Подснежники

Всем! Всем! Всем! Тем, кто меня читает. Целенаправленно или по чистой случайности.
Автор сим извещает, что им опубликованы бумажные версии двух новых книг. Их можно приобрести на:

"Без дна" (Авантюрный роман на фоне взбаламученного социума)
http://knigi-market.ru/2355/

"Трудное бабье счастье" (Роман о судьбе)
http://knigi-market.ru/2899/
Милости просим.

 Из книги "О страстях. И немножко о смерти" (Невымышленные истории)

                Если мы знаем, что мы ищем, зачем нам искать?
                Если мы не знаем, что мы ищем, то, что мы найдем?"

                Из  разговора двух собравшихся по грибы мужичков.
                Подслушано  на автобусной остановке у села  Охотино.
               
1.
-«Living dead»….- Запнулась.
-«Живой труп»…Дальше.
-Вас, извините,  это не обижает?
-Нет, ничего. Я привык. Дальше, дальше.
-«В любом соло - шоу ощущается душок тления. Посетителю выставки начинает казаться, будто сюда, как на сладкое, чтобы поживиться, слетаются исключительно зеленые академические мухи. И это вполне естественно. Потому что, как правило, возраст тех, кто удостоился персональной выставки,  достаточно…серьезный»… Простите -  «почтенный».
-Неважно. Дальше.
-«Не стала  в этом отношении исключением и открывшаяся на днях в Тэйт Модерн  выставка работ известного мастера Александра Много. Более того, это ощущение даже усилилось от того, что мастер на всем протяжении своего творческого пути всегда испытывал особую тягу к изображению всего, что так или иначе говорит о тленности, о скоротечности всего живого. Не случайно он более известен искушенному любителю современной живописи под именем  «Мэтр Смерть»…
Мэтр  жил и творил на Западе вообще, а в Америке, в частности, уже два с половиной десятка лет, но так по-настоящему и не овладел английским. Во всяком случае, на уровне, достаточном, чтобы понимать изощренный язык арт - рецензий. В особо сложных случаях, как сейчас, например,   ему приходилось прибегать к услугам секретаря.
-«Не удивительно поэтому, что показ работ уже сделавшего себе имя мастера не стал пиком»…Нет, «гвоздем художественного сезона. Вообще эта выставка дает хороший повод задуматься о судьбах, с одной стороны,  предметного искусства  в современном мире и, если можно так выразиться, идеологии memento mori, с другой»…
Еще только начало апреля,  но термометр, вывешенный на стене дома,  вот уже вторую неделю стабильно показывает от пятидесяти до шестидесяти по  Фаренгейту. Это значит, что-то около четырнадцати-пятнадцати  по Цельсию. Поэтому и широкое окно напротив него частично открыто, лицо овевает ветерок, зарожденный где-то на просторах Атлантики. А залетевшая через то же окно совсем юная земляная оса жадно припала своим хоботочком  к оброненной на скатерть капле ежевичного варенья.
-«Чувствуется, как искусство постоянно напрягается в поисках все новых и новых путей. В глазах поколения новых, только что заявивших о себе художников, таких, например, как Дамин Хирст или Трейси Эмин, все, что сделано Александром Много, кажется уже  какой-то старомодной шляпой. Любой, желающий более-менее заявить о себе художник,  обязан сотворить свой собственный мир, освоить только ему принадлежащий космос…».
Как хорошо, что ему когда-то удалось приобрести этот дом. Он устроился здесь, в Рослиндейл Виллидж, около шести миль к юго-западу от Бостона, в начале девяностых. Очень аккуратный односемейный особнячок в викторианском стиле. С пятью электрокаминами. Много деревянной резьбы. Окна с витражами. Гараж на две машины. Даже очаровательный садик «патио». Лужайка, траву на которой нанимаемый специально для этих целей садовник аккуратно остригает каждое лето. И всего лишь за 295 тысяч долларов! Сейчас, по истечении тринадцати лет, такой особнячок  облегчил бы его кошелек  не меньше чем на пятьсот тысяч.  Такова инфляция.
Одно, что его, пожалуй, расстраивает, лишает эту картину настоящего лоска: в такого же, примерно типа домик напротив пару лет назад вселилась пара пожилых геев. Вообще с некоторых пор Рослиндейл Виллидж стал настоящей Меккой для сексуальных меньшинств. При этом не то, чтобы мэтр лично был таким уж рьяным пуританином, но что-то внутри него…
-Извините, вы меня слушаете?
-Да-да! Очень внимательно. Продолжайте.
-«Кажущееся безразличие – во всем, что сотворено кистью Александра Много. В этой связи его часто сравнивают со знаменитым кинорежиссером Романом Полански. Вспомните, например, его ранний фильм «Нож в воде». Кажется, ничего не происходит: ровное окружение, ровная погода, ровное озеро, - тем не менее, во всем таится какая-то угроза. На этом фоне даже скрип…”wiper”.
-Дворник.
-Да, конечно! Извините... «Даже скрип «дворника» выглядит, как истошный крик о помощи»…
В конце концов, всеми  этими рецензентами, скорее,  руководит, в первую очередь, желание продемонстрировать свою эрудицию. Вникнуть в суть рецензируемого,  - на это, чаще всего, выделенной им площади  на страницах журнала уже не хватает.
-«Если справедливо утверждение современного французского художника Фабриса Ибера, что произведение искусства это своего рода ментальный протез, телесное продолжение нашего внутреннего «Я»,  картина «Вечный покой» является как нельзя более красноречивой иллюстрацией этого положения. Это довольно внушительное по размерам полотно (десять с половиной на шесть футов). На переднем плане, почти во всю его естественную величину, с самым, одновременно,  отталкивающим и притягивающим фотографическим натурализмом, изображено тело молодой девушки-утопленницы»…
В оброненную на скатерть еще со времени завтрака каплю ежевичного варенья погрузилась своим хоботком еще одна земляная оса. Вообще, с осами, конечно, надо что-то делать, Если досаждают уже в начале апреля, - что будет в разгар лета? Он знает,  где  у них  устроено гнездо, и садовник  уже собирался его разорить, но мэтр, сначала дав согласие, вдруг изменил решение, этому воспротивился. Он их пожалел. 
-«Самая высокая резкость дает возможность разглядеть каждую деталь уже где-то разложившегося, обезображенного, полуприкрытого обрывками одежды тела. Мертвое, как известно, притягивает живое. Но что это за «живое»? Кого тут только нет? Кажется, ничто в природе, что существует только за счет падали, не осталось без внимания нашего почтенного Мэтра Смерть. Он их большой знаток. И, наверное, поклонник. Перечислять их, называть по имени, - нет смысла. Гораздо важнее в этой ситуации другое, - выражение лица утопленницы. Оно действительно излучает покой. Оно умиротворено. Оно не замечает, не принимает во внимание весь тот….outrage…Может, надругательство? Все то надругательство, которое сейчас творится над ее телом…»
-По-моему, лучше «с ее телом». Но это не важно.
-«Но что же является фоном этого вопиющего надругательства? Очертания местности изображены броскими или даже судорожными мазками , это уже, скорее, не натурализм, а экспрессионизм. Однако любой житель Бостона или его окрестностей при одном беглом взгляде на полотно узнает дорогой, столь милый его сердцу Лягушачий Пруд  в Арнольд Арборетум.  Застывшие на его покойной поверхности белые кувшинки, желтые лилии. И это уже своеобразный дерзкий вызов художника. Арнольд Арборетум – эта гениальная задумка ландшафтного архитектора Фредерика Ло Ольмстеда, этот всемирный «древесный зоопарк»,  своеобразный символ вечно возрождающейся, кажется, никогда не умирающей жизни, любимое место семейного отдыха и это униженное, обезображенное, уже на треть съеденное»…Или даже лучше перевести «сожранное»…”Devour”…
-Хорошо. Спасибо. Достаточно…Как, вы  говорите, фамилия этого рецензента?
-Адриан Сирль.
Адриан Сирль…Кажется, он уже довольно давно сотрудничает в Бостон Глоуб. И не с ним ли было его последнее интервью на открытии Артс Центр? Впрочем…неважно. Он, этот Адриан Сирль,  высказался, высморкался, лягнул, походя, тем самым обозначил  себя («Ай, моська, знать, она сильна…»)  пользующегося известностью мастера,  получил какой-то гонорар, - следовательно, жизнь для него продолжается. И жизнь, вроде бы, даже немножко ему удалась: его опусы появляются в таком презентабельном  издании, как Бостон Глоуб.  И слава Богу. Мэтр  рад за него.
Время – начало второго. До обеденного часа еще не скоро, а у ос обеденная трапеза в полном разгаре:  добирают остатки, втягивают в себя последнее. Он накрывает их крышкой от масленки (также осталась неубранной после его последнего, двухчасовой давности кофепития). Это для них  все же какое-то наказание за излишнюю дерзость: вместо того, чтобы питаться своими привычными мушками и личинками,  посягнули на такое лакомство, как ежевичное варенье! Пусть за это немного помытарятся, пока он пройдется, разомнет ноги. Может, им это послужит уроком на их долгую, тянущуюся  все лето жизнь, обретут необходимую скромность.
-У вас еще остались какие-то дела на сегодня?
-Да. Письмо в арбитражный суд. Вы меня просили…
Да, как это ни странно, Александром Много велась тяжба. В логотипе довольно известной фирмы по продаже мужской галантереи использовался фрагмент одной из его картин: подвешенная на галстуке, как на дыбе, звериная тушка, но никаких дивидендов от этого художник не получал.
-И еще кое-какая корреспонденция.
-Я прогуляюсь. Мне надо кое-что обдумать. Ненадолго. Надеюсь, вас еще застану.
-В любом случае, - я вас подожду.
-Да, это было бы замечательно.
У его секретарши красивое имя «Джамиля». Она из  крымских татар.
Такой уж большой потребности в услугах секретаря у мэтра не было, но… Чем старше он становился, а сейчас ему шел уже пятьдесят девятый год, тем сложнее ему становилось общаться с внешним миром.  А между тем Америка,   его личное мнение, это абсолютно обюрократившееся, по уши погруженное в тину гиперформализованных отношений государство. Что стоит одно заполнение налоговой декларации! А сколько развелось разнообразных благотворительных фондов, которые осаждают тебя со всех сторон? Уму непостижимо. И разве  нормальных умственных способностей человек может держать у себя в голове все, допустим, годовщины, дни рождений, следить за «безвременными кончинами» почетных и уважаемых граждан хотя бы одного штата и вовремя, без опоздания реагировать на всю эту бесконечную череду  событий? В противном случае, можешь, даже не заметив этого, обидеть кого-то, а потом, при встрече, удивляться, почему люди отводят от тебя глаза.
Секретарь у мэтра работает в статусе «part-time»: не более трех часов в день, исключая, разумеется, викенды и официальные праздники. За три с небольшим года, как мэтр  решил обзавестись помощником, он сменил уже трех секретарей. Предыдущая была из «новой» перестроечной волны эмигрантов: молодая, лет двадцати пяти. Очень большого мнения о себе, но,  на удивление,  неряшливая, необязательная, почти никогда не появлявшаяся  в положенное ей время. Наконец, что стало последней каплей, переполнившей чашу терпенья мэтра, она, не прорабов еще и полугода, почти в ультимативной форме потребовала увеличения ей жалованья. Только на том основании, что резко возросла стоимость горючего, а ей приходилось добираться до Рослиндейл на машине.
Новую секретаршу, наученный предыдущим горьким опытом, мэтр выбирал уже с такой тщательностью, как если бы он выбирал себе жену.

2.
Дом на Birch-alley , в переводе на русский «Березовая аллея». Если кто-то заподозрит в этом  присутствие каких-то подводных течений, - крупно ошибется: когда приобретался дом, мэтр меньше всего интересовался, как будет называться его улица. С таким же успехом он мог бы поселиться и на « Эвкалиптовой», будь здесь такая. А своих берез здесь, в Бостоне, ничуть не меньше, чем на его родине - Ярославщине.
Вообще, такая паршивая хворь, как «ностальгия» была ему, кажется, органически чужда. За время своих странствий, пока окончательно не прижился в Рослиндэйл, штат Массачусетс, Соединенные Штаты Америки, будь это город Кёльн, приальпийская деревушка в Швейцарии, или  пригород Парижа Сохо, он везде чувствовал себя одинаково. Его настроение, самочувствие в подавляющей степени зависели от одного: работается  ему или не работается. А между «работается - не работается»  и тем, в какой точке мира сейчас находилось его жилище, как правило, не было никакой причинно-следственной связи. Его вдохновение (или отсутствие такого) руководствовалось какими-то иными, до сих пор не познанными им самим внушениями. 
Настоящая фамилия мэтра  была Лещук. Его отец был стопроцентным хохлом, родом из поселка Джулинки в Винницкой области. В пятьдесят втором, еще до смерти Сталина, когда проходил срочную службу, сапером в звании старший сержант, он и познакомился со своей будущей женой. По окончании срока службы решил больше не возвращаться на родину, обручился законным браком и навсегда, уже до окончания жизненного срока, остался жителем Ярославской области.
Александром Много мэтр  назвал себя лишь по прошествии, кажется, пяти лет своих странствий по миру (человеку, вознамерившемуся так или иначе заявить о себе в полный голос в художественном мире, не пристало иметь такую ничего не говорящую фамилию, как Лещук). А «Много» это от того, что мать где-то насбирала в подол яблок-опадышей,  принесла и предложила полакомиться ими восьмилетнему Саше: «Тебе сколько?». Она думала, что Саша скромно назовет какое-то число, а в ответ  услышала: «Много». Это «много» стало на какое-то время нарицательным, оно на несколько лет прицепилось к Саше. Когда же перед ним возникла проблема, как себя обозвать, эта давняя история всплыла в его памяти, и он таким образом нарек себя «Александром Много».
Сейчас перед ним была другая дилемма: куда пойти, где он мог бы почувствовать себя наиболее комфортно.
В общем-то, выбор был невелик: Рослиндэйл это достаточно густо населенный, жилой  район, не место для рекреаций. Адамс парк, в самом сердце Рослиндэйл, очень небольшой, меньше одного акра, названный так в честь Ирвинга Адамса, первой жертвы штата Массачусетс в первой мировой войне, он с момента основания, так и сохранил в себе эту изначальную привязку к павшим в войнах, отсюда и два военных мемориала. Мэтр же отдавал предпочтение прогулкам по аллеям  более отдаленного Арнольд Арборетум. Вот и на этот раз он медленно пошел в сторону ближайшей от дома станции метро «Форист Хилс».
Вот где поистине простор для пеших прогулок! Двести шестьдесят пять акров. Вход бесплатный и полная гарантия, что тебя никто не толкнет, мимо тебя никто не проедет: ни на велосипеде, ни на пони, ни на роликах, ни на скуттере и тому подобной дребедени. Здесь всему есть свое, специально отведенное для этого место. Здесь никто не попросит у тебя подаяния: строго запрещено. Никому не взбредет в голову ошарашить тебя взбалмошным рэпом: тебя вежливо попросят замолчать. Хочешь прогулять с собой собаку? Ради Бога. Но только на поводке не длиннее восьми футов. И уж совсем невероятно: чтобы кто-то вознамерился разлечься вальяжно на травянистом газоне, или вскарабкаться на дерево, или сесть на забор, на спинку скамьи. О том, чтобы кто-то сорвал цветок, надломил веточку кустарника, или поднял с земли и просто бросил камень, - уже и говорить не приходится. А не послушаешься, будь добр, - уплати штраф: до двадцати долларов за прегрешенья помельче, и до пятидесяти, - за те, что посерьезнее.
Зато,  а, может, скорее, и поэтому какой удивительно разнообразный растительный мир! Особенно много уроженцев восточной Азии, но вперемежку, по-братски,  с коренными жителями Северной Америки. Японские вишни и рядом с ними секвойи, карликовые вечнозеленые,  под сенью огромных пирамидальных, с темнокоричневой корою болиголовов. Вездесущие, цепкие заросли жимолости: от обычной для этих мест, то есть  с яркооранжевыми ягодами,  до гигантской бирманской. Под некоторыми  из них  -  таблички с указанием даты посадки: 1872 год. Год основанья Арборетума.
А вот и Лягушачий Пруд, тот, на берегу которого он поселил свою утопленницу.  Хоть и «лягушачий», но кваканья лягушек он здесь никогда не слышал. Может, просто из-за того, что посещал его не в самое благоприятное для кваканья время? Здесь те же лилии и кувшинки. Мясистые листья, их даже можно принять за дремлющих на солнышке  бегемотов,  в летнее время поверхностью их, как аэродромом, пользуются стрекозы, а сейчас, если кто и спикирует, так только комары или мухи.   Водится ли здесь какая-нибудь рыба? Наверняка. Но никогда не замечал здесь сидящего с удочкой рыбака: запрещено. Точно так же не видел ни разу плещущихся в воде детей, не говоря уже о взрослых: не принято.
На выходе из Арборетума, под полосатым тентом, рядом с полосато-звездным флагом, - на складном стульчике восседает дородная, пожилая негритянка. Подле нее на таком же стульчике ящик из прозрачной органики, с прорезью. На дне ящика - монеты, долларовые бумажки. Стенд с фотографиями. Какая-то благотворительная акция.
Заметив, что смотрят на нее, до этого сонно клевавшая головой негритянка оживилась, заговорила. У негритянки ужасный выговор и из всего, что ею было сказано, смог распознать только: «мины» и «Афганистан». Но этого было вполне достаточно. Подошел к стенду поближе.  Фотогалерея изувеченных, чаще всего безруких и безногих, женщин и детей. Детей особенно много: их подводит свойственное им любопытство. Они еще в должной мере не представляют, как враждебен окружающий их мир необузданных взрослых страстей. Им еще о многом надо узнать, испытать на себе,  прежде чем научатся по-настоящему бояться и остерегаться.  .
Начал накрапывать дождь. Мэтр  опустил в прорезь десятидолларовую бумажку, негритянка благодарно защебетала, даже смогла изловчиться – пожала ему кончики пальцев. Уже отойдя на несколько метров от тента, вынул из кармана носовой платок и тщательно вытер удостоившиеся прикосновения негритянки пальцы: ему  не нравилось все чужое, что касалось его.
Крышка масленки, когда он вернулся и прошел в столовую, оставалась на прежнем месте. Он приподнял ее. Обе уже осоловевшие пленницы – осы еще какое-то время, словно не веря в свое чудесное избавление, оставались неподвижными, только их жвалы нервно подрагивали. Наконец, одна из них решилась проползти от места их пленения к краю стола, за ней, с небольшим промедлением, последовала вторая.
В дверь столовой вежливо постучали. Это может стучать только его  секретарша. Да, так и есть.
-Извините, вы что-то еще хотели мне сказать.
-Да, хотел… Пожалуйста, присядьте… Какие у вас планы на ближайшее будущее?... Видите ли, я хотел бы пригласить вас прогуляться вместе со мною в Россию. Мог бы, конечно, сделать это один, но…. С вами надежнее. Мы заедем в Москву,  вы повидаетесь со  своими родными.  Самой собой разумеется, что все расходы я беру на себя. Вам это не будет стоить ни цента. И я буду платить вам… Как это называется? Командировочные.
Заметно, как она удивлена:
-Я… не знаю… А когда?
-Как можно быстрее. Я попрошу вас связаться с консульством России. Думаю, с их стороны не будет никаких возражений.
-Вы хотите только в Москву?
-Нет. Сначала навестить свой родной дом. На Волге. Но это займет буквально… едва ли больше пары дней. Вся поездка должна уложиться  в неделю. Подробности мы обговорим…  Так я могу рассчитывать на вас?
-Не знаю, как на это посмотрят на моей фирме….
Помимо работы в качестве секретарши у Александра Много у нее  было еще одно занятие part-time  на какой-то фирме, работающей в сфере оказания реставрационных услуг, она была там на должности консультанта.
Еще подумала с десяток секунд и вдруг:
-Впрочем,  я согласна.
-Ну, вот и прекрасно!
Свое решение выбрать именно эту женщину на роль своего помощника мэтр обосновывал тремя аргументами.
Во-первых, эта женщина  была уже, с одной стороны, вполне зрелым человеком  (ей чуть-чуть за тридцать пять), с другой – она в данное время была не замужем, то есть не обремененной обязательством обихаживать своих как супруга, так и детей: чем меньше домочадцев  с их неизбежными проблемами, капризами, недомоганиями, тем больше внимания уделяется непосредственно работе. Это аксиома.
Во-вторых,  эта женщина, какой бы светской она не выглядела, но хотя  бы по факту своего происхождения, была  мусульманкой, и это тоже вполне  устраивало мэтра. Тех, кто называл себя атеистами  ( и уж тем более -  атеистками)  он на дух не переносил. А те из претенденток, кто называли себя  христианками, заведомо вызывали в нем  недоверие к себе. Он считал, что подлинных христиан остались в этом мире какие-то единицы, каждая из этих единиц на вес большого слитка золота, а все остальные сотворены в лучшем случае  из меди, они только имитируют учение Христа. Себя лично, уж коли речь об этом зашла, мэтр, перебрав в процессе жизни с десяток религий, теперь  не  причислял ни к одной. В нем самым естественным образом выкристаллизовалась   какое-то  свое… Нет, не религия,  – понимание, чем и как движутся как этот, данный нам во временное пользование мир, так и остальные, пока нам недоступные миры. Понимание, впрочем, никак не сформулированное, ничем не догматизированное.
И, наконец, третье и последнее. Имя «Джамиля» в переводе на русский означает «красивая». Ее внешние данные вполне соответствовали этому обязывающему имени, что, естественно, не могло не импонировать мэтру, как художнику. Его эстетические пристрастия не приемли женщин рыхловатых, склонных еще в относительно молодом возрасте к ожирению. Смугловатая Джамиля своими точеными формами живо напомнила ему изящные статуэтки из черного сапфира, которые он пару лет назад разглядывал за стеклом витрин в музее искусств в Каире.
Отпустив секретаршу с наказом не позднее, чем завтра связаться с консульством России, мэтр бросил взгляд на стол: одна из ос уже вполне оклемалась и самостоятельно улетела, вторая еще приходила в себя. Он поднес к ней повернутую ладонью вниз руку и, когда, как он этого и хотел,  оса доверчиво вскарабкалась ему на запястье, подошел к окну. Взмахом руки освободился от осы. И только убедившись, что она достаточно далеко улетела,  прихлопнул оконный ставень.

3.
.
База отдыха «Золотой Бор». Так называлось это место, которое мэтр выбрал для их двухдневного  пребывания в поселке Бескормилицыно. Да, он вчера, уже из Москвы, сообщил своей сестре о грядущем приезде, но, хорошо зная, как тесен и плохо обустроен его родной дом, предпочел поселиться там, где он мог бы  получить больший комфорт. Эту базу разыскала на сайте Ярославской области его секретарша. Похоже, собственным интернетом база отдыха еще не обзавелась, но был факс и, естественно, телефон. Именно по телефону секретарша  и обсудила все, что относилось к их проживанию, заказала отдельный домик из двух  комнат, назвала приблизительное время, когда они приедут. Получила устную гарантию, что их будут ждать. Но когда их Линкольн, нанятый ими на Ярославском вокзале,  подкатил к воротам базы, к ним на встречу никто не вышел, а ворота с надписью «Добро пожаловать!», также как и калитка были закрыты.
-Товарищ…Господин… Вы вон ту кнопочку нажмите, -  посоветовал водитель.
На настойчивые и все более длинные, сердитые звонки мэтра откликнулись, когда Линкольн уже развернулся и оставил их стоящими напротив выглядевшей совершенно безлюдной, окруженной с трех сторон сосновым бором базы.
-Вам чего надо? – первое, чем поинтересовалась появившаяся, наконец, в поле зрения мэтра, надевающая на ходу куртку средних лет женщина.
-Шоколада, - мэтр уже закипал от гнева, ему стоило определенного труда не перейти на крик.
-Мы ваши гости, - конечно, заметившая, что происходит с мэтром, выступила в роли переговорщика секретарша. – Мы приехали из Америки. Мы заказали отдельный домик,  и вы должны были…
-О господи! – всплеснула руками женщина. – Кто вам заказывал?
-Катя, - Если мэтр только надувался от гнева, то секретарша выглядела сейчас относительно хладнокровной. – Да, я отлично помню, человек, с которым я говорила,  назвала себя Катей, и она заверила меня…
-Да нет у нас никаких Кать, дамочка. И вообще мы токо  через неделю открываемся. Что вы, ей Богу?!
-Что же нам теперь делать? – Только сейчас, в это мгновение, у секретарши проявились признаки растерянности.
-Уж коли приехали, поселить-то мы вас, конечно, поселим, - успокоила женщина. – Тем более из Америки. О господи, спаси нас и помилуй. Что за Катя? Язык бы ей…
По базе, а она представляла собой территорию, усаженную соснами и застроенную, примерно, десятком  щитовых домиков с одним городского типа одноэтажным зданием посередине, как будто пронесся сигнал «тревога». По ней испуганными тараканами  забегали какие-то прячущиеся до сих пор в щелях  люди. Калитку, наконец, открыли. Подошедший к приехавшим пожилой однорукий инвалид в солдатском бушлате вызвался на роль носильщика. Мэтр было запротестовал, но инвалид, чуть присев,  с такой уверенностью подхватил один тяжеленный кофр себе под мышку, а второй, уже здоровой клешней вцепился в ручку другого, что мэтру ничего не оставалось делать, как согласиться.
Их провели в один из домиков. В нем, естественно, было холодно, домик не протапливался всю зиму, но уже не отходившая от них на шаг та же женщина, она, видимо, выполняла роль хозяйки, клятвенно пообещала, что сейчас «все будет».
-А что с питанием? – хмуро, уже не рассчитывая ни на что хорошее,  поинтересовался мэтр.
-Так столовая у нас. С буфетом… Правда, еще продуктов не подвезли. Но вас-то, не волнуйтесь,  мы всяко накормим. Из дома принесем.
В самом домике было две комнатки и совмещенный с душем туалет. Впрочем, мэтр на что-то большее и не рассчитывал, уже заранее подготовил себя к спартанскому образу жизни, благо, эта жизнь длительностью не более пары суток, но… Его окончательно добило другое. Когда вошел в комнатку, в которой собрался расположиться сам, первое, что бросилось ему в глаза -  висящая на стене репродукция перовского шедевра «Охотники на привале». Он тут же принял кардинальное решение. Прошел в соседнюю комнату, в которой сидела на стуле, в позе человека, не представляющего, что ей делать дальше, секретарша.
-Нас здесь не будет, - объявил мэтр. – Я сейчас схожу к сестре, а вы пока побудьте здесь.
Уже покидая домик, ему послышалось, что из комнатки, в которой он оставил секретаршу, доносятся сдавленные всхлипы. Специально вернулся и заглянул в комнату. Да, он не ошибся: его секретарша плакала. Мэтр был не сентиментальным человеком, но… Что его всегда выводило из себя, с чем он никак не мог примириться, -   это вид плачущих детей и женщин.
-А вот этого, пожалуйста, делать не надо, - оставаясь в проеме двери. – Это не ваша вина, что все так случилось. К вам претензий никаких. Это принято у нас, русских, что мы все делаем через одно место. Через какое… Не знаю. Может, догадаетесь сами.
Он видел секретаршу в слезах впервые, и это как-то удивило его.

