Больше, чем страх очутиться на Соловках или в крепости, Александра мучил позор: случайно узнал о распространившихся слухах в городе, что его высекли в тайной канцелярии. Он ничего не понимал: не успеет где-нибудь появиться, как за ним стелется шепоток. Настороженно вглядываясь в лица, он быстро оглядывал всех, но все молчали или отводили от него взор, или, при его приближении, прекращали беседу.
Глаза ему открыл Катенин, когда находились на "чердаке" у Шаховского. Отведя его в сторону, критик сказал: мол, ходят слухи, что будто бы он высечен в тайной канцелярии государя.
– Ч-ч-т-т-о? – чуть не задохнулся он от возмущения.
Ему, остолбеневшему от этой новости, Павел Александрович объяснил, что об этом из Москвы кому-то написал граф - Толстой-Американец.
– Которого ты как-то уличил в передергивании карт... Но, друг мой, сплетню здесь повторил Кондратий Рылеев – на каком-то балу.
Саша смотрел на критика молча, не в состоянии вымолвить больше ни слова. Лихорадочные мысли не задерживались в голове, он не понимал, что теперь делать: «Я-а-а?.. Я-а-а сделался историческим лицом для сплетников Петербурга?!..» – Это не укладывалось ни в какие рамки. Залившись мучительным румянцем, не дослушав критика, он сорвался с места и помчался домой, не дожидаясь извозчика.
И долго потом бегал по узкому проходу своей комнаты в бессильной ярости, придумывая, как отомстить обидчикам.
В горячке написал эпиграмму на Толстого-Американца:
В жизни мрачной и презренной
Был он долго погружен,
Долго все концы Вселенной
Осквернял развратом он.
Но, исправясь, понемногу,
Он загладил свой позор.
И теперь он – слава Богу –
Только лишь картежный вор.
И отправил ему вызов по всем правилам. Однако в городе его не оказалось. Но, по-видимому, эпиграмма до него дошла, раз он прислал ответ с этими презренными словами. Никогда он их не забудет!
Сатиры нравственной язвительное жало
С пасквильной клеветой не сходствует нимало, –
В восторге подлых чувств ты, Чушкин, то забыл!
Презренным чту тебя, ничтожным сколько чтил.
Примером ты рази, а не стихом пороки
И вспомни, милый друг, что у тебя есть щеки.
Мерзкие эти строки слились в красном тумане и, всякий раз, вспоминая их, Александр опять кипел, а глаза наливались кровью. Прочитав, он неистово разорвал лист с водяными знаками Толстого-Американца, презренного картежника и дуэлянта, и, бросив на пол, долго топтал, скрежеща зубами.Был уверен, что поступает правильно, задумав дело чести. «Я ведь знаю дуэльный кодекс: общественное мнение обязывает меня вызвать обидчика на дуэль, пусть бы он даже захотел проглотить обиду. Но ни за что я этого не смог бы сделать – презрение всех было бы обеспечено. Но… и посвящать кого-либо в эту задумку было нельзя. Мне же грозила Сибирь... А сейчас... и Антон, и Иван, уверен, сохранят тайну...»
Скоро приблизились к имению тещи Рылеева, где, как заранее выяснил, тот и находился. «А ведь Кондратий даже не удивляется!.. – Коротко поговорив, они спустились к небольшой, но резвой, речушке, под обрывом которой нашли подходящее место… Теперь он ждал, застыв, сжав губы и пристально глядя, как Рылеев изготавливается на позиции. – Первым сделает свой выстрел Кондратий: вызвал-то его я... Значит, я не могу стрелять первым... Но, Боже!.. Мое терпение иссякло... Может, самому начать и – выстрелить в воздух? Тогда будет считаться, что дуэль как бы состоялась, и оскорбление можно считать смытым… – Но спохватился – вспомнил, что дуэльный кодекс предусматривает такую хитрость: тот, кто вызвал на дуэль, не имеет права стрелять в воздух. Вздохнул: – И это тоже правильно! Иначе поединок превратится в фарс».
Рылеев прекратил его размышления, сделав, наконец, свой выстрел. Но – вверх. Ну и он тогда – вверх! После этого они, как ни в чем не бывало, на берегу милой речушки целый час что-то выясняли. Антон и Иван ждали поодаль.
