Как Геля директором стала
Мать умерла, когда Геле не было и пяти лет, и отец, не молодой уже, овдовел по второму разу. От первой, тоже умершей жены, имелись дочь и сын, сами уже с детьми; от второй – две девочки, из них Геля – младшая. От похорон в печную лежанку уткнувшись, она умишком заплаканным достигала, что надо пробиваться – из-под земляной тьмы на свет.
Отец окунулся в собрания, а, придя с них, говорил на особенный тон, что выступил, или в президиум посадили, или выбрали. И означало всё, что отец пробивался. Не в таких, конечно, как Теребов, начальник лесопункта, и Небаронов, технорук, но и не сравнивать уже с работягой (чуяла ли Геля про себя уже тогда, или теперь кажется, что и всегда чуяла?).
Отец добивался: чтоб приборка, чтоб гряды высокие и без травинки сорной… Но с капусты слизней – бр-р! – самолично в банку с керосином сбирал, указательный палец округляя.
Геля добивалась: наметится тройка, и любого учителя замучит быть на дополнительных. А когда училась в пятом классе, приехала в школу работать Судакова Надежда Васильевна, и Геля ластилась к ней. Отец же уделял для любимой классной и мёд от своих пчёл, и овощи с огорода, и сало… Гелю дразнили подлизой. Пусть!
После восьмого класса поступила в педучилище – в область. Добираясь туда и обратно, претерпела. А стипендию и с тройками давали как сироте.
Как-то подвёз её на «ЗИЛе» вербованный шофер, двадцати шести лет, не высок, но коренастый, сбитой. Вскоре загудел посёлок о Геле и хахале. Отцу уткнули, что взмывал и заседал, и отец поучил её, чтоб долго помнила, и «вербованному» велел жениться. Но бросать училище, хоть и беременная, не позволил – Геля родила дочку, когда и восемнадцати не было.
А стала учительницей, проявила себя, хоть не везло ей – с первого же набора ученики шли от пьяниц и лежебок.
В девяносто каком-то Дальний прикрыли. Муж, похерив работу, раскрутился торговать спиртным. Она поначалу подтирала пол за каждым и всяким, а потом стали выпёхивать товар на крыльцо (позднее и дочка, если взрослых не было).
Взлёт мыслей у них произошёл, когда Судакова Надежда Васильевна, та самая, вступила в должность заведующей РУО. Когда препирались в школе, кому быть начальником летнего лагеря, Судакова по телефону велела, чтоб Геля не артачилась – показала себя. И Геля изведала вкус власти – пришёлся ей.
Тут Екатерина Сергеевна, директор, запросилась с хлопотной должности, и – кто б ожидал? – вспыхнула борьба… Явственно горели охотой двое: Распопова и Шамотова. Распопова, приезжая, вела английский и полставки завуча. А Тамара Шамотова – своя, на три года старше Гели. И сыновья, вторые дети, у них родились в одно время – на этом ещё сдружились. Но незадолго до всего Шамотовы, вся немалая родня, заявили в сельсовет на мужа Гели и самою её за торговлю отравой (умер в одночасье родственник). Вплоть, что погонят из учителей… А Распопова, завуч, хорошо заступалась за Гелю (и сошло). И Геля притулилась к Распоповой. Хотя в уме всегда и Тамару Шамо…
Борьба разгорелась нешуточная. Распопова – вполне официально – донесла Судаковой о Шамотовой неустойчивости, вменив заигрывания с молодым специалистом (Геля про то письмо знала, чуть ли не при ней и составлялось). Шамотова – в отместку – провернула операцию по выселению Распоповой (с пятилетней дочкой) из съёмной квартиры в учительский домишко. Распопова ударилась в голодовку – с уведомлением районному руководству. Оттудова наорали на Судакову и велели покончить с бесчинством.
