В среде, так называемой, «советской интеллигенции» бытовало, да и сейчас бытует среди «российской», одиозное отношение к рабочим людям, которые априорно преподносились тупыми, недалекими созданиями, неспособными к восприятию прекрасного, к тому же, поголовно беспробудными пьяницами у которых вся жизнь умещалась в порочном круге между бутылкой и стаканом.
Не скажу точно, откуда вылезла эта классовая неприязнь, но, думаю, что из Великого Октября, когда Революция стерла социальные грани между людьми, обратив всех жителей страны в одну безликую «народную массу». В которой, сразу же после «рождения», началась сегрегация, по иным, чем ранее, признакам, в том числе и по умственному. Тем более, что Красные превозносили грамотность, знания, ученость и прочие нематериальные человеческие достоинства.
Человеческая «обезличка» не получилась. Уничтожили богатых и бедных, даже средняков прикончили. Стали все одинаково малоимущими. И что? Получили всеобщее равенство и братство? Нет! Общество не затихло как болото! Оно продолжало волноваться. Все живое борется за первенство. Люди тоже. Никому не под силу остановить эту борьбу, поскольку она заложена в нас самих. Даже конченные алкоголики и наркоманы, которые мало чего человеческого сохранили в своем облике, и те пыжатся друг перед другом, хотя бы разговорами о выпитых или принятых дозах. Люди всегда разобщаются, чтобы объединиться и объединяются, чтобы разобщиться.
И вот новосозданная «народная масса» сразу же разделилась на грамотных и неграмотных, на умных и дураков, на получивших образование и не получивших его, на трезвых и на пьющих. Естественно, что между этими, теперь уже не классами, а сегментами, тотчас началась игра в «Царя Горы». Каждый сегмент пытался показать, что он выше всех остальных. Грамотные воротили нос от неграмотных, трезвые от пьющих, трезвые образованные от трезвых без образования и так далее. Поэтому с первых дней Красные начали бороться, то с пьянством, то с неграмотностью, пытаясь сгладить волны житейского моря. Но это не помогало – общество никоим образом не успокаивалось. Выглади его в одном месте – оно забурлит в другом. Что мы и видим в борьбе футбольных болельщиков, поклонников людей искусства, уроженцев различных мест и прочих, и прочих народных сегрегациях1.
А поскольку, когда пьешь, учиться трудно или скорее невозможно, то в образованные выбивались, в основном, люди непьющие. Которые, естественно, чтобы подчеркнуть свое мнимое превосходство, записали всех, не получивших образование, то есть рабочих, в пьяницы. Хотя, мне кажется, единственная разница между интеллигенцией и рабочими заключается в бесхитростности рабочих. Они никогда не пытаются показаться иными, чем есть на самом деле, чего не скажешь об образованных людях. Эти запросто напустят такого туману, что конченный наркоман или алкоголик, будет смотреться великим художником или ученым, Хотя при более внимательном взгляде истину скрыть не удасться.
Но это, как говорится, «присказка не сказка – сказка будет впереди». Она нужна, чтобы лучше понять события, про которые я сейчас расскажу. Дело в том, что, и я, и Ирина, получили высшее образование и вращались в среде детей рабочих, которые перешли в новый, высший, по их недалекому мнению, сегмент – интеллигенцию, где каждый рабочий человек считался безбашенным и насквозь пропитым. С какой-то стороны, такое отношение легко объяснялось тем, что у городских интеллигентов, дома, в деревнях, оставались пьяные отцы - крестьяне и рабочие. Поэтому противостояние год от года только усиливалось, с ростом числа тех, кто получил высшее образование.
Светлана уезжала в Саратов. Не помню почему раньше нас – видимо ей нужно было подготовится к институту. Не помню…
Поезд на Саратов шел из Балашова через разъезд Летяжевку, что в десяти километрах от Турков. И мы с Ириной отправились провожать Светлану на поезд. Есть в русском народе такая привычка – провожать друг друга до поезда, да самолета, до последнего приюта. Дойти толпою до последней черты и бросить одного.
От Турков до Летяжевки ходил местный поезд, который Ирина называла Турковским экспрессом, из двух или трех старых плацкартных вагонов. Двигался он достаточно медленно и делал, по-моему, две или три остановки на этом недлинном пути.
Летяжевка2 – достаточно крупный разъезд с четырьмя или пятью рельсовыми путями. При этом Турковский экспресс подходил к левому крайнему пути разъезда, а поезд на Саратов – к правому, поэтому, приехавшие на нем, организованной толпой, переходили через все рельсовые пути. Что было очень неудобно, поскольку движение на ветке Ртищево-Балашов было на редкость оживленным. Я несколько раз пересаживался в Летяжевке и каждый раз при переходе путей приходилось пережидать проходящий состав. Удивительно – сколько же поездов ходило там.
