Я обнималась с женщиной-полицейским вчера. На ней был такой большой милицейский серый этот тулуп, ну, куртка короче. Это все равно, что обнимать мужчину полицейского, чесслово, никакой разницы. Ты стоишь, значитсо, обнимаешь ее и думаешь: в этой одежде я не чувствую тебя, женщина. Сбрось покровы, женщина. Нежная сладкая мякоть женщины-полицейского. Хочу чувствовать твое тело. Груди эти, пупок, лобок, углом таза меня садани, милая.
Мы разомкнулись, и она такая:
- Ты мне как дочь.
- Да ну, бросьте. Мож как сестра? Мне уж не шешнадцать какбэ. Не? Как дочь? Ну ок.
- Ща я позвоню, и тебя отвезут домой.
А я и думаю: ща она позвонит, и хоть уже два часа ночи, для меня будет еще один поезд. Мой личный поезд, для перевозки одной любимой меня. Она мне организует, че. И она такая:
- Пойдем спать со мной.
А я:
- Да ну…
Но сначала о Казимире.
Нет, сначала о заботливо-трахательном роботе для кошек. Короче. Вот возьмем одну единицу кошки. Маленькую, хорошенькую, которая любит кататься на шторах. Вот эта единица просыпается. И тут же просыпается робот. Единица идет на кухню, просит жрать. Робот идет за ней, он выглядит как кастрюля, напичканная микросхемами, но если надо, у него есть и ручки, и ножки. Он насыпает кошке корм, наливает воды. Ешь да пей, кошка. У меня почему-то болит плечо. Кошка жрет. Умывается. Задумывает справить нужду в угол. Робот бьет ее по жопе. Если кошка проявляет упрямство и таки жидко гадит прямо во время избиения, робот тыкает кошку мордой в понос. Это наказание, ничего страшного. Так со всеми бывает.
Он ведь потом кошку помоет. Из лап робота не вырваться, он помоет и вытрет насухо. Он свою работу знает. Блин, я вчера пришла, и такая: «меня изнасиииииловали», а мать короче меня успокоила. А сегодня я ей: «ты прокипяти меня, мать». Смеется. И грит: слу, а вот бы прикольно было, если бы тебя еще и остригли, а? А я: а хо не хохо? Сосите жуй, товарищи, руки прочь от моих волос. Я как тот епучий Самсон. Моя сила в волосах! И в сиськах еще. А она: ну ничего, все будет хорошо, моя кисонька черненькая.
Первый раз в жизни она мне так сказала. Я поверила, че.
Но самое смешное, что робот будет кошку гладить. Он схватит ее, когда узнает, что ей нужна ласка, и будет гладить, чесать ей эротическое пузико, за ушками, шеюшку, все, что хочешь. А когда ей понадобится мужчина, когда засвербит у нее, когда ей спинку шелковую выгнет природа, когда потечет у нее так, что не вылизать, не насытить, не усладить, у робота вырастет маленький силиконовый пенис. Розовый. Или алый. Или алый со светодиодами внутри. Ну, такой, как дешевая китайская игрушка, если его ударить, он засверкает изнутри.
Но самое смешное будет, когда робот умрет. Или у него аккумулятор сядет, и не будет рядом ни одной нормальной человеческой единицы, чтобы его поставить на зарядку. Или просто робота украдут, как у меня вчера телефон и плеер. Ну, в общем, вы только представьте себе эту кошачью единицу без робота, который всю жизнь ее ублажал и трахал заботливо. Такая боль, да? Как жить дальше, да? ****ец, правда? Вот кошка просыпается, выходит на кухню и такая:
- У?
Жалко ее, да?
А Казимир – это кое-чего ужасненькое. Хе-хе-хе.
Вот мы сидим с Лидонькой у нее на кухне. Пьем чистейший медицинский спирт с грейпфрутовым санталом. М-м-м-м-м-м-м-м-м. Очень.
А у Лидоньки короче есть трое мужчин, целый веер из мужчин, крестовый, червовый и пиковый. Суммарная длина их членов… ой, я не хочу считать, там где-то двадцать, двадцать с чем-то и двадцать семь. Не, ну двадцать семь же! Всосали? Так-то.
А я в завязке. У меня нет ни одного члена. Я монашка. Мне очень нравится мои нищая зима. Я чувствую, что мне приятно пережидать плохие времена, я типа как Хармс: «Занял у такого-то пять рублей, купил полкило сарделек, папирос и водки. Ах, хочу пойти к такой-то и сделать ей в саду минет. В гамаке».
У меня четыреста рублей в сумке, сигареты, телефон с любовными эсэмэсками, тест на беременность, плеер, два метра бархатной черной ленты, чек из терминала, салфетка из кафе. На ней написано: «Я некогда не буду…» Некогда, некогда, некогда. Это нормально, вапще? Больше ничего в сумке. Лидонька потом, когда я уходила, подкинула еще туда киндер делис. Она так всегда делает, ага.
Я его весь измяла, этот киндер делис. Там короче такой урод на меня напал. Там на заднем сиденьи я с ним боролась, и колени мои были уперты ему в грудь. И я говорила:
- Слушай, не буду я с тобой трахаться, серьезно. Не нравишься. Да че ты какой, да отвези ты меня домой. Будь ты человеком.
Вот тогда я киндер делис и измяла.
А до этого было такое.