Судакова, заявившись на Дальний, разоралась. Распопова ответила тоже ором… Судакова – к Геле, где на обед пирожки с капустой и чай с медом (отец по-прежнему держал ульи). И, выпустив пары, то ли, и правда, некого уже совсем, предложила любимице директорство. Геля, в шоке, мямлила. После убытия начальницы перебрала всю свою жизнь: отца со стремлениями и смутные свои предчувствия… Наутро как Судакова по телефону переспросила, так и вытолкнула «да» – как печка уголёк. И понеслось! Вихрем по всему району: и никто-то того не ожидал, и в биографии-то пятнышки (век целый не сотрут!)…
Распопова с Шамотовой новостью сражены, но междоусобицу не в силах отбросить: первая разнесла, что у второй сын, перейдя в районную школу, погряз в двойках, а другая, усторожив, расцарапала вражине лицо наманикюренными докрасна ногтями. Угорали от смеха – по посёлку, как горошины, смехуёчки лопались!.. Распопова же, не будь дура, подала в суд – дело в их местах в то время ещё неслыха…
Геля опять в кошмаре: и Судакова орёт, что должность сумей удержать, и суд пуще пожара. Одно прояснилось: сама Судакова против Распоповой больше, чем против Шамотовой. Значит, без волокит замириться с Шамотовой – против чужачки.
Распопову предательство не угробило, а распалило. Пуляя, что Геля по головам прёт и чужими руками жар, хоть молодая и ей почти что в дочки, она помчалась на всех парах в правовое поле. Но судебный язык не поддался с налёту, и её затормозило – в бумагах крючки неверно, и они туда-сюда по почте слоняют.
И Геле шатко бы было в правовых дебрях, если б не помощь. Во-первых, участковый. Попав случайно на раздрайный педсовет, советовал подать в суд на зарвавшуюся Распопову (есть статья). А, во-вторых, Ирина Евгеньевна. Та приехала из областного центра ловить невесть что в школе, почти что поданной на закрытие. И то ли Геля с Шамотовой, дрожащие, то ли Распопова, неистовством и доносами, оживили в ней глубинные инстинкты. Так что и желанье с пользой провести добровольную ссылку взросло: деревня, понять, чем отстаёт, и отчего. И механизмы местные, когда как Миклухо-Маклай на них сверху смотришь, виднее… Их потом проецируй, куда захочешь – система-то одна. Вот и составила для Гели бумаги в суд.
Дело выиграно. Суд назначил Распоповой штраф за оскорбление. А Геле свалились лавры: на совещании директоров Судакова привела её в пример, как руководителя, умеющего действовать в правовом поле.
Но недолго радовались, как опять зашаталось. Распопова запулила донос в область, и пришлось претерпеть финансовую проверку. Ничего, конечно, не выявили, но Судакова велела убрать писаку с завучей. А Геля решила, что уберёт совсем.
Распопова всё неслась, как угорелая, по их-то дорогам. Так подстроить не хитро, чтоб нарвалась на прогул. А там от выговора до увольнения лишь ещё выговор. Геля уж научилась, творила вовсю. И на суде о восстановлении один документ к другому – бумажка к бумажке. Да и административный ресурс ещё никто не отменял. Так что уже в марте уехала Ираида Николаевна на наёмной «Газельке» с малолетней дочерью и «волчьей» статьёй в трудовой книжке (полставки завуча – Тамаре на разживу, английский же, больше некому, достался Ирине Евгеньевне).
Так кошмары Гели завершились: наученные на чужой шкуре, другие сплотились. Только Ирина Евгеньевна, не пойми чем недовольная, у себя в углу, как медведица. Да слова разбросала, какие не следовало: будто, по её, так Геля не лучше Распоповой, и не директором ей быть, а завхозом. Геля о тонких материях не задумывалась, а чтоб не повадно, в деньгах поприжала да в расписании. Ну, можно считать, что мелочи…
Она оперилась. Входя в директорскую, можно застать, как подшивает протокол, или приклеивает бирку, так что стука в дверь не слышит. Кабинет тоже, не жалея средств, обратила в образец, словно гряды на огороде. И на посёлке уважение… В бане мужской день по субботам, а удобней для отца, чтоб в пятницу, и устроили, как им надо. И младший сын в другом месте за тугодума бы слыл, но здесь ставить ему тройки не подразумевается, и он, как хорошист, тоже красуется на доске почёта. И с материальным положением опять же: и всегда-то, не отнять, умели они пригреть денежку, а на директорстве, когда будто по своему двору ручеек… И скопилась квартирка в райцентре.
