Крымские походы

 
 
   Историческая повесть в трех частях
                СОДЕРЖАНИЕ
    1. БОЯРИН ВАСИЛИЙ ГОЛИЦЫН
    2. ГРАФ ХРИСТОФОР МИНИХ
    3. КНЯЗЬ ВАСИЛИЙ ДОЛГОРУКОВ

   В ХV столетии Крымское ханство, оказавшись вассалом могущественной Османской империи, стало для своих соседей неуязвимым и еще более опасным: безнаказанные набеги татарских орд на русские земли не прекращались. Но уже Иван Грозный понимал, что урезонить Крым возможно только после решительной победы над Турцией.
   Времена меняются. Набирает силу русское государство, в беспрерывных войнах слабеет Османская империя. Пришло наконец время воздействия на разбойничье логово. Так совпало, но данная ситуация разрешалась в периоды женских правлений Россией. Как это происходило и что получилось, читатель узнает из предлагаемой книги.


                ОТ АВТОРА

   Мадлене Олбрайт, в прошлом государственному секретарю США, приписывают такую фразу: «Где же тут справедливость, если такой землей, как Сибирь, владеет только одна страна?» И тут же приходит мысль: как это Ермаку Тимофеевичу в далеком ХVI веке, имеющему в подчинении какую-то тысячу казаков удалось прослыть завоевателем столь обширной страны? Получилось что-то вроде: пришел, увидел, победил. О нём помнят, о нём сочиняют песни, его именем называют географические точки.
   А тут Крым. По сравнению с Сибирью – клочочек земли, но какой клочочек! Отсюда, словно из жерла вулкана на территорию соседей выливалась конная лава, оставлявшая за собой тысячи трупов мирных жителей и десятки сожженных деревень. Чтобы только нейтрализовать это разбойничье гнездо понадобилось участие многих тысяч солдат и офицеров, не один десяток генералов. Гибли в Крыму, гибли на пути к нему. Наконец, после многих усилий избавились от угрозы набегов. И кто сейчас помнит тех достойных людей, которые, в отведенный им исторический миг вели борьбу со злосчастием и сделали нашу с вами страну более сильной и безопасной?
   Несколько обособленно стоит Василий Долгоруков, да и то благодаря своему внуку, удостоившего своего деда великолепным памятником, возведенным на месте нахождения штаба командующего русскими войсками и, по счастью, оказавшемуся в центре Симферополя.
   Крым и сейчас, для кого-то не меньше чем Сибирь для Олбрайт, является вожделенным объектом, что свидетельствует о его непреходящей ценности, поэтому и память об участниках тех событий не должна уйти в песок. Это и пытаюсь сделать.


   ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
   БОЯРИН ВАСИЛИЙ ГОЛИЦЫН

                ГЛАВА ПЕРВАЯ
   После смерти Богдана Хмельницкого в сентябре 1657 года в Украине начались серьезные неурядицы. Избираемые запорожской старшиной гетманы, несмотря на стремление к самостоятельности постоянно оказывались под влиянием то Польши, то России, то Турции. Между ними вклинивалось и Крымское ханство.
   Гетмана Выговского сменяет Юрий Хмельницкий (сын Богдана Хмельницкого). Юрий помогает полякам разгромить русское войско на Волыни и дает согласие на возврат Украины под власть Польши. Казаки Левобережья отказались признать этот сговор и избирают своего гетмана. Отчаявшись навести в стране порядок, Юрий отказывается от булавы и в январе 1663 года уходит в монастырь. С этого времени Украина распадается на две части: Левобережную (под московским протекторатом) и Правобережную (под польским).
   Но борьба за сферы влияния продолжается. Правобережный гетман Петр До¬рошенко, свергает левобережного гетмана, но под давлением обстоятельств воз¬вращается на правый берег. Здесь, чувствуя свою военную слабость, примыкает к турецкому войску, соглашаясь превратить Правобережье в турецкую провинцию.
   А 17 марта 1674 года в Переяславле собралась рада полковников Левобережья и гетманом Малороссии (Украины) избирается Иван Самойлович.
   В самый разгар праздничного обеда, данного Самойловичу московским воинским начальником князем Ромодановским, приезжает посланец Дорошенко - Иван Мазепа. Он передает просьбу гетмана стать со всем Войском Запорожским Правой стороны под высокую царскую руку. Ромодановский заверяет гетмана в милости великого государя. 
   Прошло время, но Дорошенко не едет сдавать клейноды.  Князь посылает запрос. Гетман отвечает: «Ничего этого сделать мне теперь нельзя, потому что я подданный турецкого султана. Сабли султанова, ханская и королевская на моей шее висят».
   Желая умилостивить турок и с тем получить скорую военную помощь, Дорошенко шлет послом к султану своего генерального писаря Ивана Мазепу. С ним в качестве подарка султану отправляет 15 пленных левобережных казаков. Посланца перехватывают запорожские казаки и передают в руки гетмана Самойловича. Мазепу обвиняют в передаче в рабство басурманам православных людей и отправляют на суд в Москву
                ***
   Мрачный пыточный подвал, закопченные стены, спертый сырой воздух, дыба для встряски, длинная скамья для укладывания под батоги, очаг с вечно горящим огнем и соответствующий инструментарий. Мазепа с тревогой осматривает всё это. Ему никто не мешает.
   Ближе к огню длинный стол, за которым сидят пять человек. Дородный боярин в зеленом кафтане со стоячим воротником и в высокой шапке, рядом лицо духовного звания в черной сутане, а дальше писари в серых сюртуках. Два палача стоят у противоположной от Мазепы стены. На них длинные холщовые рубахи, бывшие когда-то белыми, волосы схвачены шнурками.
   Все они, в свою очередь, рассматривают подсудного. Перед ними невысокий моложавый человек лет тридцати. Одет в польский кунтуш, отделанный аксамитом, который когда-то он был нарядным, но теперь превратился в тряпку. На голове пышные, но сбившиеся темные волосы стриженные «под горшок». Темные глаза живые, хотя и несколько испуганные. Черты лица с признаками благородного происхождения. Сейчас оно серое, будто покрыто пеплом. Да и не мудрено: застенки Малороссийского Приказа быстро выжимают из человека живительные соки.
   - Подойди ближе, - приказал боярин, - и назовись.
   - Мазепа Иван, сын Степанов, генеральный писарь гетмана Дорошенко.
   - Вора Дорошенко, - поправили Мазепу. - Какого ты вероисповедания.
   - Православного.
   - Перекрестись быстро, - велел тот, что был в сутане.
   Мазепа выполнил повеление и при этом его рука невольно потянулась к левому плечу, но тут же поспешно бросилась к правому.
   - Понятно, - сказал священник, - перекрест.
   - Был такой грех, святой отец, - подтвердил Мазепа.
   - Он и остался за тобой, - возразил священник, - иначе не увозил бы в турское рабство своих братьев-православных.
   Мазепа опустил голову и скороговоркой ответил:
   - Я говорил гетману, что негоже так поступать, но ему нечем было обратиться к султану. Золото иссякло, мехов и в помине не было, вот и пришлись к случаю эти пленные казаки. Но гетман обещал при первой же возможности выкупить их.
   - Обещал волк сберечь кобылу - оставил хвост да гриву, - заметил боярин. - Скажи какого ты происхождения?
   - Казацкого…
   И чуть замешкавшись, поправился:
   - Это я там - казак, а так я шляхетского роду: Мазепа-Калединский, герба Бонч. Моему предку лет сто назад король Сигизмунд-Август пожаловал село Мазепинцы, на реке Каменке, что недалеко от Белой Церкви.
   - Как это ты, чистокровный шляхтич, оказался среди казаков, да еще до такого чину сумел дослужиться?
   - О, ясновельможный пан, это - длинная история.
   - Нам спешить некуда. Отвечай на вопрос.
   Мазепа переступил с ноги на ногу, давая понять, что устал стоять, но ему никто не предложил сесть. Да и скамьи, похоже, свободной нет, если не считать той, на которой бичуют, но упаси Господь даже сесть на нее. Лучше уж постоять.
   - С детства я был в услужении у короля польского Яна-Казимира, был послан на учебу в Париж…
   - В иезуитской школе прозябал?
   - Грешен, святой отец.
   - То-то же. Дальше.
   - А дальше пошло все наперекосяк. Свита королевская меня не любила из-за моего, как они говорили, малородного происхождения и называли казаком.
   - Как понимать? Ты потомственный шляхтич и вдруг «неблагородного происхождения»?
   - Это потому, что я уроженец не Польши, а Украины. По-ихнему я не чистокровный шляхтич. Так вот ко мне как-то придрался королевский конюший. Дело чуть ли не до кровопролития дошло. И я, не выдержав придирок панов, решил бежать из Варшавы на родину. У Дорошенко был сначала ротмистром, а потом и генеральным писарем стал. Грамотнее меня у гетмана никого не было.
   Мазепа замолчал.
   - И это все? - удивился боярин. - Ничего не забыл?
   - Я специально опускал ненужные подробности, ваша милость.
   - То-то я вижу ты пропустил коллизию случившуюся с каким-то важным паном. Ведь в действительности ты после встречи с ним бежал к казакам, а не после притеснений проклятых ляхов.
   Сквозь серое обличье Мазепы проступил робкий румянец.
   - Если будешь уклоняться от прямых вопросов и брехать, - продолжал боярин, - будешь пытан бичами, а не поможет и огоньком порадуем. Принимай в расчет.
   - Принимаю, ваша милость, - ответил Мазепа таким елейным голосом, что судьи удивленно посмотрели на него и тут же переглянулись, будто спрашивали друг у друга: «Не ангел ли перед нами?»
   После этих слов Мазепа рассказал о случае значительно повлиявшим на его жизнь. Вот его рассказ в изложении, с некоторыми подробностями им упущенными.
   После известной нам стычки во дворце, король на время отсылает Мазепу в имение на Волыни. После Варшавы - скука неимоверная. Начал знакомиться с соседями. Ему приглянулась весьма привлекательная пани Зося, жена пана Фалковского. Она отличалась от варшавских жеманниц скромным обличьем и кажущейся наивностью. С широко открытыми глазами Зося слушала байки Мазепы о нравах королевского двора. «Я бы не хотела там жить», - сказала как-то она. «Почему?» - поинтересовался кавалер. «Так все пошло и нескромно там». «Это видимо я где-то не так что-то рассказал», - повинился тот. «Нет, пан Иван, вы очень интересно рассказываете и… правдиво». «Как вы можете судить, пани Зося, о правдивости, если вам не с чем было сравнить мои рассказы?» «Разве я говорила вам, что вы у меня первый… рассказчик? - спросила она с наигранным удивлением и пояснила: - «Прошлым летом у нас проездом был пан Сенкевич, так он такое поведал о королевском дворе, что уши вяли». «А зачем вы слушали?» «Ведь интересно».
   На веранду, где они разговаривали, вошел пан Фалковский. Он был в годах, но с виду весьма крепок. Вежливо спросил: - «Пан Мазепа, нет ли у вас желания съездить завтра со мной на охоту?» Тот смущенно ответил: «Извините, пан Фалковский, но я как-то так и не стал охотником». «Чем же вы там в Варшаве убивали время?» Мазепа скромно опустил глаза и ответил: «Государственные дела, пан Фалковский, нескончаемы». Когда муж, легко ступая, вышел, Зося сказала: «Вот так всегда: уедет и дня два-три его нет. Развлекается, а ты тут хоть умри от скуки».
   Уже прощаясь, она ему таинственно прошептала: «Если не охота, то хоть что-то вас влечет?» Увидев заинтересованность Мазепы, предложила: «Приезжайте завтра после полудня. Вместе пообедаем. Не сидеть же мне одной за столом». При этом она мило улыбнулось, а у Мазепы радостно забилось сердце. С этого и началось. Как только Фалковский уезжал на охоту - Мазепа получал через доверенного слугу записку и тут же стремился к неверной супруге.
   Ему уже можно было возвращаться ко двору, но он не торопился. Пани Зося была не только привлекательной, но и предельно страстной женщиной, а это молодому пану было как вода рыбе. Получает он очередную записку, пишет ей ответную и, быстро собравшись, мчится на зов.
   Однажды, где-то на полпути к усадьбе Фалковского он сталкивается с ее хозяином. Учтиво поздоровались. «Это вы куда, пан Мазепа, изволите ехать?» - с интересом спрашивает муж Зоси. Встреча была так неожиданна, что Мазепа не успел придумать запасную оговорку своей поездки. «Еду вот в тот лесок послушать щебетанье птах небесных. Прогуливаюсь, стало быть», - ответил он и увидел как в злой улыбке исказилось лицо Фалковского. «А птичка небесная с голубыми глазками?» И тут крепкие пальцы пана сомкнулись на шее Мазепы и приподняли с седла. Но видимо в намерения пана не входило убивать прелюбодея. Когда тот ослаб, он его отпустил. «За что?» - едва отдышавшись, хрипло спросил Мазепа. «А то не знаешь!» «Клянусь Девой Марией…» Фалковский не дал ему закончить лживую клятву. Он ткнул прелюбодею в лицо только что написанную им записку. «Смотри, твоя!?» И, не дав ответить, обернувшись, крикнул: «Павел, сколько раз пан был без меня в моей усадьбе?» Только тут Мазепа увидел «доверенного» слугу пани Зоси. «Как звезд на небе, ясновельможный пан». Руки Фалковского снова потянулись к горлу Мазепы. На этот раз тот увернулся и уже пришпорил лошадь, но ее схватили под уздцы, а его самого стащили на землю.
   Под угрозой расправы Мазепа сознался в прелюбодеянии, после чего был раздет догола, усажен на лошадь лицом к хвосту и крепко увязан веревками. «Жаль у меня нет под рукой дегтя, - сказал Фалковский, - но и так тебе позора хватит». Слуги огрели лошадь палками, а пан выстрелил из ружья в воздух, и помчала коняга зосиного полюбовника в неведомые дали. Ветки деревьев хлестали Мазепу по спине, веревки врезались в тело. От невыносимой боли он скоро потерял сознание.
   Очнулся когда его окатили водой из ведра. Он лежал на траве, а рядом стояла, дрожащая всем телом, лошадь. Два дюжих молодца занесли его в хату, и бережно уложили на деревянный настил, укрытый неотбеленной рядниной. В горницу вошел благообразный старик, на правое ухо которого свисал седой оселедець. «Сечевик!» - мелькнула мысль. Далеко унесла его испуганная лошадь, если перед ним стоит этот славный представитель казачьей вольницы. «Ты кто будешь, добрый человек?» - спросил тот. Как назвать себя, чтобы не вызвать отчуждения? «Я - казак, жертва ляхской деспотии», - сказал он, еле разжимая губы. Старик с сочувствием наклонил голову и оселедець опустился на лоб. «Ну отдыхай, - сказал он, мотнув головой, - подлечим тебя, а там и погуторим».
   Две недели отлеживалась «ляхская жертва». За это время зарубцевались порезы от веревок, окрепли силы, а хозяин хутора узнал о невольном госте только то, что тот хотел о себе рассказать. «Куда дальше поедешь?» - спросил казак. Мазепа не знал куда направит свои стопы. Фалковский конечно разнес весть о его позоре по всему свету, поэтому дорога в шляхетское общество была заказана. А других дорог он не знал. Ответил первое, что пришло в голову: «Поеду мстить всем ляхам за свои мытарства». «Если так, - сказал старик, - то поезжай к гетману Дорошенко. Он ляхов любит не больше чем черт ладан». При этих словах он перекрестился и добавил: «Скажешь что от меня, от Андрона».
   Так Мазепа очутился среди казаков.
   - Ну а остальное вы уже знаете, - так закончил он свое повествование.
   Судьи о чем-то пошептались. Священник кивнул головой, а боярин сказал, обращаясь к Мазепе:
   - За то, что ты, христопродавец, уводил православных людей в рабство, мы тебе можем еще вспомнить если будут брехливы твои дальнейшие признания. Так вот ты был в Переяславле у боярина Ромодановского. Тот велел передать Дорошенке, что примет его с честью, почему гетман пренебрег зовом боярина?
   - По возвращению в Чигирин, я передал слова боярина, - ответил Мазепа. - Гетман и старшина так и надумали сделать, как боярин велел, но приехали посланцы от Серка, запорожского кошевого атамана, и сказали, чтобы гетман клейноды в Переяславль не отдавал и оставался гетманом на западной стороне. А они, запорожцы, хотят с ним и ханом крымским соединиться.
   - Я был против такого предложения и поэтому говорил гетману, что страна - не червяк, который остается живым, если его перерубишь, но мои увещевания отлетали от гетмана, как горох от стены. Дорошенко взъярился и назвал меня изменником. Говорил, что Ромодановский прельстил меня соболями. Дошло до того, что гетман заставил меня снова присягнуть ему уже при митрополите Тукальском. Я присягнул и спустя несколько дней Дорошенко послал меня с посланием в Константинополь.
   - Листы мы читали. Что он говорил тебе передать на словах?
   - Почти ничего. Я должен был заверить турского визиря о готовности Дорошенко помирить Константинополь с Варшавой, чтобы совместными силами идти на Москву.
   - И это могло случиться? Так уж крепка обоюдная приязнь короля польского и Дорошенки?
   - Думаю, что нет. У поляков своя песня. Они, соблазняя гетмана многими свободами, хотят, чтобы он покинул турскую протекцию и обратился в подданство к Речи Посполитой. Они указывали и на то, что нынешний гетман Левобережный Самойлович избран не по вольности и порядкам войсковым, а под московскими бердышами, поэтому Дорошенко должен занять и его место.
   - А как ты сам на все это смотришь?
   Мазепа, ни на мгновение не задумываясь, ответил:
   - Я согласен с боярином Ромодановским, что нужно соединить Малороссию под одним гетманом, и им должен стать Самойлович.
   - В Константинополе ведают о посягательствах поляков?
   - Об этом не знает только малый ребенок. Турки ведают, что ляхи просят хана крымского стать посредником между ними и султаном, чтобы уговорить его пойти с ними войной на Московию.
   - Какими силами располагает Дорошенко.
   - В Чигирине у него около пяти тысяч человек, двести пушек. Запасов пушечных много, хлебных хватит на год, с солью худо. Но это не главное. Важно то, что гетмана простые люди не любят за его приязнь к полякам и желают, чтобы он поддался к царскому величеству. Он об этом знает. Дорошенко говорил старшинам, что если под Чигирин придет царское войско, то им лучше вести переговоры с  князем Ромодановским о сдаче, чем со своими казаками о защите замка.
   Еще долго Мазепа добросовестно отвечал на вопросы боярина. Священник же в конце, погрозив перстом, сказал: «Помни страшный суд Божий и смертный час свой!»
   Узнику на следующий день дали возможность привести себя в порядок, одели в ношеный, но чистый зипун и поместили в камеру, которую можно было назвать и комнатой. Мазепа принял все это как добрый знак. Видимо его откровения понравились москалям. Еще через два дня его повели через дворы и по темным коридорам. И вот остановились перед окованной медью дубовой дверью. Сопровождающий его стрелецкий начальник, показывая перстом вперед, сказал шепотом:
   - Как войдешь, сразу кланяйся в землю.
   - А кто там? - так же шепотом спросил Мазепа.
   - Окольничий Артамон Сергеевич Матвеев, начальник Малороссийского приказа.
   Прежде чем открылась дверь, Мазепа успел подумать, что царь Алексей в своей политике высоко ставит Малороссию, если начальником этого приказа назначил одного из самых приближенных к нему человека, да и ему, Мазепе, честь оказана - принимает такой важный царедворец. Возможно его беды тут и закончатся
   Как только переступил порог сразу согнулся в пояснице. Так и стоял подобострастно пока стрелец докладывал кого привел.
   - Подойди ближе, - сказал Матвеев.
   Мазепа сделал несколько шагов и снова замер в поклоне.
   - Разогнись, а то разговаривать несподручно будет, - заметил окольничий.
   Мазепа выпрямился и осмотрелся. Большая беленая комната, по стенам лавки, а перед ним в дубовом кресле с высокой спинкой сидит дородный боярин. Окладистая борода лежит на животе, затянутом атласным кафтаном, обитым мехом. Начальник приказа пристально всматривается в лицо малоросса, будто по обличью хочет определить тот ли перед ним человек, которого он собирается осчастливить свободой. Мазепа замечает как из-под кустистых бровей на него уставились две холодные голубые льдинки, густые усы раздуваются от тяжелого дыхания.
   - Скажи мне, Степанов сын, готов ли ты служить нашему батюшке-государю Алексею Михайловичу?
   - Как Бог свят, ваша милость, - поспешно ответил Мазепа, приложив руку к груди и низко кланяясь.
   Боярин еще несколько помолчал и потом изрек:
   - Ты зело провинился перед православной церковью. Там хотели сослать тебя в дальний монастырь, но царь-батюшка воспротивился этому, и ты должен вечно помнить своего спасителя.
   Сердце Мазепы радостно забилось: о нем знает царь Московии! Поспешно ответил:
   - Всевышнему и царю-батюшке благодарение!
   - Ты гетмана левобережного знаешь лично? - спросил боярин.
   - Виделся с Самойловичем еще когда он был у Дорошенки и еще не переметнулся на левый берег.
   - С «-ичем» Самойлова величать непристойно, - поправил Матвеев Мазепу. - На такое величание должен быть царский указ, а его не было.
   (В последующем фамилия гетмана в зависимости от того, кто ее произносит будет писаться в двух вариантах с «–ичем» и без него).
   - Учту, ваша милость.
   - Не называй меня так, - снова поправил боярин, - а зови «господин».
   Мазепа низко поклонился.
   - Так что ты можешь сказать о нем?
   - Я Самойлова знал мало. Он был старше меня по летам да и положением.
   - Говорят он к татарам льнет.
   - Это так, мой господин. Я сам слышал как он однажды сказал у Дорошенки: «За кого крымский хан, тот и будет пан».
   - Вот как, - произнес задумчиво Матвеев и потом продолжил:
   - Тебе, Иван, придется познакомиться с ним поближе. По велению царя-батюшки ты будешь теперь служить у гетмана Самойлова. Входи к нему в доверие и тайно сообщай человеку боярина Ромодановского все, что услышишь от него предосудительного. Ну, а потом… если будешь мил нашему царю, то и сам станешь гетманом… Не благодари. Не время.
   - Как так, господин, - воскликнул Мазепа, падая на колени у ног боярина, - вы даете мне свободу! Уже за это я буду век благодарен царю московскому и вам, батюшка Артамон Сергеевич!
   Макаров, рассматривая согбенную спину будущего гетмана с удовлетворением отмечал, что она у него гибкая, а сам он изрядно покладист. Его чуть пригреть, заинтересовать, возвеличить, и он будет как добрый конь рыть землю копытом.
   - Встань, Иван, и расскажи, как ты относишься к запорожским казакам?
   - Они все, господин, гультяи и бандиты. Им лишь бы на раде с выпученными глазами что-то проорать, да саблей помахать. И единства нет среди них, господин. Одни недовольны москалями, простите, Москвой и хотят союза с Крымом. От татар они получают выгоды от соли и рыбы, которую вылавливают в их владениях. Другие - желают быть под Москвой. Она жалование исправно платит. Вот на таком животном уровне, господин, они и существуют. Одним словом - скоты.
   «Да, этот, как Дорошенко, с турками не снюхается, и не Самойлов - в зубы запорожцам заглядывать не станет», - подумал Макаров, а вслух спросил:
   - А как они относятся к Польше.
   - Здесь у них единство, господин. Они, и не только они, а вся Малороссия, ненавидят Речь Посполитую. Народ не может забыть того мытарства, что было при панах.
   - А что ты скажешь о самой Речи Посполитой, которой так долго и преданно служил?
   - Как я думаю, мой господин, ей погибнуть суждено!
   - Вот как. Интересно. И почему же?
   - Уж слишком самоуправно ведут себя шляхтичи. Их не порядок интересует, а верховенство. Они грызутся между собой, как собаки, но, как волки, стаей, набрасываются на своего короля. Только возле кормушки, до которой кому дорваться удается, эти свиньи хрюкают одинаково, но на всех, понятно, места не хватает. Если бы не ксендзы, которые их сдерживают, они давно бы перегрызли друг другу глотки, а Речь Посполитая сгинула бы.
   - Интересное суждение, - заметил Матвеев.
   «Кроме покладистости, - подумал он, - этот «неполноценный» шляхтич обладает и рассудительностью».
   - Ну, побудь в Москве пару дней, - сказал Матвеев. - Завтра получишь царское жалование, а мы тем временем подготовим письма для Дорошенко и Самойлова. Отвезешь их и останешься у Самойлова. Он даст тебе подобающую должность, а там… В общем иди.
   Мазепа не трогался с места. Он усиленно о чем-то думал.
   - Можно вопрос, господин?
   - Говори, - милостиво разрешил Матвеев.
   - Вы упоминали о моем гетманстве. Это серьезно?
   - Будешь верно служить, станешь им.
   - Век буду благодарен! Более преданного слуги у царя-батюшки не было и не будет!
   В ожидании отъезда, Мазепа прогуливался по Москве, заходил в каждую встреченную церковь, молился, ставя свечу за свое будущее гетманство.

                ГЛАВА ВТОРАЯ
   Осенняя мгла окутала город Батурин - резиденцию гетмана Малороссии Ивана Самойловича, померкли позолоченные купола церквей и шпили замка, засвети¬лись окна. Как правило, больше всего освещенных окон во дворце самого гет¬мана, но сегодня правое крыло дома оказалось темным, только порой на черных стеклах отражались всполохи факелов, проносимых стражниками. Гетман затаился, приказав покоевому казаку никого не впускать, самому не входить и свечей не зажигать. Сам же сел у дубового стола, за которым обычно советовался с генеральными старшинами, и погрузился в тяжелые думы.
   Прошло всего ничего с тех пор, как в марте 1681 года от рождества Христова Московия заключила мир с татарским ханом Мурад-Гиреем. На целых двадцать лет. Сколько радости было после этого! Послов, возвращавшихся из Крыма в Москву, малороссийское духовенство встречало крестами и святой водой, пол¬ковники и сотники - конным войском, со знаменами и литаврами, посполитые  хлебом-солью. Всем было радостно от сознания, что кончились разорительные набеги крымцев, и теперь без боязни можно сеять хлеб и рожать детей. Сам гетман по-отечески обнимал послов, благодарил их и низко кланялся.
   Едва поменялась в Москве власть - умер Феодор, и воцарились малолетки Иван и Петр, а над ними их сестра Софья, как Московская Русь, примкнув к Священной лиге католических государств, получила «вечный мир» с Польшей. Речь Посполитая уступила России Левобережье и Киев с прилегающими к нему землями. Москва же обязалась  порвать отношения с крымским ханом и в следующем, 1687 году, послать свои войска на Крым.
   Это и выбило Самойловича из обычного состояния. Гетман и раньше не скрывал, что, несмотря на продолжающиеся спонтанные набеги отдельных татарских племен, он против войны с крымским ханом. Знали об этом и в Москве, но не посчитались с ним! Как он посмотрит в глаза своей старшине, когда та поймет, что в Москве им пренебрегают? А всё то штучки боярина Васьки Голицына. Ему хорошо отираться под боком у царевны Софьи и нашептывать ей свои гибельные помыслы. И вот, стремясь сделать приятное своему кобелю, снесла сия квочка тухлое яйцо, смрад от которого убьет всё, что было сделано хорошего до нее. Болваны, олухи царя небесного! Он тяжело вздохнул. Нерадостные мысли, как  тяжелые чугунные шары, катались в его горемычной голове.
   Он был уверен, что Турция не так страшна австриякам с поляками, как крымцы с их стремительной конницей. Вот и толкнули Московию на татар. Только ни сейчас, ни в ближайшем будущем овладеть Крымом никому не удастся. Этим по¬ходом можно только разозлить татарина, от чего в последующем не будет спасения малороссийскому народу. Даже константинопольский патриарх Дионисий умолял московских царей не начинать войну с Крымом, ибо она повлечет за собой унижение единоверных с русскими греческих христиан. Напрасно.
   Час назад ушел отсюда русский окольничий Леонтий Неплюев. Он передал гетману царскую грамоту, где цари призывали без печали и с легким сердцем начать приготовление к войне с басурманами. Неплюев думал, что таким вниманием - ведь сам московский воинский начальник вручил бумагу! - обрадовал хозяина Малороссии, но ошибся. Не может он всерьез принять царские отговорки, не будет слепо следовать их указивкам.
   В грамотке лепечут о необходимости избавить Русскую землю от унижений и обид, наносимых бесчисленными татарскими набегами. Мол, христиан убивают и вылавливают, как зверей и, как скот, продают на невольничьих рынках Кафы. Мало того, Россия платит басурманам ежегодную дань. Хан берет деньги, а сам продолжает бесчестить и разорять нас. Все, что написано на этом листе, правда. Самойлович мог припомнить и другие обиды, но та правда - хуже кривды. Она призовет людей на подвиг, поднимет на борьбу, но низвергнет его в пучину бедствий. Нельзя бросаться в омут очертя голову, не проверив, нет ли там коряг. Во сто крат ухудшится положение народа, который посмеет потревожить полусонное зверьё. Взъярится оно и мало кому будет спасение!
   Он понимал: решение принято - спорить бесполезно. От осознания этого конвульсивно пнул ногой табурет. Тот загрохотал, ударившись о шкаф. В дверях показался казак.
   - Что-то случилось, ясновельможный пан гетман? - спросил он испуганно.
   Первым порывом было отругать и прогнать ослушника, но не сделал этого.
   - Покличь ко мне пана Мазепу, - сказал он, - и прикажи зажечь свечи.
   Несколько лет назад отправил он Мазепу за провинность в Москву на казнь, а вернулся тот из столицы прощенный и обласканный. Лишь много позже Самойлович понял, почему этого христопродавца не наказали: очень изворотлив и услужлив, да и ума не занимать. А еще, не в пример многим, обширно грамотен, европейские языки знает, в том числе и латынь. Видимо, оценили то бояре и посчитали его грех, по сравнению с пользой, какую он может принести Московии на службе в Малороссии, не столь существенным.
   И тут пронзила мысль: почему позвал к себе не генерального писаря Кочубея, ведающего всем делопроизводством и внешними отношениями, а генерального есаула Мазепу, в ведении которого только инспекция гетманских войск? Почему?! Досадливо поморщился, но исправлять ошибку не стал - что сделано, то сделано.
   Мазепа вошел, снял шапку с белыми перьями и низко поклонился. Он был одет в дорогой кунтуш с есаульскими кистями, лицо не заспано.
   - Ты, пан Мазепа, еще не ложился, что, как стеклышко, предстал передо мною?
   - Нет, я уже спал, пан гетман. Но много ли надо казаку, чтобы собраться, когда сам ясновельможный пан гетман к себе призывает?
   Гетману пришелся по душе ответ шустрого есаула.
   - Тогда - читай, - миролюбиво произнес он и щелчком пальца послал в сторону Мазепы грамоту.
   Тот уже знал о ее существовании: Неплюев накоротке виделся с есаулом и, отметив холодный прием Самойловича, передал его слова: «Увидите, что не все из московских чинов благодарны будут за разрыв мира с государствами Турским и Крымским хитростию польскою»  И попросил Мазепу внимательно отследить дальнейшие действия гетмана.
    Самойлович, не пригласив есаула присесть, занял место у торца стола и стал наблюдать за выражением лица подчиненного. Оно было бесстрастным, ни один мускул не дрогнул. Да, вышколили его проклятые ляхи. Спросил:
   - Что скажешь?
   Мазепа не спешил с ответом, хотя уже знал, что скажет. Делал вид, что думает. Наконец произнес:
   - Всё тут божья правда, ясновельможный пан гетман. Как ветер уносит осенний лист, так и мы сметем татар и воссоединим под благодатью православия оба бе¬рега Украины. А когда окрепнем, то и ляхи перестанут кричать: «Пусть погибнет поганая Русь!» Им впору будет о своей погибели подумать!
   От удивления - как закрутил сучий выродок! - гетман долго молчал. Наконец проговорил:
   - Как ты, генеральный есаул, можешь так легковесно решать военные вопросы? «Сметем как осенний лист!» Кто сметет? Ты?
   - Стрелецкие войска сметут, а их будет не менее ста тысяч. Ну и мы подможем, - спокойно ответил Мазепа.
   Самойлович чуть не задохнулся от возмущения.
   - Неужели не понимаешь - будь стрельцов хоть десять раз по сто тысяч, им это не поможет! Они и Татарскую пустыню не сумеют перейти. Наши казаки на конях от безводья и бескормицы гибнут, а тут пеши, с громадным обозом! А если степь подожгут!?
   - Наши дозоры и должны тому помешать. А вообще можно выйти ранней вес¬ной, когда сочная трава кругом.
   - Грязь месить!? Москальские обозы так наволокут на колеса грязи вперемешку с травой, что десяток бугаев телегу с места не сдвинут!
   - По-вашему, нужно ослушаться царского указу?
   - Дурень ты, Мазепа! Кто говорит «ослушаться»? Обсудить надо. Нельзя ради мира с ляхами с татарами воевать! Вспомни: ляхи уже обещали нам быть рав¬ными с ними. Что из этого получилось? Их панщину народ до сих пор проклинает. Лях сам в неправде живет и нас под распятие волочит! По мне лучше турецкий намаз, чем латинская месса. Не может быть союза с христопродавцами!
   - Я человек подневольный, ясновельможный пан, - смиренно заметил есаул. - Что со мной обсуждать? Скажут собираться в поход - на коня и вперед.
   Самойлович долго смотрел на него сквозь насупленные брови и думал, что с этим человеком такое действительно не обсудишь. Но сказал другое:
   - Видно, рано, Мазепа, я тебя есаулом сделал. Языком ты болтать горазд, а мыслишь, что корова привязанная. И зачем я позвал тебя в этот трудный час, не знаю! Иди!
   Мазепа поклонился и вышел. Ему претил этот зарвавшийся сын попа, волею судьбы ставший гетманом. Раньше старался быть покладистым и добрым, но стоило Дорошенко лишиться власти и потеряться в далекой Сибири, как Самойлович возгордился - он гетман не только Левобережья, но и всей Украины! Так вознесся, что не сам в церковь за дарами ходит, а священники ему их в покои носят. А уважаемых людей ни во что ставит, даже самые знатные казаки стоят перед ним с непокрытой головою. Перед народом и войском только в карете показывается.
   Для себя Мазепа решил, что Самойлович homo novus  и порядочная свинья, если его, высокообразованного шляхтича с привязанной коровой сравнивает. При первом же удобном случае он вспомнит ему эту корову.
                ***
   Что за Татарская пустыня, о которой вспомнил Самойлович? Ее нет ни на одной карте мира. Так о чем речь? А вспомнилось гетману земное пространство, на котором ныне уютно расположились Запорожская и Херсонская  области. В описываемое время то место называли еще Диким полем или Восточным Ногаем. Здесь кочевали татары-ногаи, подданные крымского хана.
   Вся эта страна представляла собой равнину с редкими холмистыми возвышенностями. Реки, кроме Днепра, несут в себе незначительное количество пригодной для питья воды, а в летнюю пору превращаются в ручейки или вовсе усыхают. Нет воды, нет и лесов. Изредка можно встретить кустарник. Отсюда и «пустыня».
   Но почвы тут - одни из самых плодородных. После схода снега в отогретой земле раздуваются луковицы и безудержно выстреливают толстыми мясистыми ростками. Вслед за ними показываются острые, как ножи,  зеленые листочки ириса и длинные бледно-зеленые листья тюльпанов. Каждый теплый день  прибавляет густоты зеленому ковру, усыпанному скромными полевыми цветами, но скоро они пропадают в зеленой мураве, и только стройные стрелки тюльпанов еще некоторое время гордо высятся над нею. На смену им придут красные маки. Из полезного человеку – дикий лук, чеснок, спаржа. Да еще конопля, из которой турки делают фитили.
   Но все эти прелести можно наблюдать только ранней весной. Ближе к лету, под жарким солнцем и в частое бездождие, трава, которую не успела съесть скотина, превращается в сухие заросли, теперь уже для скота несъедобные, пешему продвижению мешающие. Нещадно палящее солнце, сухой ветер, несущий в виде пыли остатки пересохших растений. Если вспомнить об отсутствии воды, то можно пожалеть пешехода, вынужденного преодолевать это земное пространство, как мы знаем, названное людьми Татарской пустыней.