4.
-Теть Оль! Телеграмма!
-Чего, чего?
-Телеграмма!
Ольга уж и не припомнит, когда последний раз и от кого получала телеграмму. Почти и забыла, как она выглядит, эта  «телеграмма».
-Откудова?
-Из Москвы.
Ольга сидела в подполье, перебирала картошку. После зимы оказалось много гнилой, набралось больше трех ведер. Все из-за сырости. Дом был ветхим: везде сквозило, протекало. Чего ж удивляться тому, что и картошку, как следует, не сберегла?
Странно, кто ей мог посылать телеграмму из Москвы? Вроде, из родственников в Москве не проживает никого.
-Ладно, положь  там, потом заберу.
-А расписаться?
Господибожемой! Придется вылезать из подполья. 
-Ух ты! Вымазались-то! – радуется при виде выкарабкавшейся наружу Ольги почтальонша. Ей всего-то, должно быть, не больше девятнадцати годков от роду, она все чему-то  радуется. Глупышка.
-Ладно, ты мне телеграмму давай.
-А нет! – Все будто радуется. - А вы мне сначала распишитесь. – Опять словно какую-то игрушку затеяла.
Ольге в одно и то же время и досадно и смешно.  Но, как положено,   расписалась, только после этого получила в руки телеграмму.
 «Здравствуй Ольга. Приеду  завтра. Брат Александр».
Прочла и долго не могла сообразить: какой брат? Какой Александр? Наконец, осенило. Госсподи-и-и…У нее ж, верно, есть старшой  брат. Правда, он не в Москве,  а где-то по заграницам уже сколько  лет, как шастает. Будто бы, художник.
-От кого это? – почтальонша еще здесь. Ей интересно.
-Не твое дело. Ты иди, иди, разноси, вон у тебя еще всякого разного.
Что это вдруг на него нашло? Сколько уж годочков прошло с тех пор  как уехал. Писем почти не писал. Отца, мать похоронили, - на похороны не приехал. И вот, пожалуйста, - как снег на голову: «Приеду завтра». Хоть бы дня за два предупредил! А теперь…Как встречать? Чем угощать? Одной картошкой или, скажем, пустыми щами его не накормишь. Всяко, какие-то деликатесы нужны, а денег в кармане – шиш на аркане. Одалживаться у кого-то, - это не по-ольгиному:   отдавать потом ох как трудно.  Придется расстаться с одной курицей. Всего их в Ольгином хозяйстве – три, не считая петуха.  Решила: свернет шею той, что захромала пару недель назад. Разносол не Бог весть какой, все равно не так стыдно будет перед таинственным заморским родственником.
Да, это так -  Ольга брата плохо помнила. Когда он от них заграницу уезжал, она была еще совсем в девчонках.  А лет этак с десяток тому  назад, когда она о брате уже и не вспоминала,  случилось вот что. Прикатила на «легковушке» парочка. Две пестро одетые женщины. Одна иностранка, вторая, кажется, наша,  из русских.
-Вы родная сестра Александра Много? – сразу пристала та, что русская.
-Какого еще Александра Много?
-Извините. Я имею в виду вашего брата, знаменитого художника. Ведь ваша девичья  фамилия Лещук?
-Ну, да. – О том, что брат художник, Ольга немного знала и раньше, но что он стал знаменитым, - об этом услышала впервые.
-Вы позволите, мы здесь немного поснимаем? Дом, окрестности. Это для художественного журнала.
-Да снимайте, мне не жалко.
Обрадовались. Засияли фотовспышками. Сняли дом. В сам дом Ольга их все же впустила: там в то время был большой беспорядок. Не поленились, спустились на берег Волги, поснимали там. Не обошли вниманием и саму Ольгу: фотканули   на пороге дома. Ну, до чего шустрые дамочки!
Перед тем, как уехать, пообещали прислать ей номер журнала, - обещание выполнили. Но не раньше, чем где-то через год. Выглядел журнал шикарным, на замечательной, плотной, глянцевой  бумаге.  Плохо, однако, что ничего из написанного там было не разобрать: все не по – человечески, не по- русски написано. Зато фотографии посмотрела. Дом свой, конечно, нашла и узнала. И себя напротив дома. Увидела там же и бородатое, уже в морщинах, показавшееся ей изможденным, будто от постоянного недоедания,  лицо человека. Местная учительница английского, когда ей показали журнал, сказала, что это лицо и есть тот самый художник Александр Много, о котором написана эта статья. Выходит, - ее брат.
Помнится, когда разглядывала, отчего-то этого человека сразу пожалела. Но своими ощущеньями по этому поводу ни с кем делиться не стала.
И вот теперь…  «Приеду завтра». И все. День длинный. Хоть бы час какой указал. Ольга встала пораньше, еще затемно. Первым делом, основательно, как уже давно этого не делала, протопила дом. Не пожалела ради этого самых ценных из ее запасов березовых дров. Как и решила накануне, - свернула шею куре-хромоножке, ощипала. В девять утра, едва-едва открылись. сходила в продмаг.  Купила двести пятьдесят грамм сливочного масла, четыреста ливеру,  и сто пятьдесят – полукопченой. Авось, хватит ему, хотя бы на зубок. Селедочку. Долго думала, соображала, что же ей купить из спиртного. Наконец, по совету продавщицы приобрела поллитра «Стрелецкой». В результате, рассталась едва ли не с последним, что у нее хранилось в загашнике, а до аванса еще полторы недели. Как она теперь дотянет? Сейчас лучше об этом даже не думать, раны себе не травить.
Ждала-ждала гостя,  надела на себя все, что было у нее помоднее, да покрасивее. Смотрит,  уже вечер наступил, - никого. Решила, что теперь уже не приедет, все украшения с себя долой, пошла во двор:  время подоить строптивую козу Машку. Только ухватилась руками за вымя, слышит, вроде как, кто-то в дом вошел. Подумала: «Толян-сынок нагрянул. Или дочка». И тот и другой жили в Рыбинске и в родной   дом, хоть и не часто, но заглядывали. Оставила в недоумении уже полностью изготовившуюся к дойке козу, прошла со двора, через сени, в горницу.
Темно. До выключателя еще не добралась, но уже видит: какой-то человек стоит посреди горницы. Явно не Толян и не дочка. Испугалась.
-Ты кто? Тебе чего тут надобно? – И тут же включила свет.
Какой-то мужик незнакомый. Уже пожилой. Борода седая. На нем  длиннополое черное пальто, теплое, плотно облегающее уши пестрое кепи.
-Какого хрена? – Испуг у Ольги еще не прошел и ей хочется «подать» себя в наиболее бравом  виде. Мол, не на таковских напал: отпор лазутчику обеспечен.
-Ольга? – человек, наконец, открыл рот. – Здравствуй. Я брат твой. Александр. Не ждала?... Как? Примешь нас? Я не один. Мы вдвоем.
Только сейчас его и признала: по фотографии в журнале.
-Ну, вы… Ты… - Растерялась. И как обращаться к этому незнакомцу не знает, и что ей сейчас делать. Какая-то, вообще-то не свойственная ей по  жизни робость на Ольгу напала.. - Чего ж не принять? Дом большой… С женой, что ли? Раз не один.
-Нет. Моя помощница. Секретарша.
А дальше надо было решить проблему переселения. Ольга прогулялась к своей соседке по дому,  у ее зятя была машина, - договорилась. Уже ближе к ночи, раньше не получилось, и вещи и секретарша переместились с негостеприимной базы в родной дом Александра Много. К этому моменту гости из Америки выглядели вконец уставшими.
-Поужинаете, что ли? –предложила Ольга. – Чем Бог послал.
-Спасибо. Мы перекусим сами, - отказался брат. – Мы взяли с собой в дорогу. Будем устраиваться.
-Как же вы? Дом-то у меня, - Ольга только сейчас решилась  поднять эту тему, - хоть и большой, однако ж не метрополь никакой. Могу кого-то в Надюшкином скворечнике подселить, там хоть и тесновато, зато тепло. Еще в сенях, - но там холодрыга, а то продукты портятся. А то здесь, прямо в горнице. Но я, говоря по правде, храплю.
-Мы оба устроимся в светелке, - сделал заключение брат. Именно светелкой был предложенный Ольгой «Надюшкин скворечник», именно в этом скворечнике провел свое детство мэтр.
-Там диван один. Правда, выдвижной.
-А что-нибудь… ну хотя бы  вроде портшеза?
-Раскладушка. – Догадалась Ольга.
-Ну, вот и хорошо.
-Ладно. Тогда я вам сейчас постелю.
-Спасибо, но  постилать ничего не надо. Ты не беспокойся. Мы все сами. У нас все, что нам необходимо,  свое… Только, попрошу тебя,  раскладушку свою принеси. 
 Ольга с трудом, пользуясь электрофонариком,  разыскала на чердаке повитую паутиной раскладушку, отнесла в светелку. Еще принесла поролоновый матрац и пару теплых ватных одеял. 
-Ну, все, что ли?
-Похоже, на этом диване спали еще наши? – спросил брат.
-Да вроде этого самого. Но он еще ничего. Лет пять назад пружины перебрали. Так Надюшка, когда бывает, спит и не жалуется… Так я пойду, что ли? Еще козу надо накормить.
-Да-да. Еще раз спасибо. Иди. 
«Помощница. Секретарша, - думала осторожно спускающаяся по лесенке Ольга. –Знаем мы этих помощников-секретарш. Чай, не маленькие».   

5.
После того, как наскоро поужинали: мэтр ограничился стаканом апельсинового сока, а секретарша еще подогрела себе на спиртовке галеты, настало  время сна.
-Вы укладывайтесь на диване, - безоговорочно приказал мэтр. -  Перед тем, как лечь, выключите свет. Это будет мне сигналом. – Сказал и покинул светелку.
Спустился лесенкой, вышел на крылечко, обогнул дом, осторожно, чтобы не оскользнуться на хилой, подгнившей досочке-лаве, прошел к берегу реки.
Светящийся циферблат ручных  часов  Сейко показывал  половину одиннадцатого. Для этих мест, где жили трудовыми буднями, без ночных клубов и казино, - для подавляющего большинства жителей поселка это уже время подготовки ко сну. Во времена детства Александра Много своеобразным волнорезом, означающим, что день закончен, был вечерний показ программы «Время». Стоило диктору попрощаться с телезрителями, как отец выключал телевизор. Один лишь вид потухшего экрана играл роль успокоительного, навевал сон, вызывал зевоту. Это, кажется, называется рефлексом Павлова.
Вот и сейчас, - многие дома уже погрузились в темноту. Погружена в сплошную темноту и спокойная в это время года река. Мэтр сейчас ее не видит, но представляет: грязноватый, ущербный, истончившийся, в проталинах  и промоинах лед. По такому коварному льду уже без тревожного сердцебиения не пойдешь. На памяти мэтра, - несколько утопленников,  расставшихся с жизнью  именно в это время года.
Именно здесь,  точно на этом месте, у уреза воды он стоял и двадцать пять лет назад, когда уезжал из России. Правда, это было в дневное время, и хотя был тот же апрель, но ближе к концу. То есть в самый разгар весны. Пик ледохода. Большая вода.  Ее было так много, что она обмывала нижние венцы жмущихся поближе к берегу банек, покрывала едва ли не треть их сползшего с прибрежной горки  огорода. Здесь, на суше,  вода отдыхала, приходила в себя, но уже где-то в паре метров от нее  вела себя иначе: ближе к берегу пенилась желтыми пузырями, как будто ими плевалась или плела кружева, но чем дальше от берега – тем стремительней бег. Как норовистый, необъезженный  конь, почувствовавший на себе нежеланного и еще недостаточно опытного ездока, мчит, что есть мочи, не слушая команды, не разбирая дороги. Таким оседлавшим воду ездоком, от которого она хотела бы избавиться,  были разномастные, местами подминающие под себя друг друга, как будто в страстном желании совокупиться крошащиеся, делящиеся, размножающиеся  на глазах льдины.
Тогда, в то время, от того, что долго наблюдал за  этим  перемещением, его голова закружилась. Как уже кружилась однажды при виде стремительно бегущей воды, когда он был еще ребенком. Стало казаться: воде кто-то дал команду «Стоп! Отдышись!»,  и она действительно остановилась. В обмен за это поплыла суша. Вместе с нею помчался куда-то он сам. Испуганный, попятился, едва при этом не споткнувшись и не упав. Почувствовал себя в безопасности только, когда добрался до ближайшего столбика загороды, ухватился за него. Чуть повыше его, уже из-за другого столбика, пробиралась их домашняя, длинношерстная, с большим белым пятном на груди кошка. Не обращая на него внимания, чуточку высокомерная, как вся их кошачья порода, передвигалась, попеременно, брезгливо то поднимая, то опуская лапки в поисках местечка посуше.

Между тем выходящее на реку окно светелки погасло. Сигнал, что он также может пойти и укладываться. Когда осторожно, не зажигая свет, прошел в светелку, начал раздеваться, его спутница, судя по ее ровному дыханию, уже спала. Или только притворялась спящей. Мэтр не стал этого уточнять: также осторожно, как и вошел, разделся, залез под принесенное сестрой, слабо попахивающее дустом одеяло, и, утомленный дорогой  скоро и крепко заснул.
Утром, уже в начале десятого, поднявшаяся раньше него секретарша приготовила им обоим  полноценный завтрак, воспользовавшись для этого услугами спиртовки.  В меню мэтра, заранее с секретаршей обговоренное  (как были обговорены еще некоторые походные детали),  входили мюсли,  черный  кофе, булочка  с изюмом. Под конец  еще одно «сладкое» (да, мэтр был сластёной),  - засахаренный чернослив. Все это как раз и соответствовало  пониманию  мэтра, каким должен быть «полноценный» завтрак: сытный, но никаких излишеств. 
Позавтракав, мэтр отыскал на дворе сестру: она, вскарабкавшись по лестнице чуть ли под самую застреху крыши, проверяла известные ей места на галдарее, где имели обыкновение класть яйца куры.
-Доброе утро. Моя помощница просила узнать. У тебя найдется миксер?
«Выходит, не «все у нас есть»,  - даже обрадовалась Ольга. Оказывается, еще чего-то им надо». Она переживала, что брат как будто брезгует тем, что она может им предложить. Вон, даже продукты с собой привез. И Ольгу этими же самыми продуктами завалил. Напрасно, выходит, она последнее в продмаге накануне оставила. А еще огромную коробку с носильными вещами ей преподнес. В основном, белье женское. Такое белье только при живом здоровом муже носить, чтобы мужской интерес  к жене  подогревать. Но муж у Ольги скончался скоропостижно уже семь лет назад, а любовников у нее, - так уж жизнь неудачно сложилась, -  никогда не было.
-Это чем сметану, что ли,  взбивают?
-Да, примерно.
-Найдется. Ежели поискать, у меня все найдется… А ты сам-то куда?
-Разомну ноги.
-Смотри, не заблуди. У нас тут многое чего за последнее время понастроено.
-Ничего. Не в лесу. В крайнем случае, спрошу.
-Как хоть твою помощницу-то зовут?
-Джамиля.
-Она что? Тутурчанка, что ли?
-Да, почти. Татарка.
Ольга уже спускалась по лестнице, с пустыми руками: куры ни яичка не снесли.
-Михаил тут спозаранку по тебе приходил. Может, еще помнишь такого? Двоюродник твой…
-Помню, помню. Конечно. И что?
-Баню собирается топить. Хотите, наносят воду и на вас.
-Баня это хорошо. Но я бы хотел попросить его о другом.
А о чем он хотел бы его попросить, - об этом родной сестре уже ни слова. Догадайся, мол, сестричка сама. Если, конечно, догадалка сработает.
Михаила мэтр  отлично помнил. Он был почти на два года постарше Саши. И, в отличие от Саши, физически силён. Отсюда, и его пацанская кличка «Косолапый». Сашу никогда не обижал, наоборот, за него, в случае крайней необходимости, всегда заступался. Словом, «родная кровь».
Как-то, когда Саше было около тринадцати, к Михаиловым  родственникам приехала  из Москвы погостить некая Даша, приходившаяся двоюродной сестрой Михаилу, следовательно, в отношении Саши она была уже троюродной. Ей в то время было что-то около пятнадцати, и  выглядела она  уже вполне зрелой,  с довольно заметной грудью. Она одевалась не так, как все. И запах от нее исходил какой-то необычный. А еще ее отличала толстенная, длинная, достигающая поясницы коса. Такой, как у нее, не было ни у одной девушки в поселке. Словом, ничего удивительного, что Саша в нее – впервые в своей жизни, -  влюбился. Странно было бы, если б этого с ним не произошло.
У Михаила была родная сестра, Люба, почти Дашина ровесница. Девушки дружили друг с другом,  почти все время проводили вдвоем. Днем чаще всего пропадали или на берегу Волги, загорали, или в лесу. На дворе август и там  можно было чем поживиться. Когда настанет вечер, - наряжались и шли под ручку в клуб:  в кино, на танцы. На танцах Даша, естественно, пользовалась особенным успехом, - об этом Саше случалось узнавать из их собственных разговоров: девушек не стесняло его присутствие,  щебетали при нем о чем угодно, выкладывали все свои секреты, а он их с замиранием сердечным слушал. Жалел, что и из-за своей стеснительности и по возрасту не может составить подружкам компанию.
Однажды, когда он находился в Михаиловом доме (последнее время, особенно с приездом Даши, он часто у них бывал), девушки вернулись из бани, довольные, распаренные, румяные. С тазиками под мышкой. На голове у той и другой – закрученные тюрбаном полотенца. Тут же, едва переступив через порог, стали наперебой рассказывать, как им не хватило воды для сокачки и, чтобы добыть ее, пришлось голыми, с парой ведер добежать до мостков, зачерпнуть воду  и так же стремглав  вернуться обратно.
Едва эта картинка возникла перед Сашиным мысленным взглядом, сердце его учащенно забилось, и он сладко покорился  соблазну повидать моющуюся в бане Дашу.
Теперь надо было  только дождаться, когда наступит их очередной «банный» день.
По опыту он уже знал, что первыми, когда пар считается наиболее ядреным, моются самые почтенные, пожилые члены семьи. Те, что помоложе, довольствовались уже более прохладной баней, мылись в  последнюю очередь, и это вполне Сашу устраивало. Чем позднее, тем для его подглядок безопаснее.
Стояла вторая половина августа, где-то после шести вечера, когда  уже начали сгущаться сумерки, заметил со своего наблюдательного пункта, как Даша и Люба, с тазиками, вениками, вышли из дома. Пора пробираться к бане и ему.  Окольным, заранее продуманным путем, по загородам, минуя по возможности все открытые места, где его могли бы заметить, добрался до бани. Девушки были уже там.
Банька была ветхой, два ее нижних венца уже утонули в земле. Чтобы дотянуться до оконца, не пришлось даже привставать на цыпочки. Саша сейчас боялся одного:  девушки не станут зажигать свет, будут мыться  в сумерках, и все его старания окажутся напрасными: он не увидит ничего.
Но нет!  Свет был. Пусть очень слабый. Все-таки он что-то разглядел. Прежде всего, кирпичную кладку печи с вмазанным в нее, черным от копоти котлом. Одну из скамей со стоящей на ней бадьей и березовым веником. А потом и чье-то тело. Жаль,   это была не Даша, а  Люба  с черпаком в руке. Взмахнула рукой, выплеснула воду на раскаленный котел – и сразу клуб пара. Исчезла  еще на несколько секунд, вернулась с тем же черпаком: новое облако пара. И только, когда пар осядет, увидит, что сразу перед его глазами, на замеченной прежде скамье сидит та, ради которой он и оказался здесь: ЕГО Даша. Одной рукой пытается, видимо, вынуть заколку из волос, не сделала это раньше,  другой машинально оглаживает грудь.  Теперь, когда  заколка зажата у нее в зубах, волосы оказались на свободе: темным водопадом низверглись на ее плечи, спину, почти закрыли собою обе груди. Взялась за мочалку, намыливает ее.  Одновременно что-то  говорит, Люба ей что-то отвечает.
Ну, и пусть. Это даже и хорошо. Пока говорят, Саша спокойно налюбуется подстроенным  его собственною смекалкой, на его страх и риск,  зрелищем.
Да, ему скоро тринадцать. В тринадцать деревенские пареньки обычно уже много чего  повидают, а некоторые уже и испытают, но с Сашей все обстоит иначе: на  обнаженное женское тело, уже в сознательном,  не младенческом возрасте,  смотрит  впервые. От того, что он видит, - звенит в ушах, немеют руки. Сердце бьется  так, что, кажется, это не сердце, а спрятанная в его груди птица: сейчас вырвется, взмахнет крылами, улетит высоко в небо.
Но что это?  Сначала он видит, как Люба, к Сашиной досаде, становится  стеной между ним и ЕЮ – досадная помеха – и вдруг, громко хохоча,  вскарабкивается почти на спину своей подруги и…  «Чего это они?». Делают примерно то же самое, что  он видел у собак,  когда они  взгромоздятся  друг на дружку,  такие же «туда-сюда» движения. То же с  животными  и покрупнее. Например, с  лошадьми. Саша долго не мог понять, чего ради  они это вытворяют, пока Михаил, предварительно добродушно посмеявшись над Сашиной наивностью,  ему не объяснил. Да, но это собаки или лошади, к ним у  Саши больше нет вопросов, но  им-то, Даше с Любой,  спрашивается, - зачем?  Наконец, с грехом пополам  дошло: девушки просто валяют дурака, им весело, но  Саше отчего-то неприятно.  Он  делает непроизвольное движение головой, утыкаясь при этом носом в стекло. Стекло звякнуло  и  это вспугнуло подружек. Люба обернулась в сторону окна, ткнула пальцем, и Саша понял, что для него настало время уносить ноги.
И он их унес. Не только ноги, но и зрелище. Это взволновавшее его своей красотой, совершенными пропорциями юное Дашино тело.  Не только унес, но и навечно сохранил в своей памяти. Он часто потом будет его вспоминать и воспроизводить  на своих картинах.
А вскоре после этого Даша засобиралась домой. Накануне отъезда решила еще раз сходить в лес по грибы. Обычно она делала это в компании с Любой, но в этот раз у Любы разболелись зубы,  и Даша рискнула пойти одна, пообещав, что далеко заходить не будет, только обойдет уже запримеченные ею грибные места.
Она вышла в начале одиннадцатого, дав слово, что вернется из леса не позднее часа, но в обещанное время она не пришла. Не вернулась она и к двум, и к трем, а между тем уже пора было отправляться в Ярославль, чтобы поспеть на московский поезд. Наступил вечер,  - Даши по-прежнему не было. Стало очевидно, что с нею что-то случилось.
Утром следующего дня начались ее поиски. Поиск велся по всему лесу, с собаками, с раздобытым в клубе громкоговорителем,  - все напрасно. Даша как будто сквозь землю провалилась. А вскоре наступила холодная, скучная, с непросыхающей от дождей землею осень, за ней ранняя зима: первый снег выпал уже в двадцатых числах ноября. О бедной Даше потихоньку забыли. Саши, разумеется, это не касалось: он СВОЮ Дашу забыть не мог, по-прежнему переживал и страдал, но со временем, даже у него,  острота страдания притупилась. 
А потом настала очередная весна, и где-то в середине  апреля Михаил пошел в лес проверить поставленные им накануне  капканы. То было одно из его увлечений тех лет: хорошо выделанные, сохраненные и сданные по осени в райпотребсоюз кротовьи шкурки давали ему  какой-то доход. Так  он накопил себе на настоящий велосипед.
Саша  в тот раз увязался  вслед за Михаилом. Обычно он этого не делал: вид попавших в капкан, с оскаленной пастью, зажатых тугой пружиной зверьков был ему неприятен, но в этот раз… Что-то как будто его позвало. Они вышли за  поселок  и зашагали в сторону леса.  За ними увязался   шалый, полугодовалый Михаилов песик.
Они вышли из дома поздно, солнце было почти в зените. Земля прогрелась и отовсюду, где к этому времени  не успело подсохнуть:  из-под кустов, из  ямок поглубже, -   подымался белесый парок. На самых высоких бугристых местах уже курчавилась робкая травка. Уже кое-где проклюнулись, издавая терпкие запахи первые почки. То там, то здесь виднелись желтенькие, скромненькие, но кажущиеся такими прекрасными  в эту пору года мать-и-мачеха! 
И в это время зашелся в судорожном лае песик. Он, в целом, и прежде то и дело подлаивал: то какая-то попавшая ему на глаза, обросшая зеленым мхом коряга его своим угрожающим видом перепугает, то прямо из-под лап  выпорхнет зазевавшаяся птица: поводов тому, чтобы оправдать свой голос было предостаточно. Но в этот раз в его лае было что-то особенное. Если прежде то была не более, чем игра (песик, как и все, купался в изобилии красок, запахов и шумов и выражал, таким образом,  свою животную радость), сейчас –  от его лая сразу стало как-то не по себе, мурашки невольно пробежали по коже.
Песик стоял, упершись на  передние лапы,  обернувшись мордочкой в сторону небольшого стожка сена. Скорее всего, оставленного егерем с прицелом на то, что им воспользуются навещающие эту  часть  леса  лоси.
-Ну, ты чего, дурачок? – поинтересовался у собаки подошедший первым Михаил.
Пару секунд постоял, издал протяжный свист.
-Ни фига себе!
Саша  также подошел к стожку поближе и еще на подходе заметил торчащую из слежавшейся бурой массы человеческую ногу. Нога была обута в темно-зеленую кеду, и он сразу вспомнил, что на Даше, когда она ходила в лес, были точно такие же кеды.
Михаил между тем не терял времени даром: учащенно сопя,  поминутно вытирая некстати засопливевший нос, тормошил сено, вытаскивал его пучками, спешил как можно скорее вызволить пленницу, как будто  надеялся, что она еще живая. Работа не из легких: сено  за истекшие полгода слежалась, к тому же оно было  крепко схвачено случившимися за зиму морозами, местами даже превратилась в ледышку.
Михаил таскал и таскал сено, постепенно обнажая укутанное им тело, и матерно при этом ругался, Саша же, как вкопанный, стоял рядом, не смея ни к чему притронуться. Его, едва впервые увидел кеду, не покидала уверенность, что под сеном  скрыта ЕГО Даша; каждая новая приоткрывающаяся деталь - то ли тела, то ли еще местами сохранившегося на нем наряда, - только подтверждала эту уверенность. Похоже, его уверенность разделял и Михаил; поэтому он так заинтересованно, с таким старанием и откапывал тело,  заметно было, что оно ему не чужое.
Наконец, вырытая Михаилом ямка оказалась достаточной, чтобы обнажилось лицо, и если  у кого-то еще были хоть какие-то сомнения, кому принадлежал этот тронутый тленом прах, - теперь и этих последних сомнений не оставалось. Как ни странно, но лицо сохранилось больше всего: похоже, тление за прошедшие полгода совсем не тронуло его. На щеках был вроде бы даже какой-то румянец. Только на месте глаз торчали две крохотные ямки, но рот был чуточку приоткрыт, и, казалось, Даша,  чему-то радуясь, беззаботно улыбается. Может, довольна тем, что ее освободили из сковывающего ее всю длинную зиму  плена? И еще, что сразу бросилось Саше в глаза, - когда-то великолепной Дашиной косы не было. Словно кто-то ее намеренно, ножом, откромсал, чтобы сохранить себе на память. 
Михаил сплюнул, тщательно вытер руки о штаны. К ногам его жмется охваченный робостью, с поджатым хвостом  песик. За все  время, пока хозяин откапывал тело,  не посмел вякнуть ни разу. Похоже, даже птицы не остались равнодушны: все куда-то поразлетались, никого не слышно и не видно.
-Постой здесь, - приказал Михаил Саше. – Никуда не уходи…Да не  дрейфь ты.  Она ж мертвая.
Вскоре Саша  остался один.
Нет, не один, конечно. В двух-трех  шагах от него лежала ЕГО Даша. Только сейчас он смог разглядеть какие-то не сразу бросившиеся ему в глаза детали: на Дашиных ногах оставались кеды и носочки, но она была без рейтуз, обычно надевавшихся, когда ходила в лес, и даже без трусиков. И еще он заметил, что одна из обнаженных ляжек была кем-то обкушена и оттуда, где было обкушено, торчали скрепленные сухожилиями белые кости.
Он стоял долго, не смея даже пошевельнуться, как будто боялся, что одного лишнего неосторожного движения будет достаточно, чтобы лежащее сейчас у его ног тело проснулось, ожило. Нет, такой, как она сейчас, с ямками на месте глаз, с торчащими из обкусанной ляжки костями, он, скорее, Даши боялся, чем желал ее – прямо на его глазах, - какого-то чудесного исцеления, воскресения.
Солнце по-прежнему припекало, теперь уже почти по-летнему, и появились где-то доселе прятавшиеся огромные мухи. Быстро сообразили, где можно поживиться, облепили Дашино запрокинутое лицо. Больше всего их собралось вокруг ее глазных провалов, но были и такие, кто предпочел ее полуоткрытый в улыбке рот. Противное, гнусное, прожорливое воинство.
Эти наглые мухи… Они как будто стали последней для Саши каплей. Если, еще до их появления, он все же как-то крепился, то, видя, как эти жалкие ничтожные существа  бесцеремонно обращаются с тем, что когда-то потрясло  Сашу своей красотой, - Дашиным телом, - он почувствовал, как на  него накатывает до этой поры ни разу не испытанное им… Он даже еще не предполагал, что такое может быть: ощущение какой-то неизбывной, ничем не утоляемой тоски. И эта тоска в нем стремительно, как тесто в квашне,  набухала. Прошло  всего-то несколько секунд,  и приняла такие размеры, что ей непременно, если он не хочет, чтобы она разорвала ему грудь, нужно было дать какую-то дырочку, чтобы она из него убралась. И тогда Саша раскрыл рот и… к своему собственному изумлению,  - завыл. Каким-то нечеловеческим голосом. Как если бы он был еще неопытным, необстрелянным молодым волком, прибылым, отставшим от своей стаи, потерявшимся в густой лесной чаще и оттого запаниковавшим и воззвавшим за помощью к своим сородичам. И -  что поразительно – оказалось, он был не одинок в своем вое:  кто-то в глубине леса ему откликнулся.  Еще более сильно, мощно. Пораженный этим, Саша умолк, а этот, неизвестно кому принадлежащий вой еще продолжался, возможно, пару минут. А потом тоже враз, как будто ножом обрезанный, умолк. И наступила мертвая тишина. Только слышно, как что-то где-то рядом попискивает. Возможно,  суслик с примыкающего к самому лесу поля.
Так Саша  на пару с кем-то, навеки оставшимся ему неизвестным, громко оплакал Дашу. Но не только. Может, вместе с нею или даже в первую очередь,  – самого себя.