Вот она и на свету. И когда в оптимизацию решено было школу на Дальнем закрыть, то Геле Судакова предложила не в простые учителя, а тоже директором. Та школа мельче, но столько от райцентра, что век не закроют. И Геле выбирать, то ли в районе в простонародье, но на глазах выжидать, то ли на куличках в директорах расхаживать невесть, знаешь, сколько.
Учительницы
Школу на Дальнем когда-то заворотили капитальную – на триста мест. Теперь осталось на два десятка учеников шесть учительниц, но с места не трогаются – выжидают. Все, кроме Ирины Евгеньевны, вышли на работу в воскресенье: грозилась приехать заведующая РУО, но потом велела, чтоб директор сама явилась в райцентр. Кому надо, получили, в честь каникул, отгул, а трое вышли на работу.
Екатерина Сергеевна родом отсюда. Бывало, трубила директором, а сейчас в простых. Мужу у неё цены нет. Но когда запьет, то не смешно, и сам, отрезвев, не верит: быть того не может… Методы воспитания, единые для своих детей и учеников, Екатерина Сергеевна являет подчас фразой: дай волю, так в стойло не встанут… А нагрузка у неё немалая и плюс полставки за библиотеку.
Ольга Игоревна в поселке после педучилища. Живет в счастливом браке – в бараке, так что не поняла, сжилась с мужем, нет ли. Он вкалывает вахтовым методом и домой приезжает на две недели через две. Выспится – идёт себя прогулять. Возвернётся – даст жене громкую характеристику и на вахту. По соседству живут бомжи: двое слева, двое справа. Им так теплее, а Ольге Игоревне мерещится, что топят они её дровами – нагло втихую воруют. В морозы, если врубят «козла», во всём бараке тухнет свет и слышнее, как лосаются на чердаке коты, будто жеребцы. Ольга Игоревна с молитвой воздевает руки: не рухнул бы потолок или труба печная. Но сын Олег, гордость, учится в лицее для одарённых в областном центре. Чтоб навещать, Ольга Игоревна зарабатывает отгулы. Но ценит она тонкий вкус, мечтает о городской ванне и чтоб сажать не картошку, а цветы.
Ирину Евгеньевну «на галеры» загнала экономика. А здесь оживились в ней глубинные разночинские инстинкты, да показалось, что социальные механизмы в деревне виднее (а там проецируй на все уровни – система одна). И поначалу (то ли директриса, дрожащая, то ли Распопова, доносами и неистовством, подвигли) она со своими правовыми навыками встряла в свару. Но потом опять – грызитесь, пауки, по старинке – ушла в спячку. Год оттрубив, ещё осталась – перебыть кризис. И свой кусок свободы честно оплачивает денежными, от директора зависящими, лишениями. А сегодня сон был, из золотых, как знак, что не забыта в высях, не погрязла ещё совсем: лес с косматыми елями, в гору подымается лестница… Ступени широкие и на них – песчинки, словно секунды из часов… Такими снами она дорожит: лелеет, толкует. А день предвидится неловкий – после вчерашнего опять демонстрируй характер, а ей, уклончивой, слабо.
…Екатерина Сергеевна подаёт под роспись (хоть для порядка, хоть для суда, ежели кто особо либеральные), приказ директора, чтобы, кто без отгула, занялись библиотекой.
– О! – Ольга Игоревна, расписавшись, подошла к окну. Ей видно, как Галинка Резунова, молодая, не работающая, тянет домой санки с трехлетней дочкой – на казенное воспитание не взяли в связи с тем, что никто больше не привёл в связи с морозом.
– Сучка лучше, чем некоторые мамаши наши, – изрекает Ольга Игоревна. И вспомнив, что мысль высказана была Ириной Евгеньевной, взглядывает на Екатерину Сергеевну. У той на лице всё ещё отпечатан вчерашний воскресник, когда резюмировали, что приезжей безразлично, оставят школу или закроют – иначе явилась бы, ведь не нами заведено перед начальством фасадом… И Ольга Игоревна переводит разговор на другую тему: сын просит бешеные деньги на рок-концерт. Екатерина Сергеевна, у которой сын в своей же школе, косо бросив взгляд, спрашивает:
– И дашь?
