Когда летом над деревней начинали с громким писком носиться стайки встающих на крыло птенцов, Наденька любила сесть возле дома на пихтовый чурбачок и наблюдать за ними. Взгляд невольно охватывал при этом всё её хозяйство: старенький дом в три окошка по лицу и антенной на жердине, покосившийся сарай с незакрывающейся дверью, упавший на задах забор. Ей давно уже не было печально отмечать всюду запустение и признаки конца, потому что была она неглупой женщиной и исподволь готовила себя к достойному итогу. Однако иногда в такой вот вечер, с малиновым закатом над лесом и с птичьими криками, ей вдруг начинало подмывать душу какой-то невыразимо-сладкой тоской, и тогда Наденька, не находя себе места, выходила во двор на чурбачок в надежде обрести природный покой.
Сегодня ей опять растревожили душу бабьи посиделки. Она не слишком любила это занятие, потому что от одиночества не страдала, однако и отказать своим престарелым приятельницам не умела.
Их компания сложилась неожиданно и легко. Поначалу в исчезающую деревню, в которой Наденька едва не осталась жить одна, переехали две семьи и вернули Надежде надежды. Потом из новожилов выделилась Верочка, нравом приветливая и по-хорошему любопытная, вернее, не равнодушная к окружению; ковыляя из магазина мимо Наденькиного крайнего дома в свой край, она непременно останавливалась и перебрасывалась с хозяйкой парой ничего не значащих фраз, однако от них на сердце топилось-расплывалось что-то давно позабытое и дорогое, словно разогретое дедом на сковороде коровье маслице, поданное к горке загорелых блинов…
Слово за слово, и через пару лет, что для размеренной деревенской жизни не было большим сроком, Наденька с Верочкой сблизились настолько, что стали даже навещать друг друга. С Верочкой жил её брат, из-за болезни почти не встававший с постели и бывший для неё заодно и отцом, и мужем, и сыном; она, похоже, вовсе не тяготилась этой обузой, однако местом встреч всё же выбрали Наденькин дом, где никто не смущал своим присутствием и можно было всласть наговориться обо всём.
Повелось так, что говорила больше Верочка, не смотря на свой возраст, всё ещё жадная до новых впечатлений. Проглотив очередную книгу из библиотеки, она не могла сдержать нахлынувших чувств и, придумав заделье вроде куриных косточек для Наденькиного пса, спешила на другой конец деревни.
Наденька сначала не особо раскрывала свои объятья, превратившись с возрастом из человека общительного в закрытого; у неё в душе то и дело звучала какая-то своя сердечная мелодия, слова-ноты которой она заносила на обрывки случайных листочков. Их, этих бумажек, накопилось уже слишком много, и они были даже рассортированы по темам и скреплены бельевыми прищепками, однако Наденька до сих пор не решила, что же с ними делать и имеют ли они какую-то ценность для мира. Этот больной и глубоко упрятанный вопрос иногда ныл по ночам, как нарыв, как эрозия на стенках души, и потом днём она подолгу не могла включиться в бытовые дела, ходила по дому, тычась из угла в угол и теряя обычные предметы.
Приходы Верочки вытягивали её со дна небытия в бурлящий день и возвращали память о том времени, когда она была вполне успешным районным корреспондентом и вслушивалась в рассказы своих пожилых героев, чтобы потом поведать о них людям. Постепенно и Верочку Наденька стала воспринимать как редакционное задание, и обнаружила вдруг искренний интерес к её болтовне.
Оказалось, что за излишней эмоциональностью, которую Наденька втайне списывала на повышенный сахарочек в крови у подруги, наотрез отказавшейся посещать врачей, оказалось, что за её перевозбуждением скрывается очень чуткая к красотам мира душа. Наденьке пришлось однажды наблюдать, сколь иронически относятся к Верочкиным страстям родственники, и тогда в ней обнаружилось стремление как-то защищать её от непонимания и насмешек. А Верочка открытой душой сразу это расположение уловила, и между ними установилась негласная симпатия.