6.
В планы мэтра, когда выходил из дома, входило, в первую очередь, посещение церкви. Он заметил ее еще,  когда добирались на машине. Во времена, когда он здесь жил, церкви в поселке не было. Точнее, было обветшавшее здание, своей архитектурой напоминавшее прежнюю церковь, но оно, уже на его памяти, служило обиталищем для их местной пожарной команды. Но пожарники, как на грех, погорели сами,  и от здания остались одни черные стены. То, что он заметил накануне, - какое-то новое, и судя по неубранным лесам, еще не до конца выстроенное здание. Однако, уже увенчанное крестом. Значит, живое, и готовое к исполнению своего назначения.
Еще издали, когда только подходил к церкви, заметил на опоясывающих церковный портал лесах, метрах в трех от земли  человеческую фигуру: то ли штукатур, то ли живописец. На зеленой травке у церкви сидел на корточках белобрысый паренек лет десяти. Рядом с ним – дремлющая на солнце лохматая дворняжка. Паренек с любопытством воззрился на незнакомца.
Теперь, когда мэтр был в нескольких метрах от церкви, стало окончательно понятно: тот, кто на лесах, действительно живописец, расписывает надпортальную нишу.
-Бог в помощь, - негромко, по-старинному (ситуация обязывала) поприветствовал, остановившись сразу напротив лесов.
-И вам того же, - вежливо откликнулся тот, кто находился на лесах. То ли признал подошедшего, то ли просто из вежливости, - прервал работу, теперь смотрел на него сверху вниз. Пожалуй, ему было немного за тридцать. Аскетической внешности, худой,  -  как и подобает человеку, посвятившему себя церковной росписи.
-Что это за церковь? – поинтересовался мэтр. – Как называется?
-Храм святой великомученицы Екатерины, - объяснил живописец. – Храм освящен, но постоянного батюшки пока нет, привозят из Ярославля. Но если хотите помолиться…
-Я бы хотел заказать панихиду.
-Это надо у старосты.
-А где староста?
-Мить, - живописец обратился к по-прежнему сидящему на корточках пареньку. – Сбегай к Роману Владимирычу. Пусть он срочно подойдет.
Паренек не заставил себя ждать. Ему, видимо, даже понравилось, что ему разрешили куда-то сбегать: вскочил на ноги, умчался, шлепая по земле растоптанными сандалиями, - только его и видели. Вслед за ним, делая вид, что пытается  укусить  за пятки, восторженно лая, помчала и дворняжка.
-Ваш? – еще раз поинтересовался мэтр. Он имел в виду парнишку.
-Нет. Решил полностью посвятить себя служению нашему Спасителю, сейчас прохожу схиму и, даст Бог… А это моей хозяйки. У которой я столуюсь. – Видимо, посчитал, что не гоже ему вести беседу, когда тот, к кому он обращается, находится ниже его, - неспешно спустился с лесов. Когда уже оказался на земле, на одном уровне с собеседником, подтвердилось первое впечатление, что этому человеку не должно быть много за тридцать.
-Я прервал вас.
-Ничего. Я и сам собирался. – Говоря это, живописец одновременно доставал из-под кустика узелок. – Пора подкрепиться… А я вас узнал. Вы, конечно, тот самый, кто приехал из Америки. Знаменитый художник. – Сваренное, видимо, вкрутую, уже облупленное яичко. Ломоть черного хлеба. Отдельно, в вощенной бумажке, - порция соли.
-Вы где-то учились? – мэтру, как обычно,  не хотелось говорить о себе.
-Да. Художественное училище в Новоалтайске. Дальше как-то не пошло. Хотя пытался пару раз в Глазуновку.
-Не переживайте. Я вообще нигде не учился.
-Я знаю. О вас наслышан и начитан. Но такие, как вы,  чтобы прямой дорожкой  от Бога, - большая редкость. – С аппетитом ест, оставляя в курчавой бороде крошки хлеба. –Обычно все-таки наставление нужно.
Теперь, когда живописец был на земле, мэтр мог разглядеть, что его рука уже успела оставить в надпортальной нише. Скорее, жанровая сценка, чем каноническое иконописное изображение: поле, небо, подступивший к полю негустой перелесок. Уже немолодой, с густой седою бородой и, судя по наряду, достаточно состоятельный купец. Из перелеска выходит молодая женщина. И если купец вполне очевиден, реален, то женщина выглядит скорее как призрак. Тому подтверждение и исходящее от женщины неяркое сияние.
Отсюда, с земли, непросто  оценить качество живописи… Впрочем, рука вполне уверенного в себя, но достаточно среднего, придерживающегося шаблонных решений, скорее,  хорошего ремесленника, чем художника.
-Что это значит? – спросил он.
-А вы не знаете?.. Храм когда-то был построен на деньги купца Левашева. Точь - в - точь на том месте, где ему явилась его покойная жена.
Мэтр  действительно не знал, - с чем связано появление еще той, сгоревшей церкви. Видимо, это облако сомнения  было на его лице, потому что живописец захотел объяснить.
-Это известная история. Левашев был из местных, работал приказчиком в бакалейной лавке. Видимо, был хорошим приказчиком, если хозяин лавки выдал за него свою младшую дочь. Но они пожили вместе совсем недолго. Жена умерла при первых же родах. А он, судя по всему, очень ее любил и никак не мог примириться, что ее больше нет. Дал зарок, что больше вообще ни на ком не женится, а все свои силы, а их, кажется, было немало, посвятил своим купеческим делам. И очень, надо сказать, преуспел. Стал очень богатым. Сначала в Ярославле, потом переехал в Москву. Но каждый год, в тезоименитство святой Екатерины ( так звали его покойную жену), - приезжал в Бескормилицыно, посещал ее могилу.  Так он прожил почти до пятидесяти, когда повстречал другую  полюбившуюся ему женщину. Но хорошо помнил свой зарок, - поэтому не мог жениться на этой другой. В один из его приездов в Бескормилицыно, опять же  в тезоименитство святой Екатерины, когда шел с кладбища, и уже брел перелеском,  - ему и явилась его покойная жена. «Забудь о своем зароке, - сказала она ему, - женись на этой женщине и роди от нее. Я благословляю вас на это». Сразу после того, как женился, и его новая жена забеременела, - он и приступил к строительству храма.
Живописец закончил свой рассказ, выскреб испачканными охрой пальцами крошки хлеба из бороды, аккуратно сложил в узелок остатки своей нехитрой трапезы, вернул узелок в тенек под кустом.
-Вы верите в эту легенду? – спросил мэтр.
-Если б не верил, - я бы здесь не писал. – Живописец, кажется, рассердился на мэтра. Больше не стал уделять ему время, стал подыматься по лесам.
-Здравствуйте! – к мэтру спешил невысокий, лысоватый мужичок, седая борода поделена аккуратно на две равновеликие половины. – Старосту хотели? Я староста. Что вам?
-Хочу  заказать панихиду.
-К сожаленью, батюшка будет только в среду. Мы еще как положено не открылись…
-Когда будет, тогда и будет.
-А по ком бы вы хотели?
-По убиенной Дарье.
-Сейчас, - староста доставал из кармана записную книжку, а мэтр, в свою очередь, - свой портмоне.
Староста только глянул на протянутые ему деньги, - лицо его вытянулось:
-Это… простите… что?
-Это на вашу церковь.
Староста был таким щедрым даром, скорее, напуган, чем обрадован.
-Эт-то… Я не знаю… Приличная сумма… Потом отчитаться потребуют. У нас это строго. Нам бы лучше… дарственной. Чтобы все по закону.
-Хорошо. Будет дарственная, я устрою. А сейчас возьмите. – Больше не стал тратить время на старосту,  отправился в неспешный обратный путь.
Как  это?  «Прямой дорожкой от Бога»? Так о нем было сказано? Ну, это разумеется, фигура речи, не более. Чтобы сделать приятное. А рисовать  мэтру действительно хотелось больше всего остального в жизни, и не от того, что кто-то  этому его научил, на это подвигнул, - он сделал этот выбор бессознательно, следуя только своему внутреннему голосу. 
Самое раннее из нарисованного им (он узнал об этом от матери): ему только года полтора, канун Пасхи, перед ним  в миске на столе только что отваренные в луковичной шелухе и теперь остывающие пасхальные яйца, он окунает палец в теплую густо-оранжевую   тепловатую жидкость. Тем же пальцем, высунув от напряжения язык, проводит по клеенке стола. Получается что-то очень похожее на овал яйца. И тут же  заодно награждается подзатыльником  от матери.
С самого раннего детства его постоянно преследует желание вооружить свою руку, - прутиком, головешкой, кусочком мела или обыкновенного кирпича, - всем, что может стать средством выражения состояния его души. Столь же непритязателен он и в выборе того, что может сыграть роль полотна, послужить основой для рисунка. Этим может стать  только что выпавший снег, обильно покрытый мхом валун (в этом случае изображение просто выщипывается), даже собственная ладонь. Но больше всего ему нравилось рисовать на приречном песке. Что-то нарисует, оставит, а потом дожидается, когда по реке проплывет какая-нибудь крупная баржа, а еще лучше теплоход, допустим, «Александр Пушкин». Мощная приливная волна накатит на берег, и от его, Сашиного, рисунка почти ничего не останется. Однако, это его не расстраивает, наоборот, - наполняет каким-то восторгом, словно он безвозмездно, бескорыстно  поделился своим более чем скромным творением с чем-то или кем-то, кто сотворил уже весь этот мир.
Когда пойдет в школу, первый же учитель рисования, разумеется, заметит его способности, заинтересуется им, постарается что-то ему внушить, чему-то обучить, но Саша также упрямо будет избегать любого внушения, учения. В него  как будто что-то уже было изначально вложено, поэтому  с такой неохотой слушал все, что пытались ему втолковать стреноженные шаблонами, воспитанные на идеалах «передвижников», поклонники Шишкина и Репина учителя. Те, разочарованные, довольно скоро отступались от него: малюй, как тебе захочется.
И только когда он был уже в пятом  классе, в их школе на довольно короткое время появился некто Борис Сергеич, учитель черчения у старшеклассников.  Он, видимо, услышал от кого-то, есть, мол, тут один любопытный мальчик. Как-то на перемене подошел к нему, попросил показать, что сам посчитает  достойным. Получив папку с Сашиными рисунками,  забрал папку к себе, вернул на следующий день.
-Продолжай в том же духе. Хотя рутина и не таких, как ты обламывала. А ты сопротивляйся. 
Саша еще не имел в то время четкого представления, что означает слово «рутина», но все равно сразу сделал для себя вывод: от этого зверя надо держаться подальше.
Борис Сергеевич  вскоре из школы исчез, но перед тем, как исчезнуть, успел передать Саше вырванный из школьной тетрадки листок с адресом:
-Подрастешь, закончишь школу, будешь когда-нибудь в граде Петровом, - попробуй меня отыскать. Бог даст, чем смогу, - помогу.
Пройдут годы, и  Саша действительно воспользуется этой бумажкой. К тому времени его рукой будет водить уже… нет, не шустрый, зубастый зверек по имени «рутина», а  изначально  прекрасное, такое, каким он увидел его через окно деревенской баньки, а потом поруганное, ставшее жертвой грубого насилия,  выросшее в его подсознании до конкретно олицетворенного  символа  всего жестокого, что правит этим миром,  Дашино тело. Оно-то и освятит его весь дальнейший, ухабистый путь к вершинам мастерства, словом, сделает его пользующимся  сейчас широкой известностью Художником Александром Много.   