– Куда ж денусь?
Ирина Евгеньевна молчит, хотя и вызовы восприняла, и готова у неё мысль более развитая. Вроде того, что и все они не лучше Резуновой: только не детей, а себя, и не в детсад, а на работу, будто на веревочке водим…
…Инвентаризации в библиотеке давно не было, а теперь, чтоб в случае чего, передать за учениками тысяч пять книг. Чтоб не мёртвым грузом, то разумнее, конечно, за учителем, но кто ж их спраш…
Рационализировали: двое называют номера, третья отыскивает в инвентаризационном журнале ставит одну и вторую галочку; снова номер и номер – снова галочки. В нехитром процессе сначала притирались, смиряясь каждая по своему с бездарным времяпрепровождением, как данью подёнщине. Но вскоре внимание распылилось, и у каждой выдвинулось своё, как ящики стола. У Екатерины Сергеевны опять, как оскомина, что ей до учительской пенсии (и дочь как раз институт окончит) продержаться бы верой и правдой на выслугах. Ольга Игоревна, что сын – её лифт, но когда ещё взнесёт, а в баню всё равно к Екатерине Сергеевне, директрисе бывшей. Ирина Евгеньевна, придержав в руках очередную книжку, вспомнила, что в молодости в подобной же ситуации пришлось ей изымать этого автора на уничтожение (сверху прислали список). А здесь вот в сохранности.
И она, на пробу, подкинула тему: мол, испытала шок от удара по извилинам (теперь-то, конечно, не одна прививка), а их здесь, вербованных в погоню за деньгами, не стерегли, что ли… Екатерина Сергеевна подхватила как ни в чём не бывало: мол, и когда училась и когда работала, сносили пачками в кочегарку. Если трёпаные или устаревшие, куда девать, и какое ж святотатство? А Ольга Игоревна блеснула высказыванием о мифологеме про сжигание книг. И так, не прерывая процесса инвентаризации, перекидывались репликами, радуясь недавно освоенной новой риторике и тому, что отношения вдруг как по маслу. Дошли до того, что раз без мифов человеком не стать, то и озаботиться бы, как «этим милым детям» те «золотые мифы» в мозги вставить… Что без учителей тут никуда, а их-то и не спрашивают, как взлетать и какие сны показывать…
Вдруг шум шагов в коридоре. В дверях Небаронов, Василий Кузьмич – в леспромхозе техноруком, а сейчас подручный завхоза и сторож. Гуторит на сказовый лад:
– Андели, Евгеньевна! В классе твоём крыса издохла…
Учительницы устремляются к классу и, приоткрыв дверь, ощущают…
– И что же? – Ирина Евгеньевна растерянно смотрит на всех.
– Что?! – отчего-то развеселившись, отвечает Василий Кузьмич. – Зараз полы вскрывать! Искать дохлятину!
Ирина Евгеньевна и Ольга Игоревна опять ахают.
– Не пугай, – урезонивает Екатерина Сергеевна. – Приедет Ангелина и порешаем.
– А чего и решать, паникерши? – веселится бывший начальник. – Из ничего проблему творить! Да хоть в библиотеке уроки ведите, по три-то ученика на класс. А она сама собою обратится в мумию…
– Мумия! – вскрикивает Ольга Игоревна. – Ужас!
– Пошли, – командует Екатерина Сергеевна. – И позвонить могут.
…Директор позвонила в два часа: не закрывают, радуйтесь. Ну, и погодит инвентаризация.
– Кузьмич, иди чай пить, – громко, на весь этаж зовет Екатерина Сергеевна.
– Чай без вина пей сама, – отзывается Василий Кузьмич из глубины.
– Иди, не пожалеешь! Главное, не спрашивай, что и откуда. (Бывший технорук – свояк, да и нужен всегда умелыми руками).
…От разведенного спирта у Ирины Евгеньевны развязывается язык.