«И какой русский не любит быстрой езды» – сказал Гоголь, тем самым подчеркнув проворство и торопливость русского народа, порою в ущерб собственному здоровью или даже самой жизни. Провинциалы обвиняют москвичей в поспешности, но это неправда. Проводя летние месяцы в различных провинциальных городах России, я заметил, что местные ходят не медленее москвичей, если не быстрее. Просто в таких городах людей намного меньше и быстрота их перемещения не производит такого впечатления, как орды москвичей, выходящих из метро или штурмующих дешевые супермаркеты на новогодних распродажах.
Спешка неоднократно приводила к трагедиям. Я насмотрелся на множество ужасных результатов прыти, и пешеходов, и мотоциклистов, и водителей на дорогах страны. В той же Летяжевке несколько раз попадали люди под поезд, причем один случай был совсем недавно. Кроме поспешности русские страдают еще синдромом «края» подходя непосредственно к тому месту, где начинается опасность. Выдержать интервал они не могут. Я постоянно наблюдаю, как в любую погоду, пешеходы, переходя улицу, становятся на самый краешек бортового камня, в метро или на железной дороге – на самый край платформы. Зачем? Они, по-моему, и сами не знают зачем. Вот тянет их какая-то неведомая сила (наверное глупость или сознание собственной ненужности) подойти поближе-поближе к опасности, как бы бравируя своим пренебрежением к ней. Ну, как всегда, до поры до времени. В Летяжевке на моих глазах убило мужчину, который слишком близко подошел к проходящему поезду, упавшей с него доской. Стой он метра на два подальше жил бы и жил, а потом все равно бы умер и даже, возможно, с гораздо большими страданиями. Так и не поймешь – что же лучше?
Я человек осторожный и аккуратный, хотя иной раз и на меня находит этакая молодецкая удаль по необъяснимым причинам, но, к счастью, очень редко. Поэтому мы не спеша перешли пути и решили ждать поезд на Саратов, который отправлялся около полуночи, возле здания вокзала. Хорошо, что от Балашова (отправного пункта) было недалеко и поезд, если и опаздывал, то только на пять-десять минут.
Неожиданно как-то стал накрапывать дождик. Был конец августа – в этих краях еще достаточно теплый период, но этот ночной дождь был совсем не теплым, да и ночи, здесь, в умеренно континентальном климате бывают иногда очень даже прохладными. Но одно дело ощущать их прохладу выходя на двор, а другое – мокнуть под дождем в десяти верстах от уютного теплого дома.
Дождь все усиливался и усиливался. Стало ясно, что он быстро не прекратится и это - на всю ночь, ну может на полночи. Что делать? Доедем на «экспрессе» до Турковского вокзала, а дальше? Там километр с гаком. Ну да - минут двадцать, но под холодным дождиком! Мы легко одеты, с собой – ни зонта, ни плаща. Косовато как-то получается. Выход один – найти того, кто из числа провожавших, на своей машине едет в Турки.
Мы простились со Светкой, усадив ее в вагон, и отправились на поиски машины. Собственно говоря, искать было нечего – на площади было пусто, кроме мотоцикла с коляской, езда на котором в такую погоду была равносильна самоубийству.
И тут я заметил, что в самом темном углу притаился грузовичок с кунгом3. Не надо было быть Шерлоком Холмсом, чтобы догадаться, что какой-то туркач довез свою родню до поезда на служебной машин и теперь порожняком пойдет обратно. Надо было его побыстрее загрузить попутно.
Мы подошли к машине и постучались. Водитель чуть приоткрыл дверь, чтобы дождь не попадал в кабину. Я попросил его довезти нас до Турков, на что он согласился и сказал, чтобы мы спокойно залезали в кузов, поскольку еще не запер двери. Отвечал он очень невнятно, поскольку руки его были чем-то заняты и он не мог вынуть сигареты изо рта.
Мы с трудом, цепляясь за мокрый скользкий кузов, залезли в кунг. Внутри было холодно и совершенно темно, но зато сухо. Вдоль стенок были деревянные лавки – я их нашел, скорее на ощупь, чем разглядел. Мы сели распрямив, уставшие от долгого стояния, ноги. Буквально через минуту я услышал, что водитель запирает снаружи двери, чтобы, не дай Бог, они не раскрылись и не отломились на разбитой турковской дороге. Внутрь кузова он даже не заглянул и не сказал нам ни слова. Я прокричал, уже через запертые двери, чтобы он остановил нас за мостом, с трудом расслышав ответное «да».