                ГЛАВА ТРЕТЬЯ
   По негаданному стечению обстоятельств в ту самую пору, когда Самойлович страдал над царской грамотой, царевна Софья Алексеевна у окна Золотой палаты всматривалась в сумеречную московскую мгу. Вот едва освещенное факелами Красное крыльцо, а за ним - громада Благовещенского собора. Спокойно сейчас в Кремле, чего не скажешь о ее собственной душе. За спиной царевны боярин Голицын тоже смотрит в окно, пытаясь понять, что там так заинтересовало его любимую. Не найдя ничего примечательного, ласково спросил:
   - Софьюшка, ты призвала меня к себе, чтобы вместе пялить глаза в пустую ночь?
   Царевна недовольно передернула плечами.
   - Молчу, молчу, - поспешно проговорил боярин.
   - Молчи не молчи, а дело сделано, - ответила царевна.
   - Ты о чем, моя несравненная?
   - Все о том же.
   - О договоре с поляками? Разве мы не все уже обсудили? Единственно, что мне во всем том не нравится, что ты назначила меня командовать крымским походом.
   - Кого ты предлагаешь взамен?
   - Назначить боярина Шакловитого. Он - начальник Стрелецкого приказа, ему и командовать.
   Софья в свои 29 лет выглядела на все 40: лицо изрезано мелкими морщинами, в волосах проседь, в глубине больших карих глаз несусветная тоска. Лет пять  назад, казалось, износу ей не будет, а тут… Постоянная боязнь потерять власть, бесконечные государственные хлопоты…Сердце Голицына непроизвольно сжалось: не смог уберечь ее от неженских забот. Софья доверила ему самый высокий пост в государстве. Как писалось в назначении, Голицын «царственные большие печати и государственных великих посольских дел оберегатель». Какой он «оберегатель», видно на Софье.

   Многим казалось, что царевна допустила оплошность, поставив его на столь высокий пост. Но ближайшее окружение знало, что этот сорокатрехлетний казистый мужчина, в безрыбье на преданных людей, пришелся Софье очень кстати.
   Царевна отошла от окна и тяжело опустилась в кресло.
   - А ты подумал о том, кто будет здесь, в Москве, если Шакловитого убрать, порядок поддерживать, стрельцов на место ставить?
   - Я и буду ставить.
   Софья грустно улыбнулась.
   - Ты человек умный и образованный, Василий, но необходимой в таких  делах жестокости у тебя нет. Ты мог бы казнить Хованского, как это сделал, не раздумывая, Шакловитый?
   - Наверное, нет, - повинился Голицын.
   - Вот и я так думаю.
   - А ты подумала, Софья Алексеевна, что будет, если мы не победим татар? Ведь сразу мне все, что было и не было, припомнят. Милославские только и ждут, как бы меня унизить, а Нарышкины - уничтожить. Кто тогда будет тебе содействовать?
   - Думала. И теперь меня день и ночь мысль мучит: а не ошиблись ли мы, заключив союз с Польшей? Может, лучше было оставить всё как есть?
   - И отказаться от Киева?
   - Так всего на два года нам его отдали.
   - Теперь он вечно наш.
   Софья устало прикрыла глаза и, не открывая век, сказала:
   - Я призвала тебя помочь мне разобраться с гетманом Самойловым. Он говорил, что союз с христианскими государствами - дело хорошее и Польша должна отказаться от Киева, а теперь другое калякает. Как ты думаешь, почему?
   - Дело в том, царевна, что у малороссов неистребимая вражда к ляхам, вызванная вековым засильем Польши на их землях. Они еще твоего деда просили избавить их от польского господства, но тогда им отказали. А тут еще принадлежность к римскому костелу.
   - Костелы и раньше были, но Самойлов был за союз, а теперь против.
   - Никто его особо и не спрашивал. Он мирился, пока не узнал, что одним из условий договора был отказ от мира с татарами. Думал, что поляки отдадут Киев за здорово живешь.
   - Может, мы действительно совершили ошибку?
   - Не думаю. У твоего царства не будет будущего, если в политике мы станем опираться исключительно на турок и татар. Обрати внимание: король польский и цесарь австрийский, объединившись, блестяще одолели турка под Веной. Уже и король французский посматривает в их сторону, так почему мы должны быть с левого боку? Самойлов не может понимать этого в силу своей малороссийской ограниченности. Вспомни, из всех гетманов только Выговский сообразил заключить с поляками договор, но и из того получился пшик. Нет ничего удивительного, что Самойлов пытается протестовать.
   - Но как его переубедить?
   - А нужно ли? Его обязанность - подчиняться, - ответил Голицын, садясь напротив царевны на низкий стульчик.
   - Нет, Васенька, гетман - не слуга российского престола, а союзник, с ним надо договариваться.
   - Хорошо, будь по-твоему. В Малороссию по делам церковным едет думный дьяк Украинцев, так я поручу ему поговорить с Самойловым.
   - Согласна. Но пусть разговор с гетманом у дьяка будет на первом месте, а церковные дела на втором. Пойми, Василий, в руках гетмана успех или неуспех наших с тобой дел.
   Царевна ласково посмотрела в преданные глаза боярина и, убедившись, что он не собирается возражать, спросила:
   - Знаешь, что мне еще не нравится, батюшка мой?
   - Скажи, Софьюшка.
   - Ты еще не начал поход, а уже думаешь о его неудаче.
   - Так это же естественно, моя царевна! Главный воевода должен все предвидеть, иначе можно вляпаться в такую лужу…
   - Может, посвятишь меня в свои сомнения? Под твоей рукой будет сотня тысяч хорошо обученного войска, да Самойлов с казаками. Ты сам мне говорил, что этого вполне хватит, чтобы противостоять татарам.
   - Все это так. Приди татары к нашим рубежам со всем своим войском, то были бы неминуемо разбиты, а так нам нужно идти к Перекопу.
   - Какая разница, кто куда придет? В шею тебя никто не гонит, иди не торопясь, береги людей и лошадей. Насколько я знаю, больших рек на пути не будет, кругом ровная степь.
   - Ты права, моя царевна, но какая степь? Безлюдная, безводная, выжженная солнцем.
   - Но татары ее преодолевают и возвращаются с полоном.
   - Татары и ногаи, Софьюшка, совсем другие люди, чем мы. Они набьют живот конским мясом и могут несколько дней не есть, а захотел - у него под седлом и в переметных сумах сухой творог, вяленое мясо, пшено, каленое на огне. Да и пушек у них нет. Они идут в поход без обозов, а у нас на каждый полк 375 подвод, а полков будет около сотни. Вот и считай, сколько их будет тащиться за войском. А как учит итальянский фельдмаршал Монтекуколи, голод гораздо свирепее оружия и более разоряет армию, нежели битва.
   - Ты что, пустые подводы будешь везти за собой?
   - Конечно, нет. Но ты, царевна, призываешь не торопиться, а каждый день будет съедать сотни пудов провианта и фуража, поэтому чем быстрее мы придем к конечной цели, тем лучше.
   - Так в чем же сомнения, Василий, если ты все предусмотрел?
   Голицын прикрыл ладонями бархатистые кисти рук царевны у нее на коленях, и ему показалось, что через них струятся два ручейка тепла.
   - Моя царица, - сказал он проникновенным голосом, - в наш коварный век невозможно просчитать каждый шаг, поэтому нужно быть готовым ко всему. Единственно, о чем молю: пусть ангелы Господни осеняют наш путь.
   - Бог сейчас со мной, я знаю, - задумчиво ответила Софья, и руки ее дрогнули, - но почему-то все равно тяжко мне. Поэтому, Васенька, тебе одному доверяю свою судьбу. Вернешься с победой - быть нам вместе, нет - разлучат нас завистники. А теперь иди.
                ***
   В ноябре того же 1686 года в Батурин приехал думный дьяк Емельян Украинцев. Его ввели в большой двусветный зал, где было много золотой росписи и голубых шелков, каменный пол укрыт яркими коврами. По длинным стенам стояли лавки, покрытые сукном, а у короткой стены – кресло, отделанное золотом и обитое темно-красным бархатом. Чем не трон? Чем не царские хоромы?
   В кресле, развалившись, сидел гетман в шелковом жупане, подпоясанном тканым золотом поясом. Над рысьей шапкой  с золотой бляхой высоко вздымались два пышных белых пера. Украинцев подумал, что любовь к такому украшению гетманы переняли от поляков.
   При виде вошедшего, Самойлович отослал от себя казаков, поднялся и пошел ему навстречу. Обнялись и, взяв гостя под руку, гетман повел его в угол, где стоял невысокий столик с креслами.
   - Здесь и поговорим, - сказал он.
   Двое казаков внесли и поставили на стол позолоченного серебра чаши и кувшины с вином. Такой прием Украинцеву показался странным. Зачем встречаться в огромном зале, чтобы сидеть друг против друга в углу его? Почему, кроме гетмана, никто не принимает участия в их переговорах? Возможно, Самойлов хочет показать высокопоставленному москалю, что не в мазанке живет и при обсуждении государственных дел ни в чьей подсказке не нуждается?
   После короткой молитвы и тоста за здоровье великих царей и их сестры царевны Софьи, обсудили превратности дальнего путешествия в осеннюю непогоду. Только после этого Самойлович спросил:
   - Чем обрадуешь старого казака, Емельян Игнатьевич?
   - До царевых ушей дошло, уважаемый Иван Леонтьевич, что ты осуждаешь «Трактат о вечном мире», заключенный в этом году с Речью Посполитой.
   - Это наветы моих врагов, Игнатий Емельянович - поспешно возразил гетман. - Я не против мира с ляхами, я против того, чтобы им в угоду войну начинать с татарами. При том я уверен, что одним походом Крым не завоевать. Даже если возьмем Перекоп,  зимой в Крыму нам туго придется, с голоду и поветрия тамошнего многие помрут. А главное - я полякам не верю. Они люди лживые и вечные нашему и московскому народу неприятели, поэтому за нашей спиной могут заключить мир с татарами, а то и ударить.
   - Какие основания у тебя есть утверждать такое?
   - Ты меня удивляешь, задавая такой вопрос. Когда в Москве была недавняя стрелецкая смута, король польский радовался ей, желая Москве еще большего зла. Он подсылал к нам лазутчиков с прелестными письмами, где бесчестил бояр и думных людей, а султана и хана призывал к войне против государей. Я уже не говорю о том, что он беспрестанно хлопочет, чтобы меня отравить, зарезать или задушить.
   - Это так, Иван Леонтьевич, но есть еще и высшие интересы, которых ты знать не хочешь или, может, действительно не знаешь. Великие государи в это дело вступили не для того, чтобы римскому цесарю или польскому королю помочь. Они хотят не дать туркам их осилить. Если это случится, то цесарь и король вынуждены будут с турками повернуть на нас. Тогда на нас не сила, а силища попрет.
   - И все же великим государям не нужно с турками и татарами мир нарушать, что после великой и страшной войны заключил блаженной памяти великий государь Феодор Алексеевич, да и моя служба при том в радении была. И теперь все это разорвать? Только мира после этого не скоро сыщешь.
   Самойлович отпил из чаши и продолжал, вкладывая в свои слова выстраданное в долгих размышлениях:
   - А войну чего ради начинать? Прибыли и расширения границ никаких не будет. До самого Дуная владеть нечем - все пусто. Крыма никакими мерами не завоюешь, а если завоюешь, то не удержишь. Воевать за церковь Божию? Церковь греческая у турок в утеснении не пребывает. Так будет еще долго. А тут вблизи нас церковь Божию король польский гнобит, всё православие разорил, несмотря на договоры с великими государями. Разве не так?
   - Все так, - согласился Украинцев, - но только турки и татары - вечные христианские неприятели. Они с нами мир сохраняют только потому, что ведут войну с цесарем и королем. Теперь самое время над ними промышлять. Теперь все государи христианские против них вооружаются. Если мы в этом союзе не будем, то решат, что мы ближе к басурманам, чем к христианам.
   - И ты в этом стыд видишь? - удивился Самойлович. - Каждый о своей целости и прибыли волен думать. А без корысти зачем в союз вступать? Больше позору нет, как иметь мир и потерять его. Поляки брешут, что их все христианские государи поддерживают. Если сейчас они помирятся с турками, то мы можем с татарами сговориться. Я сам берусь за это.
   - Не пожелают великие государи басурман нанимать на разлитие крови христианской.
   - Какой в том грех? Короли польские призывали татар и турок против Московии. Кто ни есть, только б мне был друг и в нужде помощник. Таково правило.
   - Есть еще одна причина воевать с Крымом, - объявил дьяк. - Только об этом не разноси. Государство наше стало обширным и многолюдным. Теперь многие люди желают службы и без войны жить не могут. Им прокормиться нечем, а на войне получают большое жалование. Если службы не будет, то опасно от такого многолюдства. Так у нас, так и у вас в Малороссии. Как бы они и над тобою какого зла не сделали. Подумай над этим.
   - У меня все остережено, - заверил гетман. - Полковники - верные мне люди. Если чернь и зашевелится, то тысячи четыре конных и пехотных людей у меня всегда наготове, да и стрельцы московские под рукой. Одно тебе скажу: нельзя менять золотой мир на железную войну. Это мое последнее слово. Так и передай великим государям.
   На этом и закончился столь сложный разговор двух государственных мужей. Московскому правительству стало ясно, что Самойлов пытается вести самостоятельную политику. Чтобы задобрить, великие государи пожаловали ему 52 крестьянских двора в Пронском уезде.

                ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
   Как говорится, скоро сказка сказывается… Только к маю «Оберегатель», он же и Главный воевода князь Голицын сумел подготовить свое войско для большого похода на Крым. Перед тем был произведен смотр. На несколько верст растянулось построение - будто вся Россия собралась. Были тут и даточные люди, крестьяне, в основном пехота и драгуны, беспоместные дворяне и боярские дети - рейтары и гусары. Не обошлось и без стрельцов. Все они были одеты в длинные суконные кафтаны, шапки и сапоги. Полки различались цветом воротников. За каждым полком располагалась главная мощь армии - артиллерийские расчеты. А совсем вдалеке обозные телеги, груженные боеприпасами и войсковым пропитанием.
   Вот в чело войска перед строем проскакал на аргамаке Главный воевода в сопровождении своего штаба. Он останавливался у каждого полка и, окинув его пытливым взором, говорил короткую речь – напутствие: «Нам предстоит сражаться с жестоким врагом. Выбора не будет: или ты его дави, или он тебя задавит. Ни милости, ни прощения в бою ему не давай. Подлинно известно, что от татарина в несчастии своем ни того, ни другого не получишь».
   Под крики «ура» Голицын продвигался вдоль своей армии, пока не остановился у конной группы рейтар. Ему бросилось в глаза, что командиры полков князья Долгорукий и Щербатов и их старшие офицеры, вопреки уставу, были одеты в черные сюртуки, в черные же штаны и сапоги. Даже попоны на лошадях были черными, на древки протазанов  привязаны черные же ленты. «К чему этот траур? Что за непотребный маскарад?» - удивился про себя Голицын, но вспомнил вчерашнее офицерское собрание, на котором призывал командиров к самоотверженной службе, заботливому отношению к подчиненным в походе и целеустремленности на победу. После чего попросил слово Долгорукий:
   - То, что вы сейчас сказали, сиятельный князь и воевода, мы тоже читали у Раймунда Монтекуколи. Вы нас не удивили, но пока вы вдыхали запахи важных государственных бумаг, я и другие господа офицеры дышали пороховой гарью на полях сражений и слагали головы во славу нашего Отечества и великих государей, поэтому у нас есть законное право спросить: ваше сиятельство, вы хорошо подумали, замышляя этот поход? Как наше войско, нещадно палимое солнцем, сумеет преодолеть более пятисот верст по пустынной и безводной степи?
   Офицерское собрание настолько оживилось, что стало ясно - не один Долгорукий так думает. Голицын не ожидал такого выпала, поэтому замедлил с ответом.
   - Господа офицеры, я знаю об ожидающих нас трудностях, поэтому сделал все необходимое для их преодоления.
   Он подробно рассказал о продовольственных и фуражных запасах, сложенных на подводах, и заверил:
   - По нашим расчетам, всего этого должно хватить до Перекопа и даже дальше, а там пополним припасы за счет противника. Эти расчеты, господа офицеры, подтверждены боевым опытом всех армий Европы.
   - Если не ошибаюсь, ваше сиятельство, - заметил Долгорукий, - мы идем воевать не с Европой, а с Азией и воевать будем не с культурными шведами, а с дикими ордами татар.
   - Вы хотите сказать, что шведская армия слабее крымской?
   - Она не слабее, она другая. Поэтому и тактика ведения войны с татарами должна быть иная.
   - Господа офицеры, - твердо ответил Голицын, - мы не вовремя начали теоретические споры. Завтра начнется поход, и ваша задача - закончить приготовления к нему и совершить его без потерь и суеты. И выкиньте из головы сомнения, разлагающие вас, а через вас и армию.
   На этом закончилось то собрание и все было бы забыто, если бы не это демонстративное выступление против идеи похода.
   Чтобы не смущать войско скоропалительными действиями, Голицын спокойно проехал мимо бунтовщиков и, закончив объезд, приказал начинать поход. Войско перестроилось в походные колонны и начало движение в сторону Крыма.
   Высшее командование армией осталось на месте. Из рейтарских полков были отозваны Долгорукий и Щербатов.
   Они вошли в шатер Главного воеводы в том же черном одеянии, поэтому выглядели воронами, залетевшими невзначай в цветущий яблоневый сад. Голицын, сидя один за штабным столом, молча рассматривал бунтовщиков.
   - Чем объяснить, господа офицеры, ваш неуставной наряд? - наконец спросил он.
   Шаг вперед сделал Долгорукий, а за ним и Щербатов. Видимо, он никак не хотел числиться в отступниках. «Что ж, - заметил про себя воевода, - придется обоих наказать примерно и одинаково». Долгорукий сказал:
   - Это, господин воевода, мой последний вопль перед пагубным и авантюрным походом. И я рад, что вы его расслышали среди славословий в свой адрес.
   - А вы, князь? - обратился Голицын уже к Щербатову.
   Тот был не так красноречив как его собрат по оружию, поэтому ответил просто:
   - Я придерживаюсь тех же мыслей.
   - Вы, конечно, понимаете, господа, что ваше траурное одеяние пагубно подействовало на настроение всех, кто видел вас в нем. Или вы забыли, как целовали крест, присягая их величествам?
   - Мы ничего не забыли, ваше сиятельство, - заметил Долгорукий, - и хотели лишь обратить ваше внимание на наш протест.
   - Вы этого добились, господа, - хмуро заметил Голицын. - Не скрою, что весьма удручен вашим поступком. Надеюсь, и их величества оценят его по достоинству.
   Воевода обратился к адъютанту, стоявшему в стороне:
   - Милейший, пригласите сюда писаря. Я хочу продиктовать письмо боярину Шакловитому в присутствии этих господ.
   Только имя этого жестокого начальника Стрелецкого приказа заставило провинившихся вздрогнуть. Когда писарь занял свое место, Голицын встал из-за стола и принялся мерить шагами свободное пространство шатра. Затем, остановившись над головой писаря, приступил к диктовке. Он сообщал о начале похода, о высоком моральном состоянии войска. Тут присовокупил случай с переодеванием, подчеркнув, что «если им не будет указу, будут все так делать». Перечислив фамилии и звания виновных, он просил Шакловитого поставить государей в известность о пагубном влиянии виновных на настроение в войсках и закончил письмо такими словами: «…а если не будет указа, то делать нам с ними нечего; чтобы не потакнуто было, так бы разорить, чтобы вечно в старцы, и деревни неимущим того часу раздать; учинен бы был такой образец, чтобы все задрожали».
   Неизвестно, задрожали бы «все», но одетые черное князья затрепетали. Они поняли: их театральная выходка грозит им полным разорением, изгнанием из армии и превращением «вечно в старцы».
   - Вот так, господа, - сказал Голицын, перечитывая текст. - Можете отправляться к полкам. Придет ответ из Москвы, тогда снова встретимся.
   Молодые князья словно приросли к месту.
   - Идите, идите, - проговорил боярин, беря в руку перо.
   - Позвольте повиниться, ваше сиятельство, - дрожащим голосом произнес Долгорукий.
   Голицын отложил перо и внимательно посмотрел в его сторону.
   - Слушаю.
   - Ваше сиятельство, - заговорил Долгорукий уже другим тоном, - я признаю свою вину и готов понести какое угодно наказание по службе, но не разоряйте, ваше сиятельство! Обещаю, впредь подобного не случится, я смою свой позор кровью!
   - А вы что молчите? - обратился Голицын к Щербатову.
   Тот низко поклонился:
   - Прошу о том же, ваше сиятельство!
   - Я прощу вас, мои любезные, только после того, как вы повинитесь перед всеми полковниками нашего войска.
   - Мы готовы это сделать! - поспешил заверить Долгорукий, и за ним эти же слова повторил Щербатов.
   Так благополучно был завершен первый конфликт в этом трудном походе.
                ***
   На реке Самаре состоялась встреча российской армии с казацким войском гетмана Самойловича. Казаков было вполовину меньше, но вкупе то была громадная армия, противостоять которой в открытом бою татары никак не смогли бы.
   Степь, ровная, как стол, манила цветущими далями, а уходящий ввысь бархатисто-синий небосвод напоминал купол громадного храма. Под ним непрерывно звучали звонкие трели жаворонков, пронзительные россыпи щевриц и грозный клёкот степных орлов. С земли им навстречу неслись тревожные посвисты сусликов. Стаи голодных диких гусей, казарок и дроф проносятся над головами и без страха садятся в траву, чтобы пощипать молодые ростки.
   Сотни тысяч сапог, копыт и колес, протаптывая себе дорогу сквозь зеленый разлив, мнут его, выжимая из травы одуряющие ароматы, дышать которыми одно удовольствие. Многие, кого пугали «татарской пустыней», посмеивались над своими былыми страхами.
   Голицын каждый день посылал в Москву депеши, в которых указывал, что поход продолжается благополучно, и татары не смеют выйти навстречу грозному царскому войску. Но май сменил июнь. Трава пожухла, побелел небосвод, а в его бездонной высоте царствовали уже не пичужки, а жгучее солнце. Ночи не приносили облегчения.
   Самойлович несколько раз предлагал Голицыну повернуть назад и не гневить Бога, но воевода был упрям, и поход продолжался. Жара не спадала. Ручьи повсеместно высохли, а реки превратились в ручьи, из которых только козу и можно напоить. Многие всадники спешились: лошади и без седока едва передвигали ноги. Трава стала ломкой, а пыль едучей. Она оседала на потных лицах, въедалась в глаза и запекала губы. Войско страдало от жары и жажды, но, понукаемое волей главнокомандующего, продолжало двигаться в сторону Перекопа.
   Преодолели большую часть пути, но многие офицеры чувствовали, что оставшуюся им не осилить. По привычке, обращались к Долгорукому с просьбой выступить перед воеводой с предложением прекратить движение вперед, но князь угрюмо отмалчивался, предоставляя право другим рисковать своим имуществом.
   Если русское войско продолжало движение двумя организованными колоннами, то малороссийское потеряло строй. Каждый казак или группа их устремлялись по сторонам в поисках воды. Они забирались на курганы и с них пристально из-под руки всматривались вдаль - не блеснет ли где озерцо. Но увы.
   В сводном отряде, который вел за собой генеральный есаул Иван Мазепа, началась суета, вызванная каким-то спором. Он подъехал и понял, что казаки сами ищут выход из сложившейся ситуации. Остап, один из самых скандальных казаков в отряде Мазепы, кричал:
   - Куда прём? Москалям глаза застлали их воеводы, а мы, вольные казаки, почему за ними идем? Или жить надоело?
   Раздался голос:
   - Идем потому, что гетман нас ведет!
   - Мне доподлинно известно, - выкрикнул сотник Накивайло - что Самойлович был против этого похода.
   - Так чего же мы ждем? - изумился Остап. - Поворачиваем коней!
   - Я тебе поверну! - крикнул Мазепа, въезжая в толпу. - Захотел на шыбеныце  ногами подергать!?
   - Вот ты, пан есаул, пугаешь меня, - воскликнул казак, - а где на этом пустыре ты хоть одно деревцо найдешь? Не на этой ли сухой травке ты доброго казака захочешь повесить?
   Раздавшийся хохот насторожил Мазепу. Стать смешным - потерять власть, поэтому поспешил строго сказать:
   - Для таких, как ты, в московском обозе припасено несколько готовых шыбеныц. Стоит сказать кому следует, и их тут же установят. Так что - поостерегись.
   И обращаясь уже ко всем казакам, крикнул:
   - Не превращайтесь в гультяев, казаки! Берите пример с московских. Они идут и не ропщут, а им труднее, чем вам, они непривычны к такой жаре, а вас каждый год солнце опаляет.
   Накивайло отъехал в сторону и, собрав вокруг себя нескольких казаков, что-то нашептал им. Те сразу помчались от войска в сторону Крыма. Сотник вернулся и услышал спор о каменных бабах, воздвигнутых на многих курганах.
   - У нас в Покутье, на Галичине, - говорил Гераська, - бывают двуликие каменные бабы, и зовут их «Лёля и Полёля», так…
   - И неправда, - перебил его Яким Вечорка визгливым, почти женским голосом, - их по-другому кличут: Даждьбог и Лада. Бабы соскабливали с них камень и лечились. Помогает. А если выкопать их и положить на землю плашмя, вскорости дождь пойдет.
   - А вот и нет! - возразил третий казак, Варавка, - их кличут «Кум и Кума». И история есть к тому.
   - Говори!
   - Возвращались кум и кума с церкви после крещения ребенка и остановились под курганом, чтобы поснидаты. Выпили горилки, и полез после того кум на куму.
   - Так плоха та кума, что под кумом не была, - выкрикнул кто-то из толпы.
   - Так и вступили в блудный грех, - продолжал Варавка, - после поднялись на курган, чтобы дорогу посмотреть, да так там и остались в каменном обличье.
   - Дурак ты, Варавка, - заметил Накивайло. - Сколько я видел этих сдвоек, не перечесть, - и все это кумовья?
   Не дал разгореться новому спору Мазепа.  Обращаясь ко всем, сказал:
   - Вот тут Яким говорил о дожде. Давайте и проверим, прав он или нет. Когда встретите сдвоенную каменную бабу, выкопайте и положите, как Яким укажет. Пойдет дождь - а он нам сейчас ой как нужен!  -  я ему сам чашу оковыты налью, а не пойдет - придумайте ему наказание сами.
   Не дожидаясь, какую меру воздействия придумают казаки Якиму, Мазепа поспешил в стан Самойловича, чтобы доложить ему о нездоровом настроении казаков.
   На горизонте показалась дымная полоса. Приблизились: горит трава. По рядам пронеслось: «Степь татары подожгли!» Татар никто не видел, но кто другой мог такое сделать?
   Голицын собрал военный совет:
   - Что дальше будем делать, господа?
   Единственно Самойлович пытался доказать необходимость возвращения. Остальные предлагали идти вперед, надеясь, что ширина выжженной степи невелика. Прошли половину дня, задыхаясь от гари, как набежали тучи и разверзлись хляби небесные. Пожар был потушен потоками воды, по степи побежали бурные ручьи, сначала черные от сажи, а затем желтые от глины. К ним бросились и кони, и люди. Жажду утолили, но на ногах пудовыми гирями повисла грязь. Голицын приказал обозу остановиться и ждать, пока не просохнет земля, а остальное войско продолжило путь.
   Так шли еще день и когда прикинули, то оказалось, что за два дня преодолели только половину дневной нормы. К тому же начался падеж лошадей от усталости и бескормицы и массовые случаи заболевания солдат и офицеров по причине невыносимого зноя и дымного воздуха. А впереди все та же черная степь. Зеленой травы для корма лошадей и освежения воздуха разведка не обнаружила.
   На этот раз на военном совете не было разногласий. Все, в том числе и Голицын, понимали, что продвижение вперед чревато тем, что к Перекопу явится настолько обессиленное и небоеспособное войско, что татарам останется всего труда: загнать его бичами в Крым, а там продать на галеры. Было принято решение возвращаться.
   Обратный путь был похож на бегство. Откуда только силы взялись? Наконец  преодолели выжженную степь, и стало легче дышать. В конце июня вышли к Конским водам и остановились отдохнуть. Здесь воды и корма было вдосталь. Так бесславно закончился первый поход на Крым. Напрасно были потрачены громадные средства.