7.
Михаил, разопревший, переодетый в чистое исподнее,  только вышагнул из бани, как увидел спускающегося с горки, оскальзывающегося, помогающего себе руками, чтобы не упасть бородатого человека в длиннополом, расстегнутом на все пуговицы пальто и в пестром кепи. Сразу догадался, что это и есть его двоюродный братец, которого он когда-то в далеком детстве опекал.
Они не обнялись, как вполне могли бы, - только пожали друг другу руки.
Михаил не знал, как ему себя вести с этим знакомым-незнакомым человеком, о чем говорить, но тот выручил его, заговорил первым:
-Неужели это та самая баня?
Михаил не понял. То есть он, разумеется, понял, что речь идет о бане, но с чем ее сравнивать?
-Та, что была… Помнишь Дашу?
Да, эту Дашу и тот случай, когда они  случайно наткнулись на обезображенный труп Даши, предварительно, как показало потом следствие, кем-то, так никогда и не опознанным,  изнасилованной и убитой, Михаил, конечно, помнил. Такое не забывается.
-Она еще мылась. Тоже здесь. Она и твоя сестра.
-А-а… - Наконец, догадался Михаил. – Нет, той бани давно нет. Примерно на этом же месте уже вот эту я - лет пятнадцать назад, - поставил. А что?
Родственник не ответил.
-А ты? – продолжил Михаил. – Не желаете со своей помыться? Ольга говорит, - она из татар, так, может, она еще  и не знает, что такое русская баня.
-Да-да, - как-то рассеянно, скорее, думая о чем-то другом, более важном. – Потом… как-нибудь… У меня к тебе другая просьба. – Родственник сказал и замолчал, а Михаил, не желая «гнать телегу», он был вообще человеком по своей природе сдержанным, терпеливо дожидался продолжения. - Проводи меня до того места. Я сам, боюсь, не найду. Сколько лет прошло. 
Михаил сразу понял, о каком месте идет речь. «Далось ему это место».  Михаилу совсем не улыбалось  идти за чем-то непонятным в  лес. Наверняка там еще снегу… Ну, не по колено, но порядочно. К тому же у него, как у любого человека, много чего накопилось за прошедшую неделю. Однако  отказываться, конечно,   не стал.
-Чего ж не проводить? Провожу. А когда?
-Чем скорее, тем лучше. Я не собираюсь здесь надолго задерживаться.
Договорились, что встретятся в четыре, у  водокачки. Михаил с семьей жил в новом районе, а здесь у него еще со старых времен сохранялся земельный надел и баня. Водокачка располагалась как раз по середине между старой и новой половинами поселка.
-Не забудьте на всякий случай взять с собой телефон, - деликатно напомнила секретарша, когда мэтр предупредил ее, что собирается прогуляться со своим кузеном.
           Мэтр отыскал ее во дворе дома, у поленницы дров. Она сидела на корточках, что-то разглядывая, но при виде мэтра встала в полный рост. У ног ее, подняв трубой хвост, ласкалась кошка.   
-Что вы здесь делаете?
-Котята, - объяснила секретарша. – Только позавчера родились.
Мэтру показалось, его спутница была озабоченной, даже, возможно, расстроенной. Захотелось узнать причину. Наклонившись,  заглянул за поленницу. На дворе было темновато, но это не помешало ему разглядеть лежащих  на драном ватнике с полдюжины еще слепых, дрожащих, слабо попискивающих комочков. Что ж, нашего, живого, полку на планете Земля  прибыло.
-И что? – поинтересовался мэтр.
-Ваша сестра собирается их утопить.
Теперь стало понятным, откуда эти переживания на лице секретарши.
-Что ж… К сожалению, это ее проблемы, а не наши.
-Да, конечно, я понимаю, - но видно было, что слова мэтра ее никак не утешили.
Она была кошатницей, мэтр уже знал об этом. У себя дома она обихаживала трех кошек, и у каждой  из них был какой-то дефект: у одной из них, насколько помнится мэтру,  отсутствовал один глаз, у другой покалечена нога, у третьей какой-то мучитель  обрезал  хвост…
Когда мэтр добрался до водокачки, Михаил уже его там поджидал. Еще его поджидала скромно сидящая в сторонке, чутко поводящая своими торчком стоящими  ушами-антеннами  собака.
-Твоя? -  спросил мэтр. У него за плечами нарядный рюкзачок.
-Да нет. Пристала. Первый раз вижу.
Перед ними слабо утоптанная дорога, вьется  по голому, местами уже оголившемуся, местами покрытому еще не растаявшим снегом полю. Там, где поле кончалось, начинался лес. Над ними тяжелое, застланное тучами небо, сулящее не то дождь, не то мокрый снег.
-Пошли?
-Пошли, пожалуй.
Идти было довольно легко. Всю последнюю неделю держался ровный умеренный морозец, от минус пяти до минус семи, без снега, поэтому наст был довольно прочным, не поддавался давлению человеческой ступни. Не отставала от путников и увязавшаяся за ними собака. Как же это походило на тот их, печально памятный лесной поход, увенчавшийся трагической находкой! Правда, тот молодой полугодовалый песик не шел ни в какое сравнение с их теперешним спутником. Эта собака была явно старой и вела себя соответственно: солидно, степенно, постоянно сохраняя между собою и людьми одну и ту же выбранную ей изначально дистанцию. О том, чтобы она могла беспричинно  залаять, - даже говорить не приходилось.
Так они вышли на опушку леса, а дальше уже по покрытой более толстым слоем снега, тропинке, усыпанной иголками с обступивших их с обеих сторон разлапистых елей. Еще то и дело попадались вышелушенные, скорее всего, белками  еловые шишки, а то и оставленные лосями кучки.
Говоря по правде, Михаил хоть и согласился проводить, но был далеко не уверен, что они выйдут именно на искомое, то самое проклятое место. Сколько уж лет с того  времени прошло! Люди вон как постарели. Лес тоже за это время поменялся. Но и признаваться в своей неуверенности Михаилу тоже не хотелось.  Положился на привычное, всех так согревающее душу истинно русское «авось».
Они уже брели, по меньшей мере, с четверть часа, углубляясь все дальше  в лес, петляя, когда им дорогу преграждало какое-нибудь повалившееся на землю, ощетиненное сучьями дерево. Как объяснил Михаил, еще прошлым годом здесь пронесся сильный ураган, он-то и повалил нездоровые стволы. «Теперь тут черт ногу сломит». Но вот их глазам предстала ровная, метров тридцать в поперечнике, окаймленная со всех сторон кустарником, редкими березками, осинами, а, в основном, все теми же елями полянка. Михаил остановился первым, его примеру тут же последовал и его родственник. Мгновенно присела в сторонке и собака.
-В общем… Похоже… Оно самое, - осторожно сказал Михаил.
Родственник   внимательно огляделся по сторонам. И сюда посмотрит, и туда. Такой человек, что по лицу никогда не догадаешься, что у него на уме.
-Что ж… - Наконец, выдавил из себя. Его, видимо, все-таки успевшие озябнуть на морозце губы едва шевелились. - Хорошо. Спасибо. – Снял с себя рюкзачок. – Если не очень спешишь…
Михаил понял, что его хотят угостить.
-Если только по одной. – В семь часов должны были показывать очередную порцию сериала «Бригада», а до семи он обещал жене поправить потекший холодильник «Бирюза». Время его уже сильно поджимало.
Родственник вынул из рюкзака сверток, достал из него одноразовую бумажную скатерку, постлал ее на снегу, за этим последовала фляжка, пара стопок, заранее приготовленные бутерброды.
-Без лишних слов, - попросил  родственник. – И так все понятно.
Выпили, как в таких случаях положено, - не чокаясь, и Михаил сразу заспешил в обратный путь.
-Ты иди, - разрешил родственник.
-А ты?
-Я еще посижу.
-Ну, ты… Смотри. Совсем стемнеет скоро. Выберешься один-то?
-Выберусь. Я запомнил.
Михаил перечить не стал. Хозяин-барин. Раз говорит, что выберется… Да и не маленький, поди, уже.
Хотя, что он собирается один делать? Не колдовать ведь. Да, странный у него родственник. Одно слово-художник.
Михаил свистнул, зовя за собой собаку. Но та даже ухом не повела, как будто это ее и не касается. Михаил подумал, что так будет даже и хорошо. Еще раз посоветовал не слишком задерживаться в покрывающемся мглою лесу и оставил родственника  в компании с собакой.
Нет, одного беглого взгляда на поляну мэтру было достаточно, чтобы сделать для себя вывод: «Место, скорее всего, все же  не то». «В подлиннике» еще присутствовала очень высокая сосна с отходящей под почти прямым углом ветвью, именно под ней и был разбит тот стожок, что хранил всю зиму Дашино тело. Здесь этой сосны не было. Были и другие, отсутствующие здесь  приметы (на что, на что, а на недостаток  зрительной памяти мэтр пожаловаться не мог). Однако напрягать  Михаила на дальнейшие поиски не стал. По двум причинам. Во-первых, было видно, что Михаил выполнял роль проводника неохотно (скорее всего, у него за неделю накопилось много домашних дел, и он спешил вернуться к своим). И второе. Ему самому поскорее хотелось остаться одному.
Да, место не то,- ну и пусть. Зато  очень похожее. А то, настоящее, - оно тоже где-то совсем рядом. И это ощущение пусть даже не буквальности, а только близости разыгравшейся  где-то здесь более сорока лет назад кровавой трагедии все равно волновало сейчас его собственную кровь.
В мальчишках, когда он еще жил здесь, а потом время от времени появлялся, до его отъезда заграницу он совершал это паломничество неоднократно. Его тянуло именно сюда, на место Дашиного поругания и убийства, а не на место захоронения Дашиных останков на одном из кладбищ Москвы. Пусть это будет каким-то извращением, причудой. Мэтру вообще были свойственны многие причуды. С отъездом, с новым укладом жизни, с пришедшим к нему успехом и признанием, потребность в таком регулярном посещении этого сакрального для него места в нем приостыла. Он как будто оттаял. Зажил новой полной жизнью. Так прошло много лет  и вдруг… Все это внезапно вернулось. Сначала слабенькими токами, но чем дальше – тем это желание набирало все большую силу. И, наконец, достигло такого накала, что сопротивляться желанию совершить это… почти ритуальное действо   мэтр уже не мог.
Так в нем и созрело это непреодолимое желание приехать в Бескормилицыно. А тут еще и история с московским издательством, пожелавшим опубликовать персонально ему посвященный альбом.  Возможность сделать два дела зараз. Все одно к одному.
Мэтр вынул из рюкзачка предусмотрительно приобретенный  им  в бостонском трейд-хабе  набор для растопки, kindling kit:  водонепроницаемые спички, пропитанная парафином древесная масса, - выложил все это на слегка утоптанный снег, затем  углубился в лес, вернулся с охапкой древесных сучьев. Прошло минут пять, и сначала закурчавился дымок, а потом взыграло и само пламя: костер был готов. Еще раз наполнил стопку. Выпил…
Став «среднеобразованным», уже на третий день после того, как получил на руки диплом, Саша отправился в Ленинград. При нем, кроме паспорта и диплома об окончании школы, были сто восемьдесят рублей, папка с  отобранными им рисунками и вырванный из старой школьной тетрадки листок с оставленными Борисом Сергеевичем координатами. 
Случайно или нет, - если б Саша появился в Ленинграде днем позже,   Бориса Сергеевича бы Саша уже не застал: он был готов вот-вот  эмигрировать. Вроде как в Израиль, хотя по всем внешним данным выглядел как чистокровный русский. Появление Саши вряд ли  его порадовало: у него уже было «чемоданное настроение», однако нашел время посмотреть , пусть и бегло, последние Сашины творения.
И вот что он  сказал.
-Ну и?... Ты зачем, дружочек,  сюда приехал? В Репинку поступать? В Мухинку? А зачем? Смысл-то какой? Ты прежде где-то у кого-то учился, кроме как самого себя? Нет. Ну вот и бейся, сражайся, отстаивай себя. В одиночку. Сможешь – молодец. Честь тебе и хвала. Не сможешь?... Ну что ж. Таких, которые не смогли, хотя и очень хотели, - пруд пруди. Это «за». А теперь «против».
На этом месте он прервался. Закурил. Только после этого продолжил.
-Не пойму я чего-то тебя… Вроде, почти, ты меня извини, еще ребенок… пацан…  Откуда это в тебе? Такой мрачный взгляд на мир.  Какая-то… чуть ли не сплошная мертвечина. С тобой что-то было? Что-то случилось? Какое-то переживание? Потрясение? Но даже если и так… Жизнь не монохромна. В ней найдется место всему. Вот и отражай… А будешь продолжать в том же духе… Все эти… безобразия… Ну, станешь ты, допустим, авторитетом в среде, скажем, каких-нибудь… трупопоклонников. Вампиров. Тебе это надо?
В таком ключе он еще долго говорил. Саша только слушал. Он не смел возражать. Да и что бы он возразил? Борис Сергеевич был, безусловно, прав. Мир многолик и многоцветен. Но это ЕГО, Бориса Сергеевича мир. У него, Лещука Саши, мир иной. В нем, кроме всего остального, еще  занозой сидит испытавшее над собой глумление, обезображенное   Дашино тело.  Если Саша и изображает все «эти безобразия», то вовсе не из-за того, что  ему так сильно этого хочется. Он просто не может по-другому. И не любуется, не упивается он всем этим. Нет, он не копрофаг и не мазохист. А все его «безобразия» это лишь его, лично Сашин, изливающийся из его потрясенной души реквием. Его панихида по «убиенной Дарье».
Они еще встретятся, лет через пятнадцать, когда Саша Лещук уже прекратит свое существование, а вместо него будет Александр Много. Мэтр Смерть. Кстати, прознав, что за ним закрепилось такое жутковатое прозвище, Александр Много вначале решил этому как-то воспротивиться. Даже возжелал пригласить к себе на беседу адвоката, чтобы обсудить соответствующие контрмеры. Но это настроение длилось недолго. Предпочел быть верным выражению: «Как  бы не назвали, только бы в печку не ставили».
Так вот,  встретятся они все же не в Израиле, а в Америке.  Александра Много к этому времени будут знать все, и отнюдь не «трупопоклонники», как предвещал ему Борис Сергеевич, а все так или иначе имеющие отношение к миру искусства. Мнения о нем будут разноречивыми: кому-то он будет активно нравиться, кто-то решительно будет его отвергать. У него будут постоянные персональные выставки. Его картины будут охотно раскупаться. У него будет миллионное состояние. Бывший учитель черчения будет пробавляться разовыми заказами на оформление витражей в реставрируемых, главным образом, православных церквях.  На его банковском счете  на момент их встречи будут всего-то сто восемьдесят долларов.
Что ж, - кто же из них прав, а кто виноват? Никто. И в то же время оба. И тот и другой идут  по этому миру своей дорогой, а сойдутся они все равно – придет срок - в какой-то одной точке…
Костер догорел, от него остались одни багровые, постреливающие крохотными искорками головешки. Мгла сгустилась. Лес как будто еще более сомкнулся вокруг него, сдвинул, уплотнил  свои сторожевые ряды.
Боялся ли мэтр леса? Нет, ничуть. К лесу у него  еще с детства сложилось какое-то очень личное отношение. Почти как к одушевленному лицу. Он даже персонализировал его, представляя в виде высокого, статного, добродушного старца с белой волнистой бородой и добрыми голубыми глазами. Уже в более позднем возрасте познакомился с  картиной  Врубеля «Пан» и не мог не признать, что этот образ намного совершеннее передает многосложную, многозначную  лесную, в частности, и природную, в целом, суть. Да, с нею, природой,  надо ухо востро.
Привязанностью к лесу он обязан был, прежде всего, матери: она была заядлой ягодницей и грибницей, и очень часто брала с собой Сашу. Отчасти для нее  это было удовольствием, отчасти работой: она торговала собранным на базарах Рыбинска, Тутаева, даже Ярославля. Это был хороший по тем временам приработок. Годам к двенадцати Саша уже исходил этот лес вдоль и поперек, знал, где что и как родится, где и чем именно встретит его лес. И куда лучше вообще не соваться, - там подстерегает опасность. Живя вдали от России, - скучал именно по лесу, и, кажется, больше ни по чему. Тот лес, который он нашел за океаном, не стал для него таким же притягательным, домашним, «своим». Не потому, что он был чем-то плох сам по себе, - наверняка в нем были и есть свои достоинства, а из-за торчащих, куда ни пойдешь, табличек “Private ownership”… “No entry”… “Forbidden”…. “Forbidden”. Такое можно терпеть, допустим, в Арнольде Арборетуме, в ухоженном городском парке, но только не в лесу.
Показалось, - кто-то прошел, точнее, бесшумно проскользнул опушкой леса. Или даже пролетел. Вспомнился вчерашний рассказ о купце, о том, как ему привиделась его покойная жена. «Вот если б и со мной такое же?». Если б он сейчас увидел покойную Дашу, чтобы в этом случае произошло с ним?  Обрадовался бы? Испугался? Что бы она могла сказать ему? И что бы он мог ей ответить?
Желание, чтобы эта встреча состоялась, - чем бы для него это не закончилось, - вдруг горячей волной накрыло мэтра. Он привстал, приложил руки ко рту и громко крикнул:
-Даша! Это я! Саша! Мальчик, который в тебя влюбился! И который до сих пор не может тебя забыть!
И, когда уже отзвучало эхо, добавил, тихо:
-Мне уже много лет, и я уже чего-то добился. Но я не знаю, зачем мне жить. Помоги мне.
Шорох… Упавший с ветки ком снега. Должно быть, потревоженная криком мэтра белка. Или куница. Но Даша ни чем себя не проявляла. Ни в каком виде перед ним не появлялась,  и тогда мэтр решил.  «Я все сделал, как мне было кем-то внушено, приказано. Я добросовестно пришел и исполнил. А теперь мне пора уходить». 
Собака за все то время, пока мэтр сидел у костра, кажется, не двинулась с места, только она уже давно не сидела, а лежала, уложив устремленную в сторону костра морду на вытянутые передние лапы. Стоило мэтру подняться на ноги, мгновенно привскочила на ноги и собака.
-Ну, пошли, - бросил в ее сторону мэтр. Тут же пошел сам, а собака послушно побежала за ним. 

9.
Из леса мэтр выходил уже в полной темноте, поэтому шел, не спеша, освещая себе дорогу предусмотрительно позаимствованным им от сестры электрофонариком. Но ему помогали не только электрофонарик, но и собака. Если по пути к лесу она трусила сзади, то, покидая его, - держалась впереди. Когда мэтр по какой-либо причине останавливался, мгновенно останавливалась и она, приседала, терпеливо дожидаясь, когда ее спутник возобновит движение. Однако только вышли на опушку леса - впереди голое поле, а за ним подвешенные в воздухе гирлянды огоньков в поселке, - собака, видимо, сочтя свой, собачий, долг выполненным,  сразу припустила. Буквально несколько секунд, и ее уже не видно. Мэтр не стал ее окликать.
Сидение за догорающим костром, неторопливый выход из леса привели к тому, что к дому он приближался уже в начале восьмого. Облаиваемый со всех сторон. Одна освободившаяся от привязи нахальная собачонка даже настигла его, пару раз изловчилась цапнуть за задники его мощных ботфортов Ред Винг. Видимо, этот собачий лай и стал сигналом его возвращения для тех, кто его дожидался. Мэтр еще только подходил к крыльцу, как из дома выскочил какой-то незнакомый мэтру вертлявый человечек.
-Дядя Саня! Это я! Толян! Племяш твой. Ты где пропадаешь-то? Я уж битых часа три как тебя тут дожидаюсь. – Подбежал, кажется, испытывая желание то ли обнять долгожданного дядю, то ли его задушить, - мэтр инстинктивно со всей силой оттолкнул его. Толян от неожиданности попятился, споткнулся обо что-то, упал  на спину, нелепо задрав обутые в кроссовки ноги. Но тут же, как Ванька-Встанька, как ни в чем не бывало, принял вертикальное положение.
-Чо ты позволяешь-то? Чо себе позволяешь? – теперь настал черед выбежать из дома взволнованной сестре. Коршуном набросилась на  Ваньку-Встаньку. – Выпил лишку, так и сиди. А ты звини его, - теперь Ольга  обращалась к брату. – Ждал-дожидался, пока ты придешь, ну и… Ты где пропадал-то? Ночь уже на дворе. – Мэтр поднимался по ступенькам на крылечко, сестра не отставала от него.  – И твоя тоже…
Секретарша встретила его бессловесным, тем не менее заметным упреком во взгляде.
-Извините, я выключил телефон… - Мэтру не хотелось объяснять, почему он так поступил -  чтобы ничто постороннее не мешало ему оставаться один на один с невидимой Дашей,  - поэтому, чтобы только отвлечь  внимание секретарши , спросил:
-Вы не смогли бы меня хоть чем-нибудь угостить?
-Да, я приготовила индюшку  с овощами. Подогреть? 
-Да, пожалуйста... И кофе, если можно.  Покрепче.
Джамиля только принялась кухарничать, а мэтр, усевшись на единственном стуле, расшнуровывал свои ботфорты. Снизу доносилось, как Ольга продолжала отчитывать своего непутевого сыночка, а тот бестолково оправдывался.
-Как вы считаете, - поинтересовалась секретарша, -  мы действительно сможем вернуться к следующей среде?
Да, у них уже был зарезервирован обратный билет на самолет на понедельник. Следовательно, если ничто не случится, в среду, в любом случае,  они  будут у себя дома, в Рослиндейл Виллидж.
-Почему вы об этом спрашиваете?
-Я получила месидж от Пола Фримана. Он беспокоится, что вы не успеете.
На  следующую пятницу   были намечены проводы на пенсию семидесятилетнего председателя бостонского отделения  Americans for the Arts, фонда по оказанию помощи начинающим и нуждающимся людям искусства. Александр Много был членом общественного совета фонда. Этот председатель с годами становился все более мнительным и отсутствие на церемонии проводов такого значимого человека как Александр Много было бы воспринято им очень болезненно.
-Передайте  ему, чтобы не… - Мэтр только-только  закончил развязывать шнурок на своем правом  ботфорте, когда обратил внимание на то, что на стене комнатки появился рисунок, точнее, акварель, которой еще этим утром - мэтр дает руку на отсечение, -  здесь не было. На этой акварели было изображено именно то самое место, которое они с Михаилом искали и до которого не дошли. Даже сосна с отходящей под прямым углом ветвью. Не было только стожка, зато вся поляна усыпана  какими-то скромными желтенькими цветами. Они выглядят какими-то зажженными свечечками на белом снежном полотне. Почти сразу догадался: это подснежники.
-Что это?
Секретарша  оторвала взгляд от греющейся на спиртовке кастрюли с цыпленком и овощами.
-Я случайно… нашла это… Ваша сестра говорит, это Надино.
-Кто такая Надя?
-Ваша племянница... Оказывается, она тоже рисует. Я случайно обнаружила. Папка, а в ней несколько рисунков. Я отобрала один. Мне показалось, - он довольно симпатичный.  Остальные не очень.
Мэтр подошел к акварели поближе. Да, место было именно тем. Им искомым.  Покрытым снегом. А из-под снега прорастала семейка  подснежников. Они были везде, но особенно много – как раз в той части поляны, под сосною, где тогда находился стожок.
-Вы говорите, там было несколько рисунков?
-Да, если хотите…
-Пожалуйста.
Простенькая, потрепанная, с жеванными уголками папка. На ее обложке, чтоб «покрасивше»,  тиснением,  - уже осыпавшиеся, потускневшие, еле заметные «Бурлаки на Волге». Мэтр, невольно скривившись - едва увидел бурлаков,  - взял папку в руки. Да, в ней еще с полдюжины исполненных отчасти акварельными красками, отчасти пастелью  картинок. «Малёванок», как сказали бы его хохлы-предки по отцу. Разгуливающая по потолку, головой вниз, корова с тяжелым выменем. Лихой, вооруженный до зубов, весело скалящийся  пират на палубе корабля в открытом голубом море. Медвежий квартет, - виолончель, труба, скрипка и барабан, - устроились на уже опушенных головках одуванчиков. 
-По-моему, так это  чистый фанизм. – Так, хотя и не очень убежденно,  прокомментировала  секретарша.
Мэтр знал, что у  Джамили к ее тридцати пяти годам было два высших образования. Она закончила  аспирантуру   университета  культуры и искусства в Казани, когда в 95 году получила грант от негосударственного американского фонда «New Horizons for Learning», ищущего на просторах бывшего Советского Союза  молодых начинающих перспективных ученых, с тем, чтобы они продолжили  обучение в США. Уже перебравшись в США, училась в  Гарварде. То есть в живописи, тем более ее истории, теории она была вполне сведущим человеком. В этом отношении мэтр, особенно в сравнении с нею, -  был абсолютным невеждой. 
Фанизм так фанизм. От английского слова fun. То есть забава. Мэтр предпочитал такого рода художества называть другим иностранным словом «тинейджеризм». Подростковая  бесшабашность, искусственно раздуваемая веселость. Словом, пестрая  пустота. Легкость, за которой не скрывается ничего. Ею в наше время пропитана не только, увы, живопись: почти вся культура. 
Впрочем, зачем же он так…  сурово с этой  девочкой?  У нее все еще впереди.
Мэтр еще разглядывал рисунки,  когда  по-деревенски, то есть самозвано, без стука, вошла его сестра.
-Братец… - Ольга долго раздумывала, как же ей сподручнее обращаться к гостю. По имени как-то неудобно. «Брат» тоже почему-то режет ухо. «Братец», пожалуй, лучше всего. Сразу подчеркивает, что она признает его авторитетность и его старшинство. – Ну, ты, ей Богу, ты на Толяна – то на моего непутевого особо-то не серчай. Ну, что делать, раз он таковский? В батю,  видать, пошел. Он тоже, бывало…  Совсем сдурел парень. Да еще по ящику про тебя накануне насмотрелся. Вот и поплыл. Но завтра он утречком, токо проспится, уберется от меня. Я уж ему наказала. Больше его не увидишь и не услышишь.
-А твоя дочь? – спросил мэтр.
-Надюшка, что ли? А что?
-Она в кого?
-Один Бог ведает. Сама гадаю. Раз тоже рисует, - в тебя, выходит. Одного поля ягодки. Токо ты вона уже какой, а ее покамест  и не слышно и не видно.
-Где она живет?
-Так… Разве ж я тебе еще не говорила?  Где Толян, там и она.  В Рыбинске. Второй уж год. Как школу закончила…
-Адрес знаешь?
-Ох, братец… Спросил бы о чем попроще. По всякому живет. Своего угла нет. Мыкается туда-сюда. Вместе со своим хахалем. Вот Толян, он точно знает,  даже  у них бывает. А я нет.
-Что он сейчас?
-Кто? Толян? Заснул. Дрыхнет без задних ног. До него теперь не добудиться. Да чего стряслось-то?
Но мэтр не отвечал, как будто не расслышал вопроса, а сестра решила воспользоваться моментом, когда Джамиля вышла за дверь, и шепотом пожаловалась «братцу».
-Ты скажи, чего мне делать-то? Твоя-то… Деньжищ мне отвалила. Я в жизни таких не видела.
-За что?
-Чтоб я пищалок этих… которых моя гуляка… с хвостом которая… в подоле принесла… Чтоб я их  у кого-то пристроила.
-Ты согласилась?
-Согласилась… Деньжищи –то какие!
-Сколько?
-Шесть сотенных. Долляров. По сотне за штуку.
-Что ж… Раз согласилась, деньги взяла, - теперь выполняй.
-Она у тебя богатая, что ли?
-У меня – нет.
Когда вернулась Джамиля, а сестра покинула светелку, мэтр попросил секретаршу:
-Закажите на завтра машину до Рыбинска.
-На какое время?
-На восемь.
-Утра?
-Да, конечно. И чтоб этот…Толян. Последите, чтоб  не уехал раньше. Он поедет со мной.
-А я?
-Вы? – Мэтр на пару мгновений задумался. – Нет. Зачем? Здесь-то я и без вас управлюсь. Завтра хоть отдохнете от меня.
Приготовленная секретаршей из полуфабриката индюшка с овощами, при всей незамысловатости этого блюда, показалась мэтру очень аппетитной, он с удовольствием съел все.
В целом, подобно большинству американцев, он питался в ресторане, ближайший располагался в сотне метров от его дома, хотя, в отличие от большинства американцев, он не считал это нормальным. Будь у него, кроме дома, еще и семья, жена, он бы, скорее всего, предпочел домашнюю готовку. Однако ему, несмотря на его почтенный возраст, обрести себе постоянную подругу жизни до сих пор не пришлось. Он предпочитал обходиться «женами на час». Скорее всего, это были посещавшие его мастерскую натурщицы. Реже – те, кого добропорядочные американцы величают sluts. Страна добропорядочная, штат протестантский, а недостатка  в sluts  не ощущалось. Если все-таки подле него  не оказывалось ни тех, ни других, он прибегал к испытанному им еще в совсем молодые годы средству-мастурбации. Впрочем, с годами давление «основного инстинкта» в нем постепенно слабло, и это только радовало его.
-Вы наелись? – поинтересовалась секретарша, когда мэтр возвращал ей только что опустошенную тарелку.
Говоря по правде, мэтр поел бы еще, но предпочел об этом умолчать:
-Да, спасибо. Очень вкусно… Теперь, пожалуйста, кофе.
Пока Джамиля подогревала на спиртовке турку с кофе, мэтр достал из кармана пальто свой портмоне.
-Вы очень правильно поступили… Но это должен был сделать я. – Он отсчитал ровно шесть стодолларовых бумажек и положил их на краешек стола. Джамиле не надо было ничего объяснять, все сразу и так поняла.
-Все-таки это было мое решение, - она еще продолжала следить за кофе. – Следовательно, и расходы…
-Оставим этот разговор, - оборвал ее мэтр.
Он, вроде бы, уже хорошо узнал, что собой представляет его секретарша, успел ее оценить, но что он знал о ее прошлом? Помимо того, что входило в ее резюме. Например, то, что ее отец был врачом-проктологом. Работал завотделением   в больнице в Барнауле. Лет семь назад перебрался в Москву, где открыл собственную, пользующуюся популярностью клинику. И еще, что он узнал случайно, или, скорее, не узнал, а догадался из пары подслушанных им ненароком, брошенных его секретаршей по телефону фраз: ее родичи по материнской линии, следовательно, и она сама принадлежали к генеалогическому древу, высаженному в каменистую, неуступчивую почву Кырыма легендарным ханом Давлетом-Гиреем, тем, кто не без успеха бодался с еще более легендарным Иваном Грозным. Еще как-то из какого-то обрывчатого разговора  узналось, что она уже была единожды замужем, за албанцем американского происхождения, но прожила с ним лишь чуть больше года.  И уж как-то совсем случайно из нее проскользнуло, что она пережила, еще в отрочестве, какую-то не нашедшую отклика любовь. Впрочем, а кто такую любовь не испытал?