«Ну, вот, и с этим тоже – покончено!» – Вдохнув полной грудью чистый речной воздух, попрощался с поэтом и, коротко обнявшись с ним, направился к друзьям. И скоро уже молча они ехали к тракту, до того места, где предстоит расставаться. Вот и оно… Соскочив на землю, невесело сжали друг друга в объятиях. С Дельвигом, как всегда, поцеловали друг другу руки. «Пиши». – «И вы пишите!» – и расстался и с ними – слова никак не шли.
«...Необдуманные отзывы, сатирические стихи стали распространяться в публике. Разнесся слух, будто бы я был отвезен в Секретную Канцелярию и высечен. Я последним узнал об этом слухе, который стал уже общим. Я увидал себя опозоренным в общественном мнении. Я впал в отчаяние, я дрался на дуэли — мне было 20 лет тогда. Я соображал, не следует ли мне застрелиться или убить V. В первом случае я только подтвердил бы позорившую меня молву, во втором — я бы не отомстил за себя, потому что оскорбления не было, — я совершил бы [беспричинное] преступление, я принес бы в жертву мнению общества, которое я презирал, человека, всеми ценимого, и талант, который невольно внушал мне почтение к себе... Таковы были мои размышления».- Так писал Пушкин в воображаемом своем письме к Александру I, вернувшись из южной ссылки в Михайловское, много позже.
Еще в XIX веке талантливый историк литературы Петр Морозов прочитал соответствующее место так: «ou d;assassiner Votre Majest;», т. е. «или убить Ваше Величество». V - значит, царь.
В самом деле, у Пушкина были основания считать первопричиной и первоисточником пущенной сплетни именно императора. Доносчик Каразин сообщал министру внутренних дел Кочубею: «Говорят, что Пушкин по ВЫСОЧАЙШЕМУ ПОВЕЛЕНИЮ секретно наказан».
Именно в такой примерно форме сплетня дошла до Пушкина. И на этом основании он заключил, что слухи о его секретном наказании исходили непосредственно из царского двора и что первоисточник их - сам император.
Слухи имели целью скомпрометировать, обесчестить, морально уничтожить слишком зарвавшегося юного стихотворца. Значит, для восстановления чести следовало физически уничтожить самого императора...
О том,что Пушкина "высекли" в тайной канцелярии,сказал Толстой-Американец, которому Пушкин имел несчастье сделать замечание, что граф передергивает карты. А Кондратий Рылеев повторил это в чьей-то светской гостиной. В сентябре 1819 года поэт вызвал последнего на дуэль и дрался с ним в Батове, в имении его тещи. Оба стреляли в воздух.
О том, что поэты дрались на пистолетах, видно из полусерьезного пушкинского письма к Бестужеву, датированного 24 марта 1825 года:
«Откуда ты взял, что я льщу Рылееву? Мнение свое о его «Думах» я сказал вслух и ясно; о поэмах его - также. Очень знаю, что я его учитель в стихотворном языке, но он идет своей дорогой. Он в душе поэт. Я опасаюсь его не на шутку и жалею очень, что его не застрелил, когда к тому имел случай – да черт его знал!
Жду с нетерпением «Войнаровского» и перешлю ему все свои замечания. Ради Христа! чтоб он писал — да более, более!».
Смысл этого «да черт его знал» в том, что если б знал, то уж точно бы застрелил. Он шутил, но в каждой шутке есть доля правды. И шутка с подтекстом – Пушкин знал, что Бестужев обязательно покажет письмо другу и тогда Рылееву придется рассказать о тайной дуэли.
«То бы уж точно застрелил», - написал Пушкин. Так мог писать лишь тот, кто был оскорблен, вызвал противника и побывал под пистолетом. И поединок был, потому что бросить такое даже в шутку, мол, жалею, что не застрелил, значило - оскорбить бывшего противника.
Поединок был тайный. Дуэль состоялась по дороге на южную ссылку, а секундантами у Пушкина были Дельвиг и Яковлев, которые томились недалеко от них, пока два поэта, оба выстрелив вверх, потом долго разговаривали. Расстались они, обняв напоследок друг друга
Когда Пушкин писал то свое письмо Александру Бестужеву, он надеялся что в Петербурге, ровно через пять лет после дуэли, распространится так необходимая ему молва о том, что он отстоял свою честь – еще тогда, когда родилась сплетня о том, что его высекли...
А Рылеев, прочитав его письмо, откликнулся на это такими строчками в стихотворении «Бестужеву»:
Хоть Пушкин суд мне строгий произнёс
И слабый дар, как недруг тайный, взвесил,
Но от того, Бестужев, ещё нос
Я недругам в угоду не повесил.