Поздней осенью второго года двадцатого столетия, после завершения всех полевых работ, Александр Иоганн Вагнер был избран старостой на общем сельском сходе. «Возраст солидный — сорок восемь лет, успешное хозяйство, большая семья» — так рассуждали односельчане. В довершение всего, земля, истерзанная в этом году суховеями, дала скудный урожай, но для семьи Вагнеров это бедой не стало: летом Генрих Трерин купил у Александра тридцать жеребцов, тем самым сократив табун почти вдвое. Заготовленных кормов с лихвой хватало для обеспечения сытой жизни оставшегося на ферме поголовья. Одним словом, Вагнер оказался «и при деньгах, и при кормах».
Польщённый доверием односельчан, новоизбранный староста оценивал сложившуюся ситуацию иначе, но спорить и переубеждать никого не стал: «Им сейчас не до моих резонов… они и слушать меня не будут, если я примусь объяснять, что животноводство подчиняется другим законам, нежели земледелие…» Уже в августе он решил, что пора бы Зигфриду, его племенному жеребцу, «уйти на покой». Весёлое, беззаботное житьё «баловня судьбы» переменилось; конь теперь быстрее и дольше обычного бегал в загоне, отчего много пил — успевай только воду подливать! — а завидев Александра, вставал на дыбы, перебирая в воздухе передними ногами, и сердито ржал, будто выказывая недовольство своим новым положением.
Не дожидаясь подтверждения своих полномочий от самарского губернатора, Александр Иоганн (или, на русский лад, Иванович) мысленно приступил к выполнению своих обязанностей. Прежний староста не уставал повторять, что только работа и активная деятельность на благо семьи и общества могут служить источником счастья, что быть счастливым возможно только через успешный труд. Александр эти суждения полностью разделял. Но сейчас прописные истины казались недостаточными. Работали-то крестьяне много, а ожидаемых плодов их труд не приносил. Даже большому хозяйству семьи Вагнеров во время уборочной не понадобилась посторонняя помощь. А это означало, что малоземельные крестьяне остались в этом году без привычного заработка. Скромный урожай, собранный с их полей, не мог обеспечить безбедную жизнь в следующем году. Банки практически перестали кредитовать земледельцев, на развитие мелких ремёсел не давали никакой, даже мало-мальской ссуды — все деньги уходили в крупную промышленность.
«Где взять средства? Чем занять людей у нас, в северных колониях?» — размышлял новый староста, сидя в одиночестве за кружкой чая в своей кузнице. Дверь он запер изнутри — «чтоб никто не мешал». (Проходивший мимо Иван Фёдорович Семёнов горько усмехнулся: «Теперь он староста, так просто к нему не заглянешь».)
На очередном заседании церковного совета, членом которого являлся Александр Иванович, пастор Баратаевского евангелическо-лютеранского прихода Рихард Келер выложил свои расчёты, где наглядно, опираясь на цифры, показывал, что в прошлые годы каждая двадцатая семья была бедной, а к этой весне таковой станет уже каждая десятая.
— Малоземельные и безлошадные крестьяне нашей волости последнюю рубаху с плеч снимут и продадут. А что потом?
— Воровать начнут… — с грустной усмешкой ответил на вопрос поселянин-собственник Георг Шеффер.
— Ну, до этого они у нас не дойдут, но ремни придётся затянуть туго… А на медицину и вовсе тратиться перестанут…
«Что делать?» — этот извечный вопрос неотступно терзал нового старосту села Гларус. Ответ пришёл неожиданно, от лучшего заказчика и покупателя Вагнеров, Генриха Трерина, зашедшего попрощаться к ним перед отъездом в Саратов.
— Создайте общество вспомоществования беднякам. Со всех учредителей соберите годовые взносы, разошлите письма заводчикам и фабрикантам с просьбой о пожертвовании — и действуйте! Мы вам первые сотню дадим. Я на днях в Саратове устав такого общества перелистывал — в евангелической церкви Святой Марии. Он определённо вам подойдёт.