Я не помню, как выходила от Лидоньки. От плеера остались одни наушники. Это так смешно. Я уснула в метро. Я вышла из вагончега на Южной с наушниками в ушах. Я слушала тишину. В плеере было: металика, дропкик мёрфис, раммштайн, соулфлай, нирвана, осознанные сновидения, май оуэн прайват аляска (че это вообще?), хим, эванесенс, мьюс, бьёрк, английский для идиотов, радиохед, мельница, мэнсон, гуано эйпс, крематорий, и мне все это очень даже жалко.
Бархатные ленты не взяли. Салфетку с «некогда» тоже. Чек исчез, да. Киндер делис оставили.Тест на беременность тоже. В телефоне были хорошие номера хороших, теперь потерянных навсегда, людей, сладкие эсэмэсочки, записочки, которые я писала с работы домой в метро про окружающих людей и свои чувства и пароль от киви-кошелька. Вот я гандониха, да? Этот телефон мне подарил ныне покойный братец четыре года назад, он либо нашел его, либо с****ил у какой-то Ани. Аня была красивая блондинка двадцати двух годов, у меня даже был доступ в ее почту.
А еще я вчера приклеила себе бантик на голову. У меня заколка сломалась, я взяла клей, приклеила бантик к заколке и сразу же воткнула в волосы. Весь вечер у Лидоньки я выковыривала клей из волос.
- Как Казимир? – спросила Лидонька вдруг.
- Был Казимир, да весь вышел. Он из меня кровавыми сгустками и порывами выходит. А я его так хотела.
- А Иван тоже вышел? А Марья?
Я хотела иметь детей. Или одного. Чернокожего и с голубыми глазами. Можно даже блондина кудрявого, но чернокожего. Или даже просто черного Казимира без голубых глаз, без светлых волос, но просто черного Казимира, который говорил бы на русском матерном, называл бы меня «мать», щекотал бы меня по утрам, говорил бы «Эй, мать, вставай», который был бы сладеньким таким маленьким сыником. А Лидонька мне сказала:
- Ты нормальная вообще?
- Но мне снятся рыбы. Это беременные сны. Я беременна Казимиром. В натуре.
- Но ты же не знаешь, вдруг ты вообще беременна целым початком детей. Двумя или тремя? Или тремя, но все они больные? Сифилис, туберкулез, генетические заболевания, о которых ты даже не слышала. Ты же не знаешь?
- Мне пох, я просто хочу ребенка или детей. И взять тебя в крестные. Вот мы живем, бля, полюбить так королеву, проиграть так миллион. А крестить так русского негра Казимира, рожденного лучшей подругой, да? Ты будешь его крестить?
Вот тогда мы и назвали его Казимиром. Мы еще придумали много других имен. Но Казимир вышел из меня кровью и болью. Мне так жаль. Это должен быть тихий и страшный, как деревенский вечер, рассказ про призрак незачатого младенца Казимира, который блуждает от ****и к ****и и каждую пугает, как может.
- Вот одна беременная шестнадцатилетняя девка прыгнула, хотела умертвить, в итоге все, ей вырезали всю матку.
- Вот придурок.
- Да…
- Да-а…
А потом я выпуталась из женщины-полицейского и пошла. Это как играть в рулетку. Иногда начинаешь и четко знаешь: повезет. Или играешь и знаешь: нет. Вот так я ловила машину. Не повезет. Там был такой мужчина и он меня целовал. Насильно, куском языка в уголок рта. Серьезно, такие надо отрубать. Или записывать в школу поцелуев или куда. Он меня хотел страстно и всё. Поиметь. За проезд. Типа предъявите за проезд и все такое.
Он хотел, чтобы я пососала его писюн. Я расхохоталась лишь в ответ и ради интереса погладила его рукой. Это все так долго продолжалось, он пытался меня либо возбудить, либо трахнуть, либо и то и другое. Но с такими техниками… Таких надо сажать на кол, ей-ей. Я пробовала плакать. Не получилось. Я пробовала выть. То же самое. А потом мы начали дрочить.
- Подрочи, - говорю, - солнышко, для меня. Я так люблю это. Не-не, зацени мой маникюрчик и перчатки, я тебе не буду это делать. Представь, что я делаю это, да, кися, да, кися, да, кися, давай, давай, хорошо как, представь, что я тебе сосу, представь, что ты лижешь мою писю, мою писю, мою писю, мою писю, представь, о-о-о-о, да ты любишь это. Представь, представь, представь.
Когда я говорила про лизание женской писи, он очумел внутренне, усилился, убыстрился и кончил мне на колготки, такими капельками, от коленки струйкой до письки. Очень красиво. В японском ресторане соус на тарелку не накапали бы красивее. Но я стерла жестоко это салфеткой, а мерзотный мужчина сказал:
- Никогда писю женскую не лизал и не буду. Мерзость какая. Так ты со мной трахаться не хочешь?
А я и говорю: «Нет».
- Тада давай я тебя таки отвезу домой, слезай с заднего, садись на переднее.
Я так и хотела сделать, но когда я только вылезла из машины, он сразу уехал. Я захохотала ему вслед. Он типа думал, что поимел меня. И… наверное, так и было, но я не чувствую. Я просто очень захламленный уже человек. И святой.
Я потом еще одну машину поймала, хорошо доехала до дома, сказала мамыньке, что меня обокрали и изнасиловали и зарыдала.
Я потом я плакала, плакала, мама стирала мои вещи: платье, колготки и лифчик, а потом я уснула, проснулась и подумала: как хорошо я поспала, но определенно надо вспомнить, что было накануне. Вспомнила и подумала: «У-у-у-у-у-у».