил:  -  Честь  имею!      Никто  не  смеялся  над  ним,  даже  мы,  мальчишки.  Мы  всегда   громко  ему  отвечали: - Здравствуйте,   дядя  Коля!   И  часто  просто  шли  с  ним  рядом,  наблюдая  как  ему, из   жалости,    кладут  в   сумку,  что-нибудь  из  еды   или   суют  в  руки  какую-нибудь  мелочь. Дядя  Коля  благодарил  их,    снова  подносил   руку  к  фуражке  и  то  и  дело  повторял: -  Честь  имею!   
Многое  забылось,  или  помнится  смутно,  а  вот,  дядя  Коля  до  сих  пор    перед   глазами,  и  женщины,  которые  осеняли  его   вслед   крестом   и  подносили   платок  к  глазам,  чтобы  утереть  слезы.   Сейчас   я  понимаю,  почему  именно   он,  а  не  другие  искалеченные  войной,  вызывал    у   людей   особую  жалость.   За  годы  войны  народ  и  сам   многого   натерпелся   и    повидал    не  мало.  И тех,  кто  на  костылях, и   кто    совсем   без   ног. Кто с  пустым  рукавом,  засунутым  под  ремень,  кто  с  чёрной  повязкой   прикрывающей  потерянный  глаз,  а  кто  и  вовсе   без  глаз,   с   опалённым   лицом    идёт,  опираясь  на  чьё - то  плечо.  В  какой  - то  степени,  это  была,  относительно  привычная  картина.  А  тут,  высокий,   красивый,   молодой  офицер, и  руки  и  ноги  целые,  ни  на  что  не  жалуется,  ничего  не  просит.   Идёт   и   так   открыто  и  радостно   улыбается   словно   всё,  что  вокруг  него  он  видит  впервые.   И  это  солнце,  и  это  небо, и  эти  деревья,  и эту   улицу,  и  этих   людей.   Он   ничего   не  помнит,  ни  кто  он,   ни   откуда,   ни   как    его  зовут.    Назвал      кто - то   Николаем,  так  и  пошло, - дядя  Коля,  да  дядя  Коля.  Только  и  знает,  что  улыбается   в   ответ    и  всё  время  повторяет: -  Честь  имею!
Люди  разное  говорили,  одни,  что  жена  от него   ушла, когда  таким  увидела,  другие,   убеждали,  что  и  жена  и дети  на  его  глазах  погибли,  когда  снаряд  попал  в  их  дом.  Говорили,  что  и  вовсе  не  было  у  него  жены  никогда,  и  что  он   ещё  и  перед  войной,  был  уже,  не  того,  значит.  Разное   говорили. 
В  те,   послевоенные  годы,  люди  вообще  любили  посудачить  над  чужой  судьбой,  разбирая  её  по  косточкам,  не  пряча   впрочем,  и  свою  судьбу,  рассказывая  всё,  что  есть,   без  утайки. Можно  сказать  тогда  и  судьба  то  была  на  всех  одна,    общая,  со  всеми  её   трудностями,  бедами  и  радостью.
Вечерами  ни  одна  скамейка  на  улицах  не  пустовала.  Сядут  на  неё  соседи,  если  кому  места  не  хватит,  стул  или  табуретку,   из  дома  вытащат,  поделятся   семечками  и  давай,  как  говориться,  лясы  точить.
     И   чего  там  только   не    услышишь,  и  о  том,  что   тётя   Поля,   что   жила  на  заднем   дворе,   чуть    не    ослепла,  оттого  что  пила  денатурат.  Что   в   здании  лётного   училища,   где    раньше   находился   женский монастырь,  когда  штукатурка    отошла,   на  стене   появился   лик    святого,   у  которого   из  глаз    текли  слёзы.   И   о  том,  что   возле   кладбища,   что   на   улице    Нечаевской,    на   днях  из  могилы   какой - то  чёрт  с  рогами  вылезал.   -  Вот  тебе  крест,  сама  видела,  -  божилась    Настя,   толстая    и   вредная   старуха,  которая   на  скамейке,   в   силу  своей  полноты,  занимала  место,   где   могли  бы  поместиться  как   минимум   трое.
И  крестилась  она    не   так  как  богомольные  старушки,  которые,   накладывая   крест,   осторожно  прикасаются   перстами   покорно   склоненного   лба.  Тётя  Настя,  голову  не  наклоняла.  Пальцами,   взятыми  в  горсть,   как  будто    швыряла, что – то,  то  за   одно, то  за   другое   плечо.  При  этом,   так   глядя   на   тех,   кто  рядом  с  ней  сидел,  словно   ожидала,  что   кто – то,   не  поверив,   будет    с  ней    спорить.  Но,  возражать  ей  никто  не  стал,  зная,  бесполезно  это  делать,  переспорить  её   невозможно.  На  всё  доводы  у  неё   всегда   свой, убедительный,  когда,  перекрестившись  наскоро,   говорила:  -  Вот  тебе  крест,  сама  видела.
Да,   и   к  слову   сказать,  о  старом  кладбище,  что  находилось    на   окраине  города,  давно   ходили  недобрые  слухи.
   -  Тёть  Насть,  а  рога  то  большие   были  или  маленькие, -  это  уже  я,  вылезая  из  тени  дерева,  не  выдержал  и  спросил.
   -  Вот  я  тебе   сейчас   покажу  рога.  А  ну-ка,  брысь  отсюда,  -  пригрозил   костылём,  дядя  Паша, - ишь  ты,  сорванец,  спрятался  за  деревом  и  подслушивает.
Дядя  Паша,  как  что,   так  сразу  грозил  нам,  мальчишкам,  костылём   на  который  опирался  при  ходьбе,  и  который  заменил  ему  потерянную  на  войне  ногу. Но  мы  знали,  что  это  он  так,   для  вида  говорит, чтобы  придать   себе   строгости,  а  человек  он  был   очень  даже  добрый  и,  ни  разу  никого  из  нас  не  ударял,  даже  когда  заставал     в   своём   саду,   где   мы   тайком  яблоки  срывали.    Пригрозит    костылём,  а  потом,  сам  же  нам  эти  яблоки  даст,  отсыпая  каждому  за  пазуху   дополнительно,   из   тех,  что  лежали  у  него   в  ящике.
     -  Я  ведь,  почему   вас   ругаю,   говорил   нам    дядя  Паша, -   потому что  без   всякого  спроса   берёте.  А  мне,    одному,   много  ли   надо?  Приходите,  спросите,   разве  я  откажу.
Это  мы  и  так  понимали,  что  без  спросу  брать  нехорошо.  Но,  совсем  другой  у  яблока  вкус,  когда  осторожно,  чтобы  тебя  не  заметили,  перелезаешь  через  забор,  тихо  крадёшься  через   крапивные  кусты,   обжигая  босые  ноги,   и  с  замирающим  от  страха   сердцем   трясёшь   дерево,  боясь,  что   вот  сейчас  появится  хозяин   сада  и  пальнёт  в  тебя,  как  обещал,   из  ружья.  У  дяди   Паши   ружья   не  было,  но  всё  равно  сердце  замирало,  когда  слышали, как  стучит  по  ступеням  крыльца  его  костыль.
Сейчас  я  думаю,  что   ругая   нас  и  отсыпая  каждому   яблоки,  он  всё  это  прекрасно  понимал,  потому  что   и  сам,  когда  был  такой  же,  как  и  мы,   наверное,  тоже  лазил   в  чужой  сад.