Глаза новоиспечённого старосты загорелись. Оживились и сыновья Александра, со всех сторон посыпались вопросы:
— А зачем ты его перелистывал?
— В почётные члены меня приглашают… Не бесплатно, конечно.
— И кто имеет право учреждать общество?
— Неограниченное число лиц обоего пола, всех званий, состояний и вероисповеданий, — по памяти отчеканил Генрих. — После регистрации общества вы сможете открывать дома трудолюбия, больницы, амбулатории, ночлежные дома, столовые, чайные и прочие заведения. При доме трудолюбия можно организовать, например, кожевенное производство, и незачем будет крестьянам Баратаевского прихода шкуры в Катаринштадт возить. Наймите одного знающего дело кожевника — он ваших людей ремеслу обучит, а я вас заказами засыплю. Да мало ли каким ещё ремёслам при этом доме обучаться можно будет — был бы мастер…
— И даже больницы позволят открыть?! — переспросил староста.
— И больницы! В уставе про это чёрным по белому написано.
Генрих замолчал, в гостиной повисла пауза.
— Хорошую ты нам мысль подсказал, господин Трерин, — задумчиво, отбивая пальцами по столу мелкую дробь, вымолвил глава семейства. — Сразу видно, человек ты практичный, городской. Завтра же поеду к пастору в Баратаевку, обмозгую с ним это дело.
Генрих попрощался со старостой, с двумя его сыновьями — Фёдором и Иоганном — и вышел из дома в сопровождении старшего сына Александра, Андрея, который вызвался довезти гостя до переправы на Вольск. Несмотря на то, что молодые люди с детства дружили, они заметно отличались характерами: Андрей был молчаливый, серьёзный, в то время как его друг любил рассказывать всякие истории, шутил, а порой совершал необдуманные поступки. Теперь они как будто сравнялись — Генрих последнее время тоже всё больше молчал.
— Как дочь назвали? — первым нарушил молчание саратовский предприниматель.
— Паулиной.
— А сын у тебя — Александр?
— Да, в честь деда назвали.
Некоторое время ехали молча. «Спрошу-ка я его», — решил про себя Андрей.
— Как дела у тебя с этой русской барышней… пожениться ещё не решили?
И несмотря на то, что Генрих был готов к этому вопросу (в Гларусе все интересовались его личной жизнью), он в очередной раз вздрогнул.
— Нет, не решили, — ровно, но громче обычного ответил Генрих. — Мы с ней расстались… навсегда.
— Да! А что так? — полюбопытствовал Андрей, но тут же спохватился, — не хочешь — не говори.
«А может, хочу… Но стоит ли открываться? Гордость мужчины должна стоять выше его пристрастия, — одёрнул себя Генрих. Желание раскрывать душу пропало. — Нет, не помогут мне признания… ничто не облегчит мою боль. Только время всё излечит», — подумал он, всё глубже уходя в себя.
Вспоминая события последних трёх лет, Генрих определённо не находил своей вины в случившемся. «Не мои слова были причиной её горьких слёз, это мучили её картины прошлого…. Разве могли слова „Нам необходимо чаще встречаться, иначе мне неясно, пара мы с тобой или нет“ вызвать такое негодование? Зародившаяся любовь корыстна и требует ответа, а оставшись неразделённой, причиняет влюблённому боль — ту самую неотъемлемую боль божественного перевоплощения души». Он вспомнил, как, прижимая её к себе, покрывал лицо возлюбленной поцелуями, удивляясь этой буре эмоций — «я словно умылся её слезами».
В тот раз, растерянно попрощавшись с Майей, Генрих отпустил ямщика и пошёл пешком по уже ставшему ему родным пути, в центр города, а оттуда в читальный зал.