10.
На ночь они устроились по прежней схеме: мэтр на раскладушке, а Джамиля на диване. Но если вчера мэтр заснул быстро и спал крепко, то сегодня он пролежал без сна более часа, решил, что с него достаточно, осторожно встал, оделся и вышел из дома. Его вновь потянуло на берег.
Как бы темно не было, в десятке метров от береговой линии  сумел разглядеть скорчившуюся, скорее всего, над лункой фигуру странного, полуночного рыбака. Отыскал натоптанную по прибрежному ледку стежку, и, звучно похрупывая  крошащимся ледовым настилом, пошел в сторону чудака-рыбака.
-Клюет? – поинтересовался, когда уже подошел совсем близко.
-Какое там? – Рыбак был экипирован на все сто: тулуп, меховая солдатская шапка-ушанка, валенки, рукавицы. Но удочка современная: с короткой пробковой ручкой. Голос грубый, испитой, но лицо не разглядеть: отчасти потому, что темно, отчасти из-за поднятого, подбитого овчиной воротника. – Не спится, Сашок, вот и ударила моча в голову. А какая рыба  в такую пору  будет клевать? Ежели  токо такая же… непутевая.
-А кто вы? Я вас не разгляжу.
-Дак дядя Егор я. Может, еще помнишь такого.
Дядю Егора мэтр помнил: один из соседей. В пору, когда мэтр был еще Сашей Лещук, дядя Егор не один раз , напившись до беспамятства, гонялся по поселку за своей обезумевшей от страха женой, размахивая топором и жутко оря на весь поселок:
-Зарублю-ю-ю…
Такие сценки не забываются.
-А я тебя еще пацанчиком… от горшка два вершка. Все, как на тебя не посмотришь, - малюкал, малюкал… Ну и как? Домалюкался? Говорят, в Америке теперь живешь. Видать, большую деньгу заколачиваешь. А я вот… Последнее свое доживаю. Мне уж, сказать – и то язык не поворачивается,  - уже девятый десяток идет…Страшно, Сашок. Жисть-то, не в пример, как у тебя,  впустую прожита... Да и не это еще самое страшное, а то, что бабу свою при жизни обижал. Может, помнишь. От того и вмерла она раньше время. Вот и боюсь. Как мой-то смертный час придет, - а ну как моя Марь Ванна там и встретит меня? Я в дверь, а она тут как тут. И какими ж, интересно, поносными словами? Да это еще ничего, ежели токо словами, а то ведь перед Иваном-то Крестителем… Или кто там у них, самый главный-то?… Ох, не знаю я всю их тамошнюю карусель… Прости меня, Господи! В темноте всю жизнь прожил: не учили меня. Про дерьмократический централизьм это я, примерно, на всю оставшуюся жизнь запомнил,  а про то, что ТАМ… сверху…
-У вас, кажется, клюет, -вовремя заметил  мэтр.
-Иди ты! – Рыбак по всем правилам подсек. На конце лески, там, где положено находиться крючку, действительно трепыхалась какая-то тощенькая рыбешка. – Во дуреха. И чо?  Чо тебе тоже не спится? Или тоже? Небось, обижала кого-то? А теперь маесся? Ладно, иди, гуляй. – Осторожно, стараясь не сильно поранить жабры, снял рыбешку с крючка, вернул ее в темную дыру проруби.
Тут же сразу насадил на крючок другого червяка, забросил удочку в прорубь.
-Дак как оно, насчет картошки дров поджарить, Сашок? Как думаешь, встретит нас там кто-нибудь, али не встретит?
Когда мэтр вернулся в светелку, обнаружил, что его секретарша также не спит: закутавшись в халат, сидит  на краю постели и – оставаясь при этом в полной темноте, - как будто поджидает  его. Мэтр, уже войдя, включил свет.
-Это я вас разбудил?
-Нет, я и до вас не спала.
-Что ж? Если на нас такое напало… Предлагаю устроить маленькие ночные посиделки. Что вы думаете на этот счет?
Джамиля ответила согласным кивком головы. Мэтр тут же достал из своего рюкзачка уже опробованную им в лесу фляжку.
-Опустошим. И на этом успокоимся.
Когда уже выпили по одной, мэтр спросил:
-Можно, расскажу вам, что я делал сегодня в лесу?
-Если  это не трудно.
-Я в мальчишках был сильно влюблен… Нет, не то. О какой-то серьезной любви еще и речи быть не могло. Первая влюбленность. Когда впервые… Все только-только открывается. Окрыленность... Желание… совершить что-то необыкновенное, чтобы стать ее достойной… Ее в то же лето изнасиловали и убили… Там, где я был… сегодня… Я тогда нашел ее оскверненное тело…
Видимо, Джамиля почувствовала, что мэтру это объяснение дается не просто, поэтому и попросила:
-А, может, лучше дальше не надо?
Они выпили еще по одной.
-А теперь, чтобы все по справедливости… Расскажите мне про вашу первую… несложившуюся любовь, - обратился с неожиданным предложением мэтр.
«Неожиданным» для самого мэтра, Джамиля же, наоборот, как будто ожидала  этого вопроса, отнеслась к предложению очень спокойно, приступила к ответу сразу:
-Вам фамилия «Петр Григоренко» о чем-нибудь говорит?
-Нет. Ни о чем.
-Русский генерал. И одновременно диссидент. Он боролся за возвращение моего народа на  историческую родину. Мой отец когда-то был с ним очень близок. А тот, в кого я влюбилась, был соратником Петра Григоренко. Он был намного старше меня. Мне едва исполнилось четырнадцать, а ему уже что-то близко к тридцати. К тому же он был уже женат. И у него было двое детей. И все равно у меня еще оставались какие-то надежды, но его арестовали, осудили на десять лет. Освободили только, когда начались перемены, то есть лет через восемь. Как только освободился, тут же уехал со всей своей семьей в Крым… Больше я его уже не видела.
Снизу раздался дверной стук, потом заскрипели ступеньки ведущей на светелку лесенки. А еще через минуту, привычно, без стука, ступила в светелку Ольга.
-Вы чего полуночничаете? Гляжу, - свет в окошке горит. Или чего-то кому-то не поздоровилось?
-Нет, нам поздоровилось, - ответил и за себя и за Джамилю мэтр. – Если хочешь, чтоб и тебе поздоровилось…
-Я бы с удовольствием, - ответила Ольга, - токо мне вставать скоро. Козу доить. А она, которых  под этим делом, на дух не переносит. Близко не подпустит и без молока останемся.
Ольга скоро ушла, а мэтр еще раз наполнил стопки.
-Получается… Мы с вами пережили, примерно, одну и ту же трагедию.
-Д-да… Примерно… - Согласилась, после некоторого молчания, Джамиля. -  Но только я уже пришла в себя, а вас это как-то до сих пор… не оставляет.
-Отчего вы развелись с вашим мужем?
Они только-только выпили по третьей.
-Я поняла, что мне нужен другой муж… В противном случае,  лучше совсем без мужа.
-«Другой» это какой? Такой же бунтарь, как ваша первая любовь?
-Д-да… Приблизительно… Или такой… как вы. Неуступчивый… И необычный.
-Вы…романтик?
Мэтр, еще во время перелета, обратил внимание на то, что читала его секретарша: «Письмо незнакомки» Стефана Цвейга. И у нее были слезы на глазах.
-Это, по-вашему, плохо?
-Н-нет…В наше время поголовного цинизма… Это скорее… очень хорошо.
Фляжка к этому моменту уже была пуста.
-Считаю, что мы хорошо с вами посидели, - заключил мэтр. – Я намного лучше узнал вас. А теперь давайте вернемся в наше исходное положение. Завтра с утра поеду в Рыбинск, чтобы узнать, откуда растут ноги у этих «Подснежников»… Это очень важно для меня. Спокойной вам ночи.
-Я бы только попросила вас, - не забудьте взять с собою ваш телефон… И вам спокойной ночи.

11.
Заказанная секретаршей накануне машина-такси подкатила к воротам дома, когда еще не было восьми. Сложности возникли с Толяном: он ни в какую не хотел просыпаться. Когда же, наконец, Ольга растолкала его, заставила одеться, не погнушалась – сама натянула ему на ноги носки, все равно еще долго не мог понять, чего от него хотят и почему он должен еще куда-то ехать.
Мэтр, явно не испытывающий симпатий к племяннику, промолчал всю дорогу. Сидел, зажмурив глаза, под негромкие, монотонные, убаюкивающие, исполняемые на восточных инструментах (цимбалы, бубна, зурна) мелодии,  и лишь когда машина подъезжала к Рыбинску, обернулся к Толяну, тот мешком, кренясь на один бок,  сидел  на заднем сидении и осоловело хлопал плохо смотрящими, самопроизвольно закрывающимися  глазами:
-Представляешь, кто я?
-Спрашиваешь! -  Встрепенулся Толян.- Дядя Саня. Чего ж не представлять? Все представляют.
-Знаешь, где живет твоя сестра?
-Какая?
-У тебя их много?
-Откуда ж много? Одна. На Коллективизации она живет.
-Что? Есть такая улица Коллективизации?
-Есть, - откликнулся водитель. – Вы не волнуйтесь. Я вас аккурат на Коллективизацию привезу.
-Хорошо. Тогда везите.
-Их там много живет, - продолжил Толян, очевидно обрадованный тем, что дядя нарушил обет молчания и заговорил.
-«Их» это кто?
-Художников от слова «худо». Целая банда. Человек десять. Промышляют, чем кто может. Сбрасываются на жратву. А Надька у них за повара.
-Веселые ребята, - дополнил рассказ Толяна водитель.
-Вы их знаете?
-Не. Откуда? Моя теща неподалеку от них живет. Этой зимой морозы у нас, - под - тридцать, так они так печки свои раскочегарили, -  чуть весь дом не спалили. Думали, -уберут их после. Ан, нет. Должно быть, лапа у них.
-Отчего печки?
-Так ничего же в том доме нет: ни парового, ни электричества. Летом  сносить, вроде,  будут. Я же говорю: веселые ребята.
Должно быть, что-то вроде артели. Это в крови у русского человека вообще и у художников, в частности: товарищества, группы по интересам, артели, коммуны, кассы взаимопомощи. «На миру и смерть красна». К мэтру это не относится. Он всегда был индивидуалистом. Предпочитал, как бы временами трудно не было, добиваться всего в гордом одиночестве.
-Приехали!
Машина стала напротив  двух стандартных панельных шестиэтажных домов-близнецов.
-Они во дворе, - объяснил Толян. – Все путем. Я тут все знаю.
Когда мэтр расплачивался с водителем, тот протянул ему какой-то блокнотик  и авторучку:
-На память.
-Вы интересуетесь живописью?
-Не! Какое там? Жила тонка. Но я тут передачку по телику вчера про вас посмотрел. Насчет того, что вас в почетные земляки, вроде как,  хотят. Может, еще и памятник когда-нибудь поставят, как Ошанину.
-А кто такой Ошанин?
-Поэт. Лев Ошанин. «Издалека-долго течет река Волга…». Неужто  не слышали?
-Нет. Не слышал. А в памятники я не хочу.
Толян провел дядю через узкий проход меж домами, и глазам мэтра предстала очаровательная деревянная двухэтажная  развалюха с заколоченными по фасаду окнами. С вьющимся из одной трубы на крыше дымком.  Эту хибару  вполне можно было бы отнести к памятникам почившего русского деревянного зодчества. Скорее всего, чья-то пришедшая в полный упадок старинная усадьба. То ли Михалковых, то ли Мусиных-Пушкиных: мэтр не был каким-то особенным любителем истории, но кое-что о подноготной Рыбинска и его прежних выдающихся обитателях был и наслышан, и начитан.
Из-за дома доносилось знакомое мэтру еще по детству вжикание пилы: ему, когда уже достаточно подрос, часто приходилось заниматься готовкой дров. Когда обогнули дом, - увидели двух  молодых и одинаково длинноволосых, легко одетых, несмотря на прохладную погоду парней, они-то, стоя по разные стороны козел,  и водили полотном пилы.  Еще была девушка, она собирала с земли уже то, что  раньше было распилено и расколото.
-Эй! Леонардо да Винчи! – возопил  Толян. –А я к вам настоящего художника привел!
Девушка, что собирала в охапку дрова, с любопытством посмотрела на мэтра, оба пильщика удостоили его лишь беглым взглядом, не прервав ни на секунду их занятие.
-Ты откуда о Леонардо да Винчи знаешь? – спросил мэтр у своего племянника.
-А я  кино про него  видал. Только что.
-Все. Ты мне больше не нужен. Свободен.
-Дядь Сань… - у Толяна вытянулось лицо.
-Свободен, свободен. – Мэтра  легко было рассердить, а его племянник этого не знал. Его рассердило «Я привел к вам настоящего художника».
-Вы случайно не Надя? – мэтр обратился к девушке.
-Не, это не она, - Толян, вопреки дядиному приказу,  не хотел «освобождаться».
-Я Лида, - подтвердила девушка, - а Надя там, - показала головой на дом. – Вы Александр Много?
-Да. Я бы хотел с ней повидаться.
-Подождите секундочку, я только доберу, а потом провожу.
-Дайте мне, - мэтр имел в виду уже поднятые с земли и прижатые к груди  девушки полешки.
-Ой, не знаю! Неудобно.
-Давай, давай, Лидуха, не стесняйся! – отозвался один из пильщиков. – Внимания настоящего художника все-таки удостоилась. Мемуары потом напишешь. А здесь, на этом месте памятная дощечка будет висеть.
-Лучше триумфальные ворота, - подхватил второй длинноволосый пильщик.
Парни явно издевались, и они  имели  на это полное моральное право, поэтому мэтр не обиделся.
-И все-таки… - по-прежнему настаивал он, приставая к девушке.
И та уступила. Правда, не преминув при этом заметить:
-Боюсь, запачкаетесь. На вас облачение… супер. – Она сама была в драной, замусоленной, с вцепившейся в одну из  пол курточки головкой репейника. Должно быть, еще с прошлого лета,  – как вцепилась, так и осталась. – Пойдемте.
Они прошли к двери дома. Толян, стараясь не попадать сердитому дяде на глаза,  все-таки увязался было за ними, но мэтр, прежде чем войти в дверь, обернулся и посмотрел на него таким уничтожающим взглядом, что Толян остановился перед дверью как вкопанный. Дальше пройти уже не посмел. Поднялись по деревянной лесенке, при этом было очень темно и мэтру пришлось идти, держась одной рукой за лестничный поручень, осторожно приподымая и ставя одну ногу, затем так же осторожно подтягивая и ставя другую.
-Давно без света? – поинтересовался  у идущей впереди него девушки.
-С февраля, пожалуй. Как платить перестали.
-А почему перестали?
-Накладно. Не по карману… Вот здесь, - попросила, когда уже добрались до обширной, но заваленной перевернутыми вверх ножками садовыми скамьями лестничной площадки. – Сбрасывайте, сбрасывайте… Спасибо… Ничего, ничего, я сейчас тут все приберу. А Рома с Надей в конце коридора.
С конца коридора, куда указала девушка, доносился разгневанный мужской баритон: 
-Я тебе уже сто раз говорил, - ну, не трогай, не трогай ты мои кисти! Тебе что, своих мало? Или они у меня какие-то особенные?  Медом, что ли намазанные? Что ты постоянно хватаешься  не за свое?... Да не надо мне твоего ничего! Чего ты мне суешь? Ты, я тебе еще раз говорю, - ты только моё, ради бога,  в покое оставь, а твоего мне ничего не надо.   
-Не обращайте внимания, - девушка поспешила объясниться. – Это у них постоянно. Милые бранятся, только тешатся. Рома! – девушка громко позвала. – Кончай базар. Тут к вам гость пришел.
-Какой еще гость?
-Важный. Минуточку терпенья. Сейчас увидишь… – И, обращаясь к мэтру, разрешила.  – Идите.
Баритон умолк, а мэтр пошел  темным коридором, в конце которого  маячил  силуэт человеческой фигуры. Только подойдя поближе, сумел разглядеть эту фигуру. Рослый парень в довольно экстравагантном мятом синем длинном балахоне с лисьим воротником. Красавец-мужчина: густые, с рыжизной, длинные и волнистые волосы, глаза чуть навыкате, нос с горбинкой, пухлые ярко-красные губы, и, наконец, курчавые усики и бородка-эспаньолка. Вылитый молодой Репин, каким он изобразил себя, любимого,  на автопортрете.
-Гость это я, - еще продолжая идти, до сближенья оставалось метра два, доложил о себе мэтр. – Мне нужна Надя. Насколько я понял, это ваша подруга. А я ее родственник. Точнее, дядя.
Случается, встретятся два совершенно незнакомых человека. Стоит только  обменяться взглядами, и уже возникла, непонятно откуда,  между ними взаимная неприязнь. Вот и сейчас тот же случай.
-Не подруга. – Недовольно поправил молодой кудрявый  Репин. - Вас неправильно проинформировали. Она моя законная жена. А вы из Америки?
-Я могу ее видеть?
-Надь! Ты слышишь? Это к тебе.  -  И посторонившись. – Можете… Ну, проходите,  раз уж пришли.
-Спасибо. Вы очень любезны.
 Захламленная комнатка с драными, местами до конца не оторванными, повисшими обоями. На них – живописными оазисами – выставка картинок, рисунков: нагромождение черно-белых и цветовых пятен. Вкупе с пятнами естественного происхожденья (видимо, следы прошлых протечек) все это создавало какой-то фантасмагорический калейдоскоп. Пара, кажется, никогда  не мытых окон. В одном из них, затычкой в  дыре,  – грязная подушка без наволочки. Сваленная в одном углу стопка подрамников. Мольбертов не видно. Возможно, мастерская у них в другом помещении. Изразцовая печка. Чудо, а не изразцы!  Угольная крошка на железном листе под топкой. Значит, печка топится. Но в помещении, как и во всем доме  холодно,  – от того, наверное,  и балахон с лисьим воротником на этом красавце. И дымно.
А встречает мэтра, столбиком посреди комнаты,  бледная щуплая невысокая девочка-дурнушка. Да, именно дурнушка. На более лестное определение ее внешность не тянет.  Из-за непропорционально крупной, тяжелой нижней части лица. До Венеры Милосской ей далеко. Ох, как далеко. Интересно,  осознает ли этот свой дефект? Мучается ли, комплексует, как комплексовал когда-то еще юный Саша из-за того, что у него «нос картошкой»? Веко у одного из глаз у девочки набрякшее, освинцовевшее. Скорее всего, это обычный ячмень. Она, очевидно, также страдает от холода: на ней вязаная кофта, валенки и старушечий шерстяной, повязанный узлом на груди  полушалок. Да, грустное зрелище.
Ба, вот те раз! Да она еще и беременна!
Девочка стоит, напряженно вытянувшись, если не испуганная, то растерянная  его, мэтра, нежданным появлением, не представляющая, что ей делать и что говорить. За спиной мэтра ее сердитый, чем-то раздраженный, явно не в своей тарелке   неотразимый «герой-любовник». Такова не сулящая ничего доброго диспозиция. 
-Извините, я вас прервал… Это ваше?  – мэтр нашелся, с чего начать, кивком головы показал, что именно он имеет в виду. Выставленные на показ рисунки.
-Да, наше. – Откликнулся стоящий за спиной мэтра молодой Репин. - Общее…  Наш общий вклад в мировую сокровищницу искусства. А что? Не нравится?
-А вам  очень хочется, чтобы  нравилось?
-Да мне лично, в общем-то,   все едино.
Ну, это он, конечно… По принципу «Дал сдачу». Это когда тебе, допустим,  бьют в нос, а ты спешишь  достать  из кармана кошелек с мелочью.
-Думаете, наверное, я только и мечтаю, чтобы  похвалили такие…знатоки, как вы?
-Нет, не мечтаете?
  -Извините, но ваше мнение для меня… Что от вас, что  от деда Мазая.  Да, того самого, который с зайцами. Может, помните. У вас примерно одни и те же критерии. Недалеко друг от друга ушли.
-У вас какие-то неприятности? С чего весь этот ваш… фуфлон? – Когда надо, мэтр умеет быть грубым, не чинится, дает жесткий отпор. Жизнь его этому научила. -  Чего такой сердитый? Или давно не битый? То на жену бросаетесь, теперь на меня.
Ага, молчит. Прикусил язык. Теперь и мэтр может немного осадить. 
-Понимаю,  я свалился на вас, как снег на голову. Не ждали, не гадали. У вас свои дела. Заботы. Но и я, в общем-то… Это не светский и не праздный визит. Не дань вежливости.  Я вообще человек не учтивый. Я тоже по делу. – И обращаясь к девочке. – Это дело касается тебя.
-Мне надо убраться?
-Как хотите. Можете убраться, можете остаться. Вы тут хозяин. У меня, собственно,  секретов от вас нет.
-Я схожу в магазин. Я все равно собирался. Вы позволите?
-Как вам, милостивый мой государь,  будет угодно.
-Не забудь про пачку соли. За двенадцать сорок. Крупного помола. - Это были первые, произнесенные Надей в присутствии мэтра слова.
И:
-Вы на него не обижайтесь, - первое, что произнесла Надя, когда  уже осталась  с гостем наедине. – У него действительно неприятности.
-Большие?
-Да. Очень. У него собирались купить картину. Один богатый человек. За пятьдесят тысяч рублей. И в последнюю минуту взял и отказался. Кто-то что-то ему наговорил. Вот он теперь места себе и не находит.
-Что у тебя с глазом?
-Простуда, - непроизвольно потянулась рукою к больному глазу.
-Опусти руку… И старайся поменьше касаться, это чревато.  А вообще в таких случаях помогают бабушкины средства: горячее яйцо, спитой чай. Мне лично лучше всего помогало когда-то закапывание альбуцида. – А теперь он приступит к исполнению того, что и привело его  в этот дом: найдет ответ на вопрос, удовлетворит свое не самое праздное, а значащее очень много для него  любопытство. -  Я, ты, может, знаешь,  остановился у твоей матери… Даже живем в твоей светелке. Которая когда-то была моей. Я видел  там твою акварель. С подснежниками.
Мэтр не спешил, говорил медленно, процеживая каждое слово.
-Откуда это? Ты видела это место? Ты изобразила его с натуры или по памяти?
Так же осторожно, видимо, сразу почувствовала, что за этим вопросом скрывается что-то очень важное, отвечала и Надя.
-Видела. Сначала видела, а потом по памяти…  Я часто гуляю по лесу….А что? 
-А эти подснежники? Когда ты их видела?
-Год назад. В конце зимы… Или нет, где-то как раз в начале апреля.
Мэтр больше пока не задавал вопросов, а девочка терпеливо ждала.
-Часто гуляешь по лесу? Одна?
-Да. А что?
-Это хорошо, что ты гуляешь. Но лучше, если кто-то рядом с тобой. Сильный. Мужественный. Надежный. Кому ты доверяешь. Так безопаснее… Когда это с тобой произойдет?
 Он имел в виду: «Когда ты собираешься рожать?», - девочка его поняла. Теперь рука ее непроизвольно потянулась к животу,  улыбка осветила ее бледное лицо с впалыми щеками и с совсем не девичьими одинаково темными и под больным, и под здоровым глазом кругами.
-Если все в порядке – в первую неделю июля. – Улыбка не покидала ее лица.
-Зачем ты… вы так спешите?
-Я люблю его, - сказала, как отрезала.
Другой, будь он на месте мэтра, получив такой ответ, мог бы на этом и успокоиться, но не таков был мэтр. Так легко, просто от него не отделаться.
-Что ж, - ты любишь. Это здорово. Понимаю и приветствую. Прекрасное возвышенное чувство. Я тебя поздравляю. И все равно… Можно было бы и подождать. У вас еще все так неустроенно.
-Я люблю его, -  повторила, как повторяют маленькому ребенку, когда он что-то не понимает с первого раза: не недовольно, не сердито, без раздражения, а терпеливо, снисходительно.
-Ну, хорошо… Я посмотрел нарисованное тобой. Не только подснежники…  У тебя, безусловно, есть способности. Тебе надо учиться…
-Я буду учиться.
-Когда? Если ты станешь матерью…
-Потом. Когда он немного подрастет… Вы не волнуйтесь, - та же снисходительная улыбка. – Мы с Ромой уже обо всем договорились.
-Я слышал, этот дом скоро снесут.
-Д-да, - только сейчас улыбка сбежала с ее лица.
-И… где же вы?
-Может, поедем  в Ярославль, -  прозвучало неуверенно. – Или еще куда-нибудь… Мы об этом думаем.
-Где я могу здесь присесть?
Найти место, где можно было б присесть, в этом помещении действительно было не просто: все стулья, что были, уже заняты какой-то ерундой.
-Ой! Извините! – бросилась, освободила от тряпок один стул.
Мэтр взял его за спинку, перенес, поставил напротив стола, сел.  На столе  несколько неаппетитно выглядящих, подгнивших помидорин, надкусанная репа, пара длинных парниковых огурцов: то ли остатки  трапезы, то ли составляющие натюрморта. Мэтр осторожно подвинул их к другому краю стола, вынул из внутреннего кармана пальто портмоне
 -Я  выпишу тебе чек. – Извлек из портмоне чековую книжку. – Прогуляешься  в отделение любого банка… - Вооружился авторучкой. – Твоя на данный момент  фамилия.
-Сиротина...  А что вы хотите?
-Надежда… Дальше…
-Федоровна… Нет, правда, а что вы хотите?
-И там, в банке, получишь по этому… - Аккуратно, по линии прошивки, оторвал только что заполненный им бланк. –  Все ваши жизненные проблемы, в том числе и жилищные, наверное, это не решит, но…
Надя неуверенно, остерегаясь, как будто ей в руки передают боевую гранату,  взяла  чек. Только взглянула -  тут же, как будто почувствовала ожог, отбросила его на стол.
-Нет! Спасибо! Не надо!
-Что значит «не надо»?
-У нас все есть. Очень вам спасибо. Так много…Ей Богу,  мы сами, мы сами. –Почти в ужасе смотрит  на бумажку, Руки  ее, которыми машинально схватилась за узел на груди,  тряслись.
-В чем дело?
-Спасибо. Не надо.
-Я тебе сразу не объяснил, - извини. Я тебе не дарю эти деньги.
-А что? Что же вы делаете?
-Не более чем формальный акт. Я совершаю с тобой купчую. Сделку.
-Какую сделку?
-Я покупаю у тебя твой рисунок. Да, я имею в виду твои «Подснежники». Я увезу их с собой. Надеюсь, ты будешь не против.
Долго, широко открытыми глазами,  смотрит на мэтра. Она ему до конца не верит.
-Твой муж… Он продает свои картины. Не так ли? Не считает зазорным брать за них деньги? И правильно делает. А почему не можешь ты?
-Но…я не продаю.
-Зато я покупаю.
-Но… Так много.
-Ты знаешь, я иногда бываю на аукционах. Не от того, что там что-то хочу приобрести сам. Только как зритель. Иногда заинтересованный, Иногда – просто так. Так вот,  за простую акварель, как у тебя, случается, художник может получить не пятьдесят тысяч  долларов, а все пятьсот. И не поражается, не отказывается, а только радуется этому. Я не хочу этим сказать, что ты тоже УЖЕ художник. Но я желаю тебе этого. И если ты точно также будешь желать этого себе – ты станешь. А эти деньги… Будем считать, что это аванс. 