И мы поехали.
Я не ездил в кузове грузовика со времен воинской переподготовки, то есть лет пять. Когда тебе всего двадцать семь, то пять лет кажется таким большим сроком, как будто бы прошла целая вечность. И за этот время я успел начисто забыть все тонкости этого вида передвижения. Тем более, что тогда мы ездили, тесно прижавшись друг к другу, в кузове с тентом, где были металлические держала за которые можно было ухватиться. А тут – самокроенный кунг, темный как могила, в котором может и были где-то какие-то поручни, да разглядеть их в темноте не представлялось возможным, а под руки, они, как назло, не попадались.
Выехав на прямую, автомобиль показал нам, что переживает лягушка в футбольном мяче во время футбольного матча. Нас швыряло из стороны в сторону, кузов наклонялся то влево, то вправо. Мы поняли, что ухватиться за что-либо не удасться. Наши руки постоянно соскальзывали со скользких лавок. Поэтому, сцепившись друг с другом, мы болтались по кузову, как плохие матросы в трюме каравеллы в жестокий шторм. И тут, когда кажется всякая надежда была потеряна, я, случайно, наткнулся на какую-то ручку. Теперь я держался одной рукой за ручку, другой - за лавку, а Иринка, обхватив меня руками и ногами, висела на мне. Сразу стало легче. Хоть нас и продолжало немилосердно трясти и подбрасывать, но мы обрели опору и уже не мотались из стороны в сторону. Что давало возможность подумать о чем-либо ином, кроме как о том, как бы за что-нибудь ухватиться.
Я заметил, как маленькое оконце на противоположной стенке посветлело, намекая на то, что дождь, видимо, заканчивается и свет луны начинает пробиваться через, разгоняемые ветром, тучи. Необычность обстановки, близость любимой женщины, ночь… На меня нахлынула романтическая волна…
А с Иринкой происходило явно что-то не то. Видимо на нее повлияли пируэты, которые выписывал водитель, объезжая все ямы и рытвины на разбитой вусмерть дороге. Это тебе не Турковский экспресс медленно, но плавно, катящийся по рельсам на бетонных шпалах. Автомобиль, то разгонялся, то тормозил, метался, вправо-влево, как загнанный зверь. Ирина явно испугалась… испугалась всего происходящего. Впервые я видел ее такой.
Неестественно резким нервозным голосом она стала допытываться у меня – разглядел ли я водителя? а как он выглядит? а не вдрабадан ли он пьян? На все вопросы я отвечал однозначно отрицательно - «нет»! Потому, что когда я подошел к этой машине у меня были два желания - забраться в сухое помещение - раз, поскорее убраться отсюда - два. И, конечно, мысли - трезв ли водитель и как он выглядит даже и в помине-то не было.
Потом у Ирины начались «воспоминания о будущеем». А если он нас вывалит в кювет - двери заперты, окошко со школьную тетрадку - нам не выбраться - мы утонем в грязи4! И вообще – куда мы едем? а вдруг он меня изнасилует и нас убьет? Ведь рабочие все пьяницы… идиоты… и грабители. Мы одни на этой темной дороге, что случись – нас хватятся только утром. Она лопотала это быстро, несколько раз повторяя уже сказанное, путалась в словах – в общем вела себя так, как ведет себя человек, охваченный сильнейшим страхом.
И чем больше она лопотала, тем меньше оставалось романтики. Я с сожалением поглядел на окошко, теперь уже ярко освещенное луной и начал успокаивать Ирину. Что хотя и не разглядел в темноте, ни лица, ни состояния водителя, но судя по всему - нормальный парень, раз мы проехали наверное уж две трети дороги и до сих пор не перевернулись. Мои слова только прибавили ей испуга.. Молодые – ответила она – не только работать, но и пить не умеют. Пожилой и пьяный до дома доберется, а молодежь только гоняет.
Вряд ли нашу езду можно было назвать гонкой. Да и то, что водитель ехал не тупо по прямой, а объезжал препятствия, говорило о том, что дело он свое знает на «отлично». Может, конечно, и пропустил рюмочку – так это не помеха – знаю по собственному опыту.
А она продолжала что-то бормотать по поводу пьяных водителей, аварий, несчастных случаев… Причем настолько самозабвенно, что все мои попытки перевести разговор в другое русло, не увенчались успехом. Несмотря на то, что окошко заливал лунный свет, указывая на то, что дождь закончился и идти мы будем до дома, пусть и по мокрому, но не под дождем, бедная перепуганная Ирина не реагировала ни на что, как маленький ребенок, смертельно испугавшийся темноты, который успокоится только тогда, когда включится свет. Прижавшись ко мне, она, вероятно, считала минуты – неоднократно переспрашивая сколько мы уже едем. Я отвечал, глядя на светящийся циферблат часов, но спокойнее ей от этого не становилось.