                ГЛАВА  ПЯТАЯ
   Стараясь сгладить удручающее впечатление от военных неудач, Голицын гордо писал, что татары так и не осмелились противостоять царскому войску, но ухитрились поджечь степь, чем создали непреодолимое препятствие дальнейшему продвижению, что и заставило прекратить столь успешно начатый поход.
   Неожиданно последовал еще один удар. Спьяну некоторые казаки начали хвастать, что это они остановили великое московское войско, подпустив ему под нос «красного петуха». Называли сотника Накивайло, а затем и самого гетмана. По его, мол, попущению или даже тайному указанию был совершен этот преступный акт. Мотив прост: Самойлович тайно обещал хану не допустить разорения Крыма.
   Софья понимала, что торжествующие злыдни возведут неудачу Голицына во Всемирный потоп и потребуют его низложения, а там и до нее доберутся. Чтобы не обострять обстановку, она велела Голицыну оставаться на месте.
   С рекомендациями для «Оберегателя» она отправила верного Шакловитого. Кроме того, он должен был передать ратным людям доброе царское слово, а Самойлова похвалить за усердие в присутствии Голицына и, не упрекая ни в чем, сказать: «Великим государям известно, что в степи сожгли конские корма. Ты бы, гетман, про тот пожог велел разыскать виновных и наказать немедленно».
   Только еще до приезда Шакловитого среди казацкого войска началось брожение. Враги Самойловича решили воспользоваться случаем и всю вину за неудачный поход возложить на него. Главный воевода косвенно поддержал недовольных.
   На одном из привалов к Мазепе подошел незнакомый гусарский офицер и шепотом проговорил:
   - Вас, господин есаул, сразу по темноте приглашает к себе его светлость князь Василий Васильевич.
   В назначенное время Мазепа, прогуливаясь, будто невзначай оказался у шатра Голицына. Как только приблизился, перед ним приподняли полог, и он юркнул внутрь. Князь Голицын, одетый в польский шелковый кунтуш со сверкающими яхонтовыми пуговицами, приветливо поднял руку и указал на кресло возле себя. Мазепа, изрядно смущенный, - не баловал их Самойлович не только креслами, но и табуретами - присел. Ординарец подошел с серебряным подносом и поставил его на столике между ними.
   - Для начала, ясновельможный пан, выпьем горячего шоколаду, - по-польски сказал Голицын, подвигая одну из чашек в сторону Мазепы. - Ты не возражаешь, если мы будем вести беседу на этом прекрасном языке?
   - Наоборот, ваша милость, для меня Польша и ее язык, можно считать, родные. Жаль только, шляхта этого не поняла.
   - Придет время - оценит, - ответил князь и тут же спросил: - Раньше приходилось отведывать этакую прелесть?
   - Доводилось, ваша милость. При дворе короля вдосталь было этого изумительного напитка. Правда, ксёндзы не рекомендуют пить шоколад перед мессой, приравнивая его к вину.
   - Слышал о такой глупости. Но давай приступим к делу. Скажи, любезный, насколько достоверны слухи о том, что малороссы не любят своего гетмана?
   - За всю Малороссию не скажу, ваша светлость, но в Войске он любовью не пользуется. На первых порах, рассказывают, старался угодить народу, но потом как подменили. В Москву, например, не только мирским, но и духовным лицам ездить не разрешает, города малороссийские не государственными, а своими полагает. И Григорий, сын его, так же само себя ведет. В Чернигове запретил на ратуше орла государственного цеплять. Говорил: «Не будет вам житья, мужики, если хотите выламываться из подданства отца моего и поддаться Москве». Был Самойлович беден, как церковная мышь, а как стал гетманом - раздобрел. Уже несколько лет нет судьи в Войске, а почему? Большую плату заломил гетман за эту должность. Мздоимец.
   - Для начала достаточно, - остановил Мазепу Голицын и добавил: – Вот ты назвал фамилию гетмана с « -ичем», тебе ли не знать, что « –ича» он не удостоен, поэтому и должен зваться Самойловым.
   - Привычка, ваше сиятельство.
   - Придется избавляться, а то и в Москве такое брякнешь. Ну да ладно. От тебя, мой друг, требуется составить бумагу, чтобы убедить государей принять указ против Самойлова. Только под бумагой должны быть подписи уважаемых людей
   - Они будут, ваша светлость. Я постараюсь.
   - Уж постарайся. Теперь главный вопрос. Помнишь, как в Москве боярин Матвеев сказал тебе: будешь мил нашему царю - сам станешь гетманом?
   - Вы и это знаете? - удивился Мазепа.
   - Судьба Малороссии в постоянном внимании российского правительства, и нужными людьми мы не разбрасываемся. Так вот, готов сам стать гетманом?
   У Мазепы перехватило дух. Он несколько замедлил с ответом. Голицын не торопил.
   - А как мое неказацкое происхождение? 
   - И об этом мы знаем, - заверил князь. - Эту выдумку Хмельницкого мы поломаем. Да, собственно, уже поломали. Ведь Самойлов, насколько я помню, тоже не казацкого роду.
   - Да, он - попович.
   - Вот видишь? Так как?
   - Согласен-то согласен, ваше сиятельство, но как народ?
   - А что народ? Хотя забыл: у вас как на базаре. Поговори с людьми, и мы в стороне не останемся.
   Голицын встал, вскочил и Мазепа.
   - Иди, дружок, и будь смелее.
   Мазепа поцеловал унизанную кольцами княжескую длань и, кланяясь, попятился к выходу.
   Может, после свечной гари, но воздух за шатром показался ему таким опьяняюще свежим, что закружилась голова. Неужели на самом деле он станет гетманом - вершителем судеб Украины? За двенадцать лет службы у Самойловича, то бишь, у Самойлова, надежду стать гетманом словно ветром выдуло из сердца. И вот опять затеплилась, родимая. Он пошел к своему шатру и по дороге встретил казака Якима Вечорку, на удивление трезвого. «С него и начнем», - решил Мазепа.
   - Что такой грустный, пан Яким, или кто обидел? - спросил он, придерживая казака за рукав жупана.
   - Ой, как я хотел вас видеть, пан генеральный есаул! - визгливо воскликнул Вечорка. - Иду и думаю: вот бы сейчас увидеть пана Мазепу. Как увижу вас, пан есаул, так вспоминаю ту оковыту, которой вы меня угощали после дождя, что я нагадал, и сразу слюнки начинают течь.
   При этих словах он вытер губы рукавом жупана.
   - Небось, выпить захотелось?
   - Как на первый день Святой Пасхи, пан есаул!
   - Тогда иди за мной.
   Мазепа завел Вечорку в свой шатер и приказал покоевому казаку достать из походного скарба четверть хлебного вина особой очистки, именуемой оковытой. Тот выставил на стол бутыль с настолько прозрачной жидкостью, что посуда казалась пустой.
   - Наливай, - велел есаул, подвигая Вечорке небольшой глиняный ковшик с ручкой.
   Казак смущенно посмотрел на столь мизерную мерку, но возражать не стал. Старательно, чтобы не расплескать драгоценную жидкость, наполнил до краев чашку и посмотрел на хозяина шатра.
   - Пей, - разрешил тот.
   Яким опрокинул в широко открытый рот содержимое ковшика, восторженно крякнул и снова посмотрел на пана есаула. Мазепа и без вопрошающего взгляда понимал, что для казака эта доза, что дробинка медведю, но наливать еще не предложил.
   - Скажи, Яким, что обо мне говорят в народе?
   Казак поперхнулся от неожиданного вопроса, но быстро сообразил, что от него требуется:
   - Только приязненное, пан есаул, только хорошее.
   - Ну, а все же?
   - Когда вы меня в тот раз угостили, говорили, что есаул Мазепа слово свое держит и казаков не чурается.
   - Правильно говорят, - согласился Мазепа и добавил: - И ты, Яким, казак добрый. Хочешь стать полковым подъесаулом?
   - И мечтать не мог бы, пан генеральный есаул!
   - Станешь… если будешь придерживаться меня.
   - Так я всегда готов!
   - Вот и хорошо. А сейчас бери эту четверть и распей с товарищами. Пусть знают, кто их готов всегда угостить.
   Когда одаренный ушел, Мазепа решил, что первый шажок на пути к гетманству сделан. Теперь предстоит шагнуть пошире. Не откладывая дело на дно сундука, направился в гости к генеральному писарю Василию Кочубею.
   Этот человек из всей генеральной старшины своими  взглядами был наиболее близок Мазепе. У него не было предубеждения к Польше, отношение к Москве благожелательное, а к Турции и Крыму - неприязненное. Мазепа диву давался, даже восхищался его изворотливости и умению угодить начальству.
   В казацком обозе генеральная старшина размещалась в центре. Основой его был шатер гетмана, окруженный подводами с ему лично принадлежащим имуществом, а далее по старшинству. Так что Мазепе до шатра Кочубея далеко идти не пришлось.
   Генеральный писарь встретил его настороженно, но, увидев сияющее улыбкой лицо есаула, успокоился.
   - Неужели и в наше беспокойное время, Иване, хорошие новости не перевелись? Садись и рассказывай.
   - С чего ты решил, что я с хорошими новостями? - деланно удивился Мазепа.
   - А то нет! Видел бы ты себя со стороны.
   - Хорошо, не буду мучить, - сказал гость, усаживаясь. - Я только сейчас от князя Голицына.  Так вот, он предложил скаржытыся  на нашего гетмана в Москву.
   - Уже писали, да только себе хуже сделали, - напомнил писарь.
   - Так то ж без указания, а теперь сама Москва просит.
   - Разве что так, - задумался Кочубей.
   Мазепа видел, как избороздился морщинами его лоб и уголки рта опустились вдоль седых усов.
   - Может, без меня обойдешься?
   - Обойтись можно, - с еле заметной угрозой ответил Мазепа, - но где ты окажешься, если Самойловича не станет?
   - Где был, там и останусь. Генеральными писарями не разбрасываются.
   - То в Сечи, Василий. Там грамотеев недочет, а здесь мало, но есть. Возьми меня или Орлика. Чем мы не генеральные писарчуки?
   Кочубей горько усмехнулся.
   - Ты себя в это место ткнул, чтобы я и впрямь поверил, что ты писарем мечтаешь стать?
   - А почему бы и нет? Носишь серебряный каламар  за поясом да перо за правым ухом -  и вся печаль.
   Увидев, как обиделся собеседник, Мазепа поспешно поправился:
   - Шучу, Василий Леонтьевич, шучу. Не собираюсь я на твое место. Да и тебе кресло генерального судьи больше подходит: забот меньше, а приварок поболе.
   - Обижаешь, Иване, я меньше, чем на гетмана, не соглашусь.
   Мазепа хитро усмехнулся:
   - Я бы не против, но Москва на это место другого метит.
   - Не тебя ли?
   - Ты будто в воду смотрел, Васыль.
   - Не трудно догадатыся, коли ты так усердно за это дело взялся.
   - А я за любое дело усердно берусь. Ну так как?
   - Куда деваться? Ведь мы с тобой старые товарищи.
   Забрезжил рассвет, а «старые товарищи» все еще продолжали судачить о недостатках нынешнего гетмана.
                ***
   7 июля 1687 года в казацком обозе собралась почти вся верхушка Войска Запорожского и состряпала донос на своего гетмана. Писалось, что Самойлович пытался препятствовать миру с поляками, говорил в своем кругу: «Купила теперь Москва себе лиха за свои деньги, ляхам данные; пожалели малой дачи татарам давать, а будут большую казну давать, что татары захотят». Обвиняли и в том, что гетман указал царским полкам дурное время для похода. А во время  самого похода не старался  добывать языков и не гасил горящих степей, из чего многие заключают, что сам и приказал их жечь. По возврату из похода злорадствовал: «Не говорил ли я, что Москва ничего Крыму не сделает? Так и случилось». При этом весело смеялся. И еще многое другое, не жалея чернил, писала генеральная старшина. В конце указали на главное: Крым может быть заперт, а потом силами царскими и Войска Запорожского завоеван только при перемене гетмана.
   Для Голицына этот донос был как глоток свежего воздуха среди сожженной степи. Он немедленно переслал бумагу в Москву, а сам продолжал передвижение на север. При переходе через реку Орель к войску прибыл Шакловитый. Сразу же был собран военный совет. Решался вопрос о защите украинских земель от возможного ответного удара крымского хана. Шакловитому, конечно, доложили об извете, поэтому он не стал сюсюкать с Самойловым, а прямо спросил:
   - Зачем ты, гетман, позволил жечь степи?
   Тот пожал плечами в смысле того, что на дурацкие вопросы не отвечает.
   21 июля войско разбило стан недалеко от Полтавы. Сюда и прибыл гонец из Москвы с указом созвать генеральную старшину и доложить, что государи по их челобитью указали: коли Войску Запорожскому Самойлов неугоден, то на его место гетманом учинить того, кого они со всем Войском Запорожским излюбят.
   Получив согласие на низложение гетмана, Голицын начал сомневаться в им самим затеянном. Что если генеральная старшина останется верной Самойлову? Тогда к его неудаче с Крымом прибавится взбунтовавшаяся Малороссия, и он останется никому не нужным. Вызвать Мазепу и посоветоваться с ним? Собственно, чем он лучше других?
   После долгих колебаний Голицын решил действовать в обход старшины. В ту же ночь приказал окружить ставку гетмана плотным кольцом стрельцов и перекрыть все дороги из казацкого табора.
   Как только в пределах табора появились стрельцы, пронеслась весть о скором свержении гетмана. Когда князю доложили, что казаки всполошились и носятся с факелами по табору, у него замерло сердце. Еще больший страх испытал, узнав, что к нему на прием просится генеральный писарь Войска Запорожского Василий Кочубей. Почему не Мазепа? Где есаул? Может, лежит с ножом в сердце? Он решил, что Кочубей - посланец Самойлова и явился для вручения казацкого ультиматума.
   Была полночь, когда Кочубея впустили к Главному воеводе. Голицын поудобнее уселся в кресло и, уставившись в вошедшего сощуренными глазами, спросил:
   - Чем обязан, любезный?
   Генеральный писарь, поклонившись, сказал:
   - Я пришел просить разрешения на арест гетмана Самойлова.
   - А разве вы его уже не получили через моего гонца? - поинтересовался князь, сделав удивленное лицо.
   - Ничего не получали, ваша светлость, - заверил Кочубей. - Видим, стрельцы копошатся возле стана гетмана, вот и решили, что пришло время.
   - Я одобряю ваше решение, - радуясь, что ошибся, заявил Голицын и добавил: - Действуйте без промедления. Арестуйте не только Самойлова, но и его сына, а старшего, Григория, схватят в Чернигове. Я уже послал туда депешу.
   Увидев, что казак переминается с ноги на ногу, спросил:
   - Ты еще что-то хотел?
   - Да, ваше сиятельство, - несколько смущенно промолвил Кочубей, - слышал, что Мазепу метите в гетманы?
   - А ты  что, не согласен?
   - Согласен, но не так, чтобы сильно. Да будет известно вашему сиятельству, что он по происхождению не казак, а шляхтич, хоть и малороссийский.
   - И что из того?
   - По всем канонам, ваше сиятельство, в гетманы должен избираться казак. Сделаем по другому - вызовем смуту. Ради будущего спокойствия Малороссии, ваше сиятельство, в гетманы больше подхожу я. Я - казак, притом старше Мазепы по возрасту и должности, да и народ больше меня любит, чем его.
   После непродолжительного раздумья, Голицын твердо сказал:
   - Заруби себе на носу, Кочубей: если Мазепа не будет избран гетманом, то ты пойдешь следом за Самойловым.
   - Как такое может случиться, если я под письмом их величествам подписывался первым? - возмутился писарь.
   - Будет так, как я сказал. Теперь же иди.
   Пока стрельцы окружали, а Голицын беседовал с Кочубеем, Самойлович, не будь дураком, разобрался в обстановке и понял, что дни его гетманства сочтены. Он разбудил младшего сына, Якова, и повелел идти за собой. Когда стрельцы ворвались в гетманский шатер, Самойловича там не оказалось. Засуетились. Только на рассвете обнаружили беглеца за усердным молением в походной церкви.
   Увидев краем глаза заглядывающих в дверь стрельцов, Яков сказал отцу шепотом:
   - Тато, за нами пришли.
   - Не оборачивайся. Молись.
   - Не могу, тато, ведь за спиной палачи стоят.
   - Молись. Люди говорят, что если суждено быть убитым, то хоть час пожить - уже хорошо, - попытался пошутить отец, приглаживая взъерошенные волосы сына.
   При всей ненависти к гетману, старшина сама не лезла в церковь и ретивым не велела, хотя среди нетерпеливых раздавались требования вытащить супостата из святого убежища и совершить над ним суд праведный.
   Голицыну передали о стремлении казаков расправиться со своим гетманом, и он распорядился не допустить самосуда. Когда Самойлович вышел из церкви, его встретили русские полковники со стрельцами. Арестованного посадили на телегу без бортов и повезли в стан Голицына. Там завели в палатку, специально для того оборудованную.
                ***
   У самого шатра в кресле Главный воевода, одетый в недлинный кафтан тонкого зеленого сукна и высокие сафьяновые сапоги красного цвета, на голове высокая шапка. По бокам от воеводы на выставленных лавках сидят его  генералы и полковники. Казацкий народ стоит перед ними полукругом, в первом ряду старшина.
   - Начнем, господа, - сказал Голицын и посмотрел на Кочубея.
   Тот сделал шаг вперед и, сняв шапку, по пунктам коротко озвучил претензии, изложенные старшиной в своем доносе в Москву, и высказал требование казаков выдать гетмана для суда по войсковому праву. Голицын, демонстрируя свое беспристрастие, спросил:
   - А нет ли тут, господа казаки, каких-нибудь мелких обид, и не обвиняете ли вы своего гетмана, мстя ему по пустому?
   Кочубей отвечал под гул одобрения толпы:
   - Нет, ваша светлость, мы терпели великие оскорбления и унижения, нанесенные гетманом народу и нам, до той поры, пока к ним не присоединилась измена, о которой, по нашей присяге, мы не могли умолчать. Если говорить о народе, то  нам с трудом удалось удержать казаков, чтобы они его не растерзали.
   - Коли так, то приведите гетмана, - приказал Голицын.
   Самойлович предстал перед собравшимися в холщовом  халате, опираясь на посох, голова его, из-за острых болей, была обернута полотенцем. В таком виде он был больше похож на бедного старца, а не на грозного гетмана, правившего народом целых 15 лет. Князь повторил предъявленные гетману обвинения и тут же услышал его возражения. Голицыну не пришлось вступать в пререкания, это сделали за него казацкие полковники, которые начали горячо изобличать Самойловича во всех земных грехах. Не дав разгореться великому спору, князь велел увести гетмана, сопроводив свое решение такими словами:
   - Даже карая, господа, не ожесточайте свои сердца.
   На следующий день в шатре Голицына собралась вся генеральная старшина, чтобы обсудить статьи договора, заключаемого между Москвой и Малороссией, в связи с предстоящим избранием нового гетмана. Под впечатлением недавней заварухи, когда казацкая толпа пыталась устроить над Самойловичем самосуд, генеральная старшина высказала пожелание: иметь в резиденции гетмана, в городе Батурине, стрелецкий полк для охраны.
   После обсуждения и принятия статей договора встал вопрос о новом гетмане. Но прежде князь сообщил, что имущество опального гетмана не будет полностью изъято в ведение московской казны, как полагается по закону, а поделено поровну с Войском Запорожским. Это сообщение вызвало оживление – каждому достанется хороший куш. И только тогда Голицын ввернул слово о том, что Москва хотела бы видеть на гетманском посту никого другого, как Ивана Мазепу. На нем и остановились. Выборы очередного гетмана Малороссии назначили на 25 июля 1687 года.
                ***
   С раннего утра у походной церкви стали собираться казаки. В 10 часов прибыл и князь Голицын в окружении своего штаба. К нему подошли казацкие чины, и они все вместе вошли в церковь. За ними внесли знаки достоинства гетмана.
   У входа в церковь появился стол, укрытый персидским ковром, рядом установили прочную дубовую скамью. Толпа расположилась полукругом. Фланги начинались от церкви, оставив у стола свободное пространство.
   После молебствия первым из храма вышел боярин, за ним Кочубей. Он положил на стол гетманскую булаву, пернач, бунчук и знамя. Затем каждый из старшины оставлял на том же столе свои атрибуты - булавы, жезлы и даже писарский каламарь с пером. Каждый кланялся на три стороны и благодарил народ за доверие, ему оказанное.
   Когда закончилась процедура сдачи власти, на скамью взошел Голицын. Воцарилась тишина, изредка нарушаемая далеким конским ржанием.
   - Казаки, - обратился князь к раде, - их царские величества Иоанн и Петр, уважая казацкие свободы, разрешают вам по славному казацкому обычаю избрать себе гетмана. Каждый казак может подать свой голос и открыто объявить, кто ему люб. Начали, господа!
   На некоторое время воцарилась тишина, и вдруг ее разорвал визгливый голос Якима Вечорки:
   - Мазепу в гетманы!
   И тут как прорвало:
   - Мазепу! Мазепу в гетманы!
   Называли и другие имена, но они тонули в дружном хоре сторонников Мазепы.
   Голицын поднял руку. Дождавшись относительной тишины, обратился к народу:
   - Если не ошибаюсь, казаки, вы хотите в гетманы Мазепу. Ваше мнение, господа генеральная старшина?!
   Старшина откликнулась зычными голосами:
   - В гетманы Мазепу! Мазепу в гетманы!
   Рада закричала:
   - Любо, любо! Будь здоров, батьку Мазепа, спочатку! 
   Голицын поблагодарил казаков за удачный выбор, прибавив, что этот человек весьма угоден их величествам. После чего сошел со скамьи и широко расставил руки. Между ними и очутился Мазепа - они обнялись. «Век буду вам благодарен, ваша светлость», - шепнул Мазепа, обдавая жарким дыханием шею князя. Тот, наклонившись, произнес: «Век - длинный срок, гетман. Приходи вечером и благодари».
   Затем новый гетман произнес присягу на верность их величествам, подписал договор и получил из рук Голицына гетманские клейноды, а вечером вручил своему благодетелю 10 тысяч рублей золотом.
                ***
   Наведя порядок в Малороссии и расправившись с «виновником неудач» в крымском походе, Голицын в письме спрашивал Шакловитого: как отреагировали в столице на смену гетманов? Тот отвечал: враги Софьи внушают в высших кругах мысль, что Самойлов был отстранен от власти без предварительного розыска, а воевода превысил свои полномочия. В ответе князь высказал несогласие с такой оценкой и сослался на турецкий опыт, когда султан, опираясь только на челобитные письма татарской верхушки, в одно лето сменил сразу двух крымских ханов.
    Вернувшись в Москву, неожиданно для себя Голицын становится героем. Его, за заслуги в мирной смене власти в Малороссии, награждают орденом. Он приступает к своей прежней должности.

                ГЛАВА ШЕСТАЯ
   Увы, поляки по-прежнему требуют выполнения условий трактата.
   Поражение Турции на европейском театре военных действий и свержение янычарами султана Магомета IV вызвало значительное ослабление Высокой Порты. Началось освобождение Греции и Балкан от османского ига. Но для них радость свободы сменилась горечью засилья католической церкви. Взоры православных народов невольно обратились в сторону Московской Руси - наиболее сильной православной державы. В письмах в Москву иерархи сообщали о радостной надежде своих народов на приход царских ратей. Цари же отвечали, что русскому войску опасно устремляться за Дунай, имея в тылу сильное крымское ханство. Только после его разгрома оно сможет продвинуться на запад для поддержания православной веры.
                ***
   В сентябре 1688 года было объявлено о новом походе на Крым. В обращении к войскам говорилось: «Турское государство от Господа Бога приняло великое наказание, и бусурманское владетельство приходит к самой конечной гибели…» Голицыну снова предстояло приблизить ее. Кроме того, победа над татарами - гарантия одоления внутренних врагов, от которых приходится терпеть немалые неудобства. Совсем недавно у ворот усадьбы Главного воеводы нашли гроб с запиской. В ней говорилось, что гроб изготовлен на случай, если боярин в крымском походе снова потерпит поражение.
   А на его ставленника, гетмана Мазепу, в Москву посыпались доносы. Он, якобы, вспомнив свое шляхетское прошлое, ведет себя надменно, приблизил родню. Мать его, инокиня Магдалина, стала настоятельницей киевского Фроловского монастыря, а племянники, Обидовский и Войнаровский, принимают непосредственное участие в самых важных делах гетманства. Из Киева шли слухи, что гетман сносится с поляками и скупает в Польше имения. Киевский воевода отправил распространителей этих толков под конвоем в Москву, а оттуда вернули их Мазепе в Батурин для примерного наказания.
   Гетман в своем письме Голицыну пишет: «Прошу покорно благодетеля и заступника моего милостивого, который рукою своею возвел меня на уряд гетманский и милостиво, отечески обещал быть моим заступником и, зная мою простую душу и простое сердце, прошу и вперед заступать и оборонять меня от таких опасных случаев. Никто не доведет, чтоб я в польской стороне хотел покупать маетности, этого мне никогда на ум не приходило». В конце просит, чтобы «для всякой осторожности и для страху своевольным» позволили ему окружить себя наемными сердюками и драгунами.
                ***
   В такой напряженной обстановке и начался второй крымский поход. В феврале 1689 года 112 тысяч русского войска выдвинулись в степь. Уже 20 марта князь пишет царям, что «походу чинится замедление за великою стужею и за снегами». Русское войско продолжало медленное движение в сторону Перекопа и на подходе к нему, в половине мая, столкнулось с ханским войском. Татары, по своему обыкновению, лавой налетели на врага, но были отбиты пушечным огнем. С той поры и спереди, и сзади по всему горизонту маячили их отряды, но нападать не решались.
   Князь поспешил отослать известие в Москву о своей первой победе. Царевна отвечала: «Свет мой, братец Васенька! Здравствуй, батюшка мой, на многие лета! …Подай тебе господи и впредь врага побеждать. Посём здравствуй, свет мой, на веки неисчетные».

   Но вот и заветный Перекоп. Когда улеглась пыль, поднятая тысячами ног, огляделись. Сколько глаз видит, протянулась в обе стороны крепостная линия, а вдоль нее глубокий ров. Справа Черное море, слева - Гнилое. Под ногами твердая, как камень, земля, покрытая редкими кустиками чахлой травы, вдали играет марево. Над безжизненной степью висит жгучее майское солнце, а ветер, сухой и соленый, доносит из-за крепостной стены густые дымные запахи.
   Василий Голицын, насупив брови, проезжает на коне вдоль рва. Он видит лица любопытствующих вражеских солдат. Их головы украшены фесками и чалмами. Князь еще перед первым походом в Крым приобрел латинское издание «Корана» и даже пробовал его читать. Не осилил по той причине, что изложенные в книге события показались ему, в отличие от «Библии», сумбурными и неинтересными. Решил, чтобы понимать смысл священного писания, надо быть если не арабом, то хотя бы татарином. Поставил книгу на полку и больше не притрагивался. Интересно, те, что уставились на него, читали «Коран»? От глупой мысли покоробило. Вместо того, чтобы строить планы штурма крепости, он думает о посторонних вещах. Хорошо, что Господь создал человека так, что он может скрывать свои мысли, а то едущие за ним генералы подняли бы его на смех.
   Остановил коня и, дождавшись, когда свита поравняется, спросил:
   - Ну что, господа, будем штурмовать эту твердыню?
   - Затем и пришли сюда, - ответил за всех генерал Гордон.
   - Принюхайтесь. Слышите запашок из-за стены? О чем это говорит? - продолжал спрашивать Голицын и сам же ответил:
   - Это татарин выжигает последнее, что может нам еще пригодиться. А вы думали, господа, застать полные колодцы пресной воды? Вода будет, но отравленная.
   Слушая князя, генералы недоуменно переглядывались и пожимали плечами.
   - Ваше сиятельство, - обратился Гордон, - это вполне естественное поведение такого врага, как татары. А «запашок»… кого он может остановить? Ведь не на придворный бал приехали, где в фонтаны аромат французский заливают.
   Главный воевода с укоризной ответствовал:
   - Вам, милейший, легко рассуждать за моей спиной. Допустим, возьмем крепость, а что нас ожидает за той линией? На много дней пути -  выжженная степь и ни капли воды. Я уже не говорю, что придется отбиваться от разъярившихся дикарей. И в кого мы превратимся? Чего добьемся?
   - Разве, направляясь сюда, ваше сиятельство, - спросил начальник артиллерии окольничий Юшков, - мы собирались увидеть гостеприимно открытые ворота и реки пресной воды?
   - Признаться, я надеялся на такое. Думал, что враг дрогнет перед нашей силой и побежит, но увы. Сейчас вы вправе, господа, упрекать меня в нерешительности, даже в трусости, но, поймите, я не могу так рисковать многими и многими людьми.
   - И все же, ваше сиятельство, разрешите готовить войска к штурму? - обратился Гордон.
   - У вас будет чем напоить людей и лошадей, генерал?
   - От того, что мы стоим в бездействии, воды не прибавится, ваше сиятельство.
   - Кто сказал, господа, что мы будем стоять на месте?
   - Тогда что?
   - Мы повернем обратно!
   Обвалилось небо, разверзлась земля? Нет, хуже! Офицеры поняли, что их предали, что их многотрудный поход снова покроется позором! Некоторые потянулись к пистолетам и кто знает, зачем: убить оскорбителя их чести или застрелиться самому? Голицын, уловив эти движения, повысил голос:
   - Не дурите, господа! Это еще не конец света! Спросите у своих солдат, что они предпочитают: мучительную смерть от жажды или не овеянную подвигами жизнь? И если вы найдете хотя бы тысячу безумцев, то штурмуйте! Но без меня!
   К Голицыну приблизился Мазепа:
   - Ваше сиятельство, есть способ уйти от этих стен со славой.
   - Говори, - разрешил князь, и в его глазах вспыхнула интерес.
   - Предлагаю предъявить хану ультиматум: штурм и разорение Крыма или дань в некоей сумме. И сроку дать три дня.
   - Разве ты забыл, гетман, что мои люди уже два дня без воды?
   - Я все помню, ваше сиятельство, и вот вам вторая часть моего плана. Уже сегодня ночью можно начать отвод войск. Пусть уходит артиллерия, обоз и большая часть пехоты. Оставшимся, в том числе моим казакам, сосредоточиться в центре и ждать.
   - Как вам показался план гетмана, господа офицеры? - спросил Голицын.
   Ответом было молчание.
   - Благодарю вас, господа. Сейчас решим, кому остаться, а остальные этой же ночью снимаются с места и - быстрее к Конским Водам.
   Через три дня, не дождавшись дани, русское войско покинуло позиции у Перекопа и ускоренным маршем направилось на север, к спасительному водопою. Князь не преминул похвалить Мазепу за находчивость, избавившую его от неприятных разговоров с генералами.
   Думал ли Голицын о бесславии, которое его ожидает? Безусловно. Но в его понимании оно было менее тягостно, чем прослыть виновником бессмысленной гибели тысяч людей. Ведь кнутом обуха не перешибешь, если под обухом подразумевать безводье. Он был немного философом и помнил сентенцию: когда желание не совпадает с возможностями, то вмешивается необходимость, и пресловутое желание ей уступает. Остается только удивляться, зачем, потерпев фиаско в первом походе, он согласился возглавить второй?
   В ответ на сообщение о возвращении Голицын получает восторженное письмо любящей женщины: «… Радость моя, свет очей моих! Мне не верится, сердце мое, чтобы тебя, свет мой, видеть. Чем вам платить за такую нужную службу, наипаче всех твои, света моего, труды? Если б ты так не трудился, никто б так не сделал». Поистине - любовь слепа!
   «Оберегатель» возвращается в Москву - и снова на государственном уровне превозносятся его кажущиеся подвиги. Человек, не способный на кровавые подвиги, не смог, однако, отказаться от незаслуженных почестей. Царский соправитель Петр долго не соглашался на награждение Василия Голицына и его бояр. Он категорически отказался принимать их у себя. Молодой тигр начал показывать зубки.               

                ГЛАВА СЕДЬМАЯ
   Неудачные  крымские походы не могли не поколебать авторитет правления Софьи. Она это чувствовала, но продолжала лихорадочно держаться за скипетр. При этом не могла не думать о том, что по мере взросления Петра, у нее остается все меньше шансов сохранить за собою власть. Мать Петра, а ей мачеха, Наталья Нарышкина считала не дни, а часы когда ее сын сместит ненавистную ей падчерицу и станет наконец единовластно править Россией (слабоумный брат не в счет).
   Голицын в силу своего характера был не способен на радикальные поступки, но и он, как-то в интимной беседе с Софьей, сказал: «Жаль, что в стрелецкий бунт не уходили  царицу Наталью вместе с братьями: теперь бы ничего не было». Эта фраза натолкнула царевну на мысль о новом стрелецком бунте. Шакловитый, чья судьба целиком зависела от благополучия Софьи, поддержал ее. Он сказал: «Чем тебе, государыня, не быть, лучше царицу известь».
   Одно дело сказать, а другое сделать. Как ни старался начальник стрелецкого приказа поднять стрельцов на бунт - не смог. Были беседы с доверенными людьми, подкупы, провокации и все впустую. Шакловитый пожинал плоды собственных усилий, направленных на искоренение бунтарского духа среди своих подчиненных. Стрельцы замкнулись на бытовых заботах.
   Наступало время развязки. Каждая из сторон со страхом ждала подвоха, поэтому слухи и домыслы, ходившие по Москве, падали на хорошо подготовленную почву.
   7 августа 1689 года в апартаментах Софьи пошли слухи, что есть подметное письмо, в котором говорилось, что ночью придут из села Преображенского петровские потешные «конюхи», так звала Софья людей Петра из потешных полков, чтобы расправиться с царем Иоанном и сестрой. В ответ на эту возможную угрозу, Шакловитый вводит в Кремль 400 стрельцов с заряженными ружьями, а 300 человек велит собрать на Лубянке. Вечером вельможи узнали, что в Кремль впускают не всех, а только особо доверенных лиц царевны.
   К царю в Преображенское помчались с изветом: множество стрельцов собрано в Кремле для того, чтобы идти в село и изжить Петра со света. Испуганный царь, в ночной рубахе, вскочил на лошадь и скрылся в ближнем лесу. Ему принесли одежду, и он, в сопровождении небольшой свиты, помчался к Троице-Сергиевому монастырю.
   Прибыл туда в 6 часов утра измотанный скачкой и страхом. Едва вошел в комнату, как бросился на постель и разрыдался. Архимандрит Викентий начал его утешать. Беглец, чуть успокоившись, рассказал ему о своей беде и просил защиты.
   В этот же день, 8 августа, в Троицу приехала его мать, царица Наталья Кирилловна, с дочерью и женой Петра. С ними же преданные царю вельможи, потешные и один полк стрельцов. Дальнейшими действиями стал руководить приближенный Петра - князь Борис Голицын - двоюродный брат Василия Голицына.
   Весть о бегстве царя из Преображенского распространилась по Москве в тот же день и город застыл в ожидании развязки этой усобицы. После обоюдного испуга, между Троицей и Кремлем начались предвзятые выяснения отношений.
                ***
   А 10 августа, ничего не ведая о случившемся, в Москву приехал Иван Мазепа. По велению Софьи у Калужских ворот его встретила роскошная карета из царского каретного сарая. Мазепа был приятно удивлен этому. Усаживаясь на мягкое атласное сиденье, сказал встречавшему его думскому дьяку Украинцеву:
   - Слава Богу, по милости великих государей я еду в их царского величества карете.
   - Эта карета не царская, а представительская, предназначенная для въезда в столицу послов иностранных государей, - заметил Украинцев.
   Мазепа всмотрелся в хмурое лицо бородача и простил ему недипломатическую прямоту - такое хорошее настроение у него тогда было.
   - Как рад буду опять увидеть князя Василия Васильевича, - сообщил он и спросил: - Как здоровье его светлости?
   - Благоденствует, - односложно ответил дьяк.
   Поинтересовался бы гетман делами московскими и враз бы настроение испортилось, а так, готовя себя к высоким приемам, начал разглагольствовать на тему последнего крымского похода, о котором в Москве вспоминали только противники Софьи и то лишь затем, чтобы лишний раз уязвить ее фаворита.
   - Вы не были в последнем крымском походе? Не были, а жаль. Иначе увидели бы собственными глазами как доблестно князь Василий Васильевич расправился с басурманами. Никогда еще такой победы над крымцами и такого страха им не бывало! А то, что перекопские укрепления не были разрушены, то это маловажно. Главное, что, несмотря на безводье и бескормицу, промыслом Божьим, князь Василий Васильевич сумел нанести урон татарам и сберечь в целости все свое войско.
   Дьяк молча смотрел на мелькавшие в окне кареты московские предместья. Это не смутило радостного Мазепу, и он продолжал:
   - Читал я как-то в хронике о походе древнего персидского царя Дария на Крым. Было это еще при диких скифах. Так чтобы вы думали? Персов было 500 тысяч и даже таким количеством они не смогли разорить Крыма. Дарий, потеряв 80 тысяч своих солдат, насилу живым от Перекопа отступил и впредь зарекся на Крым войной идти. А ныне их царского величества ратные полки бились с татарами так мужественно, что поганских трупов положили множество, а сами были отведены на зимние квартиры в полной целости.
   Въехали в Кремль. Здесь Мазепу провели в предназначенные ему  апартаменты и надолго оставили одного с его свитой. Он уже начал скучать, как пришел посольский дьяк и пригласил на торжественное представление. Ведь, в качестве гетмана, он впервые приехал в Москву.
   Его провели через Золотое крыльцо в четвертый ярус Теремного дворца, и он очутился в палате, перекрытой потолочными сводами и освещавшейся тремя окнами. Вдоль стен на лавках сидели бояре, а у торцовой стены, ближе к окну, стояло кресло. В нем сидел царь Иоанн, склонивши голову набок - казалось, что спит. Ни Софьи, ни Петра здесь не было, что весьма удивило Мазепу. Как ни пытался разглядеть среди бояр своего благодетеля - Голицына, не получилось.
   Открылась дверь, что рядом с царским креслом, и из нее вышла Софья в сопровождении свиты. В ее числе был и тот думный дьяк, что сопровождал Мазепу от Калужской заставы. Софья молча села на стул рядом с креслом царя, а Украинцев, выступив вперед, начал читать лист, в котором пышно описывались подвиги боярина князя Василия Васильевича и его соратника по походу малороссийского гетмана Ивана Мазепы. Бояре выслушали речь, не прерывая ее ни словом, только вздохи слышались оттуда. Мазепа, привыкший к своим собраниям, на которых казаки бурно выражали одобрение или несогласие с чем-то, очень удивился мрачному молчанию бояр. Одна Софья пыталась выразить на лице радость, но это и у нее плохо получалось. В полной тишине, не вставая со стула, она сказала:
   - Подойди сюда, Иван Степанович.
   Мазепа приблизился и, став на одно колено перед Иоанном, прикоснулся губами к его холодной руке, затем ловко передвинулся и поцеловал руку царевны. Его движения вызвали легкий шумок в рядах бояр. Слышен был и возглас: «Польский выскребыш!» Софья же, не обращая на это внимания, произнесла:
   - Встань с колен, Иван Степанович и скажи свои слова о тех славных делах.
   Мазепа чуть отошел в сторону и, обращаясь к царю и царевне, промолвил:
   - Ваши величества, в наше очень сложное время, когда в Малороссии всё так неустойчиво и так ненадежно, когда многие твердость потеряли и метались из стороны в сторону, не зная на кого опереться, я однажды сказал себе твердо: - «Иди, Мазепа, твое место рядом с Москвой!» И не ошибся. Наш край не только благоденствует под эгидой их величеств, но и вкладывает свои силы в наше общее дело борьбы с басурманами. Малороссийские казаки горды тем, что участвовали в великом походе против крымского хана. То, что не удалось сделать персидскому царю Дарию, совершил Главный воевода, прекрасный воитель, боярин Василий Васильевич. Никогда еще не бывало басурманам такого страха, как от славного князя Голицына!
   Увидев приподнятую руку Софьи, Мазепа прервал свое красноречие и, поклонившись, хотел отойти в сторону, но Украинцев придержал его за рукав, как раз в то время из двери начали выносить разные предметы. Дьяк торжественно объявил:
   - Сии дары от имени царствующих Иоанна и Петра, и царевны Софьи вручаются гетману Малороссии Ивану Мазепе за участие в славном крымском походе.
   Среди подарков были: серебряный рукомойник с лоханью, золотой пояс с каменьями и золотая конская узда. Дары, конечно, не царские, но сам факт того, что отмечен, был приятен.
   На выходе из палаты, Мазепа поинтересовался у сопровождавшего дьяка, когда намечена его аудиенции у Софьи, но тут же получил отказ под тем предлогом, что царевна собирается на богомолье.
   - А царь Петр не соблаговолит меня принять?
   - Царя Петра нет в Москве, - ответил дьяк после небольшой паузы.
   - Ну, а князь Василий Васильевич, надеюсь на месте?
   - Ты же видел - его не было на приеме. Он тоже в отъезде, - заверил дьяк и тут же, увидев как вытянулось от удивления лицо гетмана, добавил: - Потерпи чуток, Иван Степанович, передай свои бумаги в посольский приказ, мы их рассмотрим, а когда все образуется и решеньице тебе будет.
   - Что образуется? - не понял Мазепа.
   - Там увидишь, - неопределенно ответил дьяк и, поклонившись, направился снова в палату, оставив гетмана на Красном крыльце.
   Мазепа постоял, бездумно упершись взглядом в стены Благовещенского собора. Что творится в Москве? Если к скудости подарков, преподнесенных от имени царей, прибавить неопределенность ответов дьяка, то можно сделать вывод: значимость гетмана Малороссии на российском Олимпе настолько оскудела, что с ним, кроме думских дьяков никто общаться и не намерен. Выходит договор о вольностях, который разъехавшиеся в разные стороны цари не будут подписывать, собаке под хвост? Не с дьяками же решать важные государственные вопросы?
   Когда Мазепа вернулся в свои апартаменты, то был встречен, буквально с порога, убийственной новостью. Племянник Андрей Войнаровский, который не был на царском приеме, сумел узнать о смуте развернувшейся в Москве.
   - Так ты говоришь царь Петр в Троице-Сергиевом монастыре? - недоверчиво
спросил Мазепа.
   - Да, дядя Иван Степанович, так мне сказали. Или ты его видел на приеме?
   Дядя ничего не ответил, а только глубоко вздохнул. Андрей понял этот вздох, как подтверждение своим опасениям, поэтому наивно поинтересовался:
   - Что-то теперь с нами будет, дядя?
   - Что будет, то и будет, - ответил Мазепа, - а пока походи еще по палатам, поговори со служивыми, а мне подумать надо.
   Ушел Андрей, а гетман почувствовал какое-то облегчение на душе. Он понял, что не он виной столь странного к нему отношения. У царского двора своих забот целая куча и удивительно, что в такой обстановке Софья еще удосужилась провести в его честь прием. Из-за скудности информации он не мог угадать ход развития московских событий, но свое место в них он определил точно.
   Он нужен Софье, иначе она вообще не занималась бы им. А Петру? Тому также нужен. Хотя бы потому, что при той смуте, что случилась в златоглавой, Петру будет не до выборов нового гетмана. А что если царь захочет вернуть из Сибири Самойловича, посчитав, что Софья несправедливо с ним обошлась? Нет, Петр - не дурак. Самойлович уже до ареста был немощным стариком, а вкусив всласть сибирских трудностей, и вовсе оскудеет. Если и везти его из Сибири, то разве что в гробу.
   Придя к такому утешительному для себя выводу, Мазепа стал думать - с кем бы он мог встретиться, чтобы узнать побольше о происходящих событиях, но тут, как молния, пронзила мысль: он в последние дни слишком много хороших слов говорил о фаворите Софьи - князе Голицыне. Зачтет ли Петр это в вину? Если зачтет, то Мазепе каюк, не зачтет - еще поживет. Надо ж было так стараться! Так кто знал? Настроение снова испортилось. Зачтет или не зачтет? - вот в чем вопрос.
   События же в Москве продолжали развиваться. Думный дьяк, который говорил Мазепе, что Софья собирается на богомолье, не совсем соврал. Нервы царевны не выдержали подспудной борьбы, и она решила сама ехать к Петру в Троицу. Уже добралась до села Воздвиженского, где семь лет назад по ее указанию Шакловитый казнил Хованского, как ей передали, что Петр направил в село вооруженный отряд для ее ареста. Может вообще никакого отряда не было, но Софья не стала рисковать и вернулась в Кремль.
                ***
   1 сентября, как раз в Новый год, в качестве праздничного подарка от Петра, в Москву прибыл полковник Нечаев со стрельцами. Он привез грамоту, в которой царь требовал выдать ему заговорщика Федьку Шакловитого с сообщниками. Софья позвала к себе Нечаева и грозно спросила:
   - Как ты смел, негодяй, привезти мне такую грамоту?
   - Я не мог ослушаться царского повеления, ваше царское величество, -  спокойно проговорил полковник, - и мне велено ждать ответа.
   - Ответом моим будет твоя голова, полковник! Сыскать немедленно палача! - вскричала Софья, горя негодованием от своего бессилия.
   В приемную палату вошел дьяк и прошептал на ухо царевне, что у Красного крыльца собрались стрельцы и требуют к себе их полковника. Софья быстро сообразила чем ей аукнется смерть Нечаева, поэтому сказала:
   - Ладно, живи, полковник. Пойдем вниз к твоим стрельцам. Хочу им глаза открыть, если тебе не удалось.
   - Но вы, ваше высочество, и не пытались это сделать - возразил Нечаев. - Наоборот, вы хотели их закрыть.
   - Ты не правильно меня понял, полковник. Мой палач так рубит головы, что они у него с выпученными глазами от туловищ отскакивают.
   На площадке перед крыльцом собрались человек сто стрельцов. Появление царевны и полковника было встречено возгласами радости.
   - Стрельцы, - обратилась Софья к толпе, - вот вы привезли указ Петра Алексеевича, будто здесь в Москве заговор готовят. Я хотела съездить к брату в Троицу, чтобы заверить его в несообразности наветов, к которым он прислушивается, но он меня в монастырь не допустил. Так я вам говорю, стрельцы, это злые люди учинили между нами ссору и научили говорить об умысле против Петра. Всем вам ведомо, как я  эти семь лет правила с малолетними братьями. Мне удалось заключить вечный мир с соседним христианским государством, которое нам до этого постоянно угрожало, а враги креста Христова от силы нашей в ужасе пребывают. Вы же, стрельцы, за вашу верную службу великим жалованием были пожалованы и только милость нашу к себе видели. Неужели вы, после всего этого, поверите вымыслу злых людей и повернете против меня? Они не Шакловитого головы хотят, а моей и Иоанна Алексеевича!
   Вслушиваясь в реакцию стрелецкой толпы, Софья поняла, что пронесло, поэтому, обратясь к Нечаеву, сказала:
   - Иди, полковник, празднуй Новый год и радуйся, что водку есть во что лить.
   Затем, повернувшись к стрельцам, крикнула:
    - С Новым годом, ребята! Всем по чарке водки жалую!
   Так благополучно закончилась эта встреча, вопрос выдачи Шакловитого был отложен.
   Василий Голицын в это же время вел интенсивную переписку со своим братом, Борисом. Князь Борис звал князя Василия к Троице, чтобы получить расположение царя Петра. Василий, боясь носа показать из Москвы, слал подьячего к Троице уговаривать Бориса, чтобы примирил с Петром не только его, но и Софью.
   Зашевелились и иноземцы. 4 сентября в Немецкую слободу привезли царскую грамоту, которой служилые иноземцы призывались в Троицу. Гордон отправился с ней к Василию Голицыну. Тот, прочитав документ, чрезвычайно расстроился и первое время не знал что посоветовать своим верным служакам, но собравшись с мыслями, пообещал обо всем доложить царевне и только после этого дать ответ. Гордон высказал опасение, что ослушание может стоить им жизни. Голицын обещал к вечеру все утрясти. Иноземцы не стали медлить и, не дождавшись царского соизволения или запрещения, покинули Москву. В середине следующего дня они были в Троице. Народ, узнав, что и немцы покинули царевну, начали склоняться в сторону Петра.
   Стрельцы, недовольные медлительностью Софьи, потребовали от нее выдачи Шакловитого Петру. Она, в свою очередь, требовала от них не вмешиваться в их семейные дела, но ее голос уже ничего не стоил. Ей пригрозили набатом - символом стрелецкого бунта, и она вынуждена была отдать на растерзание своего самого верного слугу.
   Известие об этом поразило Голицына в самое сердце, и он, отказавшись от дальнейшей борьбы, покинул Москву и обосновался в селе Медведково, но не надолго. В село приехали стрельцы и сопроводили его к Троице. 7 сентября в 5 часов пополудни он и его приближенные остановились у ворот монастыря, где остались до 9 числа. В этот день вечером Голицына с сыном Алексеем впустили в монастырь. С высокого крыльца дьяк зачитал им указ о лишении боярства, имущества и ссылке в Каргополь. Вскоре дошла очередь и до Софьи. К ней приехал посланец царя с приказом идти в монастырь. После недолгих раздумий, она выбрала Новодевичий монастырь, где была пострижена в монашество под именем Сусанна. Умерла в 1704 году.
   Мазепа в великой тревоге следил за развитием событий. Сама власть - Софья в монастыре, благодетель и покровитель - князь Голицын в ссылке, могущественный Шакловитый - в могиле. Какая участь ждет его, весьма близкого к ним человека? Ведь ни для кого не секрет, что он - ставленник Голицына. Гетман знал, что в самых верхах охотно читают доносы, и пыточные подвалы работают днем и ночью, мастера заплечных дел валятся с ног от усталости. Может и на него лежит где-то лист и ждет своего часа? Что делать? Уехать? Но он предупрежден, что не имеет права выезжать не только из Москвы, но и из Кремля. Эти мысли не покидали его ни днем ни ночью, стал вздрагивать во сне.
   Наконец и Мазепа получает указ ехать к Троице. Оставшееся до отъезда время он потратил на донос, в котором изобличал князя Голицына в мздоимстве. Тот угрозами востребовал у него десять тысяч золотом и многое имущество. При необходимости он, Мазепа, представит список вещей, которые ушли на вынужденные подарки Голицыну. В конце письма он просил вознаградить его за понесенные убытки из имения Голицына.
   Мазепа перечитал донос и остался им недоволен. Показалось, что слишком мелкую яму он сумел выкопать для своего бывшего благодетеля, но потом решил, что во всем должна быть мера. Напиши лишнее и не сумей доказать свою правоту, сразу очутишься в лапах палача. Но сам факт существования этого доноса говорит о том, что малороссийский гетман не считает себя обязанным прежней власти и, если терпел ее, то под жёстким нажимом. Далее подумал, что не мешало бы ублажить Петра подарками. Они, правда, предназначались для благодетеля, но кто это знает? Достал из сундука золотой крест, отделанный драгоценными каменьями и положил перед собой на стол. Святая реликвия божественно засияла на свету. Хотелось положить обратно в сундук, но передумал. Да и что жалеть? В гроб с собою не положишь, а жив останешься и не такое наживешь. За крестом последовала сабля в великолепных ножнах, а за нею 10 локтей золотого аксамита для царской матери, а золотое ожерелье, усыпанное алмазами, для царицы Евдокии. Для других нужных людей, нагреб из мешка две пригоршни золотых монет и рассовал по карманам.
   Мазепа еще не знал, что его тревоги за свою судьбу напрасны. Вначале его действительно хотели пустить по миру, как и его благодетеля, но здравый смысл восторжествовал. В Троице рассудили: до сих пор гетманы сменялись из-за явной измены или по желанию малороссиян, а так как измены Мазепы не было, то все оставить как было. А коль так, то его нужно привлечь на свою сторону, чтобы Петру служил не хуже чем Софье с Голицыным.
   В Троице гетмана встретили ласково, были говорены высокие слова о его верной и радетельной службе. Мазепа ответил короткой, но проникновенной речью, в которой обещал служить великому государю верой и правдой до последней капли крови. Челобитная на Голицына была принята благосклонно, высказана готовность удовлетворить претензии гетмана за счет этого мерзкого разорителя государства. Для большей точности, Мазепой был составлен дополнительный список потерь: более трех пудов серебряной посуды, на 5000 рублей драгоценных вещей и три турецких коня с золотым убором.
   Далее последовала деловая часть визита, с чем, собственно и ехал в Москву гетман. Царем была подписана жалованная грамота, подтверждающая все прежние права и вольности малороссийского народа. По просьбе Мазепы было обещано увеличить гарнизоны великороссийских ратных людей. В малороссийских городах,  было разрешено произвести ревизию (перепись) населения для того, чтобы никому не было возможности сказываться то мужиком, то казаком. С этим брожением Мазепа уже вел борьбу по собственной инициативе, за что его упрекали, теперь будет царский указ, им и прикроется.
   Так многозначаще завершились события непосредственно связанные с первыми крымскими походами, так благополучно, хотя и с изрядным волнением, закончился первый визит в Москву Мазепы в гетманском обличье.