– Говорите, Ирина Евгеньевна, говорите, – подначивает Ольга Игоревна, – может, миф какой сложите… Хоть про крысу. Символично же? Не сбежала с тонущего корабля, а сдохла врагам назло.
– Не хочу про крысу, – передергивает плечами Ирина Евгеньевна, представляя опять груды крысиных мумий под полом. Потом, ощутив языком чувствительный зуб, восклицает:
– Слушайте, что вспомнила!.. Лет тридцать мне уже было, а полная безалаберность и довела зуб. В стоматологии в очереди сижу, мучаюсь. А напротив мужик. И не русский, и на меня внимание. Я к зеркалу, якобы на зуб взглянуть. Только рот открыла: и он. Тоже рот открывает. А зубы! Один к одному, белые, крупные! Улыбнулся – полным ртом, на показ, и по-немецки мне. Я-то понимаю, но молчу. В кабинете в соседних креслах оказались. Я терплю, как у нас принято, а он вопит… Видно, в первый раз в живодёрню…
Она осекается вдруг, и возникает пауза.
– Ну, на миф не тянет, – опять примеривается Екатерина Сергеевна со спиртом.
– Не тянет? – пьяно переспрашивает Ирина Евгеньевна.
– Тянет, тянет, – допускает Ольга Игоревна. – Если вывод и мораль…
– Вывод понятен, – прерывает Ирина Евгеньевна. – Не терпеть!
– И что вам умными быть? Бабам! – подзуживает Небаронов.
– Обижаешь, Василий Кузьмич! Мы что ли, бабы? – и Ольга Игоревна встает и, как по подиуму, прохаживается походкой от бедра.
– А кто же вы? – любуется Василий Кузьмич.
– Вот всё бросим и примемся объяснять, – не оставляет кокетство Ольга Игоревна.
– Ой, ещё расскажу, – вскрикивает Ирина Евгеньевна. – На память пришло, что последний муж завещал…
И, не обращая внимания на смех, продолжает:
– У него мать учительница, так ему передалось – оценки ставить… За всё оценки: за борщ, за уборку, а хоть и за секс… А разводились, он мне инструкцию прописал, за какого не выходить…
– Ну-ну!.. – вскрикивают разом Екатерина Сергеевна и Ольга Игоревна.
– Во-первых, если зарабатывает меньше, во-вторых, если ума меньше…
– О! – вскликивает Ольга Игоревна, а за ней, на миг позже, Екатерина Сергеевна. – О!
Потом Екатерина Сергеевна, словно извиняясь за возглас, поправляется:
– А вам пойдёт по расчёту, без эмоций…
– А мне так нет? – плечами передёргивает Ольга Игоревна.
– Ну, у тебя, известно крест…
– Крест так крест, – вдруг покорность играет Ольга Игоревна. – А всё равно гадость бывший ваш на мозги накапал!
…Выходят из школы в темноте. Стоя на крыльце, пья-я-ненькие, громко на весь честной мир радуются, что отодвинулось время потёмок – на воробьиный шаг…
Засыпая каждая в своем доме, мысленно уносятся в областной центр. Екатерина Сергеевна думает, как там муж в командировке: в лесовозе, что ли, ночует. Ольга Игоревна: приятно цокать каблучками по городу в сопровождении милого сына. Ирина Евгеньевна, словно охватив взглядом весь прошедший день, стремится воссоздать в сознании давешний сон. И в руку ли? Вот ступени лестницы, сизые, теплые… Трещины на них, песчинки на них, будто из песочных часов сыпанные… И мысль вдруг припомнилась. Та, которую мелкими расчётами зажатая, она не высказала, которой не дала воли. О том, что они, как Резунова дочку в детсад, водят себя на верёвочке на работу.
И вот, в её сон откуда-то сверху, как перья птицы, слетели фразы:
– Не учителя мы, учительницы. Просто функционируем.
Невпопад
Василия Кузьмича Небаронова прозывали и Бароном, и Майором, а теперь как ни зови, мается без дела. Вчера вот приехал к ним сын с молодой женой. И Василий Кузьмич имеет полное право гулять, несмотря уже на то, что когда ещё жена велела дрова в поленницу, а он не притрагивался.