Сближало их и то, что обе в своё время баловались стишками. Но если Наденьке пару раз довелось быть напечатанной даже в областной газете, не говоря уж о своей районной, то Верочкины успехи были скромнее: об её тайном увлечении знали лишь самые близкие. И оттого, что Наденька прикоснулась к лаврам, Верочка испытывала к ней лёгкий трепет, в котором сама себе признаться не смела. Внутри добродушно посмеиваясь над этим, равнодушная к славе Наденька, тем не менее, слегка подыгрывала подруге, когда та вдруг кидалась защищать её персону от посторонних домогательств; так верный пёс ревностно облаивает случайного кобеля, привлёкшего внимание хозяина.
Собственно, на этой, поэтической почве и зародился позднее тот тройственный союз, который пару часов назад отзаседал в Наденькином жилище, и теперь она, проводив подруг, сидела на своём пеньке у дома и перекладывала в голове с полки на полку впечатления дня.
Нужно заметить, что районная газетка, которую в народе равнодушно называли «сплетницей», и после Наденькиного выхода на пенсию оставалась чуткой к народным талантам. В ней то и дело рассказывалось о прославившихся земляках, о победителях разных конкурсов, а уж местных поэтов чтили, как богов, - то отрывки из новой самиздатовской книжечки напечатают, то биографию очередной знаменитости поведают, то интервью возьмут.
Среди давно известных всем фамилий на страницах «сплетницы» однажды обозначилась новая, привлёкшая внимание своей краткостью и явно не местным колоритом. Любопытствующий люд принялся копать во все стороны, пока не выяснилось, что в отдалённое село, поближе к родной земле, переехала жить овдовевшая пенсионерка, бывшая учительница.
И всё бы на этом, потому что где она – а где Наденька с Верочкой? Это для бешеной собаки сто вёрст не крюк, а деревенским людям без машины в гости ехать не разбежишься; да и с чего вдруг, когда не звали?
Вопрос решился сам собой, хотя и странным образом.
Однажды Верочка появилась у Наденьки неоговоренно и запыхавшаяся, неся в руке местную газету.
- Ты читала? – спросила она тревожно, точно намеревалась сообщить о кончине кого-то дорогого.
- Нет ещё, даже из ящика не брала, - ответила Наденька, добивая над плиткой третье яйцо. – Будешь? А то ещё парочку кокну.
- Не буду, - буркнула Верочка тоном, который был для неё не свойственным.
- Ну, погоди тогда, я быстренько, а то ещё не завтракала, - сказала Наденька и без аппетита зашевелила вилкой.
Всё время, пока она ела, трудно отрывая не своими зубами заветренный чёрный хлеб, Верочка молча сидела напротив, напряжённо повернув голову в окно. Там, во дворе, порхали последние лёгкие снежинки, крупные, весёлые, родом из детства. Но Верочка, кажется, их не замечала, она молча шевелила губами, будто что-то вспоминала, и вскидывала к потолку, под нависшие веки, свои крупные, навыкате глаза.
Наконец Наденька отставила сковороду и вопросительно глянула на подругу.
- Если бы мне сказали, что такое может быть, я бы не поверила, - размеренно проговорила та. - А тут своими глазами вижу!
Верочка повернула к себе газету последней страницей и прочла:
- Здравствуй, лес, чародей изумрудный с колоннадой весёлых берёз,
Утешитель в моей жизни трудной и родник моих сказочных грёз!
- Ну? – уставилась на неё Наденька, не понимая. – Стихи как стихи.
- Да-а! – слегка язвительно вырвалось у Верочки. – Если бы у меня не было почти такое же!
- Где?
Наденька взяла протянутую ей ученическую тетрадь в клетку и прочитала там, где ей ткнули кривым кончиком указательного пальца:
- Милый лес, чародей изумрудный! Сколько в нём белоствольных берёз…
Хоть мы жизнью живём очень трудной, ты родник наших сказочных грёз. Та-ак, не понимаю…
- Вот и я не понимаю! - возбуждённо подхватила Верочка.