   Несколько слов о дальнейшей судьбе В.В. Голицына.
   Вслед за первым судом над В. Голицыным, последовал второй. На этот раз его обвинили в измене и в присвоении денег, якобы, выплаченных крымским ханом в порядке откупа. Вследствие этого приговора он был сослан в с. Кологоры,, Пинежского уезда (северо-восток Архангельской обл.). В. Голицын умер в 1714 году и похоронен в Красногорском Богородицком монастыре, что возле реки Пинеги.




   ЧАСТЬ ВТОРАЯ

    ГРАФ ХРИСТОФОР МИНИХ

                ГЛАВА ПЕРВАЯ
   Анна Иоанновна, вдовствующая герцогиня Курляндская и внучка императора Петра I уже два дня как в селе Всехсвятском, под Москвой. Знаменитое место. В этом дворце, где она ныне обитает, перед торжественным въездом в Москву по поводу победы в Северной войне пребывал ее именитый дед. Рядом, в доме некой Дарьи Арчиловны, два года назад неизвестно от чего умерла двоюродная сестра Анны Наталья Алексеевна. Если первый случай вдохновлял, то второй – вселял тревогу. Зачем она здесь прозябает?
   Ей, конечно, пояснили, что вынужденное ожидание связано с погребением молодого императора Петра II Алексеевича, ее двоюродного брата. Какое знамение несут в себе эти два мрачных события?
   Она стоит у дворцового окна и, борясь с тревожными предчувствиями, всматривается в белоснежную даль. Снег здесь, под Москвой, как ей кажется, гораздо белее прибалтийского. С чего бы это? Она встряхивает головой. Пышные волосы рассыпаются по плечам. Да какое ей дело до снежной белизны и до тех умерших, если с часу на час должно решиться будущее России, а там и ее судьба? Начала думать над тем, с чем едет в Москву.

   Еще в Митаве, получив приглашение стать императрицей, она подписала бумагу, ограничивающую ее будущие самодержавные права. А что оставалось делать, если то было одним из условий ее восшествия на престол? Неожиданно для себя уловила, что вспомнила про обидный документ без прежнего волнения. Неужели смирилась? Присосавшиеся к кормушке князья Долгоруковы и Голицины даже ее вступление в брак  ограничивают их согласием или несогласием. Как такое выдержишь? Но ничего, главное сделано, дальше - воля Божья.
   Она не знала, что в эти дни дворянское общество Москвы заинтересованно обсуждает диктат Верховного Совета будущей императрице. Если власть сохранится в руках Совета, дворянство будет в рабстве у Голицыных, Долгоруковых и иже с ними. Если же императрица станет самодержавной правительницей, тогда последнему дворянину будет открыт путь к высоким государственным должностям. Пример тому Петр I, который не родовитость ценил, а истинные заслуги.
   Прошли церемониальные дни погребения Петра II,  и 18 февраля 1730 года Анна въехала в Москву. Теперь борьба за самодержавность будущей императрицы приобрела более решительный характер. Анна Иоанновна выбрала момент и прилюдно разорвала подписанные ею бумаги со словами: «Так как до сих пор русским государством управляло одно лицо, то и я требую тех же преимуществ. Всякий, кто осмелится восстать против единовластия, будет наказан как государственный изменник». 28 апреля совершилась коронация, и Анна Иоанновна стала самодержавной императрицей.
   Вскоре после этого внезапно выздоровел вице-канцлер граф Остерман. Это никого не удивило: в критические моменты смены власти он обычно «заболевал», чем избегал участия в решении острых вопросов. Устоявшейся власти Остерман всегда был готов служить верой и правдой. В том, что без места не останется, был уверен: никто лучше него не разбирался во внутренних и внешних делах страны. Он нужен любому правителю. Начал службу у Петра I, был в фаворе у Екатерины I, числился воспитателем Петра II…
   Войдя, прихрамывая, в покои императрицы, получил разрешение присесть. Анна участливо спросила:
   - Скажите, милостивый государь, вы здоровы?
   - Я готов служить вам, ваше величество! – ответил бодро Остерман, привставая в кресле.
   - Сидите, сидите, Андрей Иванович, - повелела Анна. – Мне доложили, что вы, как член Верховного Совета, не выступили против меня, но и мою сторону не отстаивали. Почему?
   - Я болел, ваше величество.
   - Как вам удалось остаться нейтральным?
   - По болезни, ваше величество.
   - А если бы не болел, то с кем был бы?
   - Потому и болел, ваше величество, что не мог знать, с кем быть.
   Брови насупились, глаза прищурились. Помолчав, решительно проговорила:
   - Откровенно, Андрей Иванович, потому не сужу. Сейчас ты ничего не хочешь мне сказать? – спросила, переходя на «ты», что могло быть началом доверительной беседы. – О тебе хорошо отзывался мой друг Бирон. Вот и решила послушать тебя прежде других.
   Она не сказала, что к достоинством Остермана Бирон отнес отсутствие связей со знатью, которая презирает его, безродного. Канцлер Головкин терпит Остермана в качестве заместителя за даровитость. За то и ненавидит.
   - Что, ваше величество, хотите услышать от меня?
   - Правду и только правду. Расскажи для начала, как случилось, что  кучке людей, пусть и знатных, чуть не удалось повергнуть устой власти - самодержавие?
   Заметив смущение собеседника, царица ободрила его:
   - Вы можете обнадежены быть, что я вас и фамилию вашу никогда в своей милости не оставлю.
   Андрей Иванович начал издалека. Он числился воспитателем малолетнего Петра II, но фактически его воспитывал юный князь Иван Долгоруков, увлекая охотой, девками и выпивкой. Он, Остерман, не мог тому противодействовать, ибо мальчику нравилось распутничать. И вообще Долгоруковы, заступив на место князя Меншикова, пошли его же путем. В ноябре 29 года князь Алексей Григорьевич , отец Ивана, обручил Петра со своей дочерью Екатериной. На торжестве другой Долгоруков, Василий Владимирович, сказал ей: «Вчера я был твоим дядей, а сего дня ты моя верховная правительница». Тут же сочинили духовное завещание, по которому император, якобы оставлял  трон невесте.
   По смерти императора и был собран злополучный Верховный тайный Совет. Здравый смысл возобладал: духовная в пользу Екатерины Долгоруковой была отвергнута. Тогда, Голицыны и Долгоруковы и попытались отторгнуть самодержавие.
   - Достаточно, Андрей Иванович, дальше я знаю. Скажи: заслуживают ли наказания Голицыны и Долгоруковы за государственную измену?
   - Несомненно, ваше величество.
   - Вот и готовь нужные бумаги.
   Раскассирование рода Долгоруковых продолжалось не один год. Итог: Иван Алексеевич колесован, после чего отрублена голова; Василий Лукич, Сергей Григорьевич, Иван Григорьевич – отрублена голова; Василий Владимирович и Михаил Владимирович посажены в крепость. Не забыли и подрастающее поколение: по особому приказу запрещалось обучать и повышать военным чином кого-либо из Долгоруковых.
                ***
   Анна Иоанновна, русская по рождению, большую часть сознательной  жизни провела среди немцев, поэтому в личной жизни отдала предпочтение немцу - Эрнсту Бирону. Оба они понимали, что русская знать и русский народ не будут им рады, а фельдмаршалы Голицын и Долгоруков не станут их безупречными слугами. Будешь ублажать – вознесутся, притеснять – возмутятся. Есть, правда, знатные и богатые русские, не опасные по личным качествам, но толку с них... Отсюда один выход: во главе русской военной верхушки поставить немца лояльного новой власти и способного в делах.
   Выбор пал на графа Бурхарда-Христофора Миниха – «Немца Петра I». Такое неофициальное звание Миних получил, в связи с высокой царской оценкой его инженерных способностей.
   Миних, носящий чин генерал-фельдцейгмейстера, командующего артиллерией русской армии, никогда не забывал, что он иностранец в данной стране, поэтому не вмешивался и, тем более, не участвовал ни в каких придворных интригах. Его нейтралитет в вопросе ограничения самодержавной власти послужил для Анны Иоанновны лучшей рекомендацией. Тем более и вице-канцлер Остерман, и обер-камергер Бирон единодушно его поддержали, отметив и пороки Миниха: невероятную гордость и честолюбие. На что императрица ответствовала: такие особенности характера для генерала не пороки, а достоинства.
   Назначение Миниха на должность президента военной коллегии повлекло за собой присвоение звания генерал-фельдмаршала. В 1731 году он назначен председателем комиссии, целью которой было наведение порядка в армии. Его деятельность на этом посту не может быть описана в этой книге, не те задачи, но следует сказать, что в результате его реформ русская армия надолго стала лучшей в Европе.

   Императрица увидела в Минихе, в отличие от Бирона, умного и всесторонне развитого человека. Его преданность не вызывала сомнений. Она всё больше прислушивалась к его советам. Почувствовав, что Анна всё чаще нуждается в Минихе как советчике, Остерман и Бирон встревожились. К сожалению, они были не единственными завистниками.
   За Минихом устанавливается слежка, выведываются его намерения, пытаются толкнуть его на неверный шаг. Тщетно – он безупречен! Воспользовавшись обострением обстановки в Польше, Бирон убеждает Анну послать туда Миниха. Фельдмаршал блестяще справляется с польскими делами и возвращается в Петербург с триумфом.
   Между тем, назревает другая война. Война с Турцией. Поводов предостаточно. Взять хотя бы проход крымцев через Северный Кавказ в Персию, их неоднократные опустошительные набеги на земли Малороссии, союзницы России. Для вящей радости завистников и самого Миниха, который предпочитал быть в войсках, а не в Петербурге, его назначают командующим крымской операцией.
                ***
   А что Турция? Увязнув в Персии, она не хочет войны с Россией. Великий визирь пригласил к себе резидента русского правительства Ивана Ивановича Неплюева. Визирь - сама любезность. Поддерживая под локоток, усаживает Неплюева на златотканые подушки, предлагает кумыс. Неплюев предпочитает кофе.
   - От имени падишаха, да продлятся его светлые дни, - говорит визирь, - мне поручено объявить, что Высокая Порта намерена сохранить мир со всеми христианскими державами, и в особенности с Россией.
   - Чем тогда объяснить, ваше превосходительство, что вопреки нашим протестам войска крымского хана врываются в наши владения как на Северном Кавказе, так и на Украине, и люто зверствуют?
   - Что касается Кавказа, то было только единожды…
   - Позвольте возразить - дважды. Я только что получил сообщение, что татарский семидесятитысячный отряд вторгся в наши пределы.
   - Да, вы правы, - согласился турок, - но это не «вторжение», как вы говорите, а всего-навсего проход через незаселенные земли. Их крымцы преодолели за каких-нибудь три часа. Можно ли это считать серьезным нарушением?
   - Когда армия князя Голицына проходила через незаселенные земли Дикого поля, непосредственно примыкающие к Украине, кто протестовал?
   - Когда это было? Да и шла его армия там многие дни.
   - Ну а то, что татары, ваше превосходительство,  несмотря на договоренности, ежегодно грабят наши земли?
   - Эти походы и нас не радуют. Каплан-Гирей обвиняет в набегах ногаев, которые вопреки его указаниям, продолжают заниматься грабежом. Мы потребуем от него более жестких мер к нарушителям.
   - Наше правительство, уважаемый великий визирь, не делает различия между татарами и ногаями, они все под единой властью.
   - Ради сохранения мира с Россией мы заставим крымского хана компенсировать ваши убытки.
   - Вы серьезно верите в то, что говорите? Крымский хан в состоянии что-либо компенсировать?
   - Мы ему поможем.
   Неплюев знал, что воюющая с Персией Турция не в состоянии финансировать своего вассала, хотя на какое-то время может приструнить его.
   После встречи резидент доносил в Петербург: «При таком благополучном случае от Вашего Величества зависит смирить турецкую гордость, ибо они при вступлении хотя малого русского корпуса в их землю принуждены будут мира просить».
   Более развернутую картину турецкой слабости шлет в Петербург помощник резидента Вешняков: «Дерзновенно и истинно донесу, что в Турции нет
ни начальников политических, ни руководителей военных, ни разумных правителей финансовых; всё находится в страшном расстройстве и при малейшем бедствии будет находиться на краю бездны».
   Так, с целью усмирить турецко-татарскую гордость, и не больше, Россия начала пятую (1735-1739) русско-турецкую войну.

                ГЛАВА ВТОРАЯ
   Ханский гонец нашел чингисида Алим-Гирея в Гёзлеве , в доме его отца Девлет-Гирея. Алиму было велено, не тратя времени на сборы, мчаться в потоках ветра в Бахчисарай и быть там сразу после утреннего намаза. Гонец не знал, зачем великому хану понадобился провинциальный чингисид.
   В назначенное время Алим-Гирей, оставив лошадь и слугу у коновязи, перешел по мосту на другую сторону узкой речки Чурук-Су и остановился у высоких деревянных ворот. Рукоятью камчи постучал и назвался. Ему открыли калитку, и, переступив через порог, он оказался во дворе Ханского дворца. Очень давно, когда он еще не родился, тут правил его отец – Девлет-Гирей-хан.
   У внутренних ворот Алим-Гирея остановил капыджи   и, показывая на камчу,   спросил:
   - Зачем она тебе?
   - Она всегда со мной.
   - Ты идешь к благодатному, а не на конюшню. Оставь ее здесь.
   Алим-Гирей неохотно расстался с привычной вещью.
   - Тебя ждут в зале Совета и Суда, - капыджи показал направление.
   Алим-Гирей, услышав где его ждут, слегка вздрогнул. К числу избранных он не относится, потому советоваться не будут. Значит, судить? За что?! Горько усмехнулся своей наивности.
   Вот он в двусветном зале. Многие Гиреи мечтают и тут же боятся сюда попасть. Мечтают потому, что здесь решаются серьезные государственные дела, а быть причастным к этому не только лестно, но и прибыльно, а боятся по той причине, что тут  строго судят не только за действительные, но и за мнимые преступления.
   Ему показали место, где он должен был стоять. Осмотрелся. В центре противоположной от него стены находился пустой престол, покрытый оранжевым сукном с вышитым серебряным полумесяцем. По бокам от трона укрытые такой же тканью небольшие возвышения для калги  и нурэддина  Вдоль стен справа и слева располагались диваны. На них восседали важные персоны, тихо переговаривающиеся между собой.
   Вдруг они смолкли и повернули головы к трону. Находящаяся за ним дверь распахнулась, и в зал, опираясь на посох, ступил сам хан. На голове у него легкий войлочный колпак, опушенный лисьим хвостом, а на плечах длиннополый атласный кафтан зеленого цвета. За ним шли его сын калга Фета-Гирей и женщина. На ней надет узкий черный кафтан, украшенный на груди серебряными бляхами, красного цвета шальвары и башмаки с загнутыми носами.  За белой блестящей тканью видны только сияющие темные глаза. Как догадался Алим, то была любимая жена и верная советчица хана Пакизе. Сама она из русских полонянок. Была наложницей, а приняв ислам, стала царицей. Хан, гласила народная молва, считал ее своим живым талисманом. Говорят, его решение взять Пакизе в жены совпало по времени с фирманом  падишаха  о возведении Каплан-Гирея на крымский престол.
   Хан уселся и, дождавшись, когда все займут свои места, махнул рукой. По команде Диван-эфенди  в зал ввели знакомого Алиму чингисида Инаета. Он еще при хане Сеадет-Гирее был назначен сераскиром Едичкульской орды. Многие Гиреи ему люто завидовали: в год каждая кибитка платит сераскиру один серебряный пиастр и овцу, а при вступлении в должность одаривают рогатым скотом и десятой частью имеющихся в орде продуктовых запасов. Сейчас он, видимо, побывал в руках палачей, так как с трудом передвигал ноги. Его поставили на колени перед троном, и Диван-эфенди задал первый вопрос:
   - Почему ослушался приказа всемилостивейшего и позволил своим ногайцам грабить русские деревни? Разве не знал, что мир между Блистательной Портой и Московией нужен больше нам, чем им? Отвечай!
   Инает с трудом поднял голову, вяло сместил рукой спадавшие на глаза черные волосы, посмотрел в сторону трона. Хан сидел, прикрыв глаза.
   - Я это хорошо знал, великий хан, и поэтому, сколько мог, сдерживал людей от противоправных поступков, но народ совсем изголодался из-за засухи и… непомерных податей.
   - Как ты смеешь, неблагодарный, не соглашаться с решениями светлейшего хана?! – возмутился Диван-эфенди.
   - Я не делал этого.
   - Ты посмел налоги назвать непомерными!
   - Так думает народ, которому приходится их платить. Я только…
   - Ты кем там был - сераскиром или муллой?
   - Сераскиром.
   - Так почему не сдержал народ?
   Инает, будто проглотив язык, долго молчал. Лучше бы он действительно его проглотил, чем так ответить:
   - Когда ежедневно видишь, как детишки умирают от голода, а в ушах стоят вопли их матерей, невольно начинаешь думать: отчего? Ведь люди с утра до вечера, не разгибаясь, стараются обеспечить себя едой, а скот свой кормами, но все напрасно. Приходят аги (ага – здесь в смысле начальник), а с ними вооруженные мушкетами капыкулы и всё вытряхивают. Многие остаются должниками, и их, как скот, избивают бичами и палками.
   С диванов послышались возмущенные возгласы: «Мятежник!», «Бунтовщик!». Хан недовольно повел головой, и все умолкли. Диван-эфенди продолжал:
   - И ты, ничтожный, возомнив себя Всевышним, решил помочь всем обездоленным?!
   - Ногаи, великий хан, хотели изрубить кибитки и отдаться в подданство Великой Порте, как уже делали не раз. Я выбрал из двух зол меньшее и разрешил им напасть на русские деревни. Совершив это, они успокоились.
   - По-твоему, корысть черного стада выше интересов наисветлейшего?
   Инает промолчал. Диван-эфенди вопрошающе посмотрел на хана. Тот, прикрыв глаза, прислушивался к тишине. Глаза Пакизе яростно блеснули, и, раздувая прикрывавшую рот ткань, она воскликнула:
   - Великий хан, вели отрубить ему голову!
   На этот раз Каплан-Гирей приоткрыл глаза и с укоризной посмотрел на жену.
   - Ты, как всегда, очень добра, Пакизе. Я думал подвергнуть его более жестокой казни, но коль ты просишь только отрубить голову, то будь по-твоему - если уважаемый Диван не возражает.
   Диван не возражал. Когда Инаета выволокли из зала, хан объявил:
   - Я назначаю сераскиром в Едичкульскую орду своего сына Джанбек-Гирея. Он даст удовлетворение за все злодеяния, совершенные его предшественником, выявит виновных в набеге мурз, накажет их и заставит орду возместить все убытки. Уважаемый Диван не возражает? Да поможет моему сыну Аллах.
   После этого хан что-то шепнул нагнувшемуся к нему Диван-эфенди, и тот провозгласил:
   - Алим-Гирей, сын Девлет-Гирея, подойди!
   Алим сделал несколько шагов, опустился на колени и дальше пополз. В трех шагах от трона остановился. Приподняв голову, увидел спокойные глаза великого хана.
   - Ты понял, за что Инаета казнят?
   - Я был весь внимание, великий хан.
   - Вот и хорошо. Теперь я назначаю тебя сераскиром Буджацкой орды вместо ничтожного Тимур-Гирея. Если уважаемый Диван не против.
   Послушав звуки одобрения, продолжал:
   - Думаю, ты не повторишь прошлых ошибок и будешь без содрогания в сердце соблюдать мои высшие интересы.
   - Я готов к этому, великий хан.
   Возвращая Алиму камчу, капыджи сказал, показывая на стоявшего в стороне человека:
   - Этот мурза  сопровождал Тимур-Гирея. Теперь он ждет тебя.
   Движение камчой, и мурза подошел к новому сераскиру.
   - Ты один? – спросили его.
   - Один, господин. Сераскир Тимур был добрым человеком, у него не было врагов, поэтому и охрана не нужна была.
   - Как зовут?
   - Зови меня Селяметом, господин.
                ***
   Ногайцы, потомки монгольских племен, по развитию были ниже крымских татар. Они говорили о себе: «Так положил Бог: он дал ногайцу колеса, а другим народам стойла и плуги». Каждая семья помещалась в двух кибитках. В малой муж и жена, во второй – дети. Слуги в любое время года спали под открытым небом рядом.
   Покорив ногайские орды, крымские ханы от Волги переселили их на юг нынешней Украины и в Приазовье, чтобы защищать Крым от нападений запорожских и донских казаков. Во главе каждой орды стоял сераскир, назначаемый ханом.
   Буджацкая орда, куда направился Алим, кочевала в устье Днестра от Аккермана (Белгород-Днестровский) до Измаила. Чтобы попасть к месту назначения, ему довелось пересечь места кочевья других орд. Везде его встречали с почтением, как большого начальника.
   Алим следит за искрами костра. Они, словно живые, взлетают вверх и исчезают в ночи. Он прослеживает их полет и видит черное небо, усеянное звездами, и тут же вспоминает первую строку из суры «Звезда»: «Клянусь звездой, когда она закатывается!» Возможно, он произнес эти слова вслух, потому что сидящий напротив него Селямет отозвался:
   - Ты прав, господин, хвала звезде, которая закатывается, и проклятие восходящей. 
   - Разве ты не знаешь, что это аят из Священной книги, и мы не можем изменять его?
   - Откуда мне знать? – с грустью ответил мурза. – Мы, ногайцы, слабы в вере. У нас муллы не уживаются. Им не нравится наша пища и то, как мы пахнем. А главное, мы бедны. Золота и серебра у нас нет. Вот, например, у меня считается сорок по тысяче голов разной скотины, а у жены только в ушах золото.
   - То-то я не слышал в ваших становищах призывов муэдзина к молитве. А чем тебе не угодила восходящая звезда?
   Селямет поёрзал на седле, на котором сидел, и только тогда сказал:
   - Ты знаешь, сераскир, нехорошо вспоминать об уже случившейся беде, можно снова ее накликать, но коль ты спросил, отвечу. Есть на небе звезда, которую у нас в народе называют Улькер (Сириус). Он восходит на восьмом дне месяца бош айы . Пастухи с большой тревогой следят за первым появлением яркого Улькера. Боже упаси, чтобы в это время какая-то овца подняла голову и взглянула на него. Его первые лучи зловредны для нее. Вся кожа ее делается на спине красной, а ноги и губы чернеют. Увидев первые лучи восходящего Улькера, животное бежит к нему, обливаясь ядовитым потом, и, изможденное, возвращается к стаду. И, если эту овцу не убить сразу, заражается вся отара. Так случилось у меня: чабаны проспали восход Улькера, а несколько овец подняли в это время головы и были поражены его лучами. Они вернулись в стадо, истекая ядовитым потом, а эти дети иблиса продолжали спать. Так у меня передохли почти все овцы. Можешь представить мое горе?
   - Да, Селямет, сочувствую твоему горю.
   - Вот поэтому я и послал проклятие восходящей звезде.
   - А это ты зря делаешь. Ведь ты не проклинаешь роженицу, хотя она на свет воспроизводит не всегда достойных слуг Аллаха. Если бы звезды не восходили, над нами было бы пустое небо - и как бы мы ночью узнавали путь?
   - Ты прав, господин, человек должен отличать кривое от прямого, но что делать, если для меня сегодняшнее яйцо дороже завтрашней курицы?
   - Не спорю, Селямет, - согласился Алим и, отложив курительную трубку, потянулся за флягой из выскобленной тыквы. Приложился и отпил тепловатой воды, которую лично зачерпнул из Ингульца. Мурза с тоской следил за ним. Алим протянул ему:
   - Испей.
   Селямет едва пригубил и отставил посудину.
   - Я заметил, - сказал Алим, - что твой народ очень мало пьет воды. Вот и ты тоже, хотя барашек жирным был.
   - Разве ты забыл, господин, что Аллах создал человека из глины? Старики рассказывают, что один из нашего народа пил воду как лошадь. Его предупреждали, а он смеялся в ответ.
   - О чем предупреждали? – не понял Алим.
   - О том, что и случилось. Как-то в жару он снова выпил много воды. Она пробила ему бок и вылилась наружу. Отчего и умер.
   - Ты сам видел?
   - А ты сомневаешься? – удивился мурза
   Алим, прикрыв глаза, затянулся табачным дымом. Осторожно выпустил его, и над костром взвилось ароматное облачко.
   - Хороший табак куришь, - с легкой завистью сказал Селямет.
   - Дюбек называется. Хочешь? – спросил Алим, протягивая трубку.
   - Не хочу, - ответил мурза, чуть отклоняясь. - Не хочу привыкать. У нас хорошего табаку нет, бывает, и плохого не найдешь. От вас иногда привозят, но такую цену требуют, что даже я не могу позволить себе купить какой-нибудь мешок.
   Алиму понравилась рассудительность Селямета. Знал по себе, как трудно удержаться, если рядом кто-либо наслаждается дымным ароматом.
   - Могу предложить пару мешков, надолго хватит.
   - Ты добрый человек, Алим-Гирей, но не надо. Сейчас у меня в семье никто не курит, а начни я, и другие захотят. Сегодня есть табак, завтра нет, а курить будет хотеться всегда. У нас люди сухие листья какой-нибудь дурман-травы с высушенным кизяком мешают.
   - Представляю, какая вонь стоит!
   - Наш народ не считает это вонью. У нас всё пахнет кизяком. И кибитки обмазывают им, чтобы ветер не продувал.
   - Да, я заметил. Когда-то и от нас османы носы воротили. Сейчас мы, как и они, источаем ароматы. Конечно, если не в походе.
   - Мы всегда в походе. Трудно тебе будет у нас.
   - Если в Буджацкой орде и другие мурзы такие рассудительные, как ты, Селямет, то никакие трудности не страшны.
   Помолчали, вглядываясь в мятущиеся от порывов сухого ветра бездымные языки пламени.
   - Ты знаешь, что мне будет труднее всего выполнить? – прервал молчание Алим.
   - Если скажешь, – узнаю.
   - Удержать людей от нападений на русские места.
   - Да, у нас только и разговоров, что давно ноздри ногайских коней не вдыхали северный воздух. Наш сераскир, уезжая в Крым, строго-настрого приказал не дразнить русских.
   Алим рассказал Селямету о Диване и повторил:
   - Трудно будет удержать людей.
   - Тебе Каплан оставил мало власти?
   - Дело не в том. Я сам сплю и вижу, как врываюсь в русский город и крушу все направо и налево.
   - Твои слова говорят о том, как много злобы накопилось в твоей душе. Гяуры делали тебе плохо?
   - А кому они делают хорошо?