                Всюду  ветер, - в поле, над домами,
                В  небесах   гоняет   облака.
                Налетит,   и  хлёсткими    волнами,
                Рассыпает   капельки     дождя.

                Словно  резвый  конь    неудержимый,
                Сбросив   ненавистное    седло,
                Он   летит,   никем  неукротимый,
                На  простор  где  дышится  легко.

                Он  летит,   сквозь  время  и  пространство,
                В   прошлое,    далекое   моё,
                Где   действительность  была  прекрасна
                В   подлинном  значении  её.

                Где  по – прежнему живут  иные  люди,
                Добрые   и   светлые  душой.
                Пища   в незатейливой   посуде,
                Сарафан,   с   узорчатой  каймой.

                Там   под  солнцем   знойным,  жарким   летом,
                Косят    травы  в   поле  мужики.
                Там  пастушьей   песне   вторят  эхом,
                Медленно   мычащие  быки.

                На    высоком   берегу  деревня,
                В   поле,  деревянная  соха.
                Боже  мой, как  долго  здесь  я  не был,
                Русская  глубиночка   моя.

                Долго  не  встречался  я  с березкой,
                Может,  и  забыла    обо   мне,
                Даль   родная  золотой  полоской,
                Видится   в   далёкой   стороне.

                И   когда,   в  закатный    вечер  сонный,
                Колокол протяжно  зазвучит,
                Ветер,  как  и  я, такой  же  некрещёный,
                Стихнет  у  раскидистых  ракит.