Богадельня была чистый отврат, хоть и грязная. Старинное здание, красивое, но только в былом, а ныне - лишь угрюмости плесени, лишь трещины по кафелю. Крысы, привидения, а за окнами лес жутчайшей красоты, весь в узлах, искривлениях, не деревья, а водоросли во льду.
Призреваемые - так их, по старинке называли - морщинились по углам, да диагнозам - кому нужны гербарии? Работники притворялись глухо-слепыми, засушенные души.
Ничего не менялось, и даже законы физики ленились, причудливо выгибаясь, как сонные кошки. Все часы тут ломались, время отмерялось тиканьем жужелиц. Местные знали, как пахнет ничто - вечной статикой в седых волосах. Так бы и висели старым мясом в холодце, если б не "однажды".
Началось это в день первого снега, а вернее - в сумерки, то мутное время, когда все не зримо, а лишь притворяется. Так снежинки казались пьяными перьями, а по стеклам стекала белая тень - многие в тот час видели ворона-альбиноса.
От запертых ворот, до входных дверей, пролегли по инею следы босых ног, будто эпиграф. Тем же вечером в доме появилась новая старая. Никто в последствии не мог вспомнить ее "улик", ни оболочки, ни имени, ни документов. Не запомнились украшения - антикварная кость на пальцах и мочках, не запомнилась серебристая коса.
Безымянная, провела в богадельне сорок дней, чтоб исчезнуть ночью. В промежутке охотилась на призреваемых. Узнала каждое сердце до изнанки, но выбрала три.
Первый - Павел - шрамовая ткань. Монолитная боль, заскорузлые раны, не продраться, словно досками заколочен. Глаза - пустой черепаший панцырь. Хмурая морщина меж бровей, глубиной до смерти дочери. Она покончила с собой и с ним. Давно. Тогда же Павел ослеп, и больше ничего.
Безымянная бродила с ним поводырем, отдавала все, что видит.
- Там пустота, а тут никого, дальше много белого.
- Не помню цветов. - Откликался Павел. - Только синий. У нее были такие глаза. Больше ничего не помню.
- А больше ничего и не нужно.
Вторая - Вилена - пустой медальон. Пахла хной, тускнела "драгоценностями" из пуговиц и фольги, совершенно сумасшедшая. От губ ее остались одни края, что улыбались лишь в редкой тут помаде. Саркастично скалилась в прошлое золотыми зубами. По молодости была тупиково-красива - дальше некуда, а теперь шла трещинами по зеркалам. Смотрелась в сепию своих фотопортретов - там еще в поклонниках, в мехах...
В ванной комнате, в рыжей коросте, в едва теплой грязной воде, Безымянная красила волосы Вилены, которая вспоминала и сочилась тушью, в отражения на воде, в оранжево-черные пятна.
- Посмотри! - Утешала старуха старуху, - словно золотая осень! Ничего нет красивее в природе, чем то время перед сном.
Третий - Тихон - собственное эхо. В него можно было смотреться, как в колодец - всех отражал, но как то мутно, сквозь бледную свою кожу. Весь в лирике, одинокий, и даже пульс его прощупывался слабым хореем. Да, слабым, Тихон был бездарен, из тех, что тянуться, но не могут дорасти. Медсестры, как ведьмы, обожали его колдовской куклой - шпиговали иглами. Тогда Тихон мелодично стонал и Безымянная приглаживала его.
- Это же акмеизм! - Кивала она иголке над веной. - Быть на острие ответственно и почетно.
Так струился месяц. Вчетвером, в четырех стенах - клуб "куб". Прежде не дружившие, теперь они были как рыбы в одном аквариуме. Время их - вода, уже начала тухнуть в омут, но пока еще сладкий, в тонких просветах. Обмывались им, как тела перед отпеванием. Пели, пили краденое, по углам, по теням, совсем дети. Полюбились друг-другу от отчаянья до безнадежности. То был хрупкий, как старая бумага, ритуал исписания, скоро подошедший к эпилогу.
Вечером сорокового дня, Безымянная явилась в рабочее помещение. Тут были женщины в белом, длинный стол, чай, вино и конфеты. Медсестры жирели в сигаретном чаду.
- Что это такое?! - Воскликнула главная.
- Это Я! - Властно и торжественно отвечала старуха.
В тот миг давно сломанные часы отвлекающе стреляли кукушкой.
- Я пришла забрать асфодели. - Безымянная смотрела на хрустальный графин, на три увядших цветка и сладко-тухлую воду.
- Завяли? Как завяли? Я только сегодня их принесла! - Изумлялась одна из толстух.
- Они вам больше ни к чему! - Забрала графин и ушла.
Уже намного позже работницы не досчитались бутылки вина и нескольких лекарств, а пока истерила кукушка, открыли коробку конфет и все разом взвизгнули - опарыши в обмылках трюфеля.
Затем стыла ночь, вьюжная.
- Пора... - Сообщила Безымянная, собрав своих избранных.
Ночная дежурная намертво уснула - хоть гипноз с ресниц собирай. Вскользь, кошачьими тенями, четверо уплыли от нее по темным коридорам.
- За мной! За мной! - Подгоняла Безымянная. - Все готово и стынет!
Замок от заброшенного крыла растаял в ее руках, и двери распахнулись. Предстала зала. Нетронутая ремонтом, от паркета до лепнины породистая. Луна светлила ее добела. Тут, за неимением морга, зимней порой таились мертвые, но не сейчас.
На каталке, застеленной саваном искрились потрескавшиеся бокалы и огромная чаша дымилась эликсиром. Рецепт его был прост: вино и лекарства, капля крови, асфодельная вода и лепестки, озимая рябина, да сахар.
Рядом с чашей - потефон. Игла царапнула винил. В музыке той каждый услышал любимое с трех разных пластинок. Медленно, тягуче, колыбельно.
Павел, Вилена, Тихон - все собрались вкруг стола-каталки, изинтригованные творениями чудесной подруги. Подняли бокалы.
- За! Залпом!
Эликсир пошел маслянисто. Бодрил, бродил по забытому слезному заливному со дна былого. Все в тот глоток вспомнили из себя лучшее, и худшее, но светлое, такое, что не напрасно, любимые подноготные иглы.
Затем сидели на лавочке возле окна. Тихон читал стихи, всем, но в основном Вилене. Ему было гордо и нежно от чужого внимательного слуха. Так он всегда хотел.
Вилена, уже приятно растопленная, вновь чуяла меха и драгоценности. В такт рифмам в ее памяти кружились дымки опийных домов и мужские губы разглаживали морщины ее рук и шеи.
Павел пригласил Безымянную на танец. Такой странный танец – пальцами по лицу. Ощупывал ее невозможно-гладкое для возраста лицо и чуял ладонями дочь. У старухи было много исчезнувших лиц.
Четверо взглянули в окно, в три своих отражения. Безымянная распахнула створки, и тут завьюжило, забелело всю залу, словно туманом. Снег был теплым.
На утро, в заброшенном крыле нашлись трое мертвых. Иней так великолепно украсил их улыбающиеся обнятые тела, что не видно было ни морщин, ни шрамов, лишь узоры, а на подоконнике, пролегли по снегу следы птичьих лап, будто подпись.
17 февраля 2013