                ГЛАВА ТРЕТЬЯ
   Граф Остерман в рамках своих полномочий противодействовал войне с Турцией. Когда же было приказано составить послание с объявлением войны, он это сделал.
   Послание турецкий  двор получил одновременно с известием, что русские начали осаду крепости Азов и готовятся к походу на Крым. Константинополь издал манифест о войне с Россией.
   Планируя поход на Крым, фельдмаршал Миних учел то, что лучшая часть татарского войска занята на войне с Персией. Чтобы не позволить туркам возместить ушедшие войска, к востоку от Крыма была начата осада турецкой крепости Азов, а на запад Миних собрался послать корпус для штурма Кинбурна. Озабоченой таким образом Турции станет не до помощи татарам.
   Для довольствия в период военных действий каждый полк, а это 1500 человек, имел двухмесячный запас продовольствия. Распределялся он так: на полмесяца люди несли запас на себе, на месяц – в полковых обозах, остальное на артиллерийских лошадях.
   Миних запретил пользоваться жестяными флягами в пользу деревянных баклаг – в них вода не так перегревается и надолго сохраняет вкусовые качества. Кроме того, в каждой роте были бочки для запаса воды. Что касается лошадей и скотины, то здесь полное упование на подножный корм. А чтобы он был, армия до середины мая должна преодолеть 380 верст степного пространства и выйти к Перекопу.
   Известно, что зеленая трава не самовозгорается, но ее могут поджечь, что уже было в походе Голицына. Миних приказал каждой роте заготовить по нескольку десятков березовых веников. Ими намеривались тушить возможное возгорание.
   Описывая подробно «мелочи быта», автор преднамеренно, чтобы не перегрузить текст цифрами и военными терминами, опускает перечень мер, направленных на оснащение армии оружием и боеприпасами. С ними проблем не было. Общая численность армии составляла более 50 тысяч человек, т.е. вдвое меньше, чем было у Голицына.
   По совету казаков, хорошо знавших особенности Дикой степи, армия должна была выйти в поход не позже 10 апреля. Выход войск из основной базы начался 11 и закончился 20 апреля.
   Вся армия состояла из пяти колонн. Ими командовали генерал-майор Шпигель, генерал-лейтенант принц Гессен-Гомбургский, генерал-лейтенант Измайлов, генерал-лейтенант Леонтьев, генерал-майор Тараканов. Войско двигалось вдоль Днепра и 10 мая дошло до Каменного затона, конечного населенно                го пункта перед Диким полем. Погода и состояние дорог, по выражению Миниха, «лучшего желать от Бога не можно».
   Выступление авангарда от Каменного Затона назначено на 14 мая, главных сил -  на следующий день. Всё лишнее в обозах оставили на месте, «понеже в Крым так легко, как возможно, маршировать». За день преодолевали по 15-20 верст.
   17 мая в двух верстах от передовых постов авангарда увидели человек сто татар. Погнались за ними, но не догнали. На другой день появилась более крупная группа, но и они вовремя скрылись. Такая «игра в прятки» начала раздражать Миниха. Он решил выделить несколько отрядов с поручением «подлинное известие получить и поиск учинить, а по малой мере от нашего войска ударить, в страх привести, разогнать и языка достать».
   Один из таких отрядов столкнулся в бою с ногайскими татарами. Многих уничтожили, а двоих взяли в плен. Они показали, что в 20 верстах, у Черной долины,  разбит лагерь крымского хана. В его армии очень много всадников.
   На поиски лагеря поскакал отряд полковника Виттена из 1500 драгун. В 12 верстах от исходного пункта, он был атакован неприятельскими силами, значительно его превосходящими. Заняв оборону, полковник послал связного с запросом о помощи.
   На выручку бросился генерал-майор Шпигель с двумястами гренадерами. За ним же последовал и сам фельдмаршал с двумя эскадронами конницы. Только приблизившись к месту боя, Миних понял, что приведенных им сил явно недостаточно и поспешил обратно, но был обнаружен противником. У татар была полная возможность пленить фельдмаршала, но обошлось только ранением его адъютанта.
   Примчавшись в лагерь уже с заходом солнца, Миних направил на выручку окруженным Виттену и Шпигелю четыре пехотных полка во главе с Леонтьевым.  Татарам пришлось отступить. В результате боя Шпигель был ранен, сорок человек убиты.
   Еще одно столкновение произошло на пути к Перекопу. Полковник Виттен обнаружил противника. Теперь под его командой 5 тысяч человек. Он послал сообщение Миниху о том, что двинул отряд в сторону татарского лагеря. В 10 часов утра Виттен подошел к нему и был тут же атакован. Малороссийские казаки покинули поле боя, оставив фланги отряда открытыми для нападения татар.
   Отряд Виттена был бы разбит, но спасло подошедшее каре драгун с полевыми пушками. С диким воем татары бросились и на него, но были отбиты прицельным огнем из ружей и пушек, после чего ближе чем на сто шагов подходить не решались.
   В этом бою, продолжавшемся более шести часов, противник потерял 200 человек убитыми, а русские 50 человек убитыми и ранеными. Убитых выложили рядами, чтобы солдаты могли сопоставить потери и воочию убедиться в преимуществе огнестрельного оружия против луков, что заметно подняло боевой дух русской армии.
   Фельдмаршал решил сам допросить пленного татарина. При виде грозного паши в расшитом золотом кафтане и с усыпанной алмазами золотой звездой на груди пленный затрясся. Миних же приказал перевязать раненого и только после этого начал допрос.
   - Спроси его, - сказал он толмачу, - что за корпус на нас напал и есть ли поблизости другие отряды?
   Татарин, не раздумывая, начал отвечать:
   - В двух переходах отсюда стоит лагерем сам великий хан. У него, как считается, 100 тысяч всадников. Вышли мы из Крыма как десять дней назад. Тот корпус, что спрашивает паша, был под командой сына хана. Он должен был обнаружить русских и атаковать их.
   - Много ли в Крыму еще войска осталось?
   - Было много, осталось ничего. Нас провожали женщины, усевшиеся на коней. Они и будут охранять порядок - больше некому.
   - Неужели татарские женщины перестали рожать?
   - Рожают, как всегда, но много войска забрал турецкий падишах для войны с Персией.
   - Вот это я и хотел услышать, - радостно провозгласил Миних.
   Шатер командующего заполнился звуками одобрения. Не восторгался только генерал принц Гессен-Гомбургский. Он спросил Миниха по-немецки:
   - Не кажется ли вам, фельдмаршал, что этот татарин, по внешнему виду ничем не отличающийся от всех остальных, проявляет удивительную осведомленность? Не подослан ли он, чтобы усыпить нашу бдительность?
   - Всё возможно, принц, - ответил Миних и, обращаясь к толмачу, сказал: - Спроси: кто его ближайший начальник?
   - Моим начальником был сын хана – Джанбек-Гирей.
   Прежде чем перевести ответ, толмач уточнил:
   - А между тобой и им никого не было?
   - Не было. Это он, как сын хана, был выше меня, а так мы равны. Он сераскир Едичкульской орды, а я сераскир Буджацкой.
   - Вот как, - удивленно проговорил Миних и тут же спросил принца:
   - У вас, генерал, еще остались сомнения?
   - Остались. Поэтому прикажу сверить его ответы, допросив других пленных.
   - Согласен, но этого оставьте живым. Возьмем его с собой.

   АБЗАЦ, который можно не читать.
   Возможно, кого-то удивит необычное для русской армии  сочетание  слов «генерал» и «принц». Так вот речь идет о Людвиге принце Гессен-Гомбургском. (1705-1745) Эта особа – сын ландграфа (правящего князя), отсюда и «принц». Призван в Россию Петром Первым с намерением женить его на царевне Елизавете, но по смерти Петра (1725) об этом забыли. При Екатерине Первой и Петре Втором он дослужился до генерал-лейтенанта. На вопрос: почему он так успешно продвигается по службе?  императрица Анна ответила: «Он единственный принц в русской армии».
   Принц Людвиг был активным сторонником своей бывшей невесты – Елизаветы Петровны. Когда та в ноябре 1742 года путем переворота взошла на российский престол, он был назначен ведать военными силами Петербурга, а в день коронации Елизаветы (апрель 1742 г.) был произведен в генерал-фельдмаршалы.
   Несмотря на высокий служебный взлет, Гессен-Гомбурский в силу своего сварливого характера оставил по себе печальную память.
                ***
   Итак, Алим-Гирей – пленник армии гяуров. В татарском языке «неволя» и, «плен» обозначаются одним словом «эсарет». Гордый потомок Чингисхана, Алим не мог представить себя в положении раба. Поэтому - побег или смерть. Таков выбор.
   Он внимательно следит за движениями седовласого солдата-кузнеца, который приспосабливает на его ноги кандалы. Сразу, как только взяли Алима в плен, с него сняли сапоги, поэтому кандальные кольца накладывали на голые лодыжки. Не раз стоявший у кузнечного горна, он видел, как неловко орудует молотком кузнец. Мальчишка, помогавший ему, и вовсе неумеха. Чтобы помешать им,   Алим дергал ногами, принимал неудобные для ковки позы. Кузнец промахивался, попадал молотком по ногам, ущемлял кандальными кольцами кожу. Алим нарочито громко вскрикивал, отбрасывал голову, тяжело дышал через широко открытый рот. Это нервировало кузнеца. Кое-как закончив работу, он что-то пробормотал и ушел, унося с собой неиспользованные кандалы для рук. Солдат-стражник связал руки пленника сыромятными ремнями и привязал к телеге. Поводок был такой длины, что Алим мог свободно сидеть на земле, прижавшись спиной к колесу.
   - Дядя Гриша, а почему мы тому татарину руки не заковали? – спросил мальчишка кузнеца.
   - Много ты понимаш, - отозвался тот, недовольно сопя в седые усы. – Ты слышал, как он кричал и глаза закатывал? Я думал, вот-вот помрет. Потом отвечай за него. Офицер предупредил, что он не простой, а знатный татарин. Да куда он денется? Тут на свободных ногах едва бредешь… Хорошо, офицер лекарем меня назначил, так хоть есть возможность на подводу вскочить.
   - А чего он тебя еще и кузнечить направил?
   Они подошли к телеге и забросили туда оковы и инструмент. Кроме этого, в ней были и подковы, и ободья к колесам. «Кузнецы» сели под телегой, в тенечке. Григорий закурил козью ножку.
   - Будешь? – спросил он, протягивая парню кисет. Тот отказался.
   - Так ты спрашиваешь, отчего меня еще и кузнечить направили?  А ты встань и посмотри. Видишь под козлами ящик? Открой. Видишь коробки? Там снадобья различные лекарственные. Это для моего, лекарского пользования. Кто ногу натрет, кто поест чего непотребного – все ко мне. Это в походе, а в бою и раны перевязывать придется. Пилу видишь? Это кости отрезать, которы лишними стали.
   - А ты умеешь?
   - Ты думаш у меня об этом спрашивали? Обер-офицер назначил, и вся недолга. Офицеров будет настоящий лекарь лечить, а солдат – такие, как я.
   - А как ты кузнецом заделался?
   - Так я еще и цирюльник, а всех цирульников лекарями сделали. А кузнецом как стал? Так это офицер решил: раз лекарства и железо рядом положили, значит и пользоваться я всем тем должон.
   - Так я теперь все время тебе помогать буду?
   - Не знаю. Как офицер решит. А тебя как звать-величать-то, малец?
   Мальчик, поборов смущение, ответил:
   - Васьком Михайловым зови.
   - А чего ты замыкался? Аль забыл, как мать родная звала?
   - Да так, - еще более смутился Василий.
   Григорий внимательно посмотрел на мальчика:
   - Значит, Васёк. У меня брат тоже Васька. Вижу, ты хороший малец, попрошу офицера оставить тебя у меня. А там - как получится…
                ***
   Ночью Алим сидел под подводой, запряженной волами, а с восходом солнца, брёл за ней, дыша пылью, бряцая железом. Шел и думал, что русские, отсыпаясь ночью в прохладе и идя днем в жару, показывают свою непрактичность. Ночами он почти не спал, занимаясь тем, что раскачивал заклепки, удерживающие кольца на ногах. Без инструмента, голыми руками, такая работа не делается, но кто его даст бедному пленнику? Хоть бы одну ногу освободить. Не получалось. Уже на рассвете он прекращал напрасный труд. Чтобы не растереть ноги при ходьбе,   обмотал тканью лодыжки и кольца. На это пошла его же одежда.
   Он шел, держась руками за скрипящую осями подводу. К полудню почувствовал, что кольцо на левой ноге сначала ослабло, а затем вовсе опустилось на ступню. Понял, что ночные труды не пропали даром: заклепки выпали из кольца. Всё, этой же ночью бежать!
   Алим не знал, что ближайшие события помогут ему. Началось с того, что округа огласилась татарским боевым кличем. Мчавшаяся на рысях конница правоверных окружила армию Миниха. Движение колонн приостановилось, обоз замер на месте, обозники в испуге засуетились. Они знали, что обоз – самое уязвимое и лакомое место в любом войске. Знали это и татары. Если со стороны армейских построений слышалась густая ружейная пальба и частые орудийные выстрелы, то штатная перестройка обоза сопровождалась только редкими залпами охраны. Это позволило коннице татар ворваться в расположение обоза и несколько похозяйничать там. Алиму хватило времени, чтобы на ободе колеса перебить камнем ременные узы, поймать свободную от всадника лошадь, вскочить на нее и, придерживая болтающиеся на одной ноге кандалы, вместе с соплеменниками покинуть расположение гяурского войска.

                ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
   - Унес татарин наши железки, - с грустью сказал Васько цирюльнику-лекарю-кузнецу Григорию, когда прослышал, что закованный ими татарин сбежал.
   - Нашел над чем горевать! - успокоил его солдат. - Радуйся, что сам цел остался. Ты лучше скажи, где сам был и что делал, когда татары напали?
   -. А что было делать, если ружья нет? Прятался под телегой, как и другие обозники.
   Они еще издали увидели, что в их сторону идет офицер. На его груди косой полосой краснел шарф (в то время шарф был единственным отличием формы офицера от рядового). Чуть отстав от него, шли два солдата. Григорий, толкнув Васька в бок, прошептал:
   - Опарин идет. Что его к нам занесло? Вытянись, когда подойдет. Офицеры любят, когда тянутся перед ними.
   Дождавшись подхода грозного начальника, они вытянулись во фрунт и прокричали в один голос:
   - Здравия желаем вашему благородию!
   - Вольно, - сказал тот и, обращаясь к Григорию: - Тебе, старый солдат, опять одному придется остаться. Заберу я у тебя Михайлова. Приказано в авангард его направить.
   - Так необучен еще малец,  - напомнил Григорий.
   - А на что два орла у меня за спиной? Обучат, как пить дать.
   Васек вспомнил, что с утра глотка воды не сделал. Проглотил слюну. Она была тягучей и не освежила глотку. Видимо, о воде же подумал Григорий.
   - Ваше благородие, а что это воду совсем мало стали давать? Даже рану нечем будет промыть.
   - А что, были раненые?
   - А как без них, ваше благородие? Татары хоть немного, но побуйствовали.
   - Лошадей поить нечем, а ты про раны вспомнил. Вон твой напарник из соседней с нами роты ссакой раны промывает.
   - А где ей взяться, той ссаке, ваше благородие, если воду вдоволь не пьешь и сухарями одними закусываешь?
   - Там и бери. Скоро в Крым придем, там всего вдоволь будет.
   - Дойдем ли?
   - А ну, прекратить! Разговорился тут, да еще при мальчишке!
   - Да какой он малец, если уже в первые ряды посылают.
   - Не твоего ума дело! – оборвал Григория Опарин и, обращаясь к старшему по возрасту солдату, приказал: - Затула, бери его и - неделя сроку на обучение.    Сам проверю!
  Ушел Опарин, остались солдаты без офицерского присмотру. Познакомились. Старшего звали Прохором, другого Николкой.
   - Почему такое внимание к твоему огольцу? Ишь как: «сам проверю», - спросил Прохор.
   Григорию было неудобно признаться, что за прошедшие дни, пока Васько в его подчинении, не удосужился узнать что-либо из его короткой жизни. Поэтому ответил:
   - А ты у него самого спроси.
   Прохор посмотрел в сторону подростка. Тот, под взглядом бывалого солдата смутился. Тому это не понравилось.
   - Что молчишь, что зенки опустил? Кто сам будешь, откуда родом?
   - Спросите у офицера, - ответил малец, рассматривая под ногами чахлые травинки.
   - Если надо – спросим, а сейчас  тебя спрашивают! Смотри мне в глаза и отвечай!
   Михайлов посмотрел, и Прохор увидел бесприютную тоску в его глазах и слезы. Это удивило: за долгое время службы ему не приходилось видеть плачущего солдата. Смягчившись, спросил:
   - Ну, чего разнюнился? На подотрись.
   Он вынул из кармана камзола белую холстину, предназначенную для чистки ружья и протянул мальчику. Васько отмахнулся и провел ладонями по лицу.
   - Так рассказывай, я слушаю, - приказал Затула.
   Михайлов снова потупился.
   - Так и будешь молчать?
   - Нельзя мне, спросите у офицера, - повторил мальчик.
   - Вот чудо стоеросовое, - удивился солдат. – Какие тайны могут быть у тебя, которому два вершка от горшка?
   - Значит, могут быть, - вступился за бывшего помощника Григорий. – Он и мне ничего не рассказывал.
   Солдаты молча, как диковинку, рассматривали мальчишку. К нему обратился Николка:
   - Ты зря, Михайлов, кочевряжишься. В сражение тебе идти не с офицером, а с нами, солдатами. А мы всё должны знать друг о друге. Как будешь плечо подставлять, если не знаешь кому?
   Мальчик, понурив голову, думал. Он хорошо помнил, как чиновник полиции, отпуская его из управы, строго сказал: «И запомни: ты теперь не тот, что был прежде, а Васька Михайлов. И заруби это на носу, если не хочешь уйти вслед за своими родственниками». Он не хотел повторить их судьбу, поэтому молчал. Правду сказать не мог, врать не хотел, да и не умел, а полицейский не подсказал, как отвечать в подобных случаях.
   Николка обиделся:
   - Молчишь? Ну и молчи. Но знай, что рядом с тобой в бою будут не соратники, а свидетели. Будешь корчиться от боли, никто не поможет, никто не вынесет из боя.
   - Заткнись, Литвин, - осадил Затула Николку. – Не пугай мальца, не видишь – он и без нас конфузится. А ты, Васька, его не слушай. В бою не побасенки о тебе важны, а то как ты смерти в глаза будешь смотреть. Не прячешься за спины товарищей – честь и хвала тебе. Ну, а коль не можешь говорить, так нечего здесь рассиживаться.
   Солдаты встали, подхватили ружья, а Михайлов все сидит.
   - Чего расселся? – спросил Григорий, - иди. Они теперь твое начальство.
   Не поднимая головы, Васько приглушенным голосом проговорил:
   - Ладно, расскажу. Но только никому…
   - Да чего там, - успокоил Григорий и, обращаясь к солдатам, сообщил о решении мальца.
   И вот сидят они под телегой и слушают незамысловатый рассказ мальчика:
   - Я сам из рода князей Долгоруковых.
   - Может из Долгоруких? – поинтересовался Затула.
   - Нет, из Долгоруковых, - возразил Васёк и пояснил: - Мне говорили, что писать надобно Долгоруков, а не Долгорукой или еще менее – Долгорукий. Мой батюшка Михаил Владимирович всегда был в милости у царей. Он побывал сенатором, а то и губернатором в Астрахани. А потом, по наущенью врагов наших, при её величестве Анны Иоанновны начались гонения на наш род. Папеньку сослали в крепость, хозяйство разорили. Меня взял к себе дядя мой Василий Владимирович, но и того сослали. Тогда мне восемь лет было. Только начал учиться грамоте, как от меня убрали учителей, и я остался без присмотра родственников и без наук. Потом привезли меня к важному господину. Тот криком объяснил, что с сего дня я перестал быть Долгоруковым, а стал Михайловым, по имени отца моего. В полиции опять кричали на меня, грозили сгноить в тюремной яме. А после околотка забрили в солдаты. Вот и все.
   Замолк Васько, молчали солдаты. Только непоеные волы оглашали окрестности жалостливым мычанием. Молчание прервал Григорий:
   - То-то, смотрю, не похож малец на тех, что еще в обозе есть.
   - Не будем обсуждать, - прервал его Затула, - не нашего ума дело. А ты, Михайлов, не бойся, мы не проговоримся.
                ***
   Опарин шел в расположение своей роты с чувством человека, совершившего гадкий поступок. Солдаты стали свидетелями того, как он, их начальник, вопреки уставным требованиям и человеческим нормам послал  необученного мальчишку на верную гибель.
   Всего неделю назад прислали его в опаринскую роту для прохождения воинской службы. Познакомившись с документами, капитан понял, кто скрывается под именем Михайлова. Внутренне не одобряя великосветские разбирательства, решил избавить мальчишку от походных тягот, вернее, от прямых боевых столкновений. По возвращению на зимние квартиры, дай Бог остаться живыми, вернет его опять в строй. А пока… Так Василий оказался в ротном обозе.
   Но сегодня на утреннем смотре, проходя мимо строя опаринской роты, генерал Гейн поинтересовался у командира:
   - Как вы обошлись с рядовым Михайловым? Я почему-то его не вижу.
   - Рядового Михайлова, ваше превосходительство, я направил в обоз по ротным надобностям.
   Нахмурив брови и несколько подумав, генерал сказал:
   - Вам должно быть известно, капитан, по какой причине сей субъект оказался у нас? Поэтому запрещаю отсылать его куда-либо, кроме как для участия в боевых действиях. Если не хотите иметь неприятностей, никаких поблажек этому солдату! Его место в строю!
   Что оставалось, командиру роты, как не подчиниться? Единственно, что он смог сделать - приставить к рекруту двух старослужащих, дабы научить его основным воинским премудростям, дающим возможность не сразу погибнуть в бою.
   Не знал капитан Опарин, что генерал Гейн следил за судьбой княжеского отпрыска не в силу вредности характера. Он лично расписался под предписанием из Петербурга о неуклонном исполнении воли императрицы Анны Иоанновны: не дать отпрыску окаянного рода увильнуть от солдатской лямки.
                ***
   Казачий патруль перехватил двух турецких гонцов с посланием великого визиря крымскому хану. Миних читает перевод письма: турок коротко извещает хана, что тот не должен рассчитывать на военную поддержку. Это, не иначе, как ответ на вопль о помощи. Ответ визиря обрадовал фельдмаршала: подтвердился расчет выбора начала похода. Факт удачного предвидения, не может остаться втуне.  Передавая бумагу адъютанту Манштейну, приказал:
   - Оповестите.
   Зачитав османское послание, Манштейн пояснил военному совету:
   - Это письмо, ваши превосходительства, сегодня изъято у захваченных нами турецких гонцов.
   Миних, окинув взглядом притихших генералов, благожелательно предложил:
   - Высказывайтесь, господа.
   - Приятная новость, господин фельдмаршал, - заявил генерал-майор Тараканов. – Помнится, еще готовясь в поход, вы говорили, что туркам будет не до татар. Как видим, так оно и есть.
   Миних улыбнулся. Даже, увидев как нервно перекосилась щека принца Гессена-Гомбурского, он не посчитал нужным показаться излишне скромным.
   - Кому, как не нам, господа, знать, что действительность – венок всех расчетов. Он может быть как лавровым, так и терновым. В данном случае, нам повезло, господа.
   Помрачнев ещё больше, Гессен-Гомбурский язвительно спросил:
   - Не рано ли, господа хорошие, мы начали хлопать в ладоши?
   Не получив ответа, продолжал:
   – Задумайтесь, почему турецкий визирь послал гонцов не морем, а сушей? Кому не известно, что меж Турцией и Крымом имеется не только постоянное, но и безопасное морское сообщение? Что стоило этот важный документ, в целях обеспечения секретности, послать морем? Но нет, тащатся сушей, заведомо зная, что наши войска на пути к Перекопу, что во все стороны высланы дозоры. На мой взгляд, данная бумага представлена турками с умыслом притупить нашу бдительность.
   - Нечто подобное мы уже слышали, ваше сиятельство, когда допрашивали пленных, - возразил генерал Измайлов, - теперь и турецкому визирю доверия нет?
   В спор вмешался генерал Шпигель:
   – Что изменится от того, верим мы визирю или нет? Правильный ответ – ничего. Данное письмо, скорее всего, – черная метка крымскому хану, чье неумелое руководство послужило поводом для этой войны. И, как мне кажется, господа, сейчас более актуален вопрос снабжения нашей армии продовольствием и в особенности водой. Генерал Трубецкой, которого мы ждем с обозом со дня на день, так и не проявил себя. Может, я чего-то не знаю, и он уже прибыл? Тогда где сухари, где вода?
   Миних физически почувствовал устремленные на него взгляды. Лучше бы спорили, верить или не верить турецкому визирю, чем касаться больного для него вопроса.
   Фельдмаршал догадывался, что коллеги-генералы считают князя Трубецкого, его выдвиженцем. Миних замер в несвойственной ему задумчивости.
   Князь Никита Юрьевич Трубецкой обучаясь в юности за границей, приобрел не только знания, но и перенял европейские нравы, идущие вразрез с патриархальными обычаями родины.
   По возвращении в Россию, он был взят на службу при дворе и становится
денщиком Петра Первого. В возрасте 22-х лет (1722) женится на графине Настасье Головкиной. По смерти Петра Первого (1725) остается служить при дворе в чине камер-юнкера.
   В феврале 1728 года на российский престол коронуется Петр Второй, мальчишка в возрасте 12 лет. Он попадает под влияние оболтуса князя Ивана Долгорукова. В тот период жизни страны род Долгоруковых был самым влиятельным, поэтому, числящийся в воспитателях молодого императора Андрей Остерман мог только разводить руками, наблюдая за пагубным влиянием Ивана на Петра.
   И тут внимание Ивана Долгорукова привлекает жена князя Никиты Настасья. Это могло не случиться, если бы Трубецкой, завидуя сомнительной славе любимца императора, не попытался сам примкнуть к его компании. И получилось!
   Князь Иван становится частым гостем князя Никиты. Спустя некоторое время, чуть ли не на глазах мужа гость овладевает вожделенной дамой. Пьяные оргии в доме любовницы приводят к частым избиениям князя Никиты. Он, боясь всесильного Долгорукова, как же – близкий друг императора, уступает ему не только жену, но и ристалище. Всё это становится достоянием высшего общества и не может не повлиять на его репутацию.
   В период сумятицы, связанной с воцарением Анны Иоанновны, Никита Трубецкой в первых рядах тех кто ратует за сохранение самодержавия. 25 февраля 1730 года  он в числе других представителей дворянства просит Анну «царствовать самодержавно», а уже 10 марта пожалован в генерал-майоры. Как генерал он участвует в Польской кампании (1734), плавно перетекшей в войну с Турцией.
   Трубецкой был на Украине, а это апрель 1735 год, когда скончалась его жена Настасья. Уже через полгода он женится на красавице, вдове майора Хераскова, Анне Даниловне.
   Миних же в плане подготовки к Крымской кампании приезжает в начале 1736 года в Изюм и находит, что заготовка продовольствия для его армии находится в зачаточном состоянии. Он лично берется за решение этой проблемы. В качестве помощника привлекает генерала Трубецкого.
   Можно предположить, что в процессе совместной деятельности услужливый князь пришелся по душе суровому фельдмаршалу. Знакомство с Анной Даниловной еще более сблизило его с Трубецким. Всё это и привело к решению поручить молодому генералу доставку продовольствия в действующую армию. Тем более, для службы в полевых условиях Трубецкой не был готов, поэтому в среде боевых генералов он сразу бы прослыл белой вороной, а его светское прошлое послужило бы мишенью для насмешек.
   Но они не знают о другом, еще более интересном. Расслабившись после приятных светских бесед с Анной Даниловной, Миних не «чистил» морду» ее мужу, как это делал князь Иван, а, наоборот, становился уступчивым к его просьбам.
   В свете этого, фельдмаршал позволил Трубецкому выставить первый продовольственный обоз к Перекопу в момент возвращения армии из Крыма. Логика князя была проста: при всём усердии, он не мог бы своим обозом догнать войско в процессе его беспрерывного движения. Да и нужно ли, если оно обеспечено всем необходимым на весь путь следования до Перекопа? В Крыму же, по теории Миниха, армию ждут «райские кущи». Отсюда первый обоз понадобится армии только при возвращении на зимние квартиры.
   - Господа, - обратился фельдмаршал к членам военного совета, - генерал Трубецкой доставит обоз к нашему возвращению из Крыма. Если посмотреть правде в глаза, армия до сих пор не испытывает недостатка в еде. Дней на пять еще хватит, а там войдем на территорию врага и всё получим сполна от него. С водой, правда, несколько хуже. Считай, скотина потребляет воду в недостаточном количестве.
   - Мягко сказано, господин фельдмаршал, - вмешался генерал Измайлов, - лошади уже начали дохнуть от безводья.
   - Я это знаю, - ответил Миних, - но это единичные случаи.
   - Пока, - вставил принц.
   - Пока, - повторил фельдмаршал, - пока не войдем на вражескую территорию.
   - Неужели, нам там простелют красную дорожку? – спросил Гессен.
   - Нет, конечно, - ответил Миних, - но я разговаривал с казаками, бывавшими в Крыму. Они в один голос заявляют, что там избыток хорошей питьевой воды. Там много рек, колодцев, в городах есть даже фонтаны. Прошу, господа, донести эти слова до солдат, они должны знать, что со взятием Перекопа наши мытарства закончатся. Те же люди говорят, что оборонительные сооружения на Перекопе обветшали, а рвы осыпались. В некоторых случаях их можно проехать на телеге.
   - Пока не увижу сам, не поверю такому счастью, - заверил принц Гессен-Гомбургский. – Помните, почему князь Голицын отказался от штурма Перекопа?
   - И почему же? – не скрывая иронии спросил Миних.
   - Он увидел, что грозные оборонительные сооружения в добротном состоянии и неподвластны его войску, уставшему от длительного перехода.
   - К этому следует присовокупить, ваша светлость, - сказал генерал-майор Гейн, - нехватку  сухарей и полное отсутствие воды.
   - Вот именно, - подхватил принц подсказку, - что уже говорить о лошадях! Их одним глотком воды не напоишь.
   - Это всё? – спросил грозно Миних, при этом его лицо начало наливаться кровью.
   Генералы примолкли. Они знали, что командующий неистов в гневе. Остановить его могла только пуля. Обозрев притихших оппонентов, Миних, не снижая гневного тона, проговорил:
   - Вы, господа, забыли существенные детали, отличающие воеводу Голицына от фельдмаршала Миниха. У воеводы  отсутствовал боевой опыт, у меня он в избытке. Голицын был стеснительным в военной обстановке, я – неукротим. Не буду продолжать. Скажу только: душа старого солдата не дрогнет при виде любого препятствия.
   Генералы не сомневались, что Перекоп будет преодолен - если даже на другую сторону рва проползут только фельдмаршал и его верный адъютант Манштейн.
   В заключение Миних подтвердил их предположения:
   - Подчеркиваю, господа, штурм Перекопа состоится при любых обстоятельствах. Готовьте к нему себя и своих солдат. Изо рва выберемся, земляной вал преодолеем! Пусть им рассказывают, как византийский император Цимисхий выбрался из глубокой ямы, куда случайно попал. Во время передвижения ищите не только воду, но и овраги с крутыми склонами. Пусть молодые солдаты учатся выбираться на поверхность с помощью кинжала, алебарды или пики. Навыки понадобятся.
   - А не проще было бы заранее заготовить лестницы и по ним взбираться? – спросил генерал Измайлов. – Только где они?
   - - Вот именно – где они? – согласился фельдмаршал и добавил: - Их нет, поэтому будем обходиться без них.
   - Мётлы, которые не пригодились, удосужились приготовить, а о лестницах забыли, - напомнил принц Гессен.
   Миних сурово посмотрел на него и, не скрывая сарказма, проговорил:
   - И это говорит не кисейная барышня, которая задним умом живет, а мой заместитель генерал Гессен. Где вы были раньше, дорогой принц? Почему не приказали заготовить лестницы?
   Не получив ответа, сказал:
   - Спасибо, господа. Свободны.
                ***
   В походных рядах было не только неинтересно, но и изнурительно. Дневные переходы под тяжестью ружья и не хитрого, но тяжелого солдатского скарба, основательно изматывали не только малолетку, но и закаленных солдат. А тут еще солдат-учитель Затула не давал роздыху. Проходя мимо какого-то оврага, Прохор вывел его из строя и приказал спускаться и взбираться по его стенам. Сам он делал это так ловко, что мог быть уподоблен большой ящерице. Васёк  втыкает в землю пику, подтягивается, а перебраться выше не может.
   - А ты носком башмака лунку пробивай для упору, - кричит Николка, который был в учебе злее Прохора, - и пальчики не жалей. Ищи ими бугорок, за который зацепиться можно!
   После нескольких вверх-вниз три выстрела из ружья по цели, затем бегом за своей колонной. Вечером же, когда от усталости ноги не держат, ружейные приемы изучают или рукопашную на саблях. Тут вообще не только без ног, но и без рук останешься: не успел голову прислонить, как уже спишь.
   И вот слышит Васёк голос дядиного дворецкого: «Ваше сиятельство, карета подана». Он видит ее, ту карету, украшенную княжеским гербом. В ней четверка белых лошадей, напоенных и накормленных, впряжена. Он тянет руку к дверце кареты, чтобы войти, но кони трогают с места, не дождавшись его. С тем и просыпается.
   Обида наполняет сердце. Чем провинился, чтобы с малолетства нести такую тяжелую солдатскую ношу? Вспоминается теплая постель, которую зимой молодая служанка грела, а жарким летом опахивала его самого матушкиным старым веером. Но труба пропела «Зорю». Вставай, солдат, легонько перекуси, хлебни глоток воды, чтобы протолкнуть в сухую глотку черствый хлебушек, и снова ать-два до Перекопа, а что потом, - одному Богу известно.