За три года он перечитал всю художественную литературу на русском и немецком языках, какая имелась в саратовской библиотеке. Но вот что странно: читая тексты на немецком языке, Генрих чувствовал, что у него то «мурашки по телу бегают», то «кровь в жилах стынет», то «мороз по коже идёт». Однако те же места в русском переводе оставляли его равнодушным. «Я немецкий чувствую нутром, русский же — пока нет», — нашёл этому объяснение ставший завзятым книгочеем Генрих. — Возможно, по той же причине я не чувствую её тонкие душевные порывы».
Ермолай, наблюдая, как компаньон мучается, не раз предлагал Генриху выслушать его («Пора бы вправить ему мозги», — думал он при этом), но гордость не позволяла влюблённому принять это предложение. Напротив, он — «навсегда!» — запретил своему армейскому товарищу говорить с ним о Майе Аркадьевне. Генрих настолько был влюблён в её образ, не оставлявший его ни днём ни ночью, так привык непрерывно вести диалог со своей незримой спутницей, что даже в мыслях не мог допустить потерять милую его сердцу собеседницу. («Эти россказни погубят самое дорогое, что во мне есть, а поэтому — никаких судов да пересудов».)
На прощанье обмениваясь крепким рукопожатием, Андрей спокойно, рассудительно и, как показалось Генриху, совершенно бесчувственно посоветовал: «Ты эту дурь из головы выбрось, тебе скоро тридцать, пора б и семьёй обзавестись. Вот и твоя Эмхен, — тут Генрих резко высвободил руку, — устала тебя ждать и замуж за Филиппа Кейля вышла. Слышал, она своим родителям, по окончании твоей службы, заявила, что выйдет замуж только после того, как ты женишься. Выходит, слова своего не сдержала…
— С какой стати она моя? — раздражённо буркнул Генрих, но тут же осёкся: «Почти семь лет меня от себя не отпускала…»
— Вот и все удивляются, чем это ты её околдовал?!
Сидя на открытой палубе парохода, спускающегося вниз по течению в Саратов, любуясь живописным осенним пейзажем, Генрих улавливал в пыхтении паровой машины и в плеске волн прекрасные музыкальные звуки. Вдыхая полной грудью сладкий октябрьский воздух, он мысленно вернулся к последнему вопросу Андрея: «Чем это ты её околдовал?» Вспомнились мельчайшие подробности первых встреч с Эммой: «Там я с ней танцевал, там вокруг костра со всеми бегали, потом пару раз до дому провожал, а в завершение, незадолго до службы в армии, сдуру признался ей в любви».
— Пошутил!
— Что вы сказали? — повернувшись к нему, переспросил пассажир, сидящий по соседству с Генрихом.
— Ничего… Так, мысли вслух.
«А как начиналось у меня с Майей? Да точь-в-точь: прогулка, потом танцевали, а потом стихи Баратынского: „Приманкой ласковых речей вам не лишить меня рассудка! Конечно, многих вы милей… — разволновавшись, Генрих вскочил на ноги и вслух закончил: — Но вас любить — плохая шутка!“».
«Последние слова я воспринял как признание в любви, пусть и косвенное… — опершись на поручни, возбуждённо перебирал подробности того вечера терзаемый любовью аналитик. — Ложь, коварство! Вот что стоит в одном ряду и в том, и в этом случае! Всё понятно!»
Мелкая дрожь пробежала по телу, и неожиданно сладкое чувство свободы и независимости переполнило душу молодого человека.
«Отпустило! Обязательно при случае извинюсь перед Эммой. На коленях буду просить прощения. Какой же я был подлец», — прошептал Генрих и, держась левой рукой за перила, повернулся по направлению движения судна, наслаждаясь свежим речным ветром, ласково обвевающим лицо.
Постояв немного, Генрих вернулся на своё прежнее место и с явным намерением вздремнуть устроился поудобней.
— Не уснёте. Я пробовал, не получилось, — бесцеремонно произнёс сосед справа и, не дожидаясь ответной реакции, спросил: — Вы, сударь, только что Баратынского декламировали, можно полюбопытствовать, в какой связи?