- Не хочешь ли ты сказать, что эта…как её?..Любовь…украла у тебя строчки?!
- Конечно, нет! – Верочка задумчиво принялась разглаживать распростёртую перед ней клеёнку с нарисованными берёзовыми веточками. – Кто у меня может что-то взять, если тетрадку я запираю в сундук?
- Тогда что же…, - Наденька боялась обидеть подругу, но сказать это было необходимо, - тогда получается, что это ты…, - она выбирала слова помягче, - это ты приняла её строчки за свои?!
- И тоже – нет!! – воскликнула Верочка. – Я своё написала ещё два года назад, когда мы эту Любовь ещё и не знали, и не читали! Понимаешь?! – она, приопустив подбородок, навела на Наденьку выпуклый взор.
- Получается…
- Вот и я говорю – получается, что мы поймали одинаковые мысли!
Представляешь?! Это просто чудо какое-то!
- Н-да, - неопределённо промолвила Наденька, пытаясь разобраться в вихре противоречивых чувств в своей душе. С одной стороны, она догадывалась об истинной цене этих строчек, но не имела права называть её вслух; в конце концов, они были написаны от великой любви ко всему живому, а за это не бьют; с другой стороны, почти полное совпадение не только слов, но и размера навевало неуютные размышления…
которые она поспешила отпихнуть как недоразумение, поскольку прояснение ситуации уже никак не могло изменить её расположения к Верочке. И она решила закрыть тему как можно бодрее.
– Видимо, телепатия и впрямь существует. И нам посчастливилось стать её свидетелями. Ура!
- А если…- Верочка споткнулась. - Если я напишу ей на редакцию и пошлю свой стих, как ты думаешь?
- Думаю, правильно, - в тон подруге ответила тогда Наденька.
И меж Верочкой и Любушкой случился короткий и бурный эпистолярный роман. Как они там разобрались с чудом поэтического клонирования, история умалчивает. Но, узнав из переписки о существовании Наденьки, Любушка изъявила желание непременно лично познакомиться с обеими; и как-то по весне, когда привёзший её автобус тронулся дальше в сторону станции, лихо разбрызгивая снег с грязью, она подхватила с мокрой обочины свои котомочки и направилась к деревне.
Сколько потом Наденька ни уговаривала её не возить гостинцы, Любушка не слушалась: она волокла и волокла банки - с огурцами, помидорами, с капустой, вареньем, с грибами, будто вокруг был не точно такой же огород и лес, как у неё. В итоге Наденька смирилась и перед приездом Любушки стала ей по телефону просто называть то, чего не хватало на данный момент в её доме.
Однако другой неловкий вопрос решить никак не удавалось: за любую маломальскую помощь с Наденькиной стороны - например, те же стихи в компьютере набрать и сбросить на диск – Любушка непременно расплачивалась деньгами.
- Да вы и так вон всего навезли! - отпихивалась от них Наденька, кивая на приятный прибыток в своём хозяйстве. – Мне с вами и так не рассчитаться!
Однако Любушка всё равно оставляла где-нибудь подпихнутой сотню-другую, чтобы не стать обременительной; и Наденьке пришлось согласиться и с этим. В конце концов, деньги невелики, гостье не в ущерб, а ей не помешают.
Так и общались, хотя и не часто. Утром, сразу с автобуса, Любушка заходила в самый первый дом, к Наденьке, и до обеда они работали – новые стихи набирали, правили старое; однажды Любушка притащила целую тетрадку головоломок для «Поля чудес».
- Как вы думаете, - спросила она почтительно, когда все тексты были занесены на страницы электронной почты, - не очень простые это для них вопросы?
И хоть Наденьке они не показались такими уж заковыристыми, она убедительно заверила, что наверняка придутся знатокам не по зубам. И нажала на мониторе клавишу «отправить».