 12.
-Дядь Сань! Ну, и куда ж мы теперь?
На завалинке дома, покуривая, сидит терпеливо дожидающийся мэтра племянник. Вскочил, подбежал с видом готовой выполнить любое пожелание хозяина собачонки,  заискивающе ищет его взгляда. Только хвостиком не виляет.
Вот – типичный представитель  одновременно и жалкой, и отвратительной породы людей-шестерок. Только бы к кому-то примазаться, на кого-то опереться, кто богат, авторитетен, силён. Таких мэтр презирает. И обычно старается держать от себя подальше. Но сегодня как раз  не «обычно». Сегодня что-то из ряда вон. И вместо того, чтобы шугануть, он эту собачонку возьмет и приласкает. Для чего? А он и сам, ей Богу, не знает.
-А что ты сам можешь предложить?
-Я? – Толян на мгновение  опешил.
-Ну, ты! Ты! Ты же знаешь этот город в отличие от меня. Я сколько лет здесь не бывал. Где, ты считаешь, тут можно хорошо провести время?
-Тут много чего.
-Например.
-Можно… в «Фишку», конечно,  податься. Пожрать. Там крабы.
-А что еще?
-Шашлычная на Герцена.
-Следующий, сказал заведующий. – Ишь, оказывается, чего он еще помнил!
-В бане можно посидеть.
-Финской?
-Не, русской. Там у них недавно новую печь обалденную поставили. Жжется так, что хоть святых из дома выноси.
-Хорошо. Остановимся на бане.
О бане, кстати, уже был недавно разговор. Да, с Михаилом. Но сложилось так, что он вчера так и не помылся. Но что за поездка на родину без посещения традиционной русской бани? Тем более, если ее оснастили новой обалденной печью.  Нельзя упустить этот шанс.
Оказывается, его племянника надо было только наделить какой-то целью, направлением, чтобы не создавал впечатления болтающегося посреди проруби дерьма. Обретя и цель, и направление, с загоревшимися глазами, закрутился лихой юлой. Можно было подумать, - он знал весь город, всех самых нужных его представителей. В течение десяти минут обзвонил всех, кого посчитал в конкретной ситуации полезным,  и договорился со всеми.
-Время, дядь Сань, сейчас самое неподходящее, многие еще не при делах. Эх, часиков бы в семь, а еще лучше в восемь. Но ничего. Выкарабкаемся.
Мэтр с любопытством наблюдал за всей этой суетой, не предпринимал ни малейшей попытки вмешаться. Однако от того, чтобы задать кое-какие вопросы не удержался.
-Что это за чаялэ и чавалэ, о которых ты кого-то просил?
-Так то ж девочки и мальчики. По-цыгански.
-У вас тут и цыгане водятся?
-Еще какие! Целый табор. Их метлой гонят, а они обратно. Не боись, дядь Сань. Слово даю: весело будет.
Подкатила вызванная племянником «свадебная» машина, белый мерседес, с разноцветными шарами, хромированными кольцами и бумажными цветами. Более отталкивающей безвкусицы  мэтр, кажется, за всю свою жизнь никогда не видел.
-А кто же будет женихом и невестой?
-Да мы же и будем, - тут же нашелся Толян. – Вроде как голубые. 
-Чур,  я за жениха.
По дороге Толян попросил водителя притормозить напротив какого-то, судя по вывеске, магазина.
-Дядь Сань, голову на отсечение, - тут пиво завсегда классное, а в самой бане не очень. Как насчет, чтобы прямо здесь затовариться?
Мэтр не возражал, передал деньги.
-Вы с ним поосторожнее, - заметил водитель, когда Толян уже скрылся за дверью магазина.
-Что вы имеете в виду?
-То и имею, что я этого прохиндея знаю. Не первый уж раз с ним. Вы, видать, человек при деньгах, а он таких, как вы, любит: обчистит, как пить дать.
-Ничего, пускай чистит.
-Ну, ежели вам все равно… А вы случайно не этот самый? Не художник, который из Америки приехал? Наш земляк.
-Он самый.
-То-то, я смотрю… Ну, тогда все понятно. Раз художник… Гуляй, мама?
-Да,  что-то вроде этого… Вас попрошу: будем проезжать мимо нотариуса, - остановитесь. Мне надо кое-что оформить.
-Ноу проблем.
Толян вернулся из магазина, неся на плече  целый ящик.
-Думаешь, все выпьем?
-Дак мы ж не одни! И потом я там еще, окромя пива… - Сдачу дяде, конечно, не вернул.
Над дверью здания бани, с наполовину неубранными лесами,  развевалось зачем-то полотнище флага Российской Федерации. Аляповатая вывеска с изображением молодого, румяного молодцеватого банщика, каким он, по мнению его изображателя, должен был выглядеть еще в девятнадцатом веке. С гипертрофированно огромным веником под мышкой.  С плакатом «МЫ ОТКРЫЛИСЬ!!!». У входа  их машину встречала весьма смахивающая своей внешностью на изображенного банщика (очень может быть, она и послужила художнику моделью, когда он трудился над этой вывеской), такая же румяная, с неохватной талией женщина средних лет.
-Очень приятно, - приветствовала она появление мэтра из машины. – Большая для нас честь. Я хозяйка этого заведения. Заранее извиняюсь, если что-то… Мы относительно недавно открылись. После большого ремонта. И, как вы понимаете… Но вы не беспокойтесь, мы все сделаем. Вы останетесь довольны.
За дверями, уже в фойе, толпилась кучка народа. То ли  по собственному почину собрались (по зову души), то ли по долгу службы  исполняли роль приветствующей толпы. В их числе – человек с козлиной бородкой , с видеокамерой в руках.
-Вы откуда? – на всякий случай поинтересовался, проходя мимо, мэтр.
-Фомичев Сергей Давыдович. Заслуженный киноработник. В данный период тяжелого экономического кризиса и полного отсутствия интереса к отечественной кинопродукции   работаю по совместительству в газете «Рыбинская неделя».
Стоящая рядом с ним пухленькая, с утопленным носом  девица тут как тут :
-Отдел светской хроники. Интервью, пожалуйста. Хотя бы маленькое. Минуток на пять.
-Не сейчас.
-Ради бога! Конечно! Мы  подождем.
-А где же цыгане? – поинтересовался мэтр у племянника.
-Дак будут! Будут! Не все сразу. Им ведь тоже собраться надо. Сначала помоетесь. Поплаваете. Тут  бассейн. Здоровущий. Метра два на три.
-И про печь не забудь, - напомнил мэтр.
-Какую печь?
-Ты обещал обалденную печь.
-Совершенно верно, - хозяйка бани шла, чуть отставая от мэтра.  – Печь Харвита. Топится исключительно на дровах. Хотите – на березовых, хотите – на дубовых.
-Мне только  на березовых.
-Так и будет. Отличный пар и полное единение с природой. И если пожелаете, конечно, - гидромассаж.
-А просто массаж?
-Разумеется! Разумеется! Это у нас завсегда пожалуйста. Сколько угодно.
-И, учтите, - только девочки.
-Я вас отлично понимаю. Я сама, между нами, такая…

13.
Очнулся мэтр от ощущения, что ему холодно. Попытался открыть глаза. Оказалось:  это не просто. Пришлось прибегнуть к помощи рук: разлепил, приподнял одно веко, потом другое. И с  удивлением обнаружил, что он сидит на скамье, в темном безлюдном сквере. Напротив проступающего из темноты голубоватого здания старой архитектуры с башенкой и двумя крылами.   
-Ну что? Оклемался?
Оказывается, мэтр на скамье был вовсе не один, как ему вначале показалось. Сбоку от него мужичок средних лет  в расстегнутой на все пуговицы куртке с воротником из собачьей шерсти (то есть ему, в отличие от мэтра, было сейчас жарко), с бутылкой пива.
-Ну и ладненько, Не всю ж ночь мне тут тебя охранять. Вот с пивом закруглюсь -отчалю.
Последнее из того, что сохранилось в памяти  мэтра: он идет  какой-то улицей в обнимку с «заслуженным  киноработником». Помнит, что им по дороге повстречалась компания юных гопников, они приставали к девушке. Как киноработник ввязался в эту историю в благородном порыве выручить девушку,  и эти юнцы заодно с этой же девицей начали дружно метелить его вовсе не юношескими кулаками. Как, наконец, уже сам мэтр пришел на помощь этому Робин Гуду с козлиной бородкой и как кто-то нанес ему сокрушительный удар по лицу. Искры буквально посыпались из его глаз, он отчетливо видел и даже запомнил их траектории, а  потом рухнул на уличный асфальт… Что происходило с ним дальше? Кто позаботился о нем и перенес (или перевез) его сюда, усадил на эту скамью, - этого мэтр, скорее всего, уже  не узнает никогда. Да ему это и неинтересно.
-Ты из каких будешь-то? Вроде как не наш, не рыбинский.  Гляжу, - мужик… В дым. Одёжа на нем приличная и уже два соколика ясных вокруг него. «Э нет, - думаю, - мужика, покамест не поздно, надо выручать». Вот и прилунился тут… рядом с тобой. Вроде как за сторожа. Обыщи карманы-то. Погляди, все ли цело?
Разумный совет. Мэтр послушался: посмотрел. В первую очередь бросил взгляд на запястье. Часы на месте. Может, от того, что довольно скромные? Мэтр вообще избегал любых роскошных покупок. «Совершенномудрый отказывается от излишеств, устраняет роскошь и расточительность». Нет, к «совершенномудрым», разумеется, мэтр себя не причислял, но многое из пафоса и настоятельных поучений Лао-цзы разделял.  Время на часах: без пяти двенадцать. Далее заглянул в портмоне. Чековая книжка… На месте.  Несколько бумажек… Одна пятисотка. Три по сто.  Не густо. Сразу по прилете, еще в аэропорту, он разменял десять тысяч долларов. Из них: траты на  машины, билеты на поезд, шестьсот долларов Джамиле, - остальные должны были оставаться  при нем. Теперь их не было. Увели или раздал сам? Скорее, - последнее. Хорошо же он погулял. Дай Бог племянничку-прохиндею  здоровья. Плохо то, что этих денег ему явно не хватит на такси, которое бы домчало его до Бескормилицыно. Придется искать другой вариант.
-Ну, что,  при своих?... Раз так, считай, мил человек, тебе повезло. Еще б немного и тю-тю.
«Позвонить секретарше. Чтобы опять не волновалась». Сунул руку в один карман, другой: мобильника не было. 
-А я, ты знашь, со своей половиной… в пух и прах… Разговнялась, мол, мало я ей по дому. Ну, слово за слово. Я и психанул. Дверью – хлоп. А щас… вот как пивком накачался… погулял, башка проветрилась… Хорошо-то как!  Мать чесная. Я, мил человек, не  знаю, кто ты, из каких то есть будешь, хотя догадываюсь, а мы люди простые. Как есть обыкновенные, дале некуда.  Наладчиком я, вишь ты,  на горячих штампах. На заводе гидромеханизации. Больших денег не имею, но тридцатку-то  в месяц вынь и положь. Иногда, бывает, и поболе. Жена тоже. На крану. На стройке. Сынок уже взрослый, самостоятельный, по ювелирной части пошел. Топаз-алмаз. Не хухры-мухры. В кого он такой? Пес его знает. Внучка пару месяцев назад уже родилась. Здоровенькая. Три сто. Людмилкой назвали. Словом… Чего еще человеку для щастья надо? Вот и задумал я. Щас пиво докончу, домой вернусь, и к половине своей… под бочок. Она уж там тоже, видать… И настрадалась, покамест без меня,  и наплакалась. Ничего, быстренько помиримся. Не впервой. 
-Скажите… Как мне отсюда проще всего добраться до Бескормилицыно?
-Бескормилицыно? Знаю я это Бескормилицыно. Там у жены моей родственники.  Я там раньше чуть ли не каждое лето гостил. Леса там были хорошие, грибные. Покамест эти гадюки приезжие,  из чечен которые,  не повырубили. Скоко древесины уволокли! Потом китайцам по дешевке толкнули. Бизнесь.
-Так как же мне лучше? Помню, мы пользовались автобусом…
-Автобусом, мил человек, это тебе до утра надо будет здесь кантоваться. Лучше всего… Вон… Электричкой.  Рыбинск-Ярославль. 
Так это здание с башенкой – вокзал. Только сейчас его признал.
-Скоро  подёт. Последняя. Следующая токо в шесть утра.  Сядешь и  доедешь прямиком  до станции Лом. Запомни: Лом. Там выдешь и на ихний Икарус… Уазик, то есть. Он под каждую электричку. Так, смотришь, часам к двум и до своего Бескормилицыно доберешься. Но не раньше.
-Когда, вы говорите, эта электричка пойдет?
-Да скоро-скоро. Ты не волнуйся, мил человек, вижу, - ты тут человек посторонний, московский, должно быть, или питерский, вы все как один, под копирку, -бестолковые,  я тебе, так уж и быть, подмогну. – И когда мэтр попытался встать. – Куда?
-Где тут билетная касса?
-Какие билеты? Зачем? Чудак-человек! Щас знашь, скоко с тебя за билет сдерут? Закачаешься. До Лома  это тебе почти в сотенку станет. Во как! Не, мы в такую пору без билетов. А прижучит кто, - всегда за полцены откупиться можно. Економия, мил человек. Великое дело. Садись, садись… Покамест еще посадку не объявили, расскажу -ка  я тебе…
Человек этот оказался прав: наличием билета у него при посадке никто не поинтересовался.  В вагоне желающих проехаться в такое время – раз-два и обчелся. Что за смысл гонять почти безлюдную электричку? Мэтр сел, Кроме него, впереди еще  маячит только пара макушек других пассажиров. И только зашевелились колеса, вагон закачало, как люльку, - потянуло в сон. Сами собой закрылись глаза. «Только бы не проехать».
Проехал бы, если б не прозвучавший внутри него голос: «Просыпайся». Так и сделал: проснулся. Электричка стоит. В вагоне полумрак, за окном тьма египетская. И в этой тьме – разрозненные огоньки-светлячки. Прямо напротив него, на скамье, с большой плетеной корзиной, - старушенция, раньше ее не было. Из корзины высовывается голова измученного гуся. Из последних, видимо, сил шипит.
-Что это за станция?
-Эта, что ли? Да Лом, поди.
Мэтр поспешил подняться со скамьи. Левая нога побаливает: скорее всего, результат этой нелепой стычки с рыбинской шпаной. С трудом доковылял  до тамбура. Дверь оказалась не закрытой. И только обе подошвы его ботфорт коснулись платформы, состав – без предупреждения, без свистка, - тронулся с места, и скоро мэтр остался на платформе один. Впрочем, нет: впереди него, метрах в двадцати, сидел на корточках еще один человек, с ручной коляской на колесиках. Пока мэтр шел платформой,  человек этот так и  продолжал сидеть, как будто намеренно его дожидался, правда, выполняя при этом одновременно какую-то работу руками.  И только когда мэтр уже приблизился к нему, разогнулся, предстал в полный рост. Сухонький старичок  в короткой, едва прикрывает колени,  подростковой курточке, в очках с железной оправой: разглядел от того, что здесь, ровно на этом месте, стоит фонарный столб, единственный на всю платформу источник освещения. Этим и объяснялось, отчего старичок решил заняться коляской именно здесь, а не в другом месте. 
-Извините…
Старичок смотрел на мэтра то ли растерянно, то ли с испугом, снизу  вверх, он был заметно не только пожиже, но и  пониже ростом.
-Как мне выйти на шоссе, чтобы сесть на автобус?
-А какой вам автобус нужен?
-Мне сказали, от вас или через вас проходит автобус, на котором я могу доехать до Бескормилицыно.
-Ну, не знаю, кто вам мог такое сказать?
-Такого автобуса не существует?
-Только в летнее время. Когда катерная переправа до другого берега Волги. А сейчас какая переправа? Помилуйте. Река стоит. Только в мае опять пойдет.
-Вы хотите сказать, отсюда невозможно добраться до Бескормилицыно?
-Почему «невозможно»? Возможно. Километров семь  пешком. 
-И где же эта дорога?
 Старичок показал.
-Вон… За теми крышами… Щебенка, но идти можно.
Они уже сошли с платформы и теперь преодолевали колдобистый проселок, постепенно подбираясь к стоящим поодаль деревенского типа домам. Кроме них в это время суток вокруг ни одной души. Даже никакая беспризорная собачонка к ним не привязалась, не облаяла. Мертвая тишина. А с черного, обложенного тучами  неба падает вертикально редкая снежная крупка.
Идти молчком было неудобно,  и мэтр взял на себя вообще-то не свойственную ему роль ведущего.
-А вы, значит, здесь живете.
-Да. Есть такое. Это и есть точка нашего  местопребывания  в этой вселенной. Мы тут с женой. Заодно… Как видите, тут не очень презентабельно. Да, это вам не Канны. И даже не Рио - де - Жанейро. 
Да, речь у старичка была весьма даже грамотная, даже намеренно витиеватая  (не в пример тому, кто надоумил мэтра сесть на электричку). Это интриговало. 
-А в Рыбинске у вас кто-то из детей?
-Нет. Детей у нас нет, Бог не дал. Живем, повторяю,  вдвоем.
-Давно здесь живете?
-С тех пор, как в приснопамятном пятьдесят шестом получил красный диплом в Ярославском педагогическом.
-Так вы учителем здесь?
-Есть такое. Но не только. И учителем, и завучем, и завхозом пришлось поработать. Только что не директором. Я беспартийный. А вы, извините за нескромный вопрос, кто по специальности?
-У меня нет специальности. И диплома нет. Ни красного, ни какого. Я художник.
-Ху-дож-ник… То-то я смотрю… Вид у вас какой-то… Значит, мы с вами немножко из одного теста. Немножко, извините, оба… с приветом. Ну, может, если речь идет о вас и не «немножко»… Вы художник, а я ведь в молодые годы писателем собирался стать.
-Вот как?.. И что же? Отчего же не стали?
-Кто его знает? Может, талантами Бог не очень наградил. А, может… от того, что очень сильно полюбил... Вы ведь еще помните, что означает это слово? Спрашиваю об этом от того, что, если вы умный человек… А вы, мне кажется, умный… Так вот, если вы умный, вы же видите, что сейчас творится. Вместо любви - сплошной секс. Извините за нехорошее слово - распутство.
-Да, я помню…Я знаю… Но любовь… в вашем… высоком  понимании… Она не мешает писательству, как раз наоборот.
-Да, вы правы, но все, как говорится, индивидуально.  Видите ли…моя… к которой я всем сердцем прикипел… Она, в свою очередь, тоже была влюблена. К сожалению, не в меня, а в ее прежнего учителя. А он уже – женатый. Двое детей. Высоких моральных качеств был человек, я его потом близко узнал. Мы оба – и я, и она, - учились на одном курсе, правда, она с физмата.  Как дипломы получили, - она сюда, по распределению попросилась. Поближе к ее учителю. И я заодно с ней.  Лет пять прожили врознь. Она у своих, в своем доме, а я чердачок снимал. Потом, наконец, воссоединились. Свершилось то, о чем я мечтал все эти длинные годы. А жизнь сельского учителя, сами понимаете… Так я потихоньку и про писательство забыл. Любовь, значит, оказалась сильнее. А как у вас, у художников, с этим вопросом? Получается совмещать?
-У кого как. Мы все разные, вы сами сказали.  У меня лично не очень.
-То есть художества есть, а любви нет?
-Д-да. Что-то вроде этого.
-Холостяк?
-Выходит, так.
-Как же вы… без любви-то? Что же вас вдохновляет и о чем же вы рисуете?
Мэтру не хотелось пускаться в откровения. Тем более, что к этому моменту они уже подошли к  погруженного в темноту, охраняемому  забором обычному сельскому дому. Из-за забора соседнего дома доносился хриплый лай встревоженной их появлением собаки.
-Что вы собираетесь делать? – поинтересовался старичок.
-Пойду. Как вы посоветовали.
-Хотите, оставайтесь у нас. Остаток ночи проведете, а завтра с утра вернетесь в Рыбинск, оттуда до вашего Бескормилицыно прямой автобус.
-Н-нет, спасибо. Я уже настроен на другую волну. А семь километров для меня пройти – не такая уж большая проблема.
-Да-да, - немного подумав, согласился старичок. – Я бы тоже… Но только под звездами. А сейчас, посмотрите, - все вокруг обложило. Но… Вольному, как говорится, воля. Но и эти семь еще можно километра на два скостить. Там, как пойдете, - увидите, по правую от вас руку: широкая просека будет, прошлым летом бор  вырубали. Сколько там безобразий сотворили! Пойдете по ней, хороший угол срежете, только никуда с нее не сворачивайте, тогда она вас прямо на поселок выведет.
В одном из окон дома, напротив которого они стояли,  зажегся свет.
-Моя встала… Услышала. – Как-то необычно… вкусно, маняще прозвучало у него это слово «моя». И, хотя было по-прежнему темно, но даже в темноте мэтр сумел разглядеть, как засветилось при этом улыбкой лицо старичка.
И тут вдруг мэтру захотелось задать этому до сих пор влюбленному еще один вопрос:
-А что вы делали в Рыбинске?
Старичок, кажется, смешался, улыбка сошла с его лица.
-Но если это секрет…
-Да, секрет… Но вам… как художнику… признаюсь…  Я, как у Михаила Юрьевича…  Лермонтова я имею в виду. Помните, конечно, такого.  «У врат обители святой. Стоял просящий подаянья».
-Вы…учитель литературы?
-Совершенно верно. Вы очень догадливы. Учитель русской словесности.
-И вы…
-Да-да. То самое, о чем вы подумали…  А другого выхода у нас нет.
Ну вот вам, батюшка, и сапоги всмятку!
-И… подают?
-По-разному. Когда повезет, когда нет. Сегодня повезло. – Кивнул на коляску. – Мои трофеи.
-Если вы не возражаете… - Мэтр только собрался вынуть из кармана портмоне с оставшимися рублями, но старичок мгновенно его остановил.
-Нет-нет… Премного вам благодарны, но… возражаю. От вас – нет.
-Почему?
-Я не знаю… Мне кажется, вы сами нуждаетесь в помощи. Не в деньгах, конечно. Я вижу, вы человек благополучный. Но…нет, спасибо еще раз, - от вас  не возьму.