Генрих повернулся к соседу. Перед ним сидел приветливо улыбающийся седовласый мужчина.
— Впрочем, можете не говорить, я и так вижу… любящее сердце… — И, вновь не дожидаясь ответа, продолжил: — Счастливый вы человек… я вам завидую.
— Даже если любовь безответная?
— Да, даже и в этом случае. Любовь — таинство, и не надо мучить себя анализом причин зарождения этого чувства. Любите, коль любится. Ведь перед вашим взором весь мир горит сейчас яркими цветами…. Наслаждайтесь этим мгновением, оно уйдёт, и вместе с ним исчезнут краски.
Генрих отвернулся и до самого Саратова больше не обмолвился с соседом ни единым словом. «Старик прав, удалить тебя из моего сознания выше всяческих сил. Это таинство человеческой души. Надо смириться, не сопротивляться, пустить все на самотёк и не прелюбодействовать… Удивительно только, что теперь, когда все женщины, кроме одной, меня не интересуют, я попадаю в центр их внимания, и они называют меня: «загадочный», «поэтичный», «вы будто изнутри светитесь»… А ты видишь во мне лишь увлёкшегося мужчину, потерявшего всяческую гордость… С каких это пор признание в любви…» — и Генрих вновь пустился в бесконечные рассуждения с нею.
На следующий день гларусский староста приехал в Баратаевку. Пастор Рихард Келлер с большим интересом выслушал Александра, и они единодушно решили:
— Дело это стоящее! А главное, откроем в Цюрихе свою больницу!
— Вот только до весны надо всё успеть — и зарегистрироваться, и счета открыть, и письма разослать…
— Вещи, одежду, инструмент надо тоже успеть собрать, и зерном помочь не мешало б…
— Склады нужны… Разместим их по всей волости — где под зерно, где под всевозможную утварь…
— Собрание учредителей на следующей неделе созовём, человек двадцать пять — тридцать… — перебивая и подгоняя друг друга, вырабатывали план действий пастор и староста.
Вскоре всё закрутилось-завертелось.
В то время как писарь села Гларус Федор Карлович Кейль в приходе евангелической церкви Св. Марии копировал устав, инициаторы создания Общества милосердия Александр Вагнер и Рихард Келлер вели переговоры с зажиточными крестьянами и уважаемыми на селе людьми.
К назначенному для учредительного собрания времени были приглашены почётные граждане, лютеране из сёл Баратаевка, Гларус, Шафгаузен, Базель, Цюрих и прилежащих к ним хуторов. Среди подавляющего числа крестьян-собственников на собрании присутствовали старосты, сельские писари, учителя, врач Фридрих Мора. Полицейского урядника Андрея Андреевича Бехера удалось уговорить стать одним из учредителей общества.
В Цюрихском фольксхаузе (Volkshaus ) дым стоял коромыслом в прямом и переносном смысле — учредители много курили и шумно спорили: о целях, о составе, о средствах и об управлении делами общества.
— Какими критериями будем руководствоваться мы, решая, кто действительно нуждается в помощи? — взял слово заведующий Цюрихским церковно-приходским училищем Федор Самуилович Куфельд.
— Никаких особых критериев не нужно. Каждый имеет право подать заявление на оказание помощи, а уж собрание решит, выделять её или не выделять, — стараясь заглушить взволнованные голоса, чеканил каждое слово Рихард Келлер, избранный председателем.
— И понесут заявления все кому не лень…
— Не понесут! Мой брат из гордости ничего не напишет…
— То-то и оно, что без критериев сплошная неразбериха начнётся…
— Да остановитесь вы! Дайте сказать! — требовательно прозвучал низкий голос пастора. — На то имеются у нас в уставе соответствующие пояснения…
Келлер взял в руки проект устава общества и стал зачитывать:
— «Для более правильной и успешной благотворительной деятельности общества правление его, с утверждения общего собрания, может подразделять район деятельности общества на мелкие участки попечительства и т. п.», — а затем, положив документ на стол, от себя продолжил: — Попечителей из состава учредителей изберёт собрание, а они, в свою очередь, приставят к себе членов-соревнователей, которые обязаны будут выявлять и обследовать положение лиц, нуждающихся в помощи, и наблюдать за употреблением выделенных пособий. А критерий один — люди должны жить в тепле, иметь надлежащую одежду и не голодать.