Где-то к обеду обычно подбредала Верочка, неся в авоське завёрнутую в «сплетницу» трёхлитровую кастрюлю картошки с тушёнкой. Для Наденьки начинался праздник тела, во всяком случае, она усердно его изображала, потому что Любушка ела не больше кошки, а сама Верочка, перекусив дома с братом, лишь обмакивала ложку в тарелку. Предполагалось, что всё оставшееся в кастрюле будет отписано в пользу Наденьки, и она для Верочкиной радости то и дело шутила:
- Вы бы, Любушка, почаще нас навещали, чтобы Верочка не дала мне умереть с голоду!
- Да я бы рада, - смущалась гостья, - но боюсь вам надоесть!
- А я предупрежу, когда хватит! – не боялась грубовато пошутить Наденька.
В общем, у них была вполне приличная компания. По зиме, особенно по морозцу, когда модем обеспечивал приличную скорость, троица позволяла себе путешествие по интернету. Запросы поступали обычно от Верочки; её интересовали вполне земные и не вполне понятные Наденьке вещи, например, где родился и где похоронен тот или иной знаменитый артист, режиссёр, композитор, писатель или их супруги. Хозяйка компьютера уже через полчаса забывала подобную информацию, поскольку не находила в ней особого смысла для себя. Верочкина же память удерживала столько фактов, дат, имён и текстов, что приходилось только поражаться.
Случалось, что в какую-то минутку, заглядевшись в окно и перестав слушать токовавших об особенностях стихосложения подруг, Верочка вдруг низким бархатистым голосом со всеми нюансами выдавала строчку из «Князя Игоря» или «Баядерки», а потом спохватывалась, от стеснения перевирала конец и умолкала, пряча взор. Любушка только вопросительно поднимала брови, переводя взгляд с Наденьки на певшую.
Не смотря на ставшие привычными встречи, женщины, тем не менее, были загадкой друг для друга, потому что никогда не говорили о личном. Было известно, что Верочка, всю жизнь проработавшая штукатуром-маляром в большом городе, вдали от родных мест, никогда не выходила замуж и не имела детей; впрочем, именно потому у неё в своё время и получалось путешествовать по миру, читать книги и ходить в кино и в филармонию. Наденька к моменту появления в деревне Верочки уже была вдовой, отпустившей в большой мир двоих детей, так что её одиночество тоже было на виду.
А вот к Любушкиной истории до сегодняшнего дня были сплошные вопросы, которые, разумеется, никто и не собирался озвучивать. Гостья сама дала к тому повод, наедине с Наденькой совсем неожиданно обронив:
- Вы знаете, а у меня в голове до сих пор не укладывается, что мне уже семьдесят пять. Кажется, так бы и влюбилась ещё разок напоследок!
И Любушка, прогнув спину и по-кошачьи потянувшись, задумчиво и нежно потрогала на своём затылке седую гульку.
Наденька не сразу сообразила, как реагировать на этот посыл. Совсем недавно, по весне, она с Верочкой была приглашена на Любушкин юбилей, где за столом вместе с десятком гостей восседал улыбчивый и молчаливый лысый старичок по имени Иван Иваныч. Как стало ясно из общих разговоров, в молодости он был машинистом паровозика на узкоколейке, а когда лесопункт закрыли, стал лесничим; наверное, намолчавшись на своих работах, он по привычке не болтал и дома. С Любушкой, меж тем, они очень дружелюбно перебрасывались намёками по поводу того, в какой очерёдности подавать приготовленное на стол; с особым удовольствием вынесли рыбу, выловленную и пожаренную хозяином. Словом, семейство произвело вполне положительное впечатление, и хоть понятно было, что вдовая учительница сошлась с этим человеком недавно, одинокой и более молодой Наденьке очень хотелось верить в возможность счастья на самом склоне лет.
- Да что вы! – воскликнула Любушка. – Этот мужчина совсем не в моём вкусе! Я бы на такого никогда сама и не глянула!
- Так что же вас свело? – Наденька даже перестала прибирать со стола бумаги и опустилась на стул, почувствовав в ногах слабость.
- Сёстры! – охотно отозвалась гостья, в которой с трудом можно было предположить такую степень открытости.