Меня удручал тот факт, что я никоим образом не могу привести ее в равновесное состояние. Я понимал, что она боится не факта несчастья, а того, что я не смогу ее спасти. Глядя на окошко, которое на меня навевало романтическое настроение, она прагматично заметила, что, если мы завалимся на бок, то не сможем вылезти через него – настолько оно мало. Я остро ощущал свое бессилие, чувствуя себя никчемным слабаком, маленьким мальчишкой, пустым местом, раз любимая женщина не видит во мне защитника, не находит во мне опоры и уж точно не ощущает себя, «как за каменной стеной». Все мои слова она пропускала мимо ушей, ожидая того момента, когда вся эта мука закончится.
В который раз я ощутил сложность отношений между ровесниками. Да, женщины нуждаются в мужчинах постарше!
Мы ехали уже более получаса и, по моим подсчетам, должны были приближаться к дому. От сознания этого Ирина запаниковала и стала уверять, что перед домом такой страшный спуск (как будто бы я его не видел) – не прямой, а с изгибом, и что при виде его ей всегда не по себе. Ужас! Дальше хуже! Она понесла околесицу, предположив, что водитель может и был не слишком пьян, но по дороге наверное прихлебнул и теперь точно ничего не соображает. Запросто рухнем в ручей и захлебнемся – двери заперты... нам не выбраться... нас не найдут... нас не спасут… После этих слов ее стало трясти, а грузовик откровенно пошел на спуск. Я дышал ей прямо в губы, пытаясь согреть, потому что чувствовал, как холодно ее лицо, но это не помогало… мне показалось, что на этом очень и очень недлинном спуске, она попросту перестала дышать…
Грузовик выкатился на ровное место, скрипнули тормоза, забитые за дорогу грязью, машину повертело и я почувствовал, что мы остановились. Услышал как скрипит замок и распахиваются двери. «Ну что? Живы?» – раздался бодрый и веселый голос молодого водителя – «дорогу каждый год ремонтируют, ремонтируют, а толка все нет – разбивается в божий прах. Фары грязью закидало. Не видно ничего, а вылезать в такую грязь и протирать тоже не сахар. К тому же я, сдуру, ботинки надел. Лучше ехать не торопясь».
Я спрыгнул на землю, и вытащил полуживую Ирину. Водитель, заметив ее состояние, сказал: «О! Как растрясло! Непривычны молодые, да городские, девушки к грузовикам – им такси подавай. А моя маманя всю жизнь в кузове на поля моталась. В открытом, и в дождь, и в снег... На инвалидности теперь». И вздохнул.
Я ухмыльнулся, а Ирина не произнесла ни слова. У нее только начинала утихать дрожь.
Как я и думал – водитель оказался абсолютно трезв и уже на следующий день Ирина даже вспомнила его – он жил где-то по соседству, неоднократно попадаясь ей на глаза. Но она никогда не знала, что он шофер.
И только потом, утром, когда мы уже отдохнули и отогрелись от этого ночного вояжа, Иринка сказала мне: «Теперь я понимаю, почему мой отец спился – попробуй поболтайся вот так, в кузове, изо дня в день. Поневоле после такого напьешься». Она тряхнула плечами и было видно, что ее сильно передернуло.
1 Вспоминается чеховское «что плотник супротив столяра».
2 Интересно отметить, что в России, как всегда, все поставлено с ног на голову или, как говорится, «напопа». Поселок, примыкающий к станции Летяжвка, именуется Семеновкой, а сама Летяжевка – километрах в шести. В 1870 году и поселок и станция назывались Павловка, Но, в 1939 году, с появлением санатория Летяжевка, в бывшей летней даче Нарышкиных (названной поэтому Летяшовкой), чтобы простой люд не искал нужную станцию, ее переименовали.
Я лично в Летяжевском санатории не был, но по сообщениям печати, усадебный дом дотянул до 1990 года, когда его «нечаянно» сожгли.
3 Кунг – Кузов Универсальный Нулевого Габарита. Специальный жесткий кузов для военных автомобилей, совпадающий по габаритам с кабиной, устанавливался после войны на грузовики СССР и стран Варшавского договора. Позже название было перенесено на любой жесткий (не тентовый) кузов грузового автомобиля. Сейчас кунгом называю даже жесткие съемные крышки пикапов.