Пока учредители в молчании обдумывали сказанное, пастор воспользовался возникшей паузой, чтобы продолжить:
— Следующим направлением деятельности нашего общества является — «Через вспоможение бедным способствовать развитию в нашей волости разного рода ремёсел».
Председатель, что называется, попал в яблочко. Тема была столь животрепещущей для всей округи, что мужики тут же забыли о критериях выделения помощи бедным и ринулись обсуждать следующий пункт устава.
Собравшиеся сразу после обеда «уважаемые люди» проговорили до самого вечера и теперь, уставшие, молча ждали заключительного слова председателя собрания. Но тут вдруг попросил слова полицейский урядник.
— Наши фантазии на тему помощи бедным и развития ремёсел гроша ломаного не стоят, если самарский губернатор общество не утвердит. А он обязательно спросит: «Зачем вам понадобилось общество, ведь прежде вы все ваши проблемы через свой приход разрешали?» Надо нам его превосходительство заинтересовать, и я знаю, чем!
— Чем же?! — раздалось со всех сторон.
— Ему больница нужна, а средств на неё нет. Нам надо на первом месте указать, что Общество милосердия Баратаевского евангелическо-лютеранского прихода учреждается с целью открытия в селе Цюрих больницы на несколько кроватей, потому что вольнопрактикующий врач имеет здесь жительство. Мне лично… — Андрей Андреевич выдержал паузу, — рассказывал исправник Николаевского уезда: губернатор-де жаловался ему на то, что в Панинской волости, имеющей около пятидесяти тысяч жителей, нет ни единой больницы.
— Волостную больницу на пожертвования? Дожили!
— Обещали ведь казённые деньги выделить!
— Не дождётесь казённых денег, они сейчас все на строительство Транссиба идут, — вставил слово преподаватель Базельского земского училища Николай Карлович Арнгольд.
— Не-е-е, я не согласен, отправляй устав без приписки, а там посмотрим… — возмутился поселковый собственник Баратаевки Конрад Зейферт. Его протест был поддержан многими голосами: «Не-е-е, не согласны мы!»
На том и порешили: отослать устав и протокол за подписью всех участников собрания; о больнице не упоминать ни слова.
Все учредители по одному подходили к столу, удобно усаживались и писали под протоколом собрания свою фамилию и имя, а некоторые, для пущей важности, указывали и общественное положение: «А. Руш, учитель», «шульмейстер В. Бахманн» и так далее.
Пятнадцатого ноября 1902 года на стол самарского губернатора легло оклеенное двенадцатью гербовыми марками достоинством в десять копеек, оштампованное канцелярскими печатями прошение от пастора Баратаевского ев. лютеранского прихода Р. Келлера и пр.:
«Нижеподписавшиеся лица как учредители Общества милосердия Баратаевского евангелическо-лютеранского прихода имеют честь покорнейше просить Ваше Превосходительство разрешить им привести в исполнение препровождаемый при сём проект Устава согласного примерному Уставу Общества пособия бедным, утверждённому г-ном Министром Внутренних Дел 10 Июня 1898 года со следующими изменениями, требуемыми местными обстоятельствами:
В заглавии и в § 62. вместо «прихода евангелической церкви Св. Марии в г. Саратове» — «Баратаевского евангелическо-лютеранского прихода».
В § 1. вместо… и т. д.».