Как-то, ещё до близкого знакомства, Наденька видела выступление Любушки в районной библиотеке, куда набилось десятка три почитателей её таланта; задавали простенькие вопросы об её судьбе, о вдохновении, о новых книжечках, которые она издавала за свой счёт, как пирожки пекла. Не из творческой ревности, а просто в силу профессионального знания, Наденька видела всё несовершенство полюбившихся людям сочинений, однако никогда не стала бы публично заявлять о своём мнении; каждый пишет в меру данного ему таланта и при всём желании не сможет прыгнуть выше головы, равно как и читатель ищет автора себе под стать.
Поразило же Наденьку в тот день то, с каким смущением, едва не заикаясь и с трудом подбирая слова, выступала хозяйка вечера. Тогда ещё подумалось, что это в ней учительское, - всегда быть закованной в стандарты, не позволять себе ни мысли выразить вольной, ни слова сказать, обычного в своей житейской простоте. И только дома на юбилее Любушка впервые предстала обычной уставшей от праздничных хлопот женщиной, которая захотела расслабиться; она опрокинула с тостами несколько рюмочек белого и под музыку из старенького кассетного магнитофона вдруг пустилась в пляс, да так ладно, так залихватски, будто возраст её по крайней мере на четверть века меньше. И была она при этом стройна, чертовски хороша собой и даже кокетлива.
Вот и теперь, за столом у Наденьки, в ней сверкнула та же девчоночья искра, явно взывавшая к расспросам..
Оказалось, что на Кубани, где она похоронила мужа и где уже пенсионеркой ещё учительствовала, жить вдруг стало невмоготу – в станице настолько распоясались бомжи и прочие асоциальные элементы, что считали вполне возможным по ночам проверять сарайки одиноких жителей, воруя из них всё, что ни попадёт под руку; так и у Любушки потихоньку утащили с десяток кур и не меньше кроликов. Дошло до того, что она стала опасаться и за собственную жизнь, а потому не ложилась спать до рассвета; когда же поняла, что от недосыпания с головой творится что-то неладное, подала сигнал бедствия своим двоюродным сёстрам на родину.
Вот они-то и отыскали ей вдовца с домом, и вызволили её с чужбины; и в один прекрасный день три серьёзные дамы переступили найденный порог. У хозяина, с которым договорились по телефону, был готов чай с печеньем и жарко натоплена печь. Посидели, поговорив для приличия о чём-то незначительном, и через полтора часика сёстры вдруг засобирались на автобус. Накинула на себя пуховый платок и Любушка, взялась за сапоги, но ей помешали:
- А ты оставайся!
- Как это?! – онемела она.
- А вот так! – приказали сестрицы и исчезли за дверью.
- Ну, а я подумала-подумала, - заключила Любушка, - да и села на сундук у входа. Не назад же мне на юг ехать!
Наденька от услышанного оторопела и не знала, что спросить дальше. Любушка продолжила сама.
- А он, сами видите, какой - и ростиком меня меньше, и тихий, как не мужик! А мне всегда нравились высокие, смелые… как муж…
- И были после него такие?
- Да был один… - Любушка погрузилась ненадолго внутрь себя и испуганно вынырнула. – Предателем оказался.
- В смысле? Женатый, что ли? Или изменял?
- Да ещё как изменял! Мне учителя все уши прожужжали, а я всё не верила, дурочка, хороший он, твердила. Но в душу-то сомнение, видно, запало, и решила я к его дому по темноте придти. Осень была. Пришла я, за калиткой постояла, посмотрела на задёрнутые шторы, а потом одолела забор и к стене прошмыгнула, чтобы щёлочку найти. А окна высоко, не видать. Тогда я нащупала какой-то чурбан, подкатила к дому и залезла…Лучше бы и не лезть! Своими глазами увидела, как они в постели милуются!..