14.
В начале одиннадцатого, - Ольга только-только подоила свою козу Машку и собралась выцедить молоко, - к ней на кухоньку прошла скуластенькая, остроглазая, черные брови в разлет, братнина помощница-секретарша. Вошла и  попросила:
-Я пытаюсь дозвониться  до Александра Григорьевича и не могу. Вы не могли бы позвонить вашему сыну и узнать, что происходит? Все ли в порядке.
-Щас, - пообещала Ольга. – Вот токо молоко процежу.
Дело в том, что своего телефона у Ольги не было. Зато телефон был у ее приятельницы - соседки Фаинки. Как это случается со многими соседками, в их отношениях белое чередовалось с черным. К счастью, сейчас был черед белого, и Ольга, конечно, наведается к ней, попросит, и соседка ей наверняка не откажет.  Тем более, что между нею и Толяном какой-то шахер-махер:  Фаинка мастерица варить вполне сносный (пока им никто не отравился) самогон, а Толян время от времени его в Рыбинск отвозит и там  как-то  реализует.
-Может,  я позвоню сама? Мне нужен только номер его телефона.
Вот ведь! Сидела - сидела, молчала – молчала,  и  вдруг загорелся кошкин дом.
-Да сиди, сиди. Щас… Сделаем. – Ольга вытерла о передник  руки и прошла к соседке.
Долго не возвращалась, минут десять.  Все это время Джамиля просидела на кухне, на табурете, закрыв глаза, слегка раскачиваясь. Губы ее слегка шевелились. Возможно, она даже  молилась.
-Ну, все. Порядок в танковых частях, - поспешила обрадовать Джамилю вернувшаяся, наконец, Ольга. – Я, правда, не с  ним самим, а  с его наложницей.
 Толян со «своей» был не зарегистрирован, Ольге такая невмятица определенно не нравилась.  А необычно звучащее  в Бескормилицыно слово  «наложница» она услышала как раз от своей приятельницы и решила похвастаться им перед заокеанской секретаршей. Мол, и мы не лыком шиты! Знай наших.
-Говорит, он буянить начал, так его в воронок и в обезьянник отвезли.
-А Александр Григорьич?
 -Я так думаю,  и братца  туда же. За компанию. Он что? В смысле: пьющий?
Джамиля за те полгода, что работала у мэтра, о его личной жизни, его пристрастиях, увлечениях узнала не так много. Александр Много сам был очень замкнут, и к другим  не приставал с вопросами. Был ли он пьющим? Нет, едва ли. Выпивающим – да. Но  пил только хорошее,  самое дорогое вино. Вроде того, что они пили этой ночью. И пока  ни разу не видела его напившимся  до бесчувствия, до того, что его надо было б, в отместку за это, отвозить на каком-то странном «воронке» и  запирать в не менее странном «обезьяннике».   
Не поверив Ольге, вернулась в светелку, прилегла, не раздеваясь. Заставила себя еще пролежать без сна почти пару часов, чутко прислушиваясь к тому, что происходит за стенами дома. Любой звук, шорох, тем более чьи-то голоса уже вселяли в нее надежду, но время шло, а тот, кого она так напряженно дожидалась, все не появлялся.  Наконец, когда часы показали ровно полночь, решила: она больше не может только сидеть (лежать) и ждать у моря погоды. Что-то  надо предпринимать.
Да, возможно, каким-то  романтиком она была. Но в  детстве она получила от родителей другое прозвище «отчаянная», и прошло это детство не под знаком, скажем, Дюймовочки или Алисы в Стране чудес, а бесстрашного юноши Роберта Гранта, пустившегося на судне «Дункан» на поиски своего отца. Девизом ее жизни, после того, как посмотрела телесериал «Два капитана» стало: «Бороться и искать, найти и не сдаваться». Саму книгу о подвигах Сани Григорьева она, правда,  никогда в руках не держала. Ее самым горьким детским переживанием было то, что она родилась не мальчиком, а девочкой, подсознательно понимая, что перспективы гипотетически совершаемых ею подвигов, в ее нынешнем «девочкином» обличии катастрофически более ограничены по сравнению с перспективами  «мальчиковыми». Замесом ее первой пылкой, длившейся  много лет  влюбленности была та же потребность приобщиться по жизни к чему-то яркому, необыкновенному. Причиной того, что ее брак с преуспевающим албанцем американского происхождения (бывший ее муж владел большой долей в процветающей фирме, занимающейся производством и сбытом художественных красок) оказался таким краткосрочным, было именно это «процветание» и «преуспевание», в этой атмосфере благополучия не оставалось места хоть для какого-то подвига. Ей стало элементарно скучно.  О художнике Александре Много она узнала, еще когда была студенткой Гарвардского университета. Ее диссертация на присвоение ученого звания бакалавр была посвящена именно его творчеству. В том, в чем многие другие находили только смакование разнообразными уродствами, которыми изобилует повседневная человеческая жизнь, она обнаружила потрясенность художника тем неоспоримым фактом, что обычными  атрибутами этой  жизни являются  зло, насилие и жестокость. Когда она случайно наткнулась на объявление о том, что Александр Много готов принять к себе на  работу в качестве секретаря «грамотного, аккуратного, ответственного человека, отлично знающего русский язык и хотя бы немного разбирающегося в живописи», она, не задумываясь,  откликнулась на это предложение. И до сих пор не пожалела об этом, несмотря на то, что ей платили совсем немного. Она часто мысленно сравнивала: того, кто был «героем ее романа» в то время, когда она постепенно  покидала куколку детства и превращалась во взрослого мотылька, с  ее нынешним хозяином. Она находила в них  что-то общее. И тот и другой были неравнодушны и не плыли по течению, как «рядовые селедки» (выражение когда-то у кого-то ею прочитанное). И тот и другой сопротивлялись, боролись. Но если ее первый герой боролся с государственной машиной, то этот, доступными ему художественными средствами,  –  с заложенным в само мироустройство механизмом подавления, разрушения, уничтожения. Он воспевал не смерть, как считало большинство, тот же модный и недалекий рецензент Адриан Сирль, он оплакивал поруганную, загубленную, изуродованную жизнь.  В любых ее проявлениях, не только человеческих. 
Ей нужно было что-то делать, и она уже решила, что она будет делать. Если герой ее детства Роберт Грант отправился на поиски своего пропавшего отца, ступив на борт судна «Дункан», то она выйдет на ночное шоссе и попробует сесть на попутную машину. Машина доставит ее в город Рыбинск, и там-то она уже непременно так или иначе выйдет на след Александра Много. Как-никак он не иголка, он личность, о нем была передача по телевидению, он не может просто вот так, бесследно, взять и исчезнуть.
Чтобы выйти из дома, пришлось будить, поднимать с постели хозяйку дома.
-Да ты чо-о? – поразилась Ольга. – Не спится тебе, не лежится. Видать, незамужняя? От того и с непривычки тебе. Я своего, бывало, - и сутки носа не кажет, и вторые, а потом является. Ну, отругаешь. Ну, кочергой пару раз. А толку-то?
Прохладно. Но не очень. Немного в минусе. С темного неба падает мелкая снежная пыль. Дорога побелела. Когда ступаешь по ней, остаются хорошо заметные следы. Она, примерно, знала, как ей выйти на шоссе: наблюдала за дорогой, пока добирались на машине. Да и Ольга еще раз ей напомнила. В определенном месте свернула с поселковой улицы, миновала округленное, с башенкой, здание водокачки, пошла вправо и вскоре действительно ступила на полотно дороги. Еще метров десять-двадцать и должна быть остановка. Дальше ее она не пойдет. Будет дожидаться попутки. Да, уже скоро час ночи, в такое время машины большая редкость, но ей должно повезти. Она верит в свою удачу. И, наконец, девиз «Бороться и искать…»  до сих пор  не потерял для нее своей актуальности, он еще в силе.
Десять метров позади… Еще десять. Остановки не было. Несколько секунд растерянности, после которых решила: «Пойду дальше». А потом еще подальше… И еще…Потом  внимательнее присмотрелась к дорожному покрытию. Но  это же не асфальт! Мелкая щебенка. Да  и размеры дороги были заметно уже тех, что были у шоссе.   Похоже, изначально сделала что-то не так. Надо было возвращаться к той же водокачке. И уже намеревалась повернуть обратно, когда услышала, как тарахтит мотор. Нет, то была явно не машина: к ней медленно, по-черепашьи, приближалось что-то громоздкое, в темноте не разглядеть.  Оказалось, то был тянущий за собой прицеп высоченный колесный трактор. Голосом остановила его.
-Тебе чего? – Раздалось из кабинки.
-Мне нужно выйти на шоссе. Там должна быть остановка. Как мне быстрее и лучше это  сделать?
-Вон… - Тракторист показал пальцем. – Видишь, канава?
Не без труда, все же разглядела уходящую в лес, видимо, с целью дренажа прорытую канаву.
-Вот по ней прямо и иди. Никуда не сворачивай. Минуток через десять будешь на шоси. Там сразу и остановка.
Трактор покатил дальше, а Джамиля поступила так, как ей посоветовали, то есть сошла с дороги и осторожно пошла вдоль канавы, постепенно углубляясь в лес.
Темноты в детстве она очень  боялась. Сказать, что не боится сейчас, когда она уже взрослая, значит солгать. Разумеется, ей страшно, но… «Бороться и искать». Другого варианта у нее нет. Она прошла благополучно метров пятьдесят, стараясь не отлучаться от  канавы, но дорогу ей перегородило огромное, с растопыренными сучьями, поваленное дерево.  Его непременно надо было как-то обойти. Джамиля так и сделала: обошла, но когда, совершив зигзаг, попыталась вернуться к ее ариадниной нити-канаве, обнаружила, что канава куда-то пропала. Заметалась направо-налево, успеха ей это не принесло. Вскоре пришлось самой себе признаться в том, что она заблудилась.
 
 15.
Уже когда отошел  от станции Лом на довольно приличное расстояние,  осенило: «Секретарше опять не позвонил». Хотя у этого гордого нищего учителя русской словесности наверняка есть телефон. Оставалось надеяться на то, что секретарша не слишком близко примет к сердцу его исчезновение и не станет волноваться. Даже если допустить, что с ним действительно какие-то неприятности… «Что он Гекубе и что ему Гекуба?».
А ходок из мэтра всегда был отменный: и в пацанские годы, и в критическом среднем возрасте, и даже сейчас, когда все ближе к шестидесяти, одолеть какие-то семь километров по достаточно плотной, прибитой дороге для него не составляло такой уж большой проблемы. Погода приятная: все тот же мелкий снежок. Дышится легко. И думается широко.
Вспомнился недавний эпизод с рыбачащим в неурочное «неклёвое» время дядей Егором. Серьезные глубокие истины открываются иногда на вещах мелких, примелькавшихся, повседневных. Вот человек:  уже поживший и внутренне готовящийся к смерти. Укоряет себя, что обижал при жизни жену. Да, обижал. Еще как! И мэтр тому еще пока живой свидетель. Пожалел бедную рыбешку-замухрышку, вернул ее в родную стихию. Но что же он делает дальше? Тут же причиняет мученья червяку, нанизывая его на крючок. И все это ради того, чтобы  принести страданья новой рыбешке, которую он, в конце концов, скорее всего, тоже пожалеет. И это бесконечный заколдованный круг: причиню страданье – пожалею - причиню страданье… Человек как на чертовом колесе: верх-низ-верх-низ. И так пока не помрет.
И еще. К вопросу о «Встретят - не встретят» из того же «рыбачьего» разговора. О том, что непременно «встретят», Александр Много сделал заключенье на примере тюбика с краской (это к тому, что большое и глубокое зачастую таится в малом и мелком). Как-то, выдавливая из тюбика краску, его осенило, что он в данный конкретный момент выступает относительно этого тюбика в роли бога: он, нажатием своего божественного пальца, выдавливает из тюбика заполняющую его, тюбик, сущность, а потом использует в своих высоких, божественных, целях. Не так ли поступает с человеком и Бог, когда, воздействуя на него своей волей, выдавливает по капле то, чем этот человек был изначально заполнен? Когда же тюбик лишится своего содержания, останется одна его никому не нужная оболочка. И он, Александр Много, его бог, выбрасывает этот опустевший тюбик в мусорное ведро за ненадобностью. То же когда-нибудь сотворит с ним, человеком, не только Александром Много, а со всем  человечеством,  и Бог. 
Мэтр, хоть и думал о всяком - разном, тем самым ускоряя время и укорачивая пространство, не забывал и о данном ему совете, как срезать «угол».  Когда дошел до того, что выглядело как просека - исчезающая в глубине леса полоса, на которой были пощажены  лишь забракованные, недостойные внимания порубщиков деревья, - он решил воспользоваться открывшейся ему возможностью добраться до места назначения быстрее. Сошел с дороги, для этого ему пришлось перебраться через канаву, а потом перелезть через завал брошенного  вдоль дороги лесного отброса (сучья, выкорчеванные пенечки),  и  дальше,   - по открывшемуся перед ним совсем не широкому, но довольно четко прочерченному коридору.
Лес, в который мэтр только-только заходил сейчас, на исходе первого часа ночи, был особенным:  «шишкинским», сосновым. И хотя к числу заповедных он никогда не относился, все равно каких-то вырубок в прежние времена в нем никогда не допускалось. Тем более огорчительным было видеть, что с ним ныне сотворили падкие до наживы «чечены» (мэтр помнил, о чем предупреждал его рыбинский мужичок).
 Вместо прибитой дороги ему приходилось теперь ступать по разбитой, видимо, тяжелыми тягачами, тракторами, проваливающейся под тяжестью его тела нарушенной почве. Обходя при этом многочисленные  ямы и ямки, а также выкорчеванные и брошенные там и тут  пеньки-кочерыжки   с тянущимися из некоторых из них перебитыми, как человеческие сухожилья или кишки из развороченного живота, щупальцами-корневищами.   
Постепенно просека вывела его на открытую деляну. Огромное незанятое или, точнее, опустошенное  пространство… Поле…  Или это уже не просто поле, - скорее, поле битвы. А еще точнее - побоища.  Огромная часть бора, совсем недавно живущая, наливающаяся соками, стремящаяся вширь и вверх,  щедро и безвозмездно предлагающая пользоваться, питаться  собою птицам, зверям, теперь безжалостно и бессмысленно вырублена, исчезла. Вместо нее  погруженное в угрюмое молчание, прореженное, метров сто в поперечнике  пространство, усеянное древесными трупами. Даже не захороненными Лежащими безобразно, вповалку - никакого уваженья к мертвым, -  друг на друге.  Впопыхах брошенными.
Уж на что мэтр не из слабого десятка, - но и ему стало жутковато.
Почему так случилось, что повалили, но не вывезли? Возможно, порубщики трудились здесь незаконно и  кто-то их спугнул. И вот – сбежали, а тех, кого успели убить,  оставили гнить, разлагаться, превращаться в труху. Скорбное зрелище. Отдаленно, не в полную силу, все же напоминающее ему надругательство, которое испытала над собой Даша. Не будь ему сейчас его уже прожитых пятидесяти восьми, не ожесточись, не огрубей, опять бы, наверное, не сдержался -  завыл. Правда, уже не воем незрелого, еще только ко всему принюхивающегося прибылого, а более страшным воем волка матерого, уже все познавшего и больше ничего от этого мира не ждущего, ни на что не надеющегося.
Мы все плоды Творца, у Него много имен, и одно из наиважнейших – Художник. В самом деле, достаточно оглянуться вокруг. Какое разнообразие форм! Какое изобилие красок! Дух захватывает и глаза разбегаются. Все это проявление Его не знающей пределов фантазии. И если кто-то упрямо не замечает этих непрерывных и разнообразных проявлений, это – не Его, Художника, вина, а или наше несовершенство, или наша слабость. Плохо, однако, то, что  Художник-Творец допустил в этот созданный им волшебный мир какую-то злокачественную проказу. Сделал ли Он это намеренно, руководствуясь какими-то своими далеко идущими соображениями,  или, когда на мгновение отвлекся на что-то иное, эта проказа тихой сапой проникла сама? Вопрос, на который Александр Много пока не находит ответа.
Пока стоял, переживая увиденное, до слуха донесся звук.  Сначала очень слабый, но с каждой секундой все отчетливей и отчетливей. То был явно какой-то механизм, и он приближался к этой  деляне. Тому доказательством и свет фар, кажущийся особенно ярким в кромешной ночной темноте.
Прошло минут пять, пока  этот механизм не обрел конкретные очертания довольно внушительных размеров трактора. Трактор почти уткнулся в лежащий перед ним древесный могильник, и, не заглушая мотор,  остановился. Тогда решил проявиться и мэтр.  Он шел, вначале не подавая голос,  и лишь подойдя совсем близко, успокоил тракториста:
-Не бойся, я  не леший. Такой же человек, как и ты.
-Чего надо? – раздалось из кабинки.
-Ты поможешь мне добраться до Бескормилицыно?
-А кто ты?
--Я приезжий. Остановился в Бескормилицыно. Был в Рыбинске. Иду пешком от станции Лом.
-Мне в Горелое, - решил уточнить  тракторист.
Мэтр вспомнил: Горелое это деревня, она в километрах пяти от Бескормилицыно, ближе к Тутаеву.
-Я тебе заплачу.
-Скоко?
-А за сколько ты согласишься?
-Ну… за тыщу. Не меньше.
-Договорились. Восемьсот плачу сразу.  – Мэтр  еще не забыл, сколько у него осталось от посещения бани в Рыбинске. – Остальное по приезде.
-Но сначала вот… бревна, куда надо.
-Нет, так не годится. Сначала меня, а бревна потом.
-Тоды… еще тыщу.
-Я согласен… А куда тебе бревна?
-Да баньку тут подрядился одной бабенке. А добро бесхозное. Вот и собрался, на ночь глядя, покамест другой кто не прихватизировал.  Черт! Я в сам деле вначале подумал - нечистая сила. Залезай.
Когда мэтр уже взобрался и устроился на сиденье, попросил:
-Будь другом. Одолжи на минутку свой телефон. Свой потерял.
Когда уже овладел телефоном, попытался вспомнить номер телефона Джамили… Бесполезно. Он был, естественно, забит в памяти потерянного им телефона, высвечивался, когда надо, но хранить в собственной памяти сразу с десяток цифр, - для мэтра это было равносильно тому, чтобы одолеть хотя бы вводную главу  «Капитала» Маркса. Так ни с чем и вернул телефон.
Когда неистово облаиваемые ошалевшими собаками подкатили к дому, часы показывали семь четвертого. Сразу за порогом мэтра встретила сестра. Она, в ночной рубашке,  с ее распущенными поседевшими космами выглядела настоящей Бабой-Ягой.
-А твоя в Рыбинск за тобой укатила. Разминулись, что ли?
-У тебя найдется тысяча двести? Мне надо заплатить этому человеку. Потом, разумеется, я тебе это верну.
-Откудова ж у меня?... Ежели токо долляры.
-Дай сотню… Потом с тобой рассчитаемся.
Ольга, про себя ругая «братца» («Эдакие деньжищи! За что? Ну, совсем шарики за ролики»), но внешне стараясь не проявлять недовольства, прошла в горницу. Мэтр прошел вслед за ней.
Свой «золото-валютный запас» Ольга предусмотрительно спрятала подальше (у Толяна была нехорошая привычка, когда он здесь бывал, шастать в отсутствии матери, а потом она не досчитывалась то одного, то другого), а именно в сундучке. Сундучок хранила у себя под кроватью. Ключ от сундучка держала на крепкой пропотевшей бечевке  у себя на груди.
-Зачем и когда она уехала?
-«Зачем» спросишь  у нее. Видать, тоже в голову ударило. А  «когда»… Да часа три-то, наверное, уже прошло.
Ольга, наконец, сняла с себя ключ и собралась стать на колени, чтобы вытянуть из-под кровати сундучок. В доме было натоплено, - сестра постаралась ради гостей, - и мэтру было неуютно в его теплом коверкотовом пальто. Решил его снять. Когда снимал, что-то из него выпало. Его селл фоун! Его мобильный телефон. Где он все это время находился? Что его держало и за что он зацепился? Теперь, в первую очередь, связаться с его непонятно зачем покинувшей дом и неизвестно где сейчас находящейся секретаршей.
Поднял телефон с пола (разумеется, он в положении «off»), отыскал в памяти «Секретарша», отправил по ее номеру сигнал. Голос-автомат  известил его о том, что «this number is busy at the time».
Ольга с трудом вытащила из-под кровати сундучок, открыла, вынула тщательно укутанный целлофановой оберткой сверток. Надеялась, - теперь будет и у нее своя «подушка безопасности». Каких-то даже суток не прошло, - вот тебе, матушка, и подушка. Пока Ольга решает проблему, с какой из бумажек ей лучше расстаться, какая из них выглядит наиболее потрепанной, ее братец еще раз набирает номер секретарши и получает тот же ответ.
-Она ничего не говорила, когда уходила? Куда именно она собирается?
-Может, и говорила… С постели меня подняла. Соображала плохо… Вот твоя сотенная.
Мэтр вышел из дома. С невыключенным сердцем-двигателем, нервно подрагивающий своими железными сочленениями трактор дожидался его.
-Ну, спасибочки, - тракторист, не веря своим глазам, взял протянутую ему мэтром бумажку. – Неужто настоящая? Первый раз в жизни иностранную деньгу держу. А как же мне ее теперь отоварить?
Мэтр коротко объяснил.
-Благодарствую, благодарствую… Ну, и денек у меня сегодня. Сначала баба какая-то.  Еще молоденькая. Ночь уж, лес кругом, а она, смотрю,  по дороге как ни в чем не бывало шурует…
-Что на ней было надето?
-Да что на ней было надето? Тёмно уж было. Так- сразу -не разобрать… Курточонка эдакая… Коротенькая. Чуть пониже  коленок.
-Цвет.
-Похоже, что красный. Да, точно красный. И сапоги высокие. Она, как спросила, так я ее вдоль канавы и послал.
-Какой канавы?
-Канава там. От щебенки до шоси. Она так прямиком прямо по лесу и проходит.
Задав еще пару вопросов, мэтр отпустил тракториста. Еще раз позвонил на номер Джамили. На этот раз ответ был  «No answer. Please call back later».