Губернатор, Александр Семёнович Брянчанинов, прочитал прошение, полистал устав. «Ловкачи, однако, — свой приход ни много ни мало с Саратовским ровняют!» — и, решительно макнув перо в чернильницу, приготовился наложить резолюцию: «Отказать», но повременил — задумался. «Отказать всегда успею… передам-ка бумаги исправнику», — и в сопровождении к письму указал: «Исправнику для проверки учредителей в нравственном и политическом отношении».
Двадцатого ноября 1902 года в адрес начальника Саратовского губернского жандармского управления было отправлено письмо следующего содержания: «Имею честь покорнейше просить Ваше Высокоблагородие не оставить уведомить меня, в возможно непродолжительном времени, не имеется ли в виду вверенного Вам Управления обстоятельств, компрометирующих в нравственном и политическом отношении пастора с. Баратаевки Келлера, сельского старосты Л. Наумана, учителя… и т. д.».
В этот же день письмо такого же содержания ушло в адрес николаевского уездного исправника.
Девятого декабря 1902 года пришёл ответ: «На запрос от 20 ноября за № 4478 имею честь сообщить Вашему Превосходительству, что лица, поименованные в возвращаемом при сём запросе, к делам политического характера при вверенном мне Управлении не привлекались и сведений, компрометирующих их благонадёжность, в Управление не поступало. Полковник Померанцев (подпись)».
Николаевский же уездный исправник Василий Васильевич Бухарев с ответом не спешил. Он письмом пригласил к себе полицейского урядника Бехера. Сидя за столом в своём кабинете, помешивая ложечкой свежезаваренный чай, начальник уездной полиции ожидал своего подчинённого и готовил ему, а заодно и всем осмелевшим не в меру колонистам, разгон.
— Как вы смели в обход уезда отправить эти документы губернатору! Ведь вы же, Андрей Андреевич, грамотный человек, а субординацию нарушили.
— Я говорил им, ваше высокоблагородие, — соврал полицейский урядник, — а они мне в ответ дело Саратовского Общества милосердия сунули, дескать — на, смотри: прошение здесь напрямую губернатору написано.
— Правильно, голубчик, так ведь те в самом Саратове находятся, а вы — у нас, в Николаевском уезде, — и, указывая наконец-то рукой на стул, по-отечески понизив голос, пробурчал: — Ну да ладно, присаживайтесь, авось да выберемся. Хотя по стилю письма вижу — Александр Семёнович недоволен че-рез-вы-чайно.
После, вышагивая взад-вперёд по кабинету со списком учредителей общества в руках, Бухарев выспрашивал о каждом подробнейшие сведения. Любопытствовал и о том, как проходило собрание. Когда услышал от урядника, что тот настоятельно просил собрание вписать в вводную часть прошения: «Общество милосердия Баратаевского евангелическо-лютеранского прихода учреждается с целью открытия в селе Цюрих больницы на несколько кроватей», а учредители это отвергли, Василий Васильевич, не скупясь на выражения, крепко прошёлся по «упрямым дурням».
— Они своим упорством ничего не добьются, и в результате никакого развития ремёсел за счёт пожертвований и никакой помощи бедным не будет. Больницу! Именно! Вот что вы должны на собранные деньги построить! Всё остальное губернатора не интересует.
Исправник отослал урядника Бехера восвояси, наказав ему на прощание:
— Если твои, Андрей Андреевич, умники действительно хотят создать общество, то пусть сообщат мне письменно о том, что первостепенной их целью является открытие больницы в селе Цюрих. Тогда я вам помогу.
Двадцать первого декабря 1902 года канцелярия самарского губернатора зафиксировала поступление рапорта следующего содержания: «Во исполнение предписания от 20 ноября сего года за № 4477 имею честь довести Вашему Превосходительству, что обстоятельств, компрометирующих в нравственном и политическом отношении перечисленных в вышеозначенном предписании лиц, в виду полиции не имеется. Общество милосердия Баратаевского евангелическо-лютеранского прихода учреждается с целью открыть в селе Цюрих Панинской волости больницу на несколько кроватей, тем более что вольнопрактикующий врач имеет жительство в том же селе. Необходимость открытия больницы имеется потому, что во всей Панинской волости, имеющей около 50 тысяч народонаселения, нет ни одной больницы. За исправника, помощник Сахаров (подпись)».