Любушка даже плечами зябко передёрнула, но по голосу было ясно, что теперь она наблюдает те мгновения, как в кино, на экране, не отождествляя их со своей жизнью. А тогда…
- Я не знаю, что тогда со мной сделалось, верите – нет…Как что-то щёлкнуло в голове…Я не представляю, где я и нашла эту трубу железную, и давай ею по стёклам колошматить! Одно, другое, третье окно! И ничего после не помню…Сказали потом – в состоянии аффекта была…
Наденька выдержала паузу, пока Любушка складывала назад пережитое, и спросила:
- А он что же? Объявлялся потом? Извинялся?
- Нет, и хорошо, что так, а то бы не знаю…Я вот теперь всё думаю: ведь это только со стороны бы увидеть – учительница! за пятьдесят уже! и вдруг лезет в темноте к мужику через забор…стыдобища!
- Через забор даже?!
- Ну!
И они обе расхохотались.
Потом позвонила Верочка, и пока она ковыляла с другого конца деревни со своей картошкой, Наденька поспешила расставить последние точки в рассказанной истории.
- Как же вы теперь с Иван Иванычем, без любви-то?
- Так и живём - как брат с сестрой. Денежки на еду в кучку, а на свои нужды у каждого своё. Я у него ни копейки не брала ни разу! Зачем? Я ведь ему никто, и он мне чужой.
- Так вы и не записаны?
- Какое записаны! Я даже прописана не здесь, а у дочки под Питером. Захочет он меня выгнать, и никто не остановит.
- Да что вы, он, по всему видно, человек приличный, - проговорила Наденька. – И хозяйство он ведёт?
- Да в этом-то мы договорились, и по дому, и в огороде. И дети его обещали, что, если он умрёт первый, меня из дома не выгонят, дадут дожить…Вот такая любовь!
Любушка кисловато улыбнулась, проследила в окно, как подходит к дому Верочка, и заключила:
- А всё равно влюбиться ещё ох как хочется! И чего я строгую из себя корчила всю жизнь? Не понимаю теперь. Никто этого не оценит, медаль не навесит…
Вошла Верочка, водрузила поклажу на стол и привычно поинтересовалась:
- Ну, как поработалось?
- Да уж порабо-оталось, - с подтекстом протянула Наденька, знавшая, что скоро всё расскажет ей в подробностях.
Отобедав, женщины тронулись к остановке. Наденька по обыкновению понесла в пакете предназначенные для Любушки пустые банки взамен привезённых.
За компанией увязался от дома рыжий кобелёк и всё вертелся под ногами, пока стояли на обочине дороги, обдаваемые сухой пылью от пролетавших мимо машин.
Неожиданно Верочка, жамкая в кармане кофты платочек, вздохнула и ученически выразительно начала декламировать, глядя на закат:
- Вот и солнце садится несмело, и заря золотит небосвод,
И туман опускается белый над речною равниною вод.
А в домах огоньки зажигают, тёплый ужин стоит на столе,
И любовь всю семью собирает в деревенском уютном тепле…
- Это ваше? – догадалась Любушка и погладила Верочку по плечу.
- Да, - стыдливо потупила та глаза, - но я смущаюсь…
- По-моему, очень неплохо…
Солнышко ещё жарило спины, но уже склонялось к лесу, и тёплые бархатные тени от развесистых сосен за спиной гармошкой улеглись по склону придорожной канавы. Сердце отчего-то томилось и вздрагивало, будто в юности.
- Приезжайте ещё! – по-девчоночьи быстро замахала рукой Верочка, когда пассажиры помогли Любушке подняться в автобус и усадили её на первом сидении. Гостья не успела ответить, потому что двери захлопнулись и уплыли вдаль вместе с автобусом.
- Вот и всё, - низким своим голосом, который так нравился Наденьке, сказала Верочка. – Вот мы и порадовали её немножко, она хоть душу отвела…А как снова начнёт капризничать по телефону, придётся опять её звать, что ж поделаешь…
Весь путь от остановки они брели, обсуждая только что открывшиеся обстоятельства жизни приятельницы. Наденьку так и подмывало вызвать теперь на откровенность и Верочку, но сердце подсказывало, что пока не время. И у первого дома они раскланялись, и Верочка поковыляла дальше к себе, а Наденька, зайдя в избу, отыскала на полке Любушкины книжечки, зачем-то прихватила блокнот с ручкой и вышла на любимый чурбачок возле дома.