                ГЛАВА ПЯТАЯ
   15 мая, словно из-под земли, перед армией Миниха появилось татарское войско. Оно было таким многочисленным, что попыталось окружить русскую армию. Колонны остановились, перестроились в каре, повозки затолкали внутрь, артиллерия на флангах уставилась жерлами в пространство. На повозки взобрались спешенные казаки с ружьями. Так был образован второй ярус обороны.
   Татары, встреченные дружными ружейными залпами и пушечным огнем, приостанавливали бег коней. Издали выпускали тучи стрел, которые, конечно, не долетали до цели. Наскоки продолжались около двух часов. Противник отступил, оставив убитых в степи. У русских потерь не было. Так закончилась последняя попытка татар остановить продвижение армии Миниха.
   26 мая армия вышла к урочищу Сиваш. Началось изучение будущего места боевых действий. Для определения состояния земляных валов и башен к крепости был отряжен оберквартирмейстер с отрядом казаков.
   28 мая, оставив в урочище больных и обоз, армия вышла на визуальное расстояние к Перекопу. Миних тут же проехал вдоль всей длины укреплений.
   Перекопская линия представляла собой тупой угол, обращенный вершиной к северу. Правая сторона угла, протяженностью 7 верст, заканчивалась у Черного моря. Левая, в 3 версты длиной, упиралась в Сиваш. В исходящем углу находился единственный вход на полуостров – железные ворота в каменном обрамлении. Сама линия представляла собой земляной вал, перед ним глубокий ров с крутыми скатами. Между валом и рвом широкая берма.  Линию защищали семь каменных башен. Вблизи от ворот располагалась непосредственно крепость Ор-капу прямоугольной формы.
   Миних остановился у моста, пересекающего ров. За ним – металлические ворота. По бокам башни. На каждой пушки. Из-за них выглядывают солдаты. На головах фески. Ясно: гарнизон башен – турки. Миних, обращаясь к толмачу, спросил:
   - Как называется это место у татар?
   Тот, широко разведя руки, ответил:
   - Ор, ваше высокопревосходительство.
   - Всего-то? Что означает это слово?
   - Слово Ор, ваше высокопревосходительство, означает Ров. У нас – Перекоп.
   - А эти ворота имеют название?
    - Как без того? Их называют Ор-капу. По-татарски «капу» - ворота. Орские ворота. По нашему звучало бы как Перекопские ворота.
   После рекогносцировки генералы собрались на военный совет. Уже при входе в шатер принц Гессен  проронил в раздумье:
   - Надеялись увидеть полуразрушенную крепость, а увидели добротную цитадель. Кто же нас ввел в заблуждение?
   Так как все генералы знали автора этих предположений, то ответа принц не получил. Да он и не ждал его. Достаточно того, что сам главнокомандующий слышал его реплику. Теперь пусть поумерит свою спесь.
   - Господа генералы, прошу высказываться, - сказал Миних, садясь за стол. Рядом, у торца, расположился адъютант Манштейн, готовый записывать решения военного совета.
   - Серьезная преграда перед нами, - заметил генерал Шпигель. – Артиллерии предстоит большая работа. Пока бруствер не снесем, начинать штурм бесполезно.
   - Как вы мыслите себе снести семь верст земляных укреплений? – спросил принц Гессен. – У нас не только пушек для этого нет, но и пороху не хватит.
   - Вот тут, ваше генеральское сиятельство, - не скрывая сарказма, сказал Измайлов, - и понадобится военная смекалка. Думать предстоит, господа!
   - К тому вас и призываю, - отозвался Миних. – Понятно, что штурм по всему фронту нам не под силу. Да и нужен ли он?
   - Господин фельдмаршал, - обратился генерал Тараканов, - мои казаки провели разведку левого фланга. Выяснилось, что перекопские укрепления заканчиваются у мелководного залива. Пройти по нему в тыл противника не составит труда.
   - Опять казаки! – воскликнул возмущенно принц. – Мы весьма бездумно доверяем этим, с позволения сказать, воинам от сохи. Неужели татары хуже казаков знают о кажущейся уязвимости их правого фланга? Кто знает, какая топь нас ждет вдалеке от берега?
   - Принц прав, господа генералы, - сказал Миних. – Мы не можем себе позволить идти в воду, не зная броду. А коль так, предлагаю следующий план действий. Сделаем вид, что действительно хотим штурмовать по всему фронту. Для этого разведем по флангам нужное количество войск. На нашем левом фланге, как подсказал генерал Тараканов, сымитируем попытку преодолеть залив вброд. Одновременно откроем интенсивный огонь по башням и .особенно по воротам, чем создадим видимость наших там интересов. Османы сосредоточат основные силы именно на том направлении. Мы же ударим в стороне от Ор-капу. Точное место я укажу позже. Обратите внимание, господа, между краем рва и стенкой вала строители оставили берму. Ее как площадку можно использовать под сосредоточение наших сил. Строители облегчили себе насыпку рва, не подумав, что этим создают нам удобства перед броском на вал.
   Последовало уточнение деталей: кому где стоять, в какой последовательности проводить операцию, из чего стрелять и по каким целям. После чего Миних сказал:
   - Времени на подготовку у нас два-три дня. Такой растянутый срок обусловлен тем, что я жду от крымского хана ответа на мое послание. Я предложил ему отдаться под подданство ее величества императрицы Анны Иоанновны. По получении ответа начнем боевые действия.
   Молчавший доселе генерал Леонтьев кашлянул, чем обратил на себя внимание.
   - Григорий Алексеевич, вы что-то хотели сказать? – спросил Миних.
   Генерал еще раз прокашлялся.
   - Я, ваше высокопревосходительство, хотел не то, что сказать, а попросить.
   - За чем же остановка, Григорий Алексеевич?
   - Это так сказать, ваше высокопревосходительство, по поводу вашего заявления о начале боевых действий после получения ответа от татарского хана.
   - Что вас тут смутило?
   - Доподлинно известно, ваше сиятельство, что боярин Голицын, стоя здесь же, так и не дождался от хана ответа на свое письмо. Не могли бы вы, ваше высокопревосходительство, более точно, независимо от прихотей хана, определить начало боевых действий?
   Фельдмаршал, впервые за время совещания, улыбнулся.
   - Молодцом, генерал Леонтьев, - похвалил он, -  утер нос немцу!
   Увидев недоуменные лица генералов, Миних пояснил:
   - Григорий Алексеевич весьма тонко подметил отсутствие у меня, немца по рождению, точности при постановке задачи. Не обижайтесь, господа, но это верный признак принятия мною русских правил игры. Обрусел, господа. Чему радуюсь и тут же печалюсь. Итак, господа, будет ответ от хана или не будет, начало наступления назначаю на рассвете 31 мая сего года. И последнее. Объявите всем солдатам: кто из них первым взберется на бруствер и останется жив, тому будет присвоен первый офицерский чин. Вопросы есть?
   - Позвольте, господин фельдмаршал, спросить, - обратился Мангус Бирон. – Мне не дает покоя непредусмотрительность татар, а именно: почему оборонительный ров сухой? Почему в нем нет воды? Нет ли здесь какого-либо подвоха?
   Это вопрос озадачил фельдмаршала.
   - Признаться, Мангус, я об этом не задумывался. Теперь вижу, что следует послать на фланги инженеров, которые могли бы определить степень опасности быть залитыми. Может, там у них шлюзы, открыть которые не составит труда?
   - Разрешите, господин фельдмаршал, - обратился Тараканов. – Буквально вчера я был со своими казаками на левом фланге и обсуждал с ними возможность спустить воду из залива в ров, чтобы пройти посуху. Выяснилось, что сделать это не так просто. Перемычка слишком широка. Дабы раскопать ее, понадобятся не дни, а недели. А шлюза там нет.
   -  Это уже хорошо. Осталось посмотреть правый фланг.
   - И еще не все, господин фельдмаршал, если позволите, - продолжал Тараканов. - Казаки рассказывают, что лет сто назад после очередного углубления рва татары пустили в него воду. Изо рва получился судоходный канал. Казаки воспользовались им и переплыли из Черного моря в Азовское. Там они нанесли значительный ущерб туркам. Турецкий султан казнил за это самого крымского хана.  Теперь, мне думается, такого они больше не позволят себе.
   - Видимо, татары - плохие ирригаторы, иначе поставили бы шлюзы, - заключил Миних, - но проверить правый фланг всё же стоит.
                ***
   Солдаты, прослышав о заверении командующего присвоить чин офицера первому взобравшемуся на бруствер и оставшемуся живым, не прониклись желанием участвовать в этой затее. Кому, как не им, знать, что взобраться первым на вал можно, но остаться при том живым… сомнительно. Обычно резвые, куда вскочили, там и остаются.
   В скепсисе солдат убедился и командир роты капитан Опарин, когда объявил своим солдатам о посуле начальства. Где то избитое утверждение, что плох тот солдат, который не мечтает стать генералом, а то и маршалом? Уже вне строя спросил у Затулы:
   - Скажи, Прохор, почему солдаты так вяло отозвались на предложение фельдмаршала?
   - А что тут непонятного, ваше благородие? Кому охота первому голову сложить? И потом, ваше благородие, какой из мужика офицер? До поручика дослужится, а дальше происхождение не пустит. Другой держиморда и руки не подаст. Пока солдатом был – всем нужен, стал офицером – пустым местом оказался.
   - Тебя послушать, Прохор, просвета в жизни у солдата не может быть.
   - Каждому свое, ваше благородие. Если считать просветом офицерскую жизнь, то плохой это просвет. Мы не видим, что ли, как вы с нами версты отмериваете, а потом по начальству носитесь вместо того, чтобы отдохнуть. Другое дело генерал или, на худой конец, полковник. Но до них дослужиться надо. Не хотел бы я быть офицером.
   - С тобой понятно, Прохор, но тогда давай о других подумаем.
   - О ком же еще?
   - Есть у нас в роте молодой солдат Васька Михайлов. Он, как мне кажется, не отказался бы от офицерского чина.
   Удивился было Прохор предположению, но, подумав, сказал:
   - Добрая у вас душа, ваше благородие, если о мальчонке забитом вспомнили. Что я должен сделать?
   - Всё, что и делал. Свой солдатский долг выполняй. А сверх того, посмотри на мальца внимательным глазом и реши, что надобно еще сделать, чтобы он на бруствер первым взобрался, да и не погиб при том.
    Без долгого раздумья, Затула высказал предложения:
   - Перво-наперво, ваше благородие, подкормить мальца надобно. Это нам сухари – еда, а мальчонке что-то посерьезнее надо. Хорошо бы мясца, воды чуть поболе. А во рву мы с Николкой поможем ему наверх взобраться и от татарских сабель, как сможем, убережем.
   - Вот и хорошо, Прохор. Если получится как я сказал, унтер-офицера тебе обещаю. Литвину скажи о нашем разговоре, а так больше никому. Даже Михайлову. А сейчас разыщи его. Сдашь вестовому, которого я пришлю за ним.
   В палатке командира роты Михайлова ждал необычный обед. Вместо сухарей – хлеб, в пшенной каше удобно примостился жирный кусок мяса. Не хватало холодного кваса, но вместо него – фляга воды. Вестовой, приведший молодого   солдата, приказал есть-пить, не стесняясь. Выполнить такой приказ не составляло труда. Сидя на скамейке, он начал кунять, но когда в палатку вошел офицер, вскочил, вытянулся во весь свой небольшой рост. Опарин махнул рукой - сиди.
   - Наелся? – спросил он.
   - Так точно, ваше благородие!
   - Ну и хорошо. В каждом удобном случае вестовой будет заходить за тобой.
   Увидев смущение на лице мальчика, спросил:
   - Что-то не то?
   - Боюсь, дядя Прохор заругает меня.
   Офицер спрятал улыбку в усы.
   - Во-первых, Михайлов, в войсках дядьев нет, а есть рядовые, унтер-офицеры и  старшие офицеры. Равного по званию можно назвать по фамилии. Так кого ты боишься?
   - Затулу.
   - Вот так и говори. Тебе устав приходилось читать?
   - Я ни читать, ни писать не умею, ваше благородие. Мне запретили учиться.
   - Да, знаю, только запамятовал. А за что Затула может тебя заругать?
   - Он говорил, что все солдаты равны и преференций не допустит.
   - Вот о чем печаль, - проговорил офицер, - по этому резону можешь не беспокоится. По секрету скажу, что это Затула и попросил тебя подкормить.
   Михайлову захотелось заплакать, он едва сдерживал себя. Офицер, заметив это, неожиданно поднялся и вышел из палатки. Ему впору было самому всплакнуть, так жалко стало парнишку. Каково ему, знавшему, к какому знатному роду принадлежит, нести тяжелую солдатскую лямку, да еще в таком трудном походе. Высокие власти, мстя невинному отроку за грехи взрослых, показывают тем самым свою звериную сущность.
   Опарин понимал, что, так или иначе, мальчишке придется участвовать в штурме Перекопа. Так пусть это произойдет под присмотром опытных солдат, что даст ему шанс остаться живым, а повезет, так и чин заполучить. Если он, Опарин, мелкопоместный дворянин, не даст затеряться в серой солдатской массе  невинному княжескому отпрыску, то будет считать справедливость восторжествовала.

                ГЛАВА ШЕСТАЯ
   За день до подхода армии Миниха к Перекопу распахнулись Ор-капу, и под их своды потянулась нескончаемая лента конников. Это армия Каплан-Гирея, потерпевшая поражение в схватке с гяурами, уходила под прикрытие земляного вала. Подчиняясь приказу, она не расползлась по широкой степи, а расположилась неподалеку от крепостных стен. Тем временем великий хан в сопровождении сына-калги Фета-Гирея въехал непосредственно в крепость. Возле дома Мурад-паши они остановились и с помощью подбежавших слуг сошли на землю.
   Мурад-паша не встретил великого хана у порога, как это обычно делал. Каплан-Гирей удивился.
   - Паша заболел? – спросил он у придворного.
   - Нет, великий хан. Мурад-паша ждет великого хана в своем кабинете. Прошу.
   Придворный пошел вперед, показывая дорогу, за ним, униженный, поплелся Каплан-Гирей. То был первый признак недовольства Константинополя его военными действиями.
   Паша, состроив радостную мину, встретил хана у порога своего кабинета. Это несколько сняло тяжелый груз с плеч Каплана. Обнялись. Паша пожал руку сына хана и пригласил обоих к столу, заставленному вазами с фруктами и запотевшими графинами с напитками.
   После обмена любезностями, откинувшись на спинку стула, Мурад-паша язвительно сказал:
   - Признаться, Каплан,  не думал  так скоро тебя снова увидеть.
   - Поверь, Мурад, я сделал все возможное. Мои аскеры бесстрашно бросались на пушки гяуров, но что может сделать лук против картечи или густого дождя свинцовых пуль? Мы даже на выстрел не могли к ним приблизиться, не говоря уже о сабельном ударе.
   - Я понимаю, Каплан-Гирей, твои луки против пушек, что детская погремушка против грозового раската, но я все равно так быстро тебя не ждал.
   - Я, конечно, мог не воспользоваться прикрытием крепостных стен, но что толку от меня в голой степи, если я сам с трудом сижу в седле.
   - Заболел, что ли?
   - Ты угадал, Мурад. Кости, когда в скачке трутся друг о друга, начинают так болеть, что терпенья нет. Раньше телегой обходился. Когда невмоготу становилось, ложился и отдыхал. Теперь карету отбили у гяуров, вот и езжу на ней.
   - Не боишься, что люди тебя «вечно больным» будут называть?
   - А что делать? Я и есть больной.
   - Проси отставку.
   Каплан-Гирей потемнел лицом:
   - Не принято у Гиреев просить отставки. Ты можешь не знать, Мурад, но я уже четвертый раз призываюсь падишахами Высокой Порты на крымский престол. Понимаю, что пятого раза не будет. Так зачем спешить?
   Мурад с невольным уважением посмотрел на «долгожителя».
   - Но здесь я тебе  могу пригодиться, – продолжал хан. - Нас уже сейчас вдвое больше, чем гяуров, а тут еще твои янычары…
   - Что мои? – спросил грустно паша. – Каких-то четыре тысячи… С ними много не навоюешь. Ну да ладно. Твои люди, конечно, лишними не будут. Но жаль, однако, что ты заболел.
   - Что делать, Мурад, такова воля Аллаха. А сейчас укажи место, которое нам предстоит доблестно защищать.
   - Отмеришь двести шагов от западной стены крепости в сторону моря. Оставшееся – всё твое.
   - Спасибо, Мурад. За эту часть укреплений можешь быть спокойным.
   Паша проводил соратников до двери. Смотрел вслед ушедшим, и глаза его не светились радостью.
                ***
   Рассредоточив армию по всей длине земляного вала, Фета пошел в отцовы апартаменты, которые располагались в походном шатре. Застал хана дремлющим на диване.
   - Садись рядом, -  сказал тот, приоткрыв глаза, - будем думать.
   - Может, позвать тумен-баши?  – спросил сын.
   - Разговор будет очень секретным. То, что узнают тумен-баши, тут же станет известно паше.
   - Понял, отец. Позволь, я распоряжусь.
   Фета вышел из шатра и приказал охране отойти от стен на три шага и никого ближе не подпускать.
   - Слушаю, хан-отец, - сказал он, садясь снова рядом.
   Тот спросил:
   - Как тебе понравился османский индюк?
   - Он, хан-отец, не верит нам.
   - Молодец, Фета, ты правильно сказал. Зная это, как бы ты поступил на моем месте?
   - Позволь, хан-отец, говорить не таясь.
   - Наш разговор секретный, потому можем быть откровенными.
   - Извини, хан-отец, но мне кажется, что турку и с нашей помощью крепость не удержать.
   - Тебя так сильно испугал Миних-паша?
   - Испугал, хан-отец, и не столько огнем пушек и ружей, сколько организованностью армии. Много было стычек, и ни в одной мы не вышли победителями, ни разу не застали их врасплох.
   Хан внимательно посмотрел на сына.
   - Ты мне нравишься, Фета, ты начал широко мыслить. Так что ты предлагаешь?
   - Османы еще настолько сильны, что нам приходится с ними считаться.
   - Безусловно. Но вернемся к тому, что ты сказал: Мураду крепость не удержать. Здесь наши мысли сходятся. Что дальше.
   - Осману хорошо. Убьют его или он сдастся, его Константинополь как стоял, так и будет стоять. А если это с нами случится? Что станет с Бахчисараем? Где будут наши семьи, семьи тех, кто доверился нам?
   - Грустную картину рисуешь, сынок.
   - Я много думал, хан-отец.
   - Я тоже думал, Фета. Думал и пришел к выводу, что если понесем большие потери, то откроем свободный путь гяурам ко всем ценностям нашей страны. Османы не помогут – им бы справиться со своими бедами.
   - Так что делать, хан-отец?
   - Сам отказываешься думать?
   - Боюсь, что тебе не понравится то, что я скажу.
   - Говори, не бойся.
   - Гяуры не сумасшедшие, чтобы лезть через ров, они будут штурмовать ворота.  Они будут долбить их, пока те не рассыплются. Османы будут нести потери, Мурад потребует от нас людей. Вот это и должно стать для нас сигналом, чтобы покинуть позиции.
   - Согласен. Что потом?
   - По пути будем уничтожать все, что может пригодится Миниху. Он будет проходить по пустыне. У него уже сейчас дохнут лошади и волы, а что будет после Ор-капу?
   - Еще хуже.
   - Вот именно. Без воды и корма для лошадей он долго не продержится. Тогда и начнется наше время.
   - Я доволен тобой, сын. Значит, расстанемся с турком, не прощаясь?
   -  А вот тут, хан-отец, намечаются трудности. Ко мне подходил помощник паши и предлагал завести наших лошадей в крепость. Там, говорит, достаточно коновязей.
   Хан приподнялся с подушек:
   - Чем этот вонючий осел объяснял свое предложение?
   - Он говорит: начнется пушечная стрельба, кони испугаются и разбегутся. В крепости они будут надежно привязаны, а разбежаться стены не дадут.
   - Не лошади их беспокоят! - вскричал хан. – Эти османы не верят нам! Куда мы без лошадей? Так и будем сидеть, словно вкопанные, за тем валом, пока нам в спину не ударят гяуры. Вот мое решение: запрещаю отдавать лошадей. Прикажи тумен-баши выделить людей для сдерживания животных. Да и тумен-башей далеко от себя не отпускай.
   - Как я узнаю время отхода, мой хан-отец?
   - К тебе прибежит гонец со словами: «Не сочти ложь за истину». После этого - сразу на коней и в степь.
   - А как ты сам, хан-отец?
   - Прикажу заложить карету и уеду несколько раньше вас.
                ***
   Мурад-паше доложили, что татары отказались заводить лошадей за стены крепости, так как все они там не поместятся, Что ж, обезножить татар не удалось, да и понять их нетрудно: степняки, можно сказать, привязаны к своим лошадкам.
   Размышляя над тем как компенсировать отказ упрятать лошадей в крепость, Мурад вспомнил о болезни Каплан-Гирея. У него и раньше были приступы недуга, поэтому и завел себе карету. Из Бахчисарая на ней приехал.
   - С лошадьми не удалось, удастся с каретой, - сказал он  вслух и добавил: - С паршивой овцы хоть шерсти клок.
                ***
   За воротами перекопской твердыни пропела зурна, открылась калитка и на дорогу вышли три человека. В руках одного белый флаг, другой играл на зурне призывные мелодии, а третий шел впереди, тяжело неся заметно выпирающий живот. Нетрудно было догадаться, что шествует делегация с ответным письмом крымского хана. Каким бы ни был ответ, но то, что хан удостаивает вниманием вражеского начальника, - хороший знак. Миних приказал сопроводить посла в шатер с максимальными почестями.
   Вошедший низко поклонился, назвался мурзой Чолаком и, отказавшись от предложенного кресла, заявил от имени хана великого Юрта  Крымского и Кипчакской степи  благочастного Каплан-Гирея следующее:
   - Великий хан удивлен нападением на его собственное государство. Война не была объявлена, причин для ее начала не было. А если и были набеги, то их необузданные ногайцы совершали. С них и спрос. Россия могла бы обойтись взысканием с них и наказать всех, кого удалось бы захватить. Что касается крепости Ор-капу, то там командуют турки. Они не подвластны великому хану. Сам же великий хан так связан с константинопольским двором, что не может решиться на разрыв с ним. Но великий хан предлагает вступить в переговоры.
   Фельдмаршал встал и, величественно опершись о маршальский жезл, чеканя слова, сказал:
   - Передай своему хану, милейший, что, отказавшись от милости императрицы и предлагаемых мер кротости, он увидит опустошение страны, пылающие города и сметенные с лица земли деревни. Ее величество не намерена вести переговоры   с вероломным противником.
   Так закончилось дипломатическое оформление военной кампании.

                ГЛАВА  ШЕСТАЯ
Задолго до рассвета началось движение. Влево пошло войско, чтобы совершить ложное наступление на позиции врага, а вправо, соблюдая максимальную тишину, двинулись войска для нанесения основного удара. За час до рассвета началась ложная атака. Османы приняли ее всерьез и сосредоточились у ворот, с крепостных башен началась ответная стрельба. Тем временем шесть колонн, изготовленные к броску через ров, устремились в атаку.
   На дне рва, прихватив сброшенные заранее подручные средства, солдаты  устремились к противоположному склону. Артиллерия вела по брустверу настолько интенсивный огонь, что осажденным было страшно высунуть голову из-за укрытия. Да и что бы они увидели? Всю округу заволокло дымом. Это давало относительную свободу действий атакующим: их не осыпали стрелами, не обливали кипятком, но вниз сыпались куски земли, камни и остатки артиллерийских снарядов. Опираясь о пики и рогатины солдаты взбирались, но иногда, оскальзываясь, сваливались вниз и не всегда могли вновь начать восхождение.
   На дне рва Михайлов взял свободную пику, а его опекуны по рогатине. В том, что они взберутся, сомнений не было, но как там? Ведь мальчик не только должен взобраться на вал, но и остаться живым. Первым и живым. Такое, возможно, и случается, только никто из них не мог припомнить кому так когда-либо подвезло. Сложность еще в том, что на какое-то время Михайлов, чтобы быть замеченным штабистами, должен оставаться один на бруствере, и только после этого рядом могут оказаться Затула и Литвин. Как малец устоит под навалившимися на него татарами?
   Когда добрались до бермы, увидели в клубах дыма и пыли, что они далеко не первые. Солдаты, прижавшись к крутости вала, ждали прекращения артиллерийского огня.
   Михайлов, увлекшись успешным подъемом, крикнул своим товарищам:
   - Что стали? Полезли дальше!
   - Погодим малость, - отозвался Затула, - вишь стреляют.
   - Тогда я один полезу!
   Вася отбросил пику и, цепляясь руками за едва видимые уступы, начал взбираться. Солдаты переглянулись. На такое может решиться только малец, которому кажется, что он вечен.
   - Жить надоело, пусть лезет, - буркнул Литвин.
   -Э, нет, - возразил Затула, - мы в ответе за него. Давай, вперед!
   Тут и обстрел прекратился. Михайлов был на середине подъёма. Опекуны заспешили. Другие солдаты продолжали чего-то ждать. Да что тут гадать: никто из них не хотел быть первым… убитым. Офицеры кричат, понукая подчиненных ободряющим матом. Когда началось массовое восхождение, Михайлов уже вскочил на вал. Оглянулся - с высоты увидел… бегущих прочь татар. Чуть позже к нему подскочили его наставники. За ними другие солдаты. Сражаться было не с кем: татары всплошную бежали к своим лошадям.
                ***
   Только начали русские обстреливать земляной вал, как Каплан-Гирей догадался: не Ор-капу - главная цель Миних-паши, а вал, за которым укрыто его  войско. Канонада усиливалась, сквозь нее прорывались победные выкрики противника. Дрогнуло сердце старого хана. Еще несколько минут такого обстрела, и от его орды останутся жалкие ошметки. На зов прибежал мурза Чолок. Хан приказал:
   - Делай, как было сказано! Быстрей!
   Вскочив на подготовленную заранее лошадь, мурза поскакал в ту сторону, откуда раздавался сатанинский рёв пушек. Он нашел калгу Фета на разумном отдалении от рва: сюда не долетали вражеские снаряды. Мурза, приблизившись, крикнул:
   - Фета, не сочти ложь за истину!
   Несмотря на пушечный грохот и слабый голос толстяка Чолока, повторять пароль не пришлось: да услышит тот, кто жаждет услышать. Зурны запели отход. Слабые звуки зурн еще висели в воздухе, как от земляного вала начался стремительный бег татар в сторону коновязей. А там…
   Густая масса татарской конницы промчалась мимо Мурад-паши в сторону открытой степи. На выходе из крепостных границ Фета увидел отцову коляску, сиротливо стоявшую без лошадей и… оглобли. Заглянул внутрь кареты - отца в ней не было. Оглянулся на крепость: не там ли он? Возвращаться не стал. И правильно сделал.
   Каплан-Гирей не зря прожил много лет, чтобы не знать, что карета может сломаться, особенно если к ней приложат руки недоброжелатели, а потому приказал привязать к карете оседланную лошадь. Она пригодилась: только набрали скорость, как оглобля оторвалась от коляски, и кони унеслись с нею в степь. Карета, проехав вслед, остановилась. Основание оглобли сохранилось. Послав проклятие в адрес Мурада, хан взгромоздился на лошадь и помчался в степь.
                ***
      - Фельдмаршал! –вскричал адъютант Манштейн,. – Смотрите, на бруствере закрепились наши! Вон тот, что ниже всех ростом был, первым!
   Миних направил подзорную трубу на указанное место.
   - Так это же мальчишка! Какой молодец! Прикажите немедленно доставить его сюда, а то еще ненароком убьют.
   Капитан Опарин с удовольствием отправил Михайлова с посланцем от Манштейна в расположение командующего.
   - А ну покажись, герой! – обратился к солдату фельдмаршал. – Где ты так замурзался? Неужели сражался?
   Васёк вытянулся в струнку.
   - Так точно, ваше высокопревосходительство! Это пока лез на бруствер, запачкался. А к вам идти почиститься не дали.
   Ответ солдата понравился штабистам, они заулыбались, а кто-то и прыснул в кулак.
   - Правильно сделали, ведь бой еще не закончился, - шутя согласился Миних с тем, кто не дал герою времени на чистку, но тут же поправился: - Хотя на сегодня ты отвоевался. Как фамилия, чьей роты?
   - Рядовой Михайлов, рота капитана Опарина!
   Едва мальчик отчеканил эти слова, Манштейн наклонился к уху Миниха и прошептал:
   - Этот малец из князей Долгоруковых, ваше высокопревосходительство. Есть указание её величества не присваивать ему офицерского чина.
   Миних отклонился от шептуна и громогласно заявил:
   - Здесь, на поле боя, главней меня никого нет! Раз фельдмаршал обещал, так тому и быть!
   С этими словами Миних снял с себя офицерский шарф и собственноручно опоясал им солдата. Затем, протянув руку к Манштейну, сказал:
   - Шпагу!
   Тот безропотно отстегнул перевязь и подал фельдмаршалу. Миних приняв  стойку, четко провозгласил:
   - С сего дня, солдат Михайлов,  присваиваю тебе первое офицерское звание – прапорщик! Носи, герой, оружие с честью и применяй его только против врагов твоего отечества!
   Михайлов, склонившись, принял шпагу двумя руками.
                ***
   Несмотря на массовый побег татар с поля боя, турки продолжали сопротивление.
   С ближней к атакующим башни ведётся интенсивный артиллерийский обстрел. Приказ Миниха, и к ней направилась полурота солдат. Они вырубили топорами дубовые двери и ворвались внутрь башни. Ружья направлены в сторону янычар: сдавайтесь! Турки понимали, что эта горстка солдат, ворвавшихся в башню только часть громадного целого, поэтому безропотно стали сдавать оружие.
   Все было бы хорошо, но один из янычар замахнулся на солдата ятаганом - и тут же был проколот штыком. Это привело турок в бешенство. Началась бойня, где  погибло 166 человек. Среди них 36 русских.
   Ров преодолен, но осталась сама крепость Перекоп. Несколько выстрелов из пушек, и стены, сложенные из камня-ракушечника, стали рассыпаться. Турецкий гарнизон сдался.
   В тот же день, прежде чем собрать военный совет, фельдмаршал, как и было задумано ранее, отправил генерала Леонтьева с 10 тысячами регулярного войска и 3 тысячами казаков на запад для захвата крепости Кинбурн.
                ***
   Миних, уже входя в шатер, увидел хмурые лица генералов. С порога спросил:
   - В чем дело, господа? По какому случаю траур? Неужели не мы побили турок с татарами?
   Рассудительный Шпигель ответил за всех:
   - Пока мы вас ждали, господин фельдмаршал, то успели обсудить итоги. И пришли к весьма плачевной мысли: перекопская победа нам ничего не дала. Враг не разбит: татары отошли без потерь, а убитых и плененных турок можно по пальцам пересчитать. Но и это не беда. Главное то, что впереди нас ждет все та же безводная степь. В ближайшие дни генерала Трубецкого с обозом не приходится ждать. Да и придет - он нас не спасет. Воды для тягловой скотины в обозе не привезёшь. Самой захудалой лошаденке, как ни крути, а 5-6 ведер воды в день подай. Где их взять, если колодцы в непригодном состоянии?
   - И каков вывод? – насупился Миних.
   Принц Гессен опередил Шпигеля:
   - Позвольте мне, фельдмаршал. Вывод один: поворачивать оглобли, как говорят в народе, и двигаться навстречу обозу.
   - А потом возвращаться обратно?
   - Нет, продолжать движение в сторону зимних квартир.
   Миних долго молчал, молчали и генералы. Наконец, фельдмаршал гневно спросил:
   - Стало быть, господа, вы делаете из меня второго Голицына?!
   - Зачем так несправедливо? – возразил принц Гессен. – Вы, граф, сделали больше, вы взяли Перекоп…
   - Кому нужен Перекоп, если не развить успех?
   - Вот и я о том же, - согласился принц. – Из последних сил мы пришли к Перекопу, теряя людей и лошадей не в боевых действиях, а от жары и отсутствия воды, корма. Надежды на Трубецкого не оправдались. Но что сделали, то сделали. Что остается? Спасать остатки армии, то есть возвращаться!
   - Не бывать этому! – сказал, как отрубил, Миних. –  Мне выпало счастье командовать русской армией, самой выносливой армией в мире. И позорить ее, я себе не позволю! И потом: по указанию ее величества, императрицы Анны Иоанновны, цель похода - не только взять Перекоп, а разорить страну Крым со всей на то возможностью. К этому, господа, мы даже не приступали!
   - Нельзя с этим не согласиться, господин фельдмаршал, - миролюбиво заметил генерал Измайлов, - но достигнуть этой цели можно разными путями.
   - Конкретно?
   - Пока не подойдет обоз, предлагаю дислоцироваться здесь, на этом месте. В глубь полуострова направлять отряды для опустошения…
   - Вы сами, генерал, до этого додумались? – прервал Измайлова Миних. – Войдя в глубь страны, отряд будет отрезан от базы и уничтожен! Посылаем другой отряд - тот же результат. Как, по-вашему, надолго хватит наших сил на такого рода войну?
   - Вы не дали мне закончить мысль.
   - Подобные мысли я не намерен выслушивать! Подумайте, господа. Допустим, мы последовали совету Измайлова. Дождались обоза, двинулись в глубь страны по путям разорения, сделанного нами самими! Надолго нам хватит того обоза? С чем будем возвращаться? И потом. Где вы видели, чтобы армия, войдя в неприятельскую страну, довольствовалась из собственных припасов?
   - Вы погубите армию! – возразил принц Гессен. – И вот почему…
   Можно было заметить желание Миниха не дать и принцу высказаться до конца, но Гессен-Гомбургский - не Измайлов.
   - И почему же? – задал вопрос Миних с таким безразличием, что другой бы  смутился и не стал на него отвечать.
   - Извольте выслушать, фельдмаршал, - сказал принц, - и прошу не перебивать.  Преимущество нашей армии в оснащении неоспоримо. Но куда деваться, господа, с нашей численностью? Татарская армия в состоянии окружить нас и отрезать от всех путей снабжения. Может случиться, и от Перекопа. И другое: все время похода мы не будем вылезать из каре, что утомит и так едва живую армию. Далее. Все свои расчеты мы строим на показаниях запорожских казаков, которые считаются знатоками Крыма. А можно ли им верить? Данные разведки говорят, что степи Крыма, если и отличаются от тех, что мы с трудом и большими потерями преодолели, то отличаются в худшую сторону. При таких условиях,   движение вглубь страны предлагаю приостановить. Дождаться пополнения людьми и припасами и только тогда, ваше высокопревосходительство, продолжить путь.
   По шепотку, пронесшемуся по шатру, можно было понять, что генералы согласны с доводами Гессена. Миних, словно завораживая, останавливал взгляд на каждом из них, после чего проговорил:
   - В своей в основном правильной речи вы, принц, упустили один весьма важный фактор: угроза прямой помощи татарам со стороны Турции не исчезла. Да, мы связали их силы в Азове и свяжем в Кинбурне, но кто помешает им отдать на заклание тот же Азов и броситься на помощь хану, понимая, что из всех потерь  только потеря Крыма несет за собой стратегический характер. Тем более, все резервы, поступающие в Азов из Турции, опираются на Кафу, главный порт Крыма. Вот где, господа, главная угроза всей кампании, вот почему я не могу согласиться ни с генералом Измайловым, ни с принцем Гессен-Гомбургским. Трудно будет, господа, но может быть еще труднее, если мы, топчась на месте, дождемся турок.
   Сделав паузу, продолжил:
   - А сейчас слушайте приказ: армии готовиться в поход. Начало движения в глубь страны с рассветом 5 июня. Направление – Бахчисарай!


