Я помню руки ее и пальцы ее – узловатые, цепкие пальцы. Помню как вынимала она одним выверенным щипком с полки нужную книгу, и проводила по обложке ладонью так, словно умывала ребенка. Я помню очки ее и глаза ее; подслеповатый взгляд, которым она встречала любого ученика… Помню как блекло в нем вдруг вспыхнувшее любопытство в момент узнавания, ибо вещи для нее значили больше, а книги были роднее.
Услышав название ли, имя ли, семенила она безошибочным шагом в лабиринт стеллажей чтобы, уже не щурясь, сделать одно только движение – плавное и точное – и достать нужный том. Это бесконечное блуждание, обрамленное шелестом тапок из мягкой кожи, являлось залогом порядка в школе, хоть ни мы, ни сама Вера Георгиевна не умели того ощутить. Потустороннее величие ее миссии открывается мне только теперь, по прошествии многих лет: я всматриваюсь в него, как верно всматривался когда-то в картинки на страница замусоленных учебников, прислушиваюсь к эху ее нехитрой жертвенности, словно к запаху старых томов советской энциклопедии. Теперь мне кажется, что сама Вера Георгиевна пахла клеем, что морщины ее были стяжками переплета, а полинявшая, складчатая кофта – корешком ненареченной книги. Теперь образ ее становится для меня все более нарицательным и бесплотным.
Я понимаю, что самое содержание книг не значило для нее ровным счетом ничего. Разного рода проблемы, исторические дискурсы и художественность находились как бы в другом измерении, за огромной и толстой дверью. Вера Георгиевна не была из числа тех, кто вовек не может подобрать к такой двери ключ, она, скорее, принадлежала к трогательной кучке людей, вовсе не ведающих о существовании разного рода дверей и измерений. Она была Хранителем, поэтому безраздельно отдавала свое время книгам; но не как держателям бесценных знаний а как фетишу, чья ценность проистекает из факта его существования, из особенной притягательной его формы.
Случись кому-то взмыть над долгими рядами стеллажей, он увидел бы необычную картину: как Вера Георгиевна исправляет что-то в книжной карточке, ставит учебник на полку, и шелестит кожаными тапками дальше, а стеллажи, меж тем, сходят с обычных мест, чтобы неслышно скользить у ее плеч, чтобы пятью-шестью незримыми перестановками написать в большом архиве библиотеки: «Горе от Ума» или - «Мертвые Души». Сама того не подозревая, она бродит среди огромных букв, сменив вытертые дощечки паркета, на шершавое желтоватое полотно страниц, - смахивает пыль с мягкого знака, проводит рукой по покатому боку согласной «В»...
... Некто скользит глазами по строкам, то хмурясь от напряжения мысли, то широко улыбаясь обузданным словам; вероятно, этот человек многое прочитает, и многое почерпнет. Вероятно, даже, что знания когда-то выведут его к берегу неописуемого моря, за которым привидится ему божественный свет; он постоит на удивительном берегу, жадно хватая ртом воздух, и вернется в мир подлунный дабы встретить смерть. Он увидит мириады измерений и дверей, но не заметит этой маленькой пропахшей типографским клеем фигурки блуждающей меж букв. А ведь крохотная роль ее так важна, так ценна непререкаемая жертва ее служения.
_____________
* В публикации использована работа Paul`a Rumsey – Library head