В небе с ребячьими криками носились юные ласточки и стрижи, пронзая тоской сердце. Зачем-то вспомнилось, как Наденька с мужем поднимали к небу скворечник на огромной жердине и никак не могли удержать её тяжесть, и тут, словно мышка в сказке про репку, помог маленький ещё тогда сынишка: он пристроился у основания живой, только что срубленной и потому тяжёлой сосны, и своими слабыми силёнками склонил баланс сил в человеческую сторону. Не было в этой истории ничего особенного, тем более для деревенского жителя, но душа у Наденьки вдруг заплакала навзрыд, обнаружив свою одинокость и незащищённость без любимых мужиков…
Почуяв тревогу, подбежал к хозяйке взлохмаченный пёс, уткнулся носом в колени, и Наденька, не открывая намокших глаз, почесала ему за каждым ухом.
- Если музы – для поэтов, то поэтке нужен муз, - неожиданно услышала она и насторожилась. – И красивый чтоб при этом, и у губ – кручёный ус… Что это вдруг? – воскликнула она, раскрыла блокнот и быстренько вписала туда пойманные строки.
Затем вспомнила о Любушке и начала листать её сборнички, разыскивая нужное. Попадались всё какие-то глупости, на которые она прежде сердилась, а теперь умилялась. «Идите, люди, в зимний лес, побудьте в дивном царстве этом…», «Родная сторона, лесистое раздолье, задумчивых берёз пленительная грусть…».
Наденьке так и представлялось, как Любушка в строгом костюме ходила бы перед своими первоклашками от окна к дверям и обратно и, используя собственные строки, учила бы детишек с трепетом относиться к своей стране: «Родина, тихая, милая, вечный источник любви! Помню всегда, не забыла я дивные чары твои…».
Её стихи были полны восторженных нереальных картин и чувств – деревья сверкали изумрудами, яхонтами, самоцветами, луг был обязательно росистый, ручей – серебристый, черёмуха непременно издавала волшебный аромат…Когда Любушка выпустила первую книжечку, Наденька не могла удержаться и написала на неё небольшую рецензию, достаточно мягкую, но честную. И теперь ей думалось, что очень правильно редактор отказался поставить её в газету, потому что намёки автор вряд ли бы уловила, а вот отчаяться могла бы всерьёз. Как-то ей пришёл отказ из областной газеты, так Верочка неделю приводила её в чувства по телефону! И когда однажды Любушка спросила, не будет ли ошибкой вместо "заброшенного" края сказать "покинутого", Наденька поняла, что остаётся принять как данность и такую особенность этого человека. Тем более, что были же у неё неплохие строки, были…Вот!
Наденька обрадовалась, встретив искомое, и даже прочитала вслух для дышащих у неё за спиной смородинных кустов:
«Итоги жизни в старости подводим и, прошлое критично вороша,
Ошибок много у себя находим, и кровью обливается душа…».
Да и о любви у неё получалось, хоть это вот взять: «Хотим увидеть розы счастья,
А достаются нам шипы». Или о том, как «долго я не понимала, Что счастье – словно солнца луч: Блеснёт заманчиво, лукаво И пропадёт во мраке туч».
А это вот, наверно, о той самой трагедии с разбитыми окнами:
«Листопад, листопад, в жизни всё так превратно.
Где тот ласковый взгляд? Где та пылкая речь?
Если я бы могла повернуть всё обратно,
Я бы счастье, наверно, сумела сберечь».
Но искала Наденька всё-таки не это, не это, а что-то легкокрылое и светло-горькое, спрятавшееся в её душе с первого прочтения; те строки поманили тогда тайной чужой судьбы, и теперь, когда авторская душа отворилась, хотелось перечитать их новым взглядом. И слова эти с трудом, но нашлись, будучи упрятанными в середину какого-то длинного невнятного стиха:
«Мне быть хотелось белой птицей,
Меня надежды ветер нёс.