                ГЛАВА СЕДЬМАЯ
   В первый же день прохождение армии по исконно крымской земле подтвердились самые худшие опасения. На всем пути не встретился ни один источник с водой пригодной для питья. Немногочисленные колодцы были завалены гниющими трупами животных. Притом, противник активизировался в родной для него степи, войскам пришлось совершать движение не в походном, а в боевом порядке, т.е. в каре. Татары кружат вокруг армии, беспрерывно ее «щиплют», не давая возможности расслабиться
   И всё же противник не был усерден в боевом поединке. Если внезапным наскоком удавалось расстроить каре, он не ввязывался в сражение, а прорывался к обозу. Там крушил бочки с водой и пивом, а их было множество: на каждую роту – бочка, грабили продуктовые телеги, поджигали порох. Но и такие прорывы не оставались безнаказанными. Смыкались ряды - и мало кто из татар успевал улизнуть. Но и обозные припасы скудели на глазах.
   Уже пять дней грозное войско продвигается по Крыму: над головой бледно-голубой небосвод, украшенный жгучим солнцем, под ногами, распластанная до горизонта иссушенная земля. Солдатам трудно дышать от пыли, животные, давно не пившие, гибли во множестве. Миних начал понимать, что предложение Измайлова не было лишено смысла. Главное преимущество летучих отрядов, отправляемых в глубь страны – отсутствие обоза. Неся неизбежные потери, они непомерно больше ослабляли бы и татарские силы.
   Миних дал команду остановить движение, солдатам устраивать брустверы. Во все стороны отправлены казачьи  патрули. Фельдмаршал «окопался» в штабной палатке и никого к себе не подпускает. Генералы, переговариваясь, сходятся во мнении, что обстановка критическая. Сколько прошли, а обещанных райских кущей как не было, так и нет. Армия изматывается, противник активизируется.
   Принц Гессен-Гомбургский, как навозная муха, жужжит над головами генералов: Миних губит армию, дальше будет еще хуже. Дошел до того, что предлагал не выполнять преступные приказы фельдмаршала, а его самого арестовать и посадить под караул. Генералы отмалчивались, стараясь отнестись к его высказываниям как к придури высокопоставленной особы.
   Генерал Вильгельм Гейн тоже не вступал прилюдно в обсуждение радикальных речей принца, но с ним наедине ругал фельдмаршала и поносил генерала Шпигеля, который не торопился поддержать принца.
   - Да что Шпигель? – развивал свою мысль Гейн, - если даже Бирон держит нейтралитет.
   - Тут, всё ясно, Вильгельм, - отвечал принц, - Миних – ставленник его брата, фаворита императрицы. Провались вся армия в Тартар, Миних и тогда будет оправдан.
   - Что же делать, ваша светлость, неужели и нам гибнуть?
   - Просвещать не только генералов, но и солдат, пробуждать в них недовольство. Ставить палки в колеса! Вот что делать!
   Они не знали, что уже сегодня у Гейна появится возможность «вставить палку» в тактическое колесо системы Миниха.
   К вечеру пришло сообщение, что всего в 12 верстах от лагеря татары остановились на ночевку. Нахальство противника огорчило Миниха – перестали уважать, но тут же и обрадовало. Появилась возможность наказать зарвавшегося врага и переломить обстановку в свою пользу.
   В шатер вызван генерал-майор Гейн. Этот служака не отличается стратегическим мышлением, но простые задачи выполняет старательно.
   - Вильгельм, - обратился к нему фельдмаршал, - берите своих гренадеров, драгун полка Савельева, 3 тысячи казаков полковника Наумкина и скорым маршем отправляйтесь к татарскому лагерю. Казаки укажут дорогу. Задача: идти всю ночь ускоренным маршем. На рассвете врасплох напасть на лагерь и нанести врагу максимальный урон.
   - Разрешите выполнять?
   - Выполняйте, генерал. Учтите, от вашего усердия будет зависеть успех всей нашей крымской баталии. С Богом!
                ***
   Отряд Гейна  вышел из лагеря в кромешной темноте. Прошли только часть пути, как генералу показалось, что роты, теряя ориентировку, разбрелись в разные стороны. Вот прекрасный повод притормозить движение, чтобы, придя к цели, не застать там татар. Ну и попляшет Миних, когда узнает, что вопреки его расчетам  операция не удалась!
   Гейн приказал остановиться и объявил поротное построение. Пока группировались, прошло не менее часа. Обходя строй, генерал заметил на правом фланге первой шеренги роты капитана Опарина весьма низкорослого офицера. Непорядок! Поднесли факел, и он узнал в офицере Михайлова, известного ему как опального княжича Долгорукова!
   - Что за маскарад? – гневно спросил он Опарина, показывая пальцем на офицерский шарф Михайлова, - Кто разрешил?!
   - По приказу его высокопревосходительства командующего армией рядовому Михайлову присвоено офицерское звание - прапорщик.
   - Когда? Почему не знаю?
   - Не могу знать, ваше превосходительство.
   Рассматривая  Михайлова, генерал продолжал возмущаться:
   - Смотри, какой прыткий! Откуда у него такой офицерский шарф? У командира роты простой красный, а у него черный с золотом!
   - Опять-таки, ваше превосходительство, командующий лично повязал ему свой шарф.
   - За какие заслуги?!
   Опарин коротко рассказал о подвиге Михайлова. Генерал почувствовал себя обиженным. Как такое могло случиться, что о событиях в своем отряде он знает меньше, чем командир роты?
   - Почему построились не по ранжиру? Разойдись! Командирам построить роты согласно уставу!
   Началось перестроение. В первой шеренге самые высокие, в третьей – средние по росту, во второй - самые низкие.
   В походе, сопряженном со многими трудностями, притупляются уставные требования. Тем более, если идешь на сближение с врагом. Врага ранжиром не испугаешь. Генерал, наблюдая вялые движения солдат и слушая неубедительные команды офицеров, не стал их подгонять.
   Отряд, построенный строго по уставу, продолжил свой путь.
   Выйдя на расстояние прямой видимости татарского лагеря, поняли что опоздали. Взяв казаков в кольцо, татары рубились с немногочисленным отрядом. Увидев бегущую в их сторону массу русских солдат, татары быстро ушли в степь.
   Утром армия Миниха начала движение к татарскому лагерю. Прибыв на место, обнаружили, как и ожидалось, он свободен от противника. Победа? Увы.
   Подсчитали потери сторон – они равны. И это при внезапном ударе! Такого не было во всё время похода. Даже при обычной стычке, человеческие потери татар всегда были гораздо больше чем у русской армии.
   Выяснилось, что казаки, уверенные в том, что основной отряд на подходе, смело врубились во вражеский лагерь. Среди татар началась паника. Кто верхом, а кто и на своих двоих устремился из лагеря, но, увидев, что казаков совсем немного и их никто не поддерживает, вернулись. Тут и началась сеча.
   Разобравшись в ситуации, фельдмаршал впал в ярость. Загубить такую операцию! Да послал бы он на ее выполнение обыкновенного командира роты, толку было бы больше! Когда узнал, что причиной преступного опоздания была затеянная генералом Гейном игра в солдатики, вовсе вышел из себя. Он приказал немедленно арестовать генерала и предать военному суду.
   Но  прежде он провел Гейна перед останками погибших казаков.
   - Смотри, негодяй, эти люди погибли по твоей глупости! Их здесь 500 человек!  Смотри, не отворачивайся! Что ни решит суд, он не отмоет их праведную кровь с твоей черной души! Уведите!
   Суд состоялся в том же татарском лагере. Гейна лишили генеральского чина и дворянства, приговорили к пожизненной службе в армии рядовым. Тот, кто хотел видеть, был свидетелем разжалования генерала.
   Исполнение наказания было проведено немедленно перед строем. С Гейна сняли генеральские регалии и переодели в обычную полевую форму русской армии. Не вникнув еще в свое солдатское положение, он попытался сделать замечание капралу, который, как показалось, был с ним мало учтив и аккуратен. В ответ унтер-офицер огрел экс-генерала хорошей затрещиной. После чего Гейн, рыдая, занял указанное ему место в ротном строю капитана Опарина.
   Наблюдая за происходящим, прапорщик Михайлов дивился тому, с каким удовольствием люди глазеют на попрание человеческого достоинства. Ему, самому находящемуся в опале, были понятны переживания униженного человека. В данных размышлениях, его беспокоил только сам факт гонения, но не повод для того. Генералы, наблюдая плачущего коллегу, хмурились, склонив головы. Только принц Гессен-Гомбургский спокойно взирал на происходящее.
                ***
   Во избежание неожиданностей, во все стороны были направлены казачьи дозоры. Кроме присмотра за врагом, они искали воду. К вечеру стали поступать сообщения: в ближайших тридцати верстах присутствия татарских войск не обнаружено. По направлению Бахчисарая – пустошь, вода в колодцах испорчена. В направлении Козлова  проявляются признаки жизни. В одном случае видели действующий водопой для овец.
   Из сообщений сделаны выводы: татары поняли, что располагать становище вблизи русских войск – опасно; они уверены, что цель похода гяуров – Бахчисарай, поэтому уничтожают всё, что может пригодиться врагу; путь на Козлов открыт. Вот и выбирай: идти ли на вожделенную столицу ханства, где тебя ждут, или повернуть к менее значимому городу, но с надеждой пополнить запасы воды и рацион.
   Хорошо понимая, что отказ от немедленного взятия Бахчисарая огорчит Анну, Миних в реляции императрице, старательно  обосновал свое решение похода на Козлов. Он заверил ее величество, что столица татар не волк - в лес не убежит. Наступит время и для Бахчисарая.



                ГЛАВА ВОСЬМАЯ
   Каплан-Гирей с трудом приходил в себя от потрясения, устроенного ему казаками. На его счастье, сераскир Алим-Гирей случайно оказался рядом с ханской палаткой. Он только вскочил на лошадь, чтобы дать дёру из лагеря, как увидел властелина, выглянувшего из палатки. Алим-Гирей, не располагая временем для объяснений, подхватил его, как овцу, поперек туловища и бросил в седло. Отскакав на безопасное расстояние, он спешился, снял хана с лошади и тут же упал перед ним на колени.
   - Прости, великий хан, - взмолился он, - что, спасая тебя, вынужден был так неучтиво поступить.
   - Встань, - велел Каплан-Гирей, - и дай мне свой халат, чтобы прикрыть наготу.
   Едва одевшись, оттолкнул своего спасителя и взобрался на его лошадь. Уже с нее крикнул:
   - Я узнал тебя, Алим! Приходи, я приближу тебя.
   Ударив по бокам лошади голыми пятками, хан помчался к группе всадников. Те смотрели в сторону становища, где казаки гонялись за их единоверцами. Хан сразу определил, что казаков не так уж много.
   - Что рты разинули? – закричал он. - Разве не видите, сучьи дети, что их меньше, чем нас?
   Нашлись те, которых не надо было уговаривать. С диким гиком, выхватив из ножен сабли, они бросились на врага. За ними остальные. Лошадь хана также рванула, но тот, приструнив ее, потихоньку потрусил следом. На другой лошади его догнал Алим и, вручив хану саблю в ножнах, поехал рядом уже в качестве охранника. Сеча продолжалась до появления отряда Гейна.
   К вечеру войско хана остановило свой бег. Всю ночь хан наводил порядок в своем окружении. Выяснилось, что его охрана была уничтожена в первые же минуты нападения. Как до него не добрались, известно только Аллаху. Зато обитатели других палаток были почти все повыбиты.
   Восседая на лошади, хан приказал  остаткам своего ближайшего окружения  приблизиться. Вместе сотворили молитву, поблагодарив Аллаха за спасение. Выслушали донесение разведки: Миних-паша отказался от продвижения в сторону Бахчисарая. Его войско повернуло на запад, в сторону Гёзлева. Услышав это, придворные радостно зашумели.
   - Чему радуетесь, ослы? – осадил их Каплан-Гирей. – Не мы заставили его туда повернуть, он сам захотел. Знать бы, что это его конечная цель, можно было бы радоваться, а так думать надо.
   - Позволь сказать, великий хан, - обратился вновь назначенный казакдашем ,  Алим-Гирей. – Я, великий хан, родом из этого города. Позволь мне с моими людьми помчаться туда в потоках ветра, чтобы подготовить встречу гяуров.
   - Я посылаю тебя туда, Алим-Гирей, - провозгласил хан. – Поручаю тебе увести людей из города и уничтожить всё, что может пригодиться врагу.
   - В Гёзлеве, великий хан, большие запасы пшеницы и другого зерна, которые накопились для отправки в другие страны. Их невозможно будет уничтожить.
   - Собери женщин, пусть зальют все известью и морской водой. У тебя будет на то время.
   - Позволь, великий хан, слово сказать, - обратился Гази-челеби. - Пшеницу не нужно уничтожать.
   На него удивленно обратились.
   - Разреши пояснить, великий хан, - продолжал Гази. – Ты знаешь, я много лет прожил среди гяуров. Там я, как и все, ел ржаной хлеб. Вернувшись на родину, пришлось питаться пшеничным. И я почувствовал послабление желудка. Я долго мучился животом, пока он снова не привык к пшеничной муке.
   - Так ли это на самом деле, Гази? – усомнился хан. – Что вы думаете об этом, друзья мои?
   «Друзья» наперебой начали вспоминать нечто подобное, случавшееся с ними.
   - Хорошо. Что еще? – спросил хан.
   - И вообще, великий хан, гяуры плохо разбираются в пшенице. Не имея в наличии овса,  они будут кормить ею скотину. Голодный скот будет объедаться, потом захочет пить. Пшеница - не овес, она будет разбухать в животе скотины и тем ее убивать.
   - Всё ясно, - остановил хан поток откровений. – Езжай, Алим-Гирей, делай, что сказано. Пшеницу оставь гяурам.
                ***
   Алим-Гирей повел свой отряд так, чтобы не встретиться с армией русского паши. Миних зайдет в город с севера, а он с юга, между лиманом и морем. Еще не село солнце, как отряд был уже у ворот Одун-базар-капусу . По тому, что рынок спокойно торговал, Алим понял, что тут еще не знают о приближении врага. Что ж, пусть пока не знают.
   Свой отряд он оставил на площади у мечети Татар-джами, а сам направился к дому  своего отца Девлет-Гирея. Ворота дома выходили как раз на эту площадь. Поднялся на второй этаж и в дальней комнате встретился с отцом. Тот, как и год назад, в день его отъезда, сидел у открытого окна и, любуясь мечетью, курил кальян. Сын подошел,  поклонился и поцеловал его холодную руку.
   - Здравствуй, отец, как вы тут поживали, пока меня не было?
   - Милостью Аллаха, все хорошо, а как у тебя, сынок?
   Алим сообщил про приближение к городу русского войска.
   - Тебя Каплан прислал?
   - Ты угадал, отец. Великий хан послал меня сюда, чтобы посоветоваться с тобой по защите города.
   Девлет-Гирей затянулся дымом, придержал его в себе, а выпустив, ответил:
   - О том  не со мной говори - с турецким ялы-агой.
   - Я хотел бы знать твое мнение, отец.
   - Какой смысл в моем мнении, сынок, если Каплан, сдавая Ор-агзы,  всё уже сам сказал. Так что иди к турку, с ним и советуйся.
   - Хорошо, отец, я так и сделаю, но если он скажет «уходить», что будешь делать?
   - Буду так же сидеть у окна и смотреть, как храбрый турок, задрав полы халата, побежит через море.
   - А когда гяуры придут?
   - Буду плевать на них из того же окна.
   - Они могут убить.
   - Это лучше, чем вот так гнить.
   - Отец, зачем так говоришь, ведь эким обещал тебя вылечить?!
   - Обещал, пока я ему платил. Сейчас перестал обещать.
   - Тебе денег жалко? – спросил Алим, задохнувшись от обиды. – Ты не платишь, я заплачу!
   - Зачем платить, если все равно умирать? Наш эким такой же жулик, как и все другие экимы. Кого они вылечили, чтобы тот потом не умер? Все умирают, умру и я. Такова воля Аллаха.
   Удрученный Алим пошел на берег моря, где в бастионе располагался турецкий ялы-ага. Ворота открыли не сразу – пришлось долго стучать.
   - Кто такой? – спросили из-за ворот, - почему стучишь?
   - Посланник великого хана Каплан-Гирея, казакдаши Алим-Гирей.
   Алима провели по пустому двору на второй ярус незамысловатого строения, больше похожего на высокий каменный сарай. Ялы-ага привстал с дивана и, показав на место рядом с собой, спросил:
   - С чем пожаловал верный казакдаши великого хана?
   Алим обрисовал общую военную обстановку в Крыму. Когда коснулся проблемы Гёзлева, турок его прервал:
   - Здесь нет вопроса, уважаемый, я еще раньше получил указание в случае чего  не оборонять город. Моя задача - своевременно вывезти людей в Константинополь. Если смотрел на море, то должен был увидеть, что посадка уже идет.
   - Но в городе ничего об этом не знают!
   - Османы знают, и этого достаточно.
   - А как же татары?
   - Всех вывезти морем все равно не смогли бы. Да и нужно ли? Пока дорога открыта, пусть идут или едут в сторону Бахчисарая.
   - У тебя, ялы-ага, есть пушки, стража вооружена ружьями. Почему бы не закрыть все ворота и не повоевать?
   - Твой Каплан-Гирей выделил Гёзлеву каких-то сто всадников…
   - Ты имеешь в виду моих людей?
   - Кого же еще? Или твои тысячи за воротами остались? То-то же. Кто будет воевать? Османы? У нас каждый человек на счету, не чета вам.
   Уже стемнело, когда Алим-Гирей вышел от турка в еще более расстроенных чувствах. Организовав ночлег своему отряду, снова отправился в отцов дом, чтобы сообщить домочадцам о необходимости покинуть город.
   Отец, как и ожидалось, отказался уезжать. Это означало, что не уедет и мать Алима, не уедут слуги. В разговоре Алим вспомнил о колодце, оставшемся в наследство от прежних хозяев, греков или караев. Давно это было. Первым татарским владельцем этого дома стал дед Девлет-Гирея.
   Так о колодце.
   Алим был еще маленьким, когда дед приказал почистить колодец. Спустили на доске рабочего – выбрать  мусор со дна. Поднявшись, тот сообщил хозяину, что чуть выше уровня воды в стволе колодца есть вход, ведущий в какое-то помещение. Дед послал в колодец отца Алима. Вернувшись, тот рассказал, что вход такой величины, что можно пролезть в него на карачках, а само помещение высотой в рост человека, по стенам три каменных лежака. В стенной нише лежат восковые свечи. К тому же, в стволе колодца есть углубления для ног. Стало быть, выбраться из него можно без чужой помощи. После Девлета в том укрытии никто не был.
   - Отец, ты помнишь, что в нашем колодце есть тайная комната?
   - Конечно, помню. Из ума еще не выжил.
   - Может, тебе туда с матерью спрятаться?
   - Я туда не пролезу, да и мать вряд ли.
   - А если попробовать?
   - Кто туда лазил ты или я? Потому и пролез, что молодым был. Видимо, люди, которые строили этот лаз были значительно мельче чем мы сейчас. Да что говорить? Ты бы видел деда моего отца. Он был так мал, что лошадь против него казалась верблюдом.
   Девлет-Гирей некоторое время молча курил. Оторвавшись от кальяна, сказал:
   - Но ты молодой, пролезть сможешь.
   - Зачем это мне? – удивился сын. –  Я прятаться не намерен.
   - Кто сказал «прятаться»? Полезешь, чтобы схоронить от гяуров наши драгоценности. Их немало накопилось. Когда я ханом был, подарками заваливали.
   Алим почти всю ночь провел в колодце, принимая подаваемые сверху тюки и котомки. Мальчик, находящийся в потайной комнате, складывал их.
   Решив семейные дела, Алим принялся за выполнение задания повелителя. Началось повальное бегство из города. Дорога на Бахчисарай стала самой оживленной в Крыму. Взяв во внимание, что основные продовольственные припасы и корма находились у богатых армян и греков, Алим с них и начал. Его всадники поджигали и грабили местных гяуров, сопротивлявшихся убивали на месте.
    В колодцы сбрасывали то, что не могли уничтожить или унести с собою. Оставшийся овес и ячмень заливали известью, а где и поджигали.

                ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
   Армия Миниха уже несколько дней движется в сторону Козлова. Люди, как и скот, изнемогают от жары и безводья. Уже много недель лошади и быки с утра до ночи в нелегкой упряжке.
   С тяжестью поклажи можно было бы смириться, на то она и есть скотская жизнь, но беда в том, что не каждый день удается испить воды и съесть хотя бы горсть овса или ворох сена. Да и ночью, находясь в замкнутом пространстве лагеря, невозможно найти столько травы, чтобы быть хоть чуть сыту. Солдатам, чтобы утолить жажду, дают по чарке вина или две пива и велят во рту держать свинцовую пулю. От неё меньше пить хочется.
   Ближе к вечеру 15 июня русские увидели на горизонте клубы белесого дыма. Что-то горело. Что? Фельдмаршал приказал генералу Мангусу Бирону во главе гренадеров выдвинуться в сторону Козлова и атаковать город.
   16 июня 1736 года из-за горизонта показались крепостные башни и стены. Казаки проскакали вперед и, вернувшись, доложили: ворота открыты, а сам город безлюден. Бирон подъехал, осмотрелся. По обе стороны от крепостных ворот валялись овощи и фрукты, тряпки и битое стекло. Совсем недавно здесь был рынок. Большинство лавок сожжено. Справа от рынка – предместье. Оно выгорело полностью. Чуть дальше дымило крупное здание, над ним высился крест. Можно догадаться, что татары, уходя, вымещали злобу на иноверцах.
   Проехав под гулкими сводами ворот, генерал очутился в лабиринте улочек с высокими заборами. Проезжая каким-то проулком, оказался в тупике. Чтобы развернуться, из-за узости улочки, поставил лошадь на дыбки. С легким чувством страха: одинокий всадник – легкая цель, выехал на более широкую улицу, по ней проходили и пробегали его солдаты. Бирон послал фельдмаршалу сообщение: город бескровно покорен. Сам же поселился в бастионе, в комнате оставленной Ялы-агой.
   Поступило указание: армии отдыхать. При самой поверхностной проверке, было определено: город богат припасами. Здесь и продуктовые (пшеница, рис) и военные (свинец и 21 пушка). В окрестностях казаки вылавливали овец и другой скот. Не убежавшие из города армяне и греки помогали войску освоиться в незнакомом городе.
   В рационе армии появились пшеничные лепешки, хлеб, кулеш. Не каждый солдатский желудок выдерживал такой рацион. Объевшиеся все чаще вспоминали о благодатном ржаном хлебе, от которого никогда не пучит живот. Появились желудочные заболевания. У лошадей, кормленных пшеницей, начались колики, животы вздувались.
   В Козлове не было леса,  не было и садов, которые можно было бы вырубить на дрова. Сами жители готовили еду на кизяке, пользуясь для этого летними дворовыми очагами. Пирамиды высушенных коровьих лепешек можно было увидеть во многих дворах. И всё же команда заняться заготовкой дров для армии поступила. Деревянные строения не сжигали, а разбирали, в каменных домах  выламывали окна и двери.
   И какой захваченный войском город избегал грабежа? Таких не знаю. По крайней мере, Козлов не был исключением. Вскоре солдаты, да и офицеры, стали обладателями серебряных и золотых браслетов, колец и других дорогих изделий. Местные жители так поспешно прятали свои драгоценности, что найти их не составляло труда. Нужно сказать, что поначалу бросились на красивые изделия из меди, но стоило какому-то счастливцу обнаружить тайник а в нем тот же медный кувшин наполненный  золотыми и серебряными побрякушками, как армия занялась поисками припрятанных драгоценностей. Взламывали домашние очаги, рушили стены, спускались в колодцы
   Прапорщик Михайлов и капрал Затула поднимаются на второй этаж каменного дома, по каменной же лестнице.
   - Слушай, Вася, - говорит Прохор, - стоит ли сюда подниматься? Поручни выломаны, значит, наши уже побывали здесь.
   - А я не за добычей, - ответил прапорщик, - хочу посмотреть, как богатые татары жили. Кругом хибары, а тут дом каменный, красивый, да еще в два этажа.
   Прошли по комнатам. От прежней роскоши осталась лишь медная посуда да осколки стеклянной. Мягкая мебель распотрошена, деревянные детали исчезли, побеленные стены без украшений. Дубовые полы не сорваны. Видимо, добытчики дерева не захотели с ними возиться.
   - Посмотрел? – спросил Прохор. – И что увидел?
   Михайлов, вспомнив дом своего дяди, сказал:
   - Бедно жили татары.
   - Бедно, - согласился Затулин, - но, скажи - откуда у бедняков так много золота?
   Прапорщик не знал ответа, поэтому, ничего не сказав, пошел в другую комнату и остолбенел. Капрал, услышав грозный рык собаки, выхватил из ножен палаш и  вскочил в комнату. На полу увидел тело старого татарина, рядом с ним крупную собаку, изготовившуюся броситься на вошедших.
   - Здорово! – только и проговорил Затула.
   - Этому псу мало было трупов на улицах, - сказал Михайлов, - так и сюда забрался.
   - А я думаю, он просто охраняет хозяина.
   Действительно, рядом с трупом крови не было. 
   - Ты, пожалуй, прав, - согласился прапорщик, - лицо цело, значит собака к нему не притрагивалась. Видно, старик своей смертью умер. Притом не сегодня - запах уже пошел.
   - Скажу больше, - добавил Затула, - наши здесь побывали, но с хвостатым сторожем не стали воевать. Видишь, даже ковры целы и вон какие-то безделушки на стенах.
   - Пойдем, не будем и мы его трогать, пусть сторожит. Но скоро он, бедняга, без воды и пищи сам ляжет рядом.
   - А вот мы его сейчас подкормим, - сказал капрал, вынимая из кармана лепешку.
   Брошенную еду пес подхватил на лету и начал жадно есть.
   - Теперь бы воды ему дать.
   - А  во дворе колодец, - вспомнил Затула, - правда, ворота на нем нет.
   - Ничего, найдем где-нибудь веревку.
   Они спустились во двор, заглянули в колодец. Он был неглубок, сажени три. Пошли по дворовым пристройкам в поисках веревки. В одном из сараев капрал нашел снятый кем-то ворот, с намотанной на барабане цепью.
   - Кому нужно было уродовать колодец? – спросил сам у себя Прохор.
   - Ты что сказал? – не расслышал прапорщик.
   - Да вот ворот с колодца кто-то снял. У кого руки чесались?
   - Так давай поставим на место и наберем воды.
   - Мы сюда строить пришли? – насмешливо спросил Затула. – Вон веревка.
   Привязали к веревке медный кувшин, зачерпнули воды, попили сами, наполнили баклаги, а собаке налили воды в плошку.
   Уже на лестнице, показывая на колодец, Михайлов спросил товарища:
   - Как ты думаешь, туда стоит заглянуть?
   - Туда уже без тебя заглянули.
   - А ты откуда знаешь?
   - Неужели не слышал? Казаки туда добрались. Оттуда такого натаскали! Только, офицеры от имени фельдмаршала лапу на всё наложили. Казакам мало чего досталось.
   - И это всё в колодце было?
   - В колодце, там сбоку пещера вырублена.
   Вышли со двора. Возле купольной мечети увидели большую группу офицеров. Те о чем-то спорили. Среди них Михайлов заметил фельдмаршала.
   - Миних здесь, - сообщил он.
   Затула прошептал:
   - Идем подальше от греха.
   - Давай послушаем, ведь интересно…
   Миних, рокоча басом, говорил:
   - Мы не благодетельствовать сюда пришли, а наказывать за беды, нам врагом нанесенные. В связи с чем эту мечеть не трогаете?
   Какой-то офицер начал, что-то объяснять. Ни Затула, ни Михайлов не могли его расслышать. Зато явственно звучал голос Миниха:
   - Кто сказал? Давайте сюда этого грека или армянина!
   Рядом с фельдмаршалом поставили бородатого мужчину в богатом халате с барашковой шапочкой на голове. Он говорил, а переводчик переводил. Вот переводчика они слышали:
   - Ваше сиятельство, по словам старика, мечеть была когда-то христианским храмом. Его построили венецианцы, которые некоторое время здесь были хозяевами. И тот дворец, в котором вы, ваше сиятельство, остановились, тоже они строили.
   - А тот дом, что напротив? – спросил Миних, показывая стеком на здание, из которого наши герои только что вышли.
   - Этот дом, ваше сиятельство, принадлежит Девлет-Гирею. Его сын, ваше сиятельство, руководил сожжением жилищ православных.
   - Дом разрушить! – кому-то приказал фельдмаршал. – И активнее, господа! У нас мало времени. Враг должен понести как можно больший урон! Ну, а мечеть, в порядке исключения, не троньте. Христианский храм пусть остается в веках!



                ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
   Капитан Опарин шел от мечети Татар-Джами, у которой поставил охрану. Рядовой Вильгельм Гейн преградил ему дорогу.
   - Ваше благородие, разрешите обратиться.
   - Обращайтесь.
   - У меня к вам просьба.
   - Слушаю, но прежде присядем в тенечке, - предложил капитан.
   Они прошли к стене порушенного дома и уселись на камни напротив друг друга.
   - Излагайте свою просьбу, - сказал Опарин, избегая прямого обращения к бывшему генералу, чтобы лишний раз не напомнить ему о его нынешнем положении.
   - Вам, наверное, докладывали, капитан (Опарин пропустил мимо ушей неуставное обращение), что мои отношения с сослуживцами не совсем ладно складываются. Рядовые меня сторонятся, унтер-офицеры презирают, а офицеры вообще не замечают.
   - Да, сие мне известно, но это на первых порах. Со временем все образуется.
   - Боюсь, не доживу до того «счастливого» часа. Солдатская лямка не для меня, капитан.
   - Напоминаю вам, Гейн, вы обращаетесь не по адресу. Вашу судьбу, как и прежде, может решить только фельдмаршал.
   - К сожалению, это так. Но мне к нему дорога закрыта.
   - Тогда что вы от меня хотите?
   - Назначьте меня денщиком к какому-нибудь офицеру.
   - Хорошо. Я подумаю.
   - Николай Ефимович, не откладывайте дело на потом, прошу вас.
   Опарин удивился тому, что бывший генерал знает его имя. Как можно мягче, ответил:
   - К сожалению, Гейн, офицерский состав роты денщиками обеспечен полностью. Вот разве прапорщик Михайлов еще без денщика, но он по привычке обслуживает себя сам. Да и капрал Затула к нему по-отцовски относится.
   Гейн задумался. Что-то этот гонимый мальчишка всё крутится и крутится у его ног. Быть денщиком у вечного прапорщика? Нет уж, увольте.
   - Простите, ваше благородие, но к нему я не хотел бы.
   - А почему вы решили, что я предлагаю вам это место?
   Бывший генерал представил себя в окружении грубой солдатской массы и решил не привередничать.
   - Хорошо, Николай Ефимович, я согласен, прошу, назначьте меня к нему.
   Ох, уж эти мне генералы, хоть и разжалованные. Что им чужое мнение, если есть свое? Опарин не стал повторять, что не собирался делать это назначение.
                ***
   Так рядовой Вильгельм Гейн стал денщиком прапорщика Василия Михайлова. К их судьбам одинаково приложилась властная рука. К одному царская, к другому фельдмаршальская.
   Поначалу денщик нашел для своего офицера отдельную палатку, хотя, как правило, офицеры размещались по двое.
   В первый же день их совместной службы Гейн сказал:
   - Я понимаю, ваше благородие, что мое положение обязывает беспрекословно выполнять все ваши приказы. Я смиряюсь с этим, но, пожалуйста, не заставляйте меня чистить ваши сапоги, тем более на ваших ногах.
   Неожиданная просьба заметно смутила прапорщика. Напутственные указания, полученные им от командира роты, как раз гласили: не давать разжалованному генералу никаких поблажек. Что заслужил, то и получил! Кроме того, Опарин напомнил, что по уставу обращаться к денщику он может по имени и на «ты», тот же обязан называть офицера «ваше благородие» и обращаться на «вы».
   Переборов смущение, Михайлов сказал:
   - Я уважу вашу просьбу.
   - Благодарю, ваше благородие. И еще. Позвольте изъявить некоторые пожелания.
   Уловив кивок головы офицера, Гейн продолжал:
   - В отношениях между нами, ваше благородие, прошу не брать во внимание разницу в возрасте. Смело зовите меня на «ты» и по имени данном мне моими благочестивыми родителями - Вильгельмом. Поясняю свою просьбу. Будь иначе мои недоброжелатели заподозрят, что я подмял вас под себя, и потребуют возвращения меня в строевые солдаты, что мне очень не хотелось бы.
   - Я понял вас …тебя, Вильгельм. Теперь и у меня к тебе просьба.
   - Рад буду ее выполнить, ваше благородие.
   -  Хочу учиться военному делу. Научи меня, Вильгельм, на военные карты  с понятием смотреть, бой вести, хотя бы с ротой.
   -  Рад, ваше благородие, что у вас появились такие устремления. Даю слово, что через год вам не будут страшны никакие экзамены, сопряженные с повышением в чине. Если не возражаете, могу задать вам первый  вопрос, самый легкий.
   Опять кивок.
   - Ответьте, ваше благородие: какая разница имеет место быть между саблей и шашкой?
   - А разве это не одно и то же? – смутившись, спросил уже Михайлов.
   - Много общего, но есть и различия.
   - Не знаю таковых.
   - Объясняю: шашка отличается от сабли более прямым клинком и легкостью. На шашке нет того, что есть на сабле - ельменя, т.е. расширения на конце клинка… Помните, офицер обязан досконально знать оружие, которое используется в армии. И еще одно, ваше благородие, но давайте выйдем из палатки.
   Вышли.
   - Теперь, ваше благородие, не посчитайте за труд стать во фронт.
   Михайлов принял стойку «смирно».
   - Что ж, это у вас получилось, но до совершенства далеко.
   - Что-то не ясно, Вильгельм. Как можно стоять иначе?
   - Вот смотрите.
   Гейн вытянулся, но ни одна часть его тела не была напряжена. Он просто стоял: спина ровная, подбородок не задран, но и не опущен, руки свободно свисали вдоль тела, грудь вперед, но не выпячена.
   - Смотрите, ваше благородие, стоять вы должны непринужденно, не напрягаясь. До изучения военных карт, мы должны будем усвоить с вами азы воинской службы, без которых офицер не офицер, а только название.
   Василий покраснел, поняв, что именно он только называется офицером, а так нечто приблудное. В порыве благодарности, промолвил:
   - Спасибо, ваше превосходительство, за науку!
   Услышав эти слова Гейн вздрогнул. Посмотрев в благодарные глаза мальчика, строго сказал:
   - Надеюсь, ваше благородие, это обращение из ваших уст прозвучало последний раз. Не подводите ни меня, ни себя, прошу вас.
   Растерянный (как мог такое ляпнуть) Михайлов смущенно молчал. Гейн пришел на помощь:
   - Позвольте, ваше благородие, мой вам совет.
   - Интересно, - только и проговорил прапорщик.
   - Сейчас многие, шаря по всем углам и сусекам этого города, находят многое из того, что может пригодиться в жизни. Так вот совет: не поддавайтесь стремлению к безмерному обогащению. Не хватайте все подряд. Даже золото и драгоценные камни берите в разумных количествах. Серебром пренебрегайте вовсе. Не забывайте, что впереди вас ждет длительный и трудный поход. Из военной истории известны случаи, когда люди, манкируя пропитанием ради нескольких фунтов драгоценностей, гибли от голода и жажды.
   - Учту, Вильгельм, но сейчас, позволь, показать тебе то, что я до сих пор успел, так сказать, награбить. Скажешь по этому поводу свое слово.
   Они снова «нырнули» в палатку. Из-под подушки прапорщик достал увесистый сверток, развязал его, и перед ними открылось блескучее великолепие.
   Денщик молча перебирал рассыпанные перед ним сокровища. Среди них были два золотых браслета, отличающиеся друг от друга отдельными деталями. На одном из них Гейн прочитал и перевел надпись: «Да будет Творец мира покровителем владельца сего, где бы он ни находился».
   - Вы знаете их язык? – удивился Михайлов, который и по-русски читать не мог.
   - Ваш денщик, ваше благородие, много чего знает и умеет. Что касается вашего приобретения, то скажу: оно, более или менее, удачное. Если сумеете донести его в целости и сохранности до места постоянного расположения, то, на некоторое время, сможете считать себя богатым человеком.
   - Почему ты сказал: «на некоторое время»? Разве здесь мало богатств?
   - Много, ваше благородие. Но такого рода богатства имеют свойство быстро испаряться.
   - Это как понимать?
   - Как-нибудь в другой раз, ваше благородие.
   - Тогда скажите, что тут нужно выбросить?
   - Признаться, ваше благородие, я удивился вашему вкусу. Видимо, это от вашего княжеского происхождения. Вот, например, головное навершие, его накладывают на женские шапочки, хоть и серебряное, но весьма искусно изготовленное. Обратите внимание на позолоченную орнаментованную бляху, слегка выпуклую, с ажурными краями, а вокруг три рубина и три жемчужины в изящных оправах.
   - Так ее выбросить?
   - Нет, что вы! Такая штукенция очень понравится ювелирам, поэтому не продавайте её маркитантам. О серебре я говорил в смысле плошек и поварешек. Кстати, вот эту вещицу, - денщик показал на браслет с арабской надписью, - я бы не советовал продавать. Оставьте ее себе, на счастье. Можете уже сейчас повесить на запястье. Некоторые офицеры не такое носят.
   - Нет, я погожу, - ответил Михайлов, но браслет отложил в сторону
   Так началась совместная служба безграмотного офицера и высокообразованного денщика.