16.
С этого момента мэтр стал набирать номер секретарши каждые пять минут. Каждый раз получал одно и то же «No answer. Please call back later». Ближе к шести утра он попросил сестру дать ему адрес Михаила.
Михаила застал уже собирающимся отправиться на работу. У него было среднее техническое, когда-то закончил техникум, работал на кирпичке сменным мастером и сегодня, как назло, была как раз его смена. Просьба родственника пойти в лес на поиски была для него как нельзя некстати. Однако и отказать в такой просьбе было невозможно. «Сам пропадай, а товарища выручай». Пришлось звонить своему начальнику, объясняться. Когда высокое разрешение было получено, сходил в свой, положенный ему как жителю дома, сарайчик, принес то, что, как он посчитал, может оказаться полезным при поиске.
-Это трещотка. Меня этим в  детстве заставляли. Когда цыплята. Всякое там воронье отгонял.
Когда уже вышли из дома, спросил:
-Ну, и куда пойдем?
-Сначала к канаве.
-Какой канаве? Тут канав много.
-Той, что от щебенки до шоссе. Начнем со стороны щебенки.
Пошли в сторону леса, но не тем путем, каким шли первый раз, то есть не полем, а улицей, а потом свернули и долго шли вдоль длинного дощатого забора. Видимо, просыпавшийся ночью снег и задувший с юга ветер принесли  с собой оттепель: под ногами был уже не крепкий наст, а податливая, проседающая под тяжестью тел земля. Каждый их шаг оставлял отпечаток: ёлочку от ботинок Михаила и шашечку от ботфортов его родственника.
-Ну, вот и канава.
Они только что сошли со щебеночной дороги и слегка углубились в лес. Прошли  вдоль канавы всего-то с пару десятков  метров и из Михаила вырвалось:
-Ну вот же! Чьи-то следы. Свежие.
Он в молодости был большим любителем поохотиться, поэтому и в следах разбирался
-Женский. Каблучок тоненький. Выходит, этот твой…тракторюга не обманул.
Шли вдоль канавы, пока дорогу им не перегородила поваленная ольха. Следы вели вправо, огибали самую вершину ольхи, потом возвращались обратно. В какой-то момент пропали из виду, возможно еще и от того, что здесь был очень толстый слой опавших ржавых иголок. Михаил попросил родственника постоять на месте, сам побродил по окрестностям.
-Здесь! – через какое-то время раздался его голос, он находился сейчас в паре десятков метров от родственника.
-«Здесь» это что?
-Следы ее.
-Петлять начала, - объяснил он уже подошедшему родственнику. – Засуетилась. Направление потеряла.  – Взял в руки трещотку. – Ну, поехали.
Трещотка, как ей и положено, шумно, как стая сорок,  затрещала.
-Как ее зовут?
-Джамиля.
-Как? – не расслышал, как следует, Михаил.
Родственник повторил.
-Джами-иля-а! – что есть сил прокричал Михаил. Его крик наслоился на звуки трещотки.
Прислушались, но не получили ответа.
-Давай вместе, - предложил Михаил.
Их слитное «Джамиля-а»  также не нашло  никакого отклика.
-Что ж, - заключил Михаил. – Будем дальше. Ходить и шуметь. Другого хода у нас все равно пока нет... И какого хрена ей надо было ночью по лесу бродить? Она у тебя нормальная?
-Не у меня, - уточнил родственник.
Он выглядел очень уставшим, еще более чем обычно хмурым и скупым на слова. Впрочем, Михаил его понимал и  ни в коем случае не обижался. «Не дай Бог, - подумал он, - случись что с этой… любительницей приключений… Ох, не сладко ж ему придется». Был Михаил от природы человеком очень даже неглупым, наделенным не только житейской смекалкой, но и воображением. Тот, старый  случай с его двоюродной сестрой Дашей сейчас не выходил из его головы. Как-то все… очень близко подбиралось друг к другу. Как будто одно и то же, но по второму заходу. Даже собака была. Правда, в тот, их первый раз, когда они нашли Дашу, то была всего лишь собачонка. На этот раз собака настоящая. Похожа на ту, которая привязалась к ним пару дней назад. Михаил заметил ее, спокойно, неторопливо  бегущей по лесу, пока обыскивал территорию поблизости от упавшей ольхи. Негромко свистнул, но собака даже ухом не повела. Родственнику он   об этой собаке решил почему-то не говорить.
Так, они кружили по лесу уже с полчаса, периодически оглашая привыкшее к сдержанности лесное пространство тарахтеньем трещотки и криками. Видимо, нагрузка на голосовые связки у родственника оказалась чрезмерной, - он охрип, трещотка также вышла из строя, её ручка крутилась вхолостую, так что отдуваться за всех теперь приходилось Михаилу. Снегу в лесу было еще много, он был рыхлым, ноги проваливались в него,  - родственник, судя по всему, какое-то время спустя израсходовал свои силы, начал отставать от Михаила, несмотря на то, что тот годами был его постарше. Михаил заметил это и предложил немного посидеть, отдышаться. Они присели на ствол уже давно умершей дуплистой сосны. В полуметре от них – муравейник, задубевший от недавних зимних морозов, еще не показывающий никаких признаков жизни.
-Ничего, не переживай, - решил успокоить родственника Михаил, когда они уже немного молча посидели. – Отыщется твоя. Зверья, такого, чтоб человека задрал, тут у нас уже давненько  не водится. Были, правда,  волки, так и тех эти засранцы… которые  с бензопилами… разогнали. А нелюди по ночам по лесу не бродят, по хатам сидят.
-Тебе не страшно жить? – неожиданно спросил родственник.
-По всякому, - осторожно ответил Михаил. – Бывает, что и страшно. Вот как у внучонка моего дифтеритную палочку обнаружили. И откуда у него взялась, эта дифтеритная палочка? И как представил я себе эту палочку… Как она внутри него… Растет, размножается… А парню всего-то… еще трех нет. Тогда точно страшно стало. Но не за себя. Про себя я уже давно не думаю. А ты?
-Я о всех, - признался родственник.
-О всех это ты зря. О всех это даже и практически невозможно. Это так свихнуться можно.  Или в петлю. Вот и о Дашке ты никак забыть не можешь. А пора бы. Времени-то скоко прошло. Уже и косточек-то ее, может, не сохранилось…  - И тут он невзначай поднял голову и заметил идущую по лесу женщину.
Того, кого они искали, Джамилю, он в лицо ни разу не видел, поэтому и убежденно воскликнуть, что-то вроде «Ну, вот же! Она!», - он не мог. Поэтому только смотрел на идущую, как зачарованный, и молчал. Как будто боялся спугнуть ее неосторожным словом, движением. Родственник же в это время смотрел себе под ноги и ничего не видел.  Женщина, кажется, и вовсе не видела их. Шла не по прямой к ним, а по касательной. Что на ней было надето, на это Михаил пока внимания не обратил, не до того было, но заметил другое: в руках у женщины был букет каких-то цветов. Не сразу, но догадался, - это подснежники. Охватившее Михаила оцепенение длилось порядка десятка секунд, за это время женщина вполне могла исчезнуть, раствориться, провалиться сквозь землю. Наконец, Михаил решился и шепотом спросил у родственника:
-Посмотри… Это она?
Родственник вздернул голову, как вздергивают голову лошади, когда им меж зубов засовывают удила, бросил взгляд на уже почти скрывшуюся за пышной елкой женщину, взревел (хрипота куда-то сразу пропала):
-Джамиля!
Та, которую окликнули, остановилась, обернулась.
-Ф-фу, - с облегченьем выдохнул Михаил. – Слава Богу. Она.
-Вы что вытворяете? – Загромыхал родственник своим вдруг ожившим голосом. – Что за концерт вы тут устраиваете? Какого черта? Чем вы думаете? У вас не мозги. У вас опилки вместо мозгов.
Такого взъерепенившегося, кипящего, клокочущего гневом родственника, с таким искаженным лицом, Михаил видел впервые.  Женщина же, повернув резко вбок, поспешила им навстречу, но, видимо, не соизмерила свои желанья и возможности: споткнулась обо что-то, скрывающееся под снегом, и, как подкошенная, упала на оба колена. Михаил глазом моргнуть не успел, как еще совсем недавно еле передвигающий ноги родственник, рванул ей на помощь.
-Ей Богу… Отстегать бы вас крапивой, чтобы знали в другой раз. – Однако, хоть и не переставая ругаться,   помог женщине подняться на ноги. -  Что у вас с телефоном? Я названивал вам всю ночь.
-Кончилось питание… Пожалуйста, подержите. – Передала цветы и отряхиваясь от снега. – А перед этим почти два часа, беспрерывно, разговаривала со своими. А почему молчали вы?
-Потерял свой. А потом случайно нашел…  Что вас потянуло в лес?
-Я собиралась в Рыбинск. Я испугалась за вас.
-Я мужик. Причем старый. Что со мной может случиться? Кому я нужен?
-Случиться может с каждым….И в следующий раз будьте внимательнее с вашим телефоном. Пожалуйста.
Тот, к кому она обращалась,  молча вернул ей цветы.
Что ж, похоже, дело было сделано, и Михаил подумал, что он мог бы отправиться  на «кирпичку». Тем более, что гнев родственника, видимо,  прошел, он разговаривал с женщиной вполне миролюбиво. Родственник против того, чтобы Михаил отправился по месту своей службы, не возражал.
-От души спасибо. Как это  говорится? «Не заржавеет?».
-«У нас не заржавеет», - поправил Михаил. –  Ну, что? Мне лучше туда… А вам туда. Дойдете? Сами-то?
-Дойдем. Я это место уже признал.
Михаил позвонил, кому следует, предупредил, что скоро будет, и вскоре мэтр и Джамиля остались в лесу одни.
-Пожалуйста, не сердитесь на меня… - Попросила Джамиля. – Ваша Ольга сказала, что вас забрали  в обезьянник,  и я решила поехать, чтобы вас выручать.
-Какой обезьянник?
-Я не знаю.
-И я не знаю… Как же вы собрались тогда меня выручать? Вы себе заранее это представили?... Откуда у вас эти цветы?
-Я их собрала.
-Где?
-Кажется, как раз на том месте, которое на рисунке вашей Нади. Та же сосна… Их там много. Я собрала не всё.
-И как вы оказались на том месте?
-Меня привела туда собака.
-Что за собака?
-Когда я окончательно заблудилась, откуда-то из-за куста выскочила собака. Я пошла за ней… А когда уже оказалась на этой поляне, решила, что, пока не рассветет, буду оставаться здесь.
-А собака?
-Она была со мной всю ночь. Похоже, она меня охраняла. И лишь, когда я собралась уходить с поляны, - убежала.
-Скажите… Вас в семье никогда не наказывали?
-Нет. Но я очень часто наказывала себя.
-Боюсь, - мало и недостаточно сильно…  Хорошо, больше не будем об этом... – Протягивая свой мобильник. - Я так понимаю, вам надо позвонить своим, чтобы не беспокоились.
Почти все остальное время, пока выбирались из леса, мэтр не произнес почти ни слова. Похоже, он что-то обдумывал.
К моменту, когда они вышли из леса и добрались до самого поселка, наступило утро, уже не самое раннее, но далеко и не позднее.   
День обещал быть по-настоящему весенним, теплым. Уже сейчас, чувствовалось по всему, температура была плюсовая, а что будет к полудню? Такой погоде постоять совсем недолго – пару-тройку дней, - и в Бескормилицыно без резины на ногах из дома уже не выйти. Да и в доме проблемы: заполненные талой водой подполья, весенняя плесень, сырость по углам, жужелицы, мокрицы, бунтующая, рвущаяся из тесных хлевов еще сохранившаяся в Бескормилицыно мычащая, блеющая, хрюкающая скотина,  А там, смотришь, и рванет уже подтаявший, истончившийся лед на реке и закружит его, завертит, поволочит  вниз по течению, и полезут нахально не находящие  себе достаточно места в узких границах отведенного им  русла речные  воды. Возьмут штурмом  притулившиеся поближе к берегу баньки, огороды. Поплывут на кружащихся льдинах неосторожно оставленные недобросовестными хозяевами стожки, или кем-то небрежно сваленные навозные кучи с воткнутыми в них вилами, а то – бывает и такое -  целые незаконченные срубы с усевшейся на столбике, жалобно мяукающей, взывающей о помощи ко всей вселенной кошкой. Много, много чего любопытного можно тогда увидеть на просторах разбушевавшейся, опьяненной разудалым весенним хмельным зельем реки. Но это буйство еще не наступило.  Всему это, - и кое-чему  еще, - только-только предстоит.
-Пожалуйста, подождите меня здесь.
Мэтр оставил Джамилю стоящей напротив поселкового базара (парочка приезжих из ближних деревенек. Они  еще только раскладывали  на прилавке незамысловатый товар: картошку, жареные семечки, соленья, связки с сушеными грибами) и прошел к церкви. Он еще издали заметил стоящих подле нее, о чем-то беседующих уже знакомого ему живописца и облаченного в рясу священника. 
-Здравствуйте, батюшка.
Священник был совсем молоденьким. Возможно, то был его первый после выпуска из  семинарии приход. Жиденькая бороденка, белый пушок над верхней губой.
-Здравствуйте… сын мой. – «Сын мой» прозвучало неуверенно: священник, очевидно,  был еще не совсем «в роли».
-Я Александр Много и у меня на днях состоялся разговор с вашим старостой.
-Да, - чувствовалось, что священник немного волновался, -  Роман Владимирович уже говорил мне. Панихида и… Мы искренне вам благодарны. Ваш щедрый дар…
-Следуя рекомендации  Романа Владимировича, я оформил в Рыбинске дарственную… - Мэтр достал из внутреннего кармана пальто плотный желтый конверт.
-Очень хорошо! Какие-нибудь пожелания, на что, в первую очередь, потратить ваши деньги?
-Это ваше полное право. Вам, как говорится, виднее.
-Храм еще только приходит в себя, но когда мы полностью восстановимся, мы заведем книгу почетных прихожан и ваше имя…
-Я бы хотел еще обратиться к вам с одной просьбой.
-Да, я вас слушаю.
-Я попрошу вас обвенчать меня в вашей церкви.
Священник, несколько озадаченный, переглянулся с по-прежнему стоящим неподалеку живописцем, словно искал у него поддержки. И после секундного замешательства:
-Конечно! Что за вопрос?... Вы… венчаетесь впервые?
-Да, это мой первый опыт. Несмотря на мой солидный возраст.
-Тем более! – С облегчением. - Тогда никаких препятствий… А… справочка о регистрации брака.
-Пока такой не имеется.
-Ну, это ничего. Это вполне приемлемо. 
-Сегодня вы сможете?
-Н-нет… При всем желании. Меня требуют в епархию, я вот-вот должен уехать. Если только завтра.
-Хорошо, пусть будет так. Что касается колец… Мое желание обвенчаться возникло внезапно,  и я ничего не приготовил заранее.
-Это ничего.  Кольца сможете приобрести у старосты. Правда, они очень скромные, а вам…
-Отлично. Тогда вопрос снимается.
-Скажите, а как зовут… вашу невесту?
-Ее зовут Джамиля.
-Простите…
-Джамиля.
Священник вновь поискал помощи глазами у живописца.
-Надеюсь, она… православная?
-Боюсь, что нет. Но разве Иисус Христос был православным?
-Наверное… мы не будем сейчас об этом спорить, - священник опустил на несколько мгновений глаза, пощипал бородку. Он решал непростую, особенно для начинающего священнослужителя задачу. – Но она хоть…с крестом?
-Она будет с крестом. Я вас в этом заверяю… Не волнуйтесь, все будет выглядеть вполне достойно.
-Скажите… Она не местная?
-Нет. Она живет в Америке. Также как и я.
-Тогда отчего…вы выбрали именно этот храм?
-Я бы хотел, чтобы это осталось моей тайной… Так мы с вами договорились,  батюшка?
-Д-да…Завтра. В пятнадцать ноль-ноль… Да вы хоть сами-то…крещенный?
-Да. Меня, как положено, в детстве крестили. И я не только с крестом, но и на кресте.
-Д-да… Я уже немного наслышан о вас. – Священник еще раз бегло глянул на живописца. – На вас… тяжелые вериги… сын мой. Мужайтесь.
-Вам предстоит сегодня кое-какая работа, - сообщил Джамиле мэтр после его возвращения от священника. – Вам надо будет связаться с издательством в Москве и сообщить, что наша встреча может состояться не раньше, чем во второй половине послезавтра.
-А в чем причина?
-Если спросят, скажите, что личная. Не думаю, чтобы их это как-то особо волновало.
-Ну, что? Отыскалась потеряшка? – Обрадованная благополучным исходом, Ольга встречала их еще на подходе к дому, потому что гостила у своей соседки Фаинки, увидела их из окна, и выскочила на улицу. – Шороху-то наделала. Ты так больше лучше не надо. А у меня радость. Я парочку пищалок уже пристроила.
-Да? Кого именно? – обрадовалась и Джамиля.
-Один котик, - с простынкой на бочку. Вторая кошечка. Та самая, что твой палец изо рта ни за что не выпускала.
-А что это за люди, кому вы их?
Оживленно обсуждая, они прямиком прошли во двор, чтобы поглазеть на оставшихся котят, а мэтр поднялся в светелку. Снял пальто и ботфорты, выпил стакан сока, лег на раскладушку, быстро уснул, а когда проснулся, был уже вечер, и в светелке он находился один. Хотя из-под пола доносилась  оживленная словесная перепалка: в горнице работал телевизор. Когда спустился и заглянул в горницу, обнаружил только одну Ольгу.
-А… где?
-На свадьбу пошла. – Ольга неохотно оторвалась взглядом от экрана.
-На какую свадьбу?
-Татьяна внучку замуж выдает… Помнишь Татьяну? Ты еще как-то, когда раньше приезжал, с алгеброй ей помог, а ей навоображалось, будто ты за ней ухаживал. Они за тобой пришли, а ты спишь. Тогда она вместо тебя.
-А ты почему не пошла?
-У нее невестка  вредная.
Поднявшись в светелку, мэтр взял мобильник и отыскал в памяти  «секретарша».
-Вы можете сейчас повидаться со мной?
-Что-нибудь случилось? – Озабоченно откликнулась Джамиля.
-Нет. Просто  хочу вам кое-что показать.
-Хорошо. Я скоро буду.
-Жду вас напротив дома.
-Это ничего, что я подарила невесте цветы? – Еще на подходе, метра за два перед тем, как подойди к ожидающему у калитки дома мэтру. – У меня больше не оказалось ничего другого под рукой.
-Цветы ваши. Вправе ими распоряжаться.
-И что вы хотели мне показать?
-Пойдемте.
Они медленно, потому что было темно и можно было угодить если не в дорожную яму, то в образовавшуюся с таянием снега и льда лужу, пошли в сторону околицы. Почти сразу за околицей начинался обширный выгон. Прежде, почти все теплое время года, с появлением первой травки здесь паслось общественное стадо и лошади. Частникам с их скотиной  сюда был вход воспрещен. Сейчас  общественного ни стада, ни лошадей не существовало, частное подворье также оскудело. Но даже то, что оставалось, на выгон по-прежнему не  выпускали. Возможно, сказывался за многие годы вдолбленный в головы страх наказания. Поэтому выгон стремительно зарастал молодым леском. Сейчас он был уже по пояс идущим по нему  мэтру и Джамиле.
Они шли почти молча. Мэтр впереди, прощупывая  дорогу, лишь изредка предупреждая:
-Здесь осторожнее.
Джамиля старалась идти за ним след в след.
Так они прошли весь бывший выгон, поселок остался метрах в трехстах  позади. По левую от них руку - скрытая туманом река, по правую - также едва заметная лесная гряда. Теперь перед ними  махонький деревянный мосточек. Взошли на него.
-Ну, вот тут мы и остановимся, - предложил мэтр.
Стали посреди мосточка. Мэтр уперся локтями в перила, Джамиля стояла с опущенными руками, в одной из них подобранный по пути какой-то голый прутик.
-Это… Кто-то   называет это ручьем. Кто-то речкой Каменкой. Потому что здесь много камней. И больших, и маленьких. Сейчас ее не слышно и почти не видно. Но что тут будет через какую-нибудь неделю! Видите этот куст?...  Не сомневайтесь, он весь уйдет под воду. Здесь все будет кипеть, клокотать. Ниагарский водопад в предместьях Бескормилицыно… Мне, кажется, суждено  было  встретить здесь свою смерть. Да, мне было пять лет и я сидел на большом камне, посреди потока… Где-то вон там. – Показал в сторону леса. – Метрах в двадцати отсюда. В какой-то момент у меня закружилась голова, мне показалось, что камень подо мною поплыл,  и я спрыгнул в воду. Меня мгновенно потащило потоком. Я, конечно, барахтался, как только мог, но куда там? Силы были явно неравны. Я выглядел в глазах этой стихии щепкой. Она могла делать со мной все, что угодно. Я был обречен быть выплюнутым в Волгу. Через какое-то время, возможно, меня бы нашли… Или не «меня», а то, что осталось бы от меня. Меня спасло только то, что где-то вот здесь… на берегу… полоскала белье тетя Маня. Да, была такая женщина, тихая и скромная, которой постоянно доставалось от ее мужа. Он еще жив и ловит по ночам рыбу. Так вот, она уже отполоскала, собрала белье в таз и хотела уйти. Но напоследок зачем-то обернулась и увидела барахтающегося… меня… Но закончим об этом. Рассказал только за тем, чтобы объяснить, зачем я привел вас сюда. А теперь  поговорим о вас… Вчера вы устроили мне жестокий экзамен... Понимаю, у вас это получилось совершенно непреднамеренно, вы не хотели, но так случилось… Я представил себе, что вас не станет. Что вы выброшены  из этой жизни. И из моей тоже… Да, сказал я самому себе, я найму себе какую-то другую секретаршу, но… Уже не такую, как вы. И только я себе это представил, я испытал ощущение возникшей внутри меня пустоты. Которую я уже ничем, никем  и никогда не смогу заполнить… Но вы никуда не ушли. Беда, которую я вообразил… Какой я представил ее себе…Обошла вас стороной. Вы рядом со мною и поэтому я решился предложить вам… Сыграйте для меня роль тети Мани. Оглянитесь, заметьте барахтающегося в потоке стихии… пожилого, на вид еще довольно сильного, здорового, уверенного в себе, а на деле – слабого, на каждом шагу сомневающегося, почти потерявшего в себя веру, почти такого же беспомощного, каким был тот пятилетний мальчишка.- Мэтр взял обе руки Джамили, поднес и приложил к своей груди. – Наверное, я выгляжу сейчас ужасно смешным, как выглядят смешными все изъясняющиеся в любви, особенно в такие годы ,  и  все-таки я скажу… Я люблю тебя, Джамиля. Это не слова, это факт. И… я  прошу тебя стать моей женой.
-А я не боюсь быть смешной. – Джамиля, - поразительная выдержка! -  даже ни секунды не заставила себя ждать. -  Признаюсь: я тоже люблю тебя. И хочу, чтобы ты стал моим мужем.
 
17.
-Что-нибудь интересное?
-Да. Заметка о твоей последней выставке в “Arts Review”. Хочешь послушать? Я ее уже полностью перевела.
-Если это не Адриан Сирль и не очень длинно.
-Нет, это не Адриан Сирль и относительно не длинно.
Пятый час. Мэтр спустился из своей мастерской и заглянул к жене. Скоро ехать в ресторан: помолвка у жениной младшей сестры. Закие  идет двадцать восьмой,  и она уже было совсем загрустила,  почти примирилась с тем, что ей суждено коротать всю последующую жизнь в одиночестве. И вот… Ее жених тоже уже не мальчик, американец, кажется, третьего поколения, мормон (их много в Бостоне. Впрочем, кого только в Бостоне нет!). Ему слегка за  сорок, был несчастлив в первом браке - у жены развилось пристрастие к алкоголю, -  развелся, но мечтает о союзе с неглупой, находящей удовлетворение в ведении дома, добропорядочной женщиной. Если это действительно так, - жены лучше, чем  Закия  ему не сыскать.
Откровенно говоря, мэтру совсем не  «улыбается» эта необходимость ехать, достаточно длительное время сидеть в компании мало или совсем не знакомых ему людей, хотя, с другой стороны, он осознает, как это важно, насколько это значимо  для симпатичной ему золовки. Да и жена будет испытывать неудобство, если он увернется от этого мероприятия под каким-нибудь предлогом. Нет, конечно, он обязательно поедет и непременно поздравит. А потом вернется к себе с чувством исполненного долга.
-Тогда я тебя слушаю.
-«Человек, чтобы продлить свою полноценную активную  жизнь, должен периодически меняться. Художник, чтобы о нем не забыли, должен время от времени удивлять. Эту прописную истину блестяще подтверждает последняя выставка нашего известного мастера Александра Много, чаще называемого Мэтром Смерть, организованная при кураторстве Джессики Рот в крыле современного искусства музея изящных искусств в Бостоне, причем подтверждает как в первом общем случае, так и в более специальном, конкретном – втором.
Художник не проявлял своей творческой активности на протяжении почти двух лет, живя в относительном затворничестве, и решил напомнить о себе лишь накануне своего шестидесятилетия. В этом случае мы  вправе были бы ожидать традиционной в таких случаях юбилейной выставки, ретроспективы самого выдающегося, что им на протяжении уже сорока плодотворных творческих лет было сделано. Но  Александр Много нас всех действительно удивил. Вместо череды картин, живо иллюстрирующих его эволюцию и как художника, и как своеобразного мыслителя, он показал нам только одну. Очень смелое и очень рискованное решение. Последний раз в музее изящных искусств выставка только одной картины была организована лишь  два года назад. Но то было всемирно известное «Любовное письмо» Йоханесса Вермеера, великого мастера прошлого». Рискованное тем более, что этой одной картиной художник фактически противопоставляет себя всему, чтобы им создано доныне»…
Середина сентября, окно закрыто. И все же доносится до ушей звук работающей бензопилы. Это сейчас мирно и тихо: вчера здесь буйствовало примчавшееся из глубин Атлантики торнадо. Да еще и не одно, а сопровождаемое крупным градом. Видимо, серьезно досталось их – почти домочадцам, - земляным осам. Мэтр прошелся этим утром по патио и обнаружил на  земле с десяток погибших. А еще повалило старое грушевое дерево и вот сейчас приехавшая бригада занята его распилкой.
-«Это огромное, - продолжает чтение жена, - почти гигантское, занимающее всю стену полотно, названное «Женщина с подснежниками»,  высотой восемь с половиной футов и шириной двенадцать футов»…
Непонятно, зачем они с таким тщанием, рулеткой, замеряют размеры художественных полотен. Как будто перед ними не картина, а кусок шифера на крышу.
-«… выглядит, как апофеоз жизни, как гимн свету, любви и красоты. Поразительная метаморфоза для художника, сделавшего себе имя как раз на воспевании всего, что несет на себе печать смерти, упадка и разрушения. Но самой важной с точки зрения смысловой нагрузки картины является даже не эта женщина, являющаяся, по всей видимости, реальной женой художника, а некая призрачная, возникающая на заднем фоне  фигура, с размытыми контурами, словно растворяющаяся в пространстве. Именно благодаря ей, исходящему от нее сиянию, и возникает ощущение какой-то необыкновенной приподнятости, свежести, радости. И это несмотря на то, что у этой фигуры нет какого-то даже четко прописанного лица. Определенно, хотя бы по осанке, по каким-то деталям тела  можно сказать только то, что это очень молодая женщина, или, скорее даже, девочка  с длинной косой до пояса»…
-Muster! Muster! – доносится до слуха крик одного из пильщиков.
-Извини. -  Мэтр подходит к окну, отворяет его.
- Here’s  nest of wasps (Здесь гнездо ос). – Слышится из-за окна. - If you want, we’ll  dig it out for you (Если хотите, мы выроем его для вас).
-No, no, no! In no case! They must live! Do you understand? They must live! (Нет-нет-нет! Ни в коем случае! Они должны жить? Вы понимаете? Они должны жить!»
-Yes, muster. I see (Да, хозяин, я понимаю).
-Но уже осень, - замечает Джамиля, пока муж вновь затворяет окно. – Они все равно скоро сами погибнут.
-Да, я знаю, но нас это уже не касается.  Пока же – во что бы ни стало,  – они должны жить.
-Читать дальше?
-Нет. Все. Спасибо. Я все понял. Больше не стоит.