— Ох и хитёр Василь Васильевич, хитёр… Любит своих немцев, помогает, как может, — довольно усмехнулся губернатор, читая рапорт. Потом положил перед собой устав и углубился в чтение.
Свои замечания и дальнейшие действия по регистрации общества губернатор Брянчанинов изложил в записке к исправнику Николаевского уезда, в которой он «просил»:
— размножить предложенный устав в двух экземплярах типографским способом;
— после окончания строительства больницы разработать устав оной;
— для всех направлений хозяйственной деятельности, указанных в главе 1, § 3 (общественные столовые, ночлежные дома, общежития, дома трудолюбия и прочее), необходимо не только особое, всякий раз, разрешение надлежащей власти, но, как и в деле с больницей, предоставление соответствующих уставов.
В конце марта, преодолев все бюрократические барьеры, общество уведомило самарского губернатора о своём открытии и предоставило список его первого правления: Карл Андреевич Финк, доктор Мора, Генрих Мюллер, пастор Рихард Келлер, Самуил Шмидт и Яков Райт.
К весне успели!
***
В то время как российский народ пытался приспособиться к законодательным новшествам, главы двух великих империй и их окружение готовились к войне в стране, лежащей за тысячи километров… На восток потянулись французы, немцы, англичане, русские. Кто-то перебрасывал войска исключительно морским путём, Россия же отправляла своих солдат не только по морю, но и по введённой в эксплуатацию в июле 1903 года Маньчжурской железной дороге.
Говоря «императоры с их окружением», мы подразумеваем, что государь-император стоит в центре некоей структуры и руководит ею. Но на деле это не так. Окружение — сфера с размытыми контурами; царь может и не подозревать, что происходит в сумрачной её части, но при этом следовать в заданном ею направлении. Любая община, в том числе и «окружение императора», состоит из людей разных: благородных и подлых, добрых и злых, честных и лживых, простодушных и коварных — так уж устроен мир; ведь и для строительства дома необходим камень да песок, глина да известь… и даже навоз. Только вот разница между, скажем, сельской общиной и «императорским окружением» огромная. Если первая может принести пользу или причинить вред в ограниченном масштабе, то результат действий последнего может повлиять на судьбы страны. Да что страны! Всего мира…
В этом году младшего сына Александра Вагнера призвали в армию. Иоганн был определён в ту же конную дивизию, что и его кумир Генрих Трерин, с одной лишь разницей: по причине «плохого владения русским языком» его направили в нестроевую роту на должность шорника .
Проводы вышли печальными. Мать Катарина часто плакала, утирая глаза платком, а сёстры, София и Августа, тревожась за судьбу брата, громко шмыгали. Даже отец, придя в конюшню к Зигфриду, тихо всплакнул, вызвав тем самым у племенного жеребца откровенное сочувствие — конь оторвался от корыта с овсом и пристально уставился на хозяина.
— Добрая у тебя душа, Зигфрид, — погладив коня по морде, растроганно выдохнул ему в ухо Александр. — Но и с тобой нам придётся когда-нибудь расстаться.
За два дня до явки рекрутов на сборный пункт при Николаевском управлении уездного воинского начальника пастор Келлер провёл особую службу в Баратаевской евангелическо-лютеранской церкви. Он проповедовал мир, на страже которого стоят солдаты, свободу и независимость всех народов Российской империи, а также упомянул о назревавшем японо-российском конфликте в бассейне Жёлтого моря и Южной Маньчжурии. Пастор попытался доказать новобранцам необходимость присутствия в этом регионе русских войск, но, при отсутствии серьёзных аргументов, убедительно это не прозвучало. С одной стороны у него выходило, что Российская империя якобы благородно защищает территориальную целостность Китая, а с другой… И пастор невпопад упомянул о «боксёрском восстании».