Но не учла я, что разбиться
Могу о жизненный утёс…».
Наденька вдруг ясно представила картину этой трагедии и едва не расплакалась. Она догадывалась, что сейчас Любушка копошится по хозяйству в чужом доме с чужим человеком, вежливо ему отвечая и заботливо предлагая ужин, а на душе у неё… И о чём думает при этом он, с восторгом ребёнка глядевший на юбилее, как она кружилась, и вряд ли допускающий, что она всё ещё несома давно не понятным ему ветром надежды?
Конечно, чтобы писалось, да ещё талантливо, нужно любить, думала Наденька, накладывая ужин собаке, запирая дверь и задёргивая шторы, чтобы закатные лучи не ослепляли экран монитора. Конечно, если музы – для поэтов, то поэтке обязательно, обязательно нужен муз, и красивый чтоб при этом, и у губ – кручёный ус…конечно…
Она даже не заметила, как открыла чистую вордовскую страничку и принялась печатать то, что звучало после «кручёного уса». Почему-то получилось, что хорошо бы, если бы этот муз «и ночами бы не трогал, а замаливал грехи, разговаривал не строго и давал писать стихи», словом, очень бы походил на её покойного мужа, ни в чём ей не перечившего и старавшегося быть как бы в тени, но – до какого-нибудь, не дай бог, рокового момента. Очень хорошо с ним жилось Наденьке…
Затосковав, она вышла в кухню и постояла у мужниного портрета, висевшего над окном, на самом видном месте. Ей всё время казалось, что изображение вот-вот дрогнет и она услышит голос…Но муж молчал, покорный высшей воле.
Почему-то представилось, с какой радостью – вдруг вернувшись! – он стал бы носить её на руках…И Наденька побежала назад к компьютеру, чтобы впечатать ещё пару строк про одолевшего её муза с усами: «Даму после презентаций выносил бы на руках и готов бы был остаться упомянутым в веках…».
Почему-то эти строчки не показались ей дерзкими или унизительными для мужчины, наоборот, они рисовали истинного рыцаря и поклонника; только такой человек, по её мнению, способен взять на себя все бытовые тяготы, и это непременное условие для счастья, потому что… «Потому что для поэтки непосилен жизни груз…», совсем сегодня вдруг стал непосилен, и что с этим делать, она не знает, потому что слёзы катятся и катятся…
Наденька отдёрнула штору и отворила форточку с той стороны, где была пустующая деревня и где вдалеке жёлтым пятнышком на фоне угасающего неба светился Верочкин свежевыкрашенный домик. Наверное, они с братом уже дремлют под телевизор, потому что встаёт подруга рано и спешит к своим опрятным грядочкам с огурцами, которые и сама-то почти не ест, а всё таскает в гостинчик Наденьке. А Наденька и не знает даже, чем ей отплатить за её доброту…
Подхваченная мыслями, она забылась и даже вздрогнула, когда за окном перед самым её носом ухнула вниз, а потом резко взмыла вверх юная и крикливая птичья стая. И о чём они так кричали, чему радовались?! Если бы взлететь с ними да оглядеть всю эту жизнь с высоты, может, и ей стало бы веселей, а так не понять, потому что… потому что для поэтки непосилен жизни груз!!
Наденька встала на стул, высунула голову в форточку и, оглядевшись по сторонам, словно могла напугать кого-то в ближнем лесу, прокричала:
- Прилетай ко мне на ветку-у петь со мно-ою, добрый му-у-уз!!
Слабое далёкое эхо вернуло её запрос неудовлетворённым.
Дремавший пёс сбрякал цепью, вылезая из-под крыльца, огляделся и, обнаружив торчащую голову хозяйки, добродушно завилял хвостом.
- Иди, иди на место, - сказала Наденька. – всё в порядке!
И закрыла форточку, но ещё долго стояла у окна, глядя на покосившиеся дома и на пунцовый – к ветру – закат.