И пошёл Василий Кузьмич по посёлку – хорошо пошёл! И Туза остановил: большой рыжий кобель, вильнув хвостом, хотел пробежать мимо, но Небаронов подал знак, и кобель стал. Оказалось, что у калитки Ирины Евгеньевны, учительницы. Она в посёлке не так и давно, и запросто, как в другой дом, к ней зайти нельзя. Но Василий Кузьмич почувствовал запах свежей краски и раздумал толковать с Тузом. Очень запах краски удивит кого угодно, ежели…
– Евгеньевна! – крикнул Небаронов, взявшись за калитку. – Евгеньевна!
Появилась, поправляя запачканную краской косынку.
– Здравствуй, Василий Кузьмич, – говорит она. – Вот, полы покрасила…
– Покрасила? – удивляется он. – А говорят, уедешь?
– Так пол-то останется, – смеётся.
– Ну-у! – он ощупывает шкалик в потайном кармане. – Может, войду?
– Так вошёл уже…
И, правда, покрашено в сенях. Но, чтоб пройти, оставлены маленькие квадратики.
На пороге покачнувшись, усами чуть не задел её лицо. И глаза в глаза: у неё – серые, моложе, у него – уж повыцвели. Он чувствует: вот – она, вот – он, вот – граница между ним и ею. Но, мерещится, что перейдёт, как только что по некрашеным квадратикам.
Небаронов достает шкалик:
– Посижу у тебя?
– Так сидишь уже…
Она затворяет дверь, чтоб краской не несло, а форточку, наоборот, шире. Ставит стопки, спрашивает, не пожарить ли яичницу или как…
– А что, огурцов не солишь? Поросёнка не держишь?
– Поговорить тебе не с кем, Василий Кузьмич? А?
Ему да не с кем?! Да он!.. Он уж, поди, не одну тысячу раз со всеми всё перемолол про соленья и дрова и про другое всё… И уж ему на… того-этого. Но он, по-настоящему ежели, то и не слыхивал… Один раз только в школе. Помнишь?
Не помнит, не хочет. И он, растопырив пальцы на руке, делает такое движение, как дети фонарики показывают на своих праздничных утренниках; интонация тоже по спирали в подъём: о чём, мол, с тобой и говорить, про какие такие материи?
– А хоть и по душам, Василий Кузьмич, – говорит она с весельем в голосе, налаживая яичницу и нарезая хлеб. – Только по отчеству не зови…
– Ну-у! – удивляется он. – Отца нет, что ли?
Хоть и поэтому, подтверждает. И у самой не было, и своего сына одна растила, и в глаза тому, кто обманул, не плюнула – и с какой, скажи, стати…
Он наливает стопочки, она пододвигает ему тарелку с яичницей. Он выпивает глотком – она отпивает, будто чай прихлёбывает: привыкла, так не отучаться же. Он берет вилку, вертит перед глазами, подцепляет яичницы и опять вертит, разглядывая кусочек на зубчиках. Потом говорит, тоже ей в тон, весело:
– А и, правда, легко эти чижики заводятся, андели! Штаниной не успел махнуть – уж у бабы живот. Приложишь руку – уж толкается. Беременная, спрашиваю. – Беременная. – А чо ж не говоришь? – А чо говорить. Четверо чижиков есть, ещё бы столько могло… И выросли бы. Не так?
Она кивает согласно: выросли бы. Не режет по-современному: мол, не кролики, чтоб… И он к тому разговор вывел, что ежели на гроб, так лучше еловых досок нет: дети, конечно, поверх земли не оставят, но втиснут в покупной, и в мыслях не имеют, сухо ли…
Наливает в свою стопку, выпивает. Наблюдает с интересом, как она отхлёбывает из своей, опять не до дна:
– Себе уж изготовил, дожидает в летней кухне… Ещё жене…
У неё мысли растрёпываются: смеяться ли, ещё ли что…
– А, помнишь, посылал к тебе Фенка?