В завершение Келлер отложил Библию, которую всё это время прижимал к груди, словно ища в ней подмоги, и вышел из-за кафедры. Это означало, что с духовной частью покончено. И пастор снова, возвышая голос, зачастил: «святость присяге», «российское войско», «русское оружие»…
— Hoch! — отвечали рекруты.
— Слава Государю Императору и всему царствующему дому! — в конце концов провозгласил пастор.
— Hoch! — подхватила вся община.
После службы родня и знакомые Вагнеров собрались в доме будущего новобранца. Многие просто заглядывали на несколько минут — попрощаться, пожелать удачной службы и непременно вернуться целым и невредимым, а самые близкие рассаживались в просторной гостиной.
— Ну что вы все ревёте! Не на смерть меня, чай, отправляют, а в армию, на службу, — подбадривал себя и гостей Иоганн.
— На войну ты идёшь, а не на службу, — нахмурившись, поправил племянника дядя Карл, — ты пастора-то внимательно слушал?
— Ну и..? Я и без него знаю, что сейчас всех подучат маненько — да на восток, в Маньчжурию.
— Тебя учить — только портить: ты уж обученный… шорник, — подковырнул брата Андрей.
— И кузнец неплохой! — присоединился к подковырке средний брат Фёдор.
Семья знала тайную мечту Иоганна — быть зачисленным в строевые батальоны — и всячески противилась этому. Советовали даже не очень-то стараться при проверке знаний русского языка: «Прикинься валенком и служи себе на здоровье нестроевым». Младший брат злился и ещё больше упорствовал в его изучении.
— Ты, сынок, против кого воевать собрался, кого защищать? — вмешался в беседу отец. — Ты что, думаешь, наш пастор случайно о «боксёрском восстании» упомянул? Ты ни китайцам, ни корейцам не нужен! Лучше бы вас там вообще не было…
— Японцам в Маньчжурии делать нечего, и Жёлтое море мы должны контролировать! — составил предложение из газетных заголовков новобранец.
— Э-э-э, да он уже готов, хоть сейчас в бой…
— Это на него пока обычные статейки такое влияние оказывают, а что будет, когда он армейские газеты почитает?
— Свихнётся!
— Тихо! — положил конец издёвкам старших братьев отец. — Твой ура-патриотизм ни к чему хорошему не приведёт… Твоя задача — вернуться со службы живым и целым. И ещё ты должен знать, — Александр сделал паузу, подыскивая правильные слова, — болтать об этом не следует, но тебе скажу: нас это государство уже давно бросило на произвол судьбы, никакой помощи, только давай-давай. Больницы и школы мы строим на общинные деньги, даже инвалиды русско-турецкой войны у нас ни копейки из казны не получают, а у русских? Им на строительство церквей казённые деньги выделяют, нам же — кукиш с маслом! — и Александр Иванович, староста села, показал фигу.
— Pfui, Vater, was zeigst du deinen Kindern ? — возмутилась Катарина. — Pfui!
Братья засмеялись, а дядя Карл отвернулся.
— И Alter Adam нынче почти наполовину усох, быстро стал сдавать… Нехороший это знак, тревожный, — не удостоив жену ответом, продолжил отец семейства.
— Опять ты за своё, Александр! — возмутился Карл. — Над суеверием русских смеёшься, а сам туда же.
К ужину собралась вся близкая родня, всё обсудили, перемыли всем косточки в узком кругу и разошлись, желая Иоганну удачной службы.
На следующее утро новобранцев отправили через Балаково, где они переночевали, в город Николаевск. Там все они прошли проверку на грамотность, и, несмотря на то, что Иоганн показал неплохое знание русского языка, он, тем не менее, был определён в нестроевую роту. Причиной тому была нехватка в войсках знающих дело ремесленников, а Иоганн был уже готовым кузнецом и шорником.