                ГЛАВА ОДИННАДЦАЯ
   Подходили к концу пять дней, отпущенные Минихом для отдыха. Опять принц Гессен зашевелился. В записке фельдмаршалу сообщает, что среди местного населения ходят упорные слухи о том, что армия после Козлова повернет на Перекоп. Хотелось бы верить, но лучше узнать у самого командующего о действительных его намерениях. Не боясь преувеличений, принц утверждает, что многих солдат «яко сонных на телегах везут» и делает вывод, что армия по своему состоянию не способна к дальнейшим боевым действиям.
   Миних созывает военный совет и доводит до сведения генералов содержание записки. О чем спорить, если количество больных в армии не только не уменьшилось, но увеличилось? Кроме этого, ощущается острая нехватка лошадей. Например: полевую аптеку возить не на чем. Из нужных 24 лошадей в наличии только 4.
   - Все высказались? – спросил фельдмаршал, хмуря брови.
   Послушав тишину, Миних встал во весь рост и решительно провозгласил:
   - Нужно ли повторять, что вся ответственность за экспедицию лежит на мне, а не на ком-то из вас? Отсюда следует, господа генералы и принц такой-то, мое слово для вас - закон. А оно состоит в следующем: выбросьте из головы Перекоп. Впереди - Бахчисарай! Мы пойдем сейчас по землям, не тронутыми врагом. Если на данную минуту у нас нет изобилия в питании и кормах, но нет и голода. Что касается слухов среди аборигенов о моем желании вернуться к Перекопу, то они распространялись по моей же подсказке. Для чего? Нужно ли объяснять, что татары своевременно узнали об этом и, дай бог, чтоб поверили. Итак, завтра с рассветом - на юг! Да поможет нам Господь!
                ***
   Денщик Гейн пригласил своего офицера на берег моря, сообщив, что там местные греки варят уху для всех желающих, запекают рыбу на углях и раздают вяленую кефаль.
   - В честь чего? – спросил прапорщик.
   - Они говорят, что это прощальный обед в честь нашей армии, завтра уходящей в поход.
   - Откуда у них такие сведения, если еще нам о сём неизвестно?
   - Есть старая военная примета, ваше благородие: первым новости узнает тот, кому они не предназначены.
   - Если так, то пойдем. А посуду нужно брать с собой?
   - Об этом побеспокоился ваш денщик, - ответил Гейн, хлопнув по кожаной суме, висевшей у него на правом плече. Он наклонился и взял вязанку дров, лежавшую у него в ногах.
   - А это зачем? – удивился прапорщик.
   - Без дров, ваше благородие, нас в очередь за ухой не поставят.
   За все дни, проведенные в Козлове, Михайлов ни разу не был на берегу моря - во главе группы занимался разрушением крепостных стен, а в свободное время ходил с Прохором на добычу золота.
   Любители ухи вышли к морю через Портовые ворота. Чуть левее от турецкого бастиона горели костры. Над двумя из них висели чугунные котлы. Возле одного стояла длинная солдатская очередь. В ней Гейн и занял место.
   Уху наливали в посуду едока. Перед тем солдат (в очереди офицеров не было) предъявлял дрова, которые и давали право на получение порции ухи. В тоже время во второй котел закладывали рыбу для варки новой порции супа. Рыбу подвозили на лодках, её разделывали женщины. По опустошению одного котла очередь переходила к другому.
   Длину очереди регулировало наличие у солдат дров. Рыбы в море много, дров у народа мало. Те дрова, что раздобыли в первые дни после захвата города, определены на хранение в армейский обоз и были неприкосновенны. Нынче же приходилось подбирать остатки. Нужно было очень хотеть поесть ухи, чтобы лазить по развалинам и выбирать из них последние деревяшки. Это очень хорошо понимал Михайлов, так как видел эти развалины. Сейчас же, поедая с Гейном уху спросил:
   - Скажи, Вильгельм, где ты раздобыл дрова? Ведь их сейчас днем с огнем не сыщешь.
   - Вы правы, ваше благородие, но всё же есть места…
   - Что-то не знаю таких мест.
   - Не удивительно, если иметь в виду Козлов.
   - Тогда где?
   Гейн хитро улыбнулся:
   - Когда я узнал, что греки хотят устроить угощение с условием: «дрова ваши, рыба наша», то задумался и придумал. Взял коня у знакомого уланского офицера и поехал за город. Помните, казаки пригнали как-то 10 тысяч овец? Так они не в голой же степи находились. Где-то и деревни должны были быть, ну а там и дрова. Хотите еще порцию?
   - Нет, спасибо, больше не хочу.
   - А то давайте, у меня ещё есть дрова.
   Михайлов, показывая на солдата, который стоял чуть поодаль от котлов, сказал:
   - Отдай вон тому бедолаге. Он, я вижу, уже на слюну весь изошел. 
   Гейн подозвал солдата к себе и сказал,  где лежат дрова. Так на земле одним счастливым человеком стало больше.
   Потухли костры под котлами – закончились дрова, солдаты разошлись по местам дислокации, греки затащили лодки на берег, в воде плескались местные ребятишки, солнце склонилось, но жара не спадала
   - Хорошо здесь, хотя излишне тепло, - сказал Гейн, потягиваясь, - Ваше благородие не желает искупаться?
   - Это в море, что ли? – переспросил прапорщик.
   - Так искупаемся?
   - Нет, Вильгельм, не хочу пачкаться в соленой воде. Только сегодня искупался в ихней бане на турецкий манер.
   - Как знаете, ваше благородие, но, позвольте, я все же окунусь.
   - Купайся, мне не жалко.
   - Только попрошу, ваше благородие, побудьте возле моего кафтана, а то эти голопузые, - показал на мальчишек, - очистят карманы в два счета.

                ГЛАВА ДВЕННАДЦАЯ
   21 июня русская армия направилась из Козлова в сторону Бахчисарая. Дорога шла в дефиле между лиманами и морем, что давало уверенность не быть атакованными с флангов. Армии, измотанной продвижением в каре, движение в свободном строю казалось легкой прогулкой. Татары, поверившие слуху, что Миних-паша из Гезлева вернется к Перекопу, на этом пути не стали угонять скот и травить колодцы.
   По выходу из дефиле, а это было на другой день, левый фланг армии оказался открытым для нападения врага. Чтобы предупредить неожиданности, Миних послал генерала Измайлова с шестью пехотными полками и несколькими сотнями казаков в сторону от движения армии. На удивление, встреченные татарские деревни оказывали упорное сопротивление. В бою за одну из них отличился прапорщик Михайлов. С взводом солдат, используя неровности местности, он незаметно пробрался в тыл врага и стремительным наскоком заставил его, понеся потери, оставить деревушку и уйти в степь.
   Капитан Опарин похвалил прапорщика за находчивость и умелое руководство солдатами в бою. Командир роты заметил, что на боку у прапорщика отсутствует баклага.
   - Где флягу потерял? – спросил он и протягивая свою, - на, испей.
   Напившись, Михайлов хлопнул себя по боку:
   - Ума не приложу, когда отцепилась. Видно, как по кучугурам  ползал.
   - Пошли денщика поискать.
                ***
   Шесть дней шла армия к Бахчисараю. Столица ханства, находясь в глубокой долине, не имела крепостных стен, но была окружена холмистыми горами, создающими хорошие возможности для обороны. Дорога, ведущая в Бахчисарай, была не приспособлена для прохождения большой массы войск, да к тому же хорошо просматривалась с высот вражеских позиций.
   Располагай Миних массой времени, можно было бы, методично сбивая врага с высоких мест, открыть для себя эту дорогу, но его не было.
                ***
   Хан Каплан-Гирей лично руководит обороной столицы. На одной из возвышенностей поставлена его палатка. С особой тщательностью он оглядывает раскинувшуюся перед ним линию обороны, пытаясь угадать ее слабые места. По тому, что уже второй день гяуры стоят на одном месте и не делают попыток атаковать, говорит о том, что Миних-паша в растерянности. Пусть еще и еще думает, пусть долго думает. Каждый день его раздумий тяжело обойдется его армии, изрядно поиздержавшейся по дороге сюда. Подскажи, Великий Аллах, правоверным, что еще не сделано.
   Наступила вторая ночь прихода гяуров к линии обороны Бахчисарая. В их лагере жгут мало костров. Оно и понятно: готовить не из чего. Сухарям огонь не нужен, им нужна вода. Воды тоже нет: перед городом все колодцы испорчены. В черноте ночи не видно движения, но слышны заунывные плачи непоеных волов и взывающие вопли лошадей.
   Ухо улавливает гулкие звуки барабанов. На каждой позиции по такому. Благополучие обозначают редкими ударами, частыми - тревогу. Пока все спокойно. Да и вряд ли гяуры рискнут лезть на крутые склоны ночью.
                ***
   Гяуры действительно не собирались ни днем, ни, тем более, ночью лезть на высокогорные позиции, Они пойдут по тщательно охраняемой татарами дороге. Решение о таком рискованном маневре принял Миних после тяжелого раздумья. Риск колоссальный, но другого решения нет и быть не может. Ввязаться в позиционную войну – погубить армию. Уйти, не пополнив запасы продовольствия и воды - погубить армию.
   Только высоко дисциплинированное войско могло совершить задуманное. Его армия этому соответствует. Приказано отобрать самые боеспособные полки. Больных и ослабленных оставить в обозе под охраной.
   Перед ротами выступают их командиры:
   - Солдаты, нам предстоит трудное испытание. Под покровом ночи мы должны зайти в тыл татарам. Единственный путь – дорога, контролируемая врагом. Вы понимаете: днем ее пройдешь. Попробуем ночью. Слышите редкие удары барабанов? Это татары сообщают, что на их позициях все благополучно. Пусть они сопутствуют нам на всем пути следования, гарантией этого – тишина с нашей стороны. Каждый должен: ставить ногу на землю мягко, не кашлять, не вскрикивать. Лучше умереть самому, чем нарушить тишину и погубить армию. Итак, солдаты, под покровом ночи и уповая на Божью помощь – вперед, на Бахчисарай!
   С наступлением полной темноты началось неспешное движение армии. Не слышны призывные вопли дудок, нет разноголосицы команд, что сопровождает любое войсковое построение. Не слышен скрип телег и фырканья лошадей – их в колонне нет. Легкое шуршанье тысяч подошв по каменистой земле. Полнейшая тишина. В любой момент на дорогу могут обрушиться камни с гор и прилететь тысячи стрел. Двадцать тысяч человек передвигаются в ночи так тихо, словно ползущая по песку змея.
                ***
   Когда Каплан-Гирею доложили, что армия гяуров у него в тылу и вот-вот войдет в Бахчисарай, он не поверил тому. Уверившись, впал в бешенство. Его отголоском было яростное нападение большого отряда татар и нескольких сотен янычар на донских казаков и Владимирский полк. Им удалось потеснить казаков, а у пехоты отбить пушку, но фельдмаршал среагировал быстро. К месту сражения были направлены несколько полков и орудия. Татары отступили, оставив на поле боя захваченную ранее пушку.
   Убедившись, что противник не в состоянии воспрепятствовать его войску, Миних приказал четверти армии, стоявшей пред Бахчисараем, войти в него для разграбления.
   Население город покинуло. Даже иезуитская миссия снялась с насиженного места. Армянские и греческие кварталы полностью выжжены еще татарами. Остальной Бахчисарай ждала та же участь, но уже от русской армии.
                ***
   Так получилось, что прапорщик Михайлов и его денщик очутились в здании иезуитской миссии. Гейн потянул офицера к книжным полкам. Читая надписи на корешках, тут же переводил названия. Василию это занятие показалось скучным. Прислушавшись к разноголосым крикам, исходившим откуда-то снизу, спросил:
   - Скажи, Вильгельм, что там за шум?
   - Ребята винный подвал обнаружили, - ответил тот, не оглядываясь.
   - Пойдем, посмотрим.
   - Пьяных рож не видели?
   - А мне они интереснее, чем постные рожи твоих книг!
   Денщик поначалу хотел возразить, но, подумав, спросил?
   - На приключения потянуло, ваше благородие? Что ж, пойдемте.
   Уже на лестнице, ведущей в подвал, почувствовали запах вина. Чем ниже спускались, тем гуще он становился, тем слышнее доносились голоса. Показались первые охотники до спиртного. Двое солдат, поддерживая друг друга, пытались преодолеть притяжение подвала.
   - Пошли обратно, - говорил один из них.
   - А я уже не могу, – сообщал другой.
Так как они перегораживали дорогу Михайлову, тот обратился ласково:
   - Разрешите, ребята, я помогу вам выбраться отсюда.
   Те осоловело посмотрели на незваного помощника. Прапорщик тем временем поднырнул под руку самого пьяного и, обхватив его за талию, поволок вверх. Другой поплелся следом.
   - Где вы научились так ловко обращаться с пьяными? – спросил Гейн, когда продолжили спуск.
   - Мне не раз приходилось видеть, как слуги тащили дядюшку в спальню.
   Они не стали спускаться на пол подвала, залитый вином. Несколько солдат бесцельно бродили между бочками, другие задумчиво сидели возле кружек с вином. Остальные о чем-то спорили. От них и шум. Гейн увидел на полу несколько книг и свитков.
   - А эти как тут очутились? – недоуменно спросил он.
   - Может, монахи здесь их прятали? – предположил офицер.
   - Нашли где прятать, - возмутился денщик. – Может, пойдем отсюда, ваше благородие?
   - Выпить не хотите?
   - Я не пью в свинушниках! – гордо ответил Гейн.
   - А я вообще не пью, - сообщил прапорщик.
   Вышли из миссии. Воздух пахнет гарью, завалилась стена рядом стоящего дома.
   - Наши стараются, - заметил Михайлов и спросил: - Может самим приложить руку?
   –   - Можно было бы, - не возражал Гейн, - но у меня есть предложение получше.
   - Но что может быть забавнее безнаказанного разрушения?
   - Для дикаря – да, но мы не из них? Не так ли?
   - Меня сделали военным, - задумчиво ответил прапорщик, - разве стезя военного - не разрушение?
   - Вы несколько упрощаете роль военного в жизни общества, мой мальчик… - ответил Гейн и тут же: - Извините, ваше благородие.
   - Мне не за что вас извинять, Вильгельм. Я действительно мальчик перед вами…
   - «Перед тобой», ваше благородие.
   - Ай, оставьте, Вильгельм, нас никто не слышит.
   - Я не хочу вернуться под команду солдафона в чине капрала, ваше благородие, потому «тобой».
   - Так в чем, Вильгельм, я упрощаю роль военного?
   Несколько шагов они сделали молча, наконец Гейн сказал:
   - Извините, Василий, мне, осужденному военным судом, не к лицу возвышенные темы. Буду тешить себя надеждой, что пока мы вместе, смогу и без громких слов передать вам свои лучшие помыслы.
   - У меня не было рядом отца, Вильгельм, теперь он появился, - проговорил в раздумье Михайлов и остановился.
   Это же сделал Гейн. Они посмотрели друг другу в глаза и порывисто обнялись.
   - Но, Васенька, умоляю, не забывай ни на минуту, что ты офицер, а я твой денщик, - попросил Гейн. - Так будет лучше нам обоим.
   Глядя на эту сцену со стороны, можно было бы подумать, что, забыв о субординации, братаются хорошо выпившие военные.
   - Так куда мы идем? – спросил Василий, входя в улочку шириной не более сажени.
   - Там, - показал Гейн, - должен быть ханский дворец. Считаю, нам не помешает увидеть его.
   - А как ты узнаешь направление, если эти улицы вертят нами, как хотят?
   - Умение ориентироваться в лесу или между строениями дается навыком, ваше благородие. Сейчас я иду по солнцу, которое не только припекает, но и дает возможность не заблудиться.
   Они вышли на небольшую площадь. Впереди высокий забор, за ним массив зданий. Перед забором ручей, берега которого заботливо обложены камнем. Через ручей – мост, а за ним распахнутые ворота. Вошли в большой квадратный двор. С правой стороны высилось здание, выкрашенное в красноватый цвет - под дикий камень. Впереди высокое крыльцо.
   - Пойдем туда, - сказал Гейн.
   Но из дома на крыльцо вышел фельдмаршал и с ним группа генералов. Михайлов и Гейн отступили в сторону, стали во фронт. Опираясь о трость, Миних прошел мимо, не взглянув в их сторону. Из того, что он говорил, они разобрали только одно слово:
   - Начинайте!
   Знать бы, что оно означает, они галопом промчались бы по дворцовым комнатам, а так долго простояли у входной  двери, любуясь вязью узоров и витиеватой надписью. Над дверью красовалась серебряная двурогая луна.
   Как только вошли в большой зал с бассейном в центре, туда вбежали офицеры и солдаты с факелами.
   - Марш отсюда! – приказал старший офицер Михайлову.
   - Пойдем в другой корпус, - предложил Гейн, но тут же осекся, ибо и туда впереди них побежали солдаты.
   - Не успели, - с сожалением сказал он.
   Находясь во дворе, они видели языки пламени, вырывающиеся из открытых окон.
   - Как вам это? – спросил Гейн.
   - А что? Красиво! – ответил прапорщик.
   Денщик с сожалением посмотрел на своего молодого начальника и поинтересовался
   - Вам приходилось слышать слово Герострат?
   - Нет, а что это?
   - Это имя человека, грека по национальности. Жил он еще до рождения Иисуса  Христа. Он предал огню храм Артемиды, который считался в то время седьмым  чудом света. Герострат хотел славы и, как видим, своего добился. Сейчас, через тысячи лет мы вспомнили о нем.
   - Вот здорово!
   - Ваше благородие, вы в восторге? А вас не беспокоит мысль, что этот человек прославился через преступление?
   - Так это ж было давно!
   - Есть преступления, Вася, мерзость которых не гасится веками. Геростратова слава – позорная слава.
   - Зачем, Вильгельм, ты мне такое говоришь? Ведь я еще ничего не пожег.
   - Но ты восторгаешься, видя, как уничтожают историю.
   - Я не подумал об этом.
   - Да, ты мог не подумать, но фельдмаршал Миних должен был задуматься: нужна ли ему слава честолюбца - Герострата?
   - Ты хочешь сказать, что фельдмаршал этим опозорил свое имя?
   Гейн вдруг подумал, что слишком разоткровенничался с мальчишкой. Он может по детской бесшабашности ляпнуть услышанное - и конец ему как офицеру. А это последнее, что у Михайлова осталось.
   - Не совсем так, мой друг. Я хочу помочь тебе не заблудиться в лесу жизненных событий. Тебе, как офицеру, много-мало, но придется рубить с плеча. Руби, но не отруби заодно и свою голову. Помни о ней всегда. Это не самый плохой орган, данный человеку Богом.
   - Понял, отец.
   - И последнее. О нашем разговоре не распространяйся. Мне терять нечего, а у тебя вся жизнь впереди. Следи за языком.

                ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
   Татары были безучастными свидетелями разрушения их столицы. Они беспомощны против регулярной армии Миниха, но… что если выступить
против другой части его сил, укомплектованных больными и неспособными к боевой работе солдатами. А там разгромить и обоз с остатками продовольствия и фуража.
   Набросились. Самое большее, что смогли сделать, это захватить врасплох отряд казаков, занимавшийся заготовкой сена в 20 верстах от своего основного лагеря. Двести человек были убиты и столько же взяты в плен. Спасшиеся предупредили начальника лагеря генерала Шпигеля об угрозе. У того было время подготовиться к нападению. На внешней границе каре были поставлены телеги оглоблями в сторону врага, по углам установлены артиллерийские орудия.
   Первая же бешеная попытка проломить оборону русского отряда  была отбита. Последовало еще несколько атак, но с тем же результатом. Убедившись, что и с ослабленной частью армии его коннице не справиться, Каплан-Гирей решил отступить. Он успокаивал себя тем, что гяуры, уберегшиеся от сабель правоверных, неминуемо будут повергнуты в прах голодом и болезнями, которые уготованы им на пути к Кафе.
                ***
   Всего один день пробыла русская армия в Бахчисарае. 29 июня вышли из города и расположились лагерем на реке Альме. Отсюда в сторону Ак-мечети (город вблизи нынешнего Симферополя) был направлен отряд для его разрушения. Город, как и обычно в этом походе, оказался безлюдным. Выполнив задачу, и прихватив найденные там скудные припасы, отряд вернулся на базу, потеряв в столкновении с татарами 12 человек убитыми.
   Первые версты по направлению к Кафе – вожделенной цели фельдмаршала, показали, что продвигаться придется в совершенно опустошенной местности: ни продовольствия, ни воды. Это Каплан-Гирей постарался.
   К тому времени треть армии  была больна, остальные, по утверждению принца, находились в состоянии сонных куриц. Привычка доводить начатое дело до конца мешала Миниху принять решение повернуть армию вспять, в сторону Перекопа.
   Похерить привычку заставило сообщение: турецкая армия во главе с самим визирем ускоренным маршем движется к Очакову, а там рукой подать до Перекопа. Возникла угроза блокады русской армии в Крыму.
   На этот раз военный совет был единодушен: пора, пока не поздно, отходить. Нельзя допустить, чтобы османы, оседлав Перекоп, захлопнули крышку кувшина, в котором, словно вороватая мышь, осталась бы армия Миниха.
                ***
   Каплан-Гирей видит во сне пленение грозного Миниха. Теперь его заботит  способ казни человека, принесшего столько горя его ханству. Нет, здесь отсечением головы не обойдешься. Мысленно перебирает способы казни, и ни один не показался достойным того гяура. Хан почувствовал себя беспомощным, испортилось настроение. И как было не испортиться? К мысли, что не сможет победить Миниха в открытом бою, он привык, но что достойно казнить врага не в состоянии – уму непостижимо!
   И осталась бы эта загвоздка единственной причиной угрюмости хана, если бы к вечеру не пришло сообщение, что русские повернули оглобли на север! Угрюмость, как рукой сняло. Хан превратился в клокочущий вулкан. И как было не возмутиться? Сотни колодцев и других источников воды испорчено по пути из Бахчисарая в Кафу, обезлюжены деревни и всё попусту!
                ***
   Русская армия, отягощенная многими болезнями, словно гусеница, под пеклом июльского солнца, ползет к Перекопу. Страдают все - офицеры и солдаты, лошади и волы. Армия превратилась в большую лекарню, в которой не лечатся, а болеют и умирают. Люди где падают, там и остаются. Их жизнь словно вылитая в песок вода - о ней никто не будет помнить.
   Напрягая последние физические силы, войско с трудом соблюдает боевые порядки. Отбитые в очередной раз татары удивляются тому, что гяуры, устилая землю не кровью, а зеленой слизью, еще способны стрелять из орудий и поднимать руки, чтобы выпустить ружейный заряд в верное сердце воина Аллаха.
                ***
   Наступают сумерки, армия приостанавливает шаг. Подготовка к ночевке занимает большую часть ночи: необходимо окапаться на случай внезапного нападения. Участники похода, способные не только нести службу, но и анализировать,  замечают, что границы лагеря изрядно сузились. Теперь значительную часть его площади занимают не люди и скотина, а артиллерийские орудия,  количество которых не уменьшилось с начала похода.
   К полуночи прапорщик Михайлов справился с заданием, выпавшим на его взвод. Теперь отдых. В палатке его ждет верный денщик.
   - Поешьте, ваше благородие, - пригласил он, протягивая тряпицу.
   Михайлов развернул и увидел лепешку только испеченную на углях, кусок завяленного мяса и рядом очищенную дикую луковицу.
   - Чем не пир, - удовлетворенно заметил он.
   - Остатки Козловских запасов, – пояснил денщик.
   - Сам-то ел?
   - Со мной все в порядке, не беспокойтесь, ваше благородие.
   - А воды нет?
   - Вода есть, как без нее, - проговорил Гейн, кладя рядом баклагу.
   - Это тоже из Козлова?
   - Нет, ваше благородие, из генеральской бочки.
   Поев, Михайлов потянулся, как кот и спросил Гейна:
   - Еще долго до Перекопа?
   - По моим подсчетам – пара переходов, не больше.
   - Дядя Прохор плох, - сообщил прапорщик.
   - Это вы о Затуле?
   - О нем, мученике.
   - Почему мученике?
   - А как его еще назвать? Видишь ли, сейчас Петров пост идет. Так он все правила его выполняет.
   - Разве он не знает, что в походе разрешено не поститься?
   - Знает, но пересилить себя не может. На одних сухарях живет, да и то не вволю. У него дребездуха . Я его к дяде Грише пристроил для лечения, но тот только головой покачал, когда увидел.
   - Очень плох?
   - Очень, - подтвердил офицер и достал из-за борта мундира увесистый сверток,
 - вот что он передал мне на сохранение.
   - Золото? – спросил денщик.
   - Оно.
   - Пригодится. Вот придем на Перекоп, там нас встретят маркитанты с разными соблазнами. Будет чем подкормить Прохора.
   - А ты откуда знаешь, что они будут?
   - Так это в обычае. Армия возвращается из похода, а ей навстречу соблазнители. Знают, стервецы, что изголодавшемуся войску нужно. Вот тут и уплывает твоё богатство.
                ***
   Из благословенного Сераля в Бахчисарай прибыл мубашир . Каплан-Гирей принял его в шатре, разбитом посередине двора сожженного ханского дворца. Закопченные руины окружали шатер. Времени хватило только на то, чтобы убрать вокруг мусор, поэтому мубашир  от ворот шел по очищенной дорожке, но вдыхая  запах гари.
   Чиновник, став на колени перед возлежавшим в болезни крымским ханом и, протягивая свиток, проговорил:
   - Великий хан, позволь вручить тебе послание от светлейшего падишаха Высокой Порты.
   Послание принял сын хана, Фета, который находился тут же. Взмах руки - и мубашир покинул шатер.
    - Читай, - велел хан.
    Фета, пробежав текст глазами, взволнованно проговорил:
   - Это отставка, хан-отец.
   - Тогда можешь не читать.
   Увидев удивление на лице сына, пояснил:
   - Ты был мал годами, когда я уже на память знал, что говорит в таких случаях житель Сераля. Ведь это уже третья моя отставка.
   Фета вздрогнул от неожиданно непочтительного наименования благословенного вседержителя Османского султаната. Хан заметил это.
   - Успокойся, - сказал он, - нынешний султан большего не заслуживает. Ты сам видишь, сынок, как нас бросили в пасть гяурского льва. Что мы могли сделать против его ружей и пушек? У нас их нет, но они есть у османов. Почему не помогли? Сколько раз я молил о содействии! Что получил? Даже ответ не удосужился написать! Оставили на Оре четыре тысячи янычар и двадцать пушек против пятидесяти тысяч первоклассного войска, и считают достаточным.
   Каплан-Гирей отпил из чаши кумысу и продолжал:
   - Путем великих усилий мы парили на пегасе суетности и в конце концов вымотали войско Миних-паши и вынудили отступить. Султан не видит, что наше усердие в борьбе с гяурами  спасло Кафу от разорения. А это тебе не Гёзлев и даже не Бахчисарай. Как оценили? Оценили вот этим…
   Хан посмотрел на свиток в руках Фета и едва сдерживая себя, чтобы не разрыдаться, заключил:
   - Ничего. Каплан и это испытание выдержит. Там не указано, куда мне явиться?.
   - Нет, хан-отец.
   - Тогда уеду в Румелию и пробуду там до лучших времен.
                ***
   Ослабленная донельзя армия Миниха оставляет за собой сотни трупов и многие пятна ядовитой слизи. Им сопутствуют неисчислимые рои мух. Всё меньше нападений татарских отрядов на отступающее войско. Сейчас они заняты совсем другим: воины ислама превратились в могильщиков. Они знают, что массовая смертность порождает чуму. Тогда вслед за жертвами голода последуют и те, кто ел лучший хлеб. Трупы нужно захоронить, иначе чума сделает то, что не сделали гяуры. Они разрушили много домов, но Аллах, услышав молитвы правоверных, не дал московам уничтожить сам крымский народ. Сейчас же, оставляя за собою трупный след, враг уползает в сторону Ора.
                ***
   17 июля армия Миниха подошла к Перекопу, на этот раз с юга. Имеющиеся там запасы продовольствия несколько оживили ее, но с фуражом и водою по-прежнему было туго. Подошел обоз Трубецкого, но и это не могло решить нехватку воды и фуража. Долго оставаться на месте армия не могла. Об этом, в своем представлении царскому двору, фельдмаршал и сообщил. В ответ получил разрешение отвести армию на Украину
   Михайлову с его взводом досталась нелегкая работа по подготовке шурфов для закладки пороха под крепостные сооружения Перекопа. Спешка, твердая земля и жаркая погода выматывали людей, не набравших сил после изнурительного похода. Прапорщик обратился к командиру роты с просьбой увеличить водную порцию солдатам, занятым на столь тяжелой работе. Просьба была удовлетворена. В глазах подчиненных авторитет молодого командира возрос.
   Каждый вечер верный денщик радовал его давно забытой вкусной едой и стопкой водки. Даже Прохор, опекаемый Гейном, несколько повеселел.
   Прапорщик вошел в палатку и удивился: рядом с Вильгельмом сидела не очень молодая женщина. Удивился, но с женщиной поздоровался. Денщик засуетился:
   - Ваше благородие, позвольте представить. Эту даму зовут Роза, и она готова разделить с вами ваш скромный ужин.
   Михайлов покраснел, понимая, на какой ужин намекает Гейн. Посмотрев с укоризной, сказал:
   - Она в матери мне годится, Вильгельм. Ни ужинать, ни что другое я с ней делить не собираюсь. Отблагодари ее, и пусть ужинает с кем-то другим.
   Когда женщина ушла, Гейн объяснил:
   - Извини, Вася, но более подходящей тебе по возрасту девки я не нашел. Это лучшее, что имеется в маркитанском обозе.
   Утолив голод и выпив услужливо поданную чарку водки, Михайлов сказал денщику:
   - Как мне помнится, я не просил приводить ко мне девку. Другое дело – водка. Она мне что-то понравилась. Можно бы и удвоить дозу. Вот этим пусть пока и ограничится мое вхождение в офицерство.
                ***
   Чуть позже, во время личной встречи с императрицей, Миних покаялся, что присвоив офицерский чин отпрыску Долгоруковых, невольно нарушил волю её величества. На что Анна Иоанновна ответила: «Что сделано, то сделано. Не буду же я воевать с мальчишкой».
                ***
   27 июля русская армия вышла из Крыма. В тот же день взорвались мины, заложенные в ключевых узлах оборонительных сооружений Перекопа.
   Уже в пределах Украины, на реке Самаре, Миних провел смотр своей армии. Полки, участвовавшие в боевых действиях непосредственно в Крыму, имели весьма жалкий вид. На знамённой линии полк выстраивал не более 600 человек.  В этом походе, как утверждают источники, людские потери составили почти 30 тысяч, тогда как боевых потерь было в пределах 2 тысяч человек.
                ***
   Уже в 1738 году, когда крымская баталия стала заслоняться многими другими славными делами, Миних получает письмо, в котором сообщается, что императрица уведомлена в том, что в прошлой кампании при армии возили провиант в основном мукою. Солдаты, за неимением условий печь хлеб, питались некоторое время почти сырым тестом, от чего были потери в людях.
   В своём ответе фельдмаршал, не скрывая обиды, констатировал, что императрицу недобросовестно информировали. Признавая плохую работу провиантмейстеров, он вспоминает как вынужден был активно вмешиваться в их дела и тем самым приводить в норму снабжение армии продуктами питания. Благодаря этому «в довольстве до Перекопи дошли, а в Крыму так много всего найдено, что некуда было брать, по дороге бросали и на возвратном пути до днепровских магазинов без нужды дошли».
   Далее Миних доказывает, что не от потребления теста умирали солдаты: «Потеря в людях бывала оттого, что временно выдавалась мука для печения хлебов – этого никто доказать не может, ни один генерал, ни один полковой командир, ни один доктор не представили мне эту причину смертности, все показывали одно, что солдаты умирают от жаркого климата и дурной степной воды». Пусть этот ответ остается на совести фельдмаршала.
                ***
   НЕСКОЛЬКО СЛОВ О ДАЛЬНЕЙШЕЙ СУДЬБЕ Б-Х. МИНИХА
   Автор не может оставить читателя под впечатлением столь мрачных итогов деятельности фельдмаршала Миниха. Хотя это и не входило в первоначальный замысел, позволю себе несколько расширить жизнеописание этого незаурядного человека.
   Война с Турцией продолжается. Фельдмаршал активно в ней участвует. Вот только два эпизода.
    Июль 1737 года. Русская армия под руководством Миниха овладела мощной турецкой крепостью Очаков. После боя было погребено 17 тысяч турецких трупов. В плен было взято 3,5 тысячи человек. В том числе: комендант крепости и 300 офицеров. У русских убито 1055 офицеров и солдат. Взятие Очакова и непомерные потери при обороне только одной крепости вызвало в Константинополе смятение, что привело к отставке великого визиря.
   1738 год. Армия под командой Миниха направляется к турецким владениям. В августе подошли к Днестру. На другой стороне турецкое войско. Миних узнает, что в Молдавии свирепствует какая-то опасная болезнь, от которой вымирают целые деревни.
   Вторгаться на зараженную территорию было бы крайним безрассудством. Миних отводит армию за Буг, а там и на зимние квартиры. Из Петербурга следует указ: продолжать военные действия, взять Бендеры и Хотин. Фельдмаршал, ссылаясь на решение военного совета, отказывается губить армию.
   Возможно он решил, что сыт по горло недоброй славой губителя армии, оставшейся после Крымского похода. Как видим, печальный урок не канул в Лету.
   В октябре 1738 года заключен мирный договор с Турцией, а 14 февраля 1739 года состоялись торжества в честь победоносного окончания войны. На радостях посыпались награды. Миних и его генералы получили по золотой шпаге. В пылу ликования тремя тысячами рублей  был награжден смотритель собачки императрицы.
   Военный талант Миниха вызвал турок на откровенность. Они заявили: будь у них такой полководец, как Миних, результаты войны были бы другими.
   В ноябре 1740 года умирает Анна Иоанновна. Власть меняется, Миних получает отставку. В ноябре 1741 года на престол взошла Елизавета Петровна. Начались разборки. В числе арестованных и фельдмаршал Миних. Его обвинили по многим эпизодам его бурной государственной деятельности. В частности: командуя армией, не берег людей, позорно наказывал офицеров без суда, расточал государственную казну. Фактически вина его была в том, что он верно служил Анне Иоанновне, а по смерти – её приемнику. Главное, не показал усердия в возведении на престол новой императрицы.
   Председателем судебной комиссии был назначен Никита Трубецкой – виновник многих тысяч смертей участников Крымского похода.
   Перед приговором, обращаясь к Трубецкому, Миних сказал: «Я в одном внутренне себя укоряю – зачем не повесил тебя, когда ты (   ) во время турецкой войны был обличен в похищении казенного достояния?  Вот этого я себе не прощу до самой смерти».
   В феврале 1742 года фельдмаршал был сослан в Сибирь и пробыл там 20 лет. Освобожден Петром III. Его призывают на службу, восстанавливают в звании фельдмаршала.
   В 1762 году Екатерина свергла с престола Петра III. В этом эпизоде русской истории Миних до конца оставался верен императору. Следуй тот советам фельдмаршала, события могли повернуться в пользу Петра Федоровича.
   Екатерина II на престоле. Миних пред ее очами. Царица спрашивает: «Вы хотели против меня сражаться?» Миних без тени смущения ответил: «Ваше величество, я хотел жизнью пожертвовать за государя Петра Федоровича, возвратившему мне свободу. Теперь же я считаю своим долгом сражаться за вас!»
   Екатерина II назначила Миниха главноначальствующим над рядом портов и Ладожским каналом.
   В 1767 году фельдмаршал Б-Х. Миних скончался, прожив более 84 лет. Его тело было предано в земле в Лифляндии, недалеко от Дерпта. После него остались сын и три дочери.
                ***
   P.S. В книге Олеся Бузины «Тайная история Украины-Руси» (Киев, 2006) есть статья о Минихе: «Оклеветанный фельдмаршал». В ней автор полемизирует с его очернителями. Я разделяю высокую оценку, данную автором Б-Х Миниху как полководцу и человеку.
   Однако, вызывает недоумение фраза связанная с крымским походом 1736 года: «Единственным результатом войны стало то, что татары отныне боялись ходить в набег на Украину – «прогулка» Миниха в Бахчисарай сломала их психику навсегда».
   Миних был человеком строгих принципов, поэтому не принял бы этот сомнительный пассаж, ибо уже в феврале 1737 года татары совершили ответный разорительный набег на украинские земли. В одном из сражений с ними был убит генерал Лесли и пленено 300 офицеров.
   Последний же набег на Украину был совершен в январе 1769 года. Об этом в третьей части нашей книги.



   ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

   КНЯЗЬ ВАСИЛИЙ ДОЛГОРУКОВ


                ГЛАВА ПЕРВАЯ
   В 1764 году Турция стремилась наладить отношения с Россией. Приближенные нашептали султану, что крымский хан Крым-Гирей своей ненавистью ко всему русскому, не вписывается в хитроумные узоры турецкой внешней политики, и его требуется заменить. Султан Мустафа III отстранил хана от власти и сослал на Архипелаг.  Новым ханом стал миролюбивый и велеречивый Максуд-Гирей.
   Политические кружева продолжали плестись, но уже при активном участии Франции, которая  не могла смириться с растущим могуществом России. Начала вынашиваться идея новой турецко-русской войны, появилась надобность в воинственном ненавистнике России на крымском престоле. Тут и вспомнили о Крым-Гирее.
   Максуд-Гирея отправили в собственное поместье для продолжения стихотворных упражнений. Великого визиря Мухсинзаде, противника назревавшей войны, сослали на Острова. Все бы ничего: не он первый, не он последний, но к нему был приставлен слуга, который в такое же изгнание сопровождал предшественника Мухсинзаде Бахира Мустафу. Тогда слуга вернулся в Константинополь с головой Бахира. Об этом знал новый изгнанник, и каково ему было постоянно видеть перед собой возможного палача? И вправду, политика - не школа человеколюбия и нет предела восточной изощренности…
   Третьей заметной жертвой тех событий