Она, опять, то ли помнит, то ли не помнит, и он указывает в окно, где видно: мужик не идёт, а волочится. Был тракторист, а теперь бомж. Но фартит покамест – от двух пожаров спасся. Бараки сгорели, а Фенко целый. На посёлке страшатся, что выронит опять спьяну папироску, так не миновать третьего раза и на соседнее перекинется…
И такого-то, в тот ещё год, по весне, Небаронов направил к ней – дрова колоть. Побрезговала, отказала. Потом с чурбаками пол-лета пласталась, с худенькими плечиками – народ смешила. Думают, что от скупердяйства платить не хочет.
– Жалко тебя, андели, – вздыхает он.
Она всколыхнулась: мол, нашёл, кого жалеть, и одна да не совсем, раз сын, да и не убога. Они, в посёлке-то, на себя взглянули бы… хоть с высоты, хоть со стороны, хоть глаза шире раскрыв…
– Глушь, значит, тебе у нас? Захолустье?
– Ну, отчего же? Природа здесь… Леса…
Природа ей?! Ёлки ты палки! Да знает ли?.. Он будто взлетел вдруг в славное прошлое. Знает ли она, что он был второй, за начальником, человек – технорук. Знает ли, кто он? Что всех обеспечить работой, что вся жизнь здесь от него, как от Бога?! Ватник, валенки надел, в рюкзак еды, сколь унесёшь, и в лыжи… Потопал… попёр… Через время какое приползёшь: без ног, а делянку сыскал…
Она обрывает его, ссаживает с небес, что хотя она ни в кубатуре, ни в валюте лесной не понимает, но что делянки и сейчас найти, если захотеть… Так? В них ли, делянках, дело?
Он, махнув водку в горло, пытливо глядя в её лицо, спрашивает:
– От меня, что ли, всё загинуло? А?..
– А от кого? – понизила она вдруг тон, в смех уводя. – От Фенка?
– Распространялась, значит, о том? Правду, значит, гуторят?
На серьёзность выводит, а? Но она себя осекает, не хочется ей что-то взлетать, не хочется что-то серьёзности. И нашёл же, с кого! Она, может, где когда и высказалась. Она-то о том, почему в девяностые они не смогли – ведь не от живой боли, а с лёгкостью в мыслях, могла думать, так? Почему ж и не подумать, на досуге, коль судьба в этот угол вогнала. Она почесть себя временной здесь – заезжей – как другие многие могла? Почесть, что невпопад попала, когда уж всё под гору катилось? Так с неё и всех забот – над здешними красотами вздыхать, и с её размышлений весь спрос, чтоб полы выкрашенными оставить после себя, так?..
А риторику она тоже проходила и может толкнуть. Кто ты, говоришь? Сам технорук, и отец у тебя не последним бывал, и прадед в старину землепроходец, хоть до самой Сибири, так?.. Почему сам, на своём кровном месте, да невпопад оказался?.. Ему какого чего не хватило? Не в этом вопрос, а?..
Опять осеклась. Будто не её это мысли, будто фантастическим образом отдельно от неё зародились и вот выливаются. И энтузиазм их, их полёт внезапный вспугнул её – нет же привычки. А он? Да что он? В окно уж увидел, что возвращается из магазина, где и сарафанная почта, сватья его, на окна Ирины Евгеньевны глядит – поди, и завернёт.
– Закрыто у тебя? – суетится. – Сватья того… разнесёт по округе…
Ну, сватья так сватья, пожимает она плечами, да и рада, что к финалу уже. Шуткой снабдив – мол, и цыган, где живёт, не ворует, – отворяет дверь в сенцы. Следит, как он по квадратикам выпрыгивает, будто заяц…
На другой день она намоет выкрашенный пол, присядет на чурбак, придерживающий входную дверь, и оглядит хозяйство: уборка сделана, дровяник полон дров, в огороде спеет урожай…
Ей бы и высказаться теперь, чтоб вволю, чтоб понял бы кто. Ну, а тот же Василий Кузьмич, проводив сына и сноху, занимается поленицей и от жены отбрехивается.
Осенью Ирина Евгеньевна уедет. Бывшему техноруку дадут, наконец, инвалидность по руке, зашибленной в прежнее время. Зимой волки утащат Туза и Фенко погибнет на пожаре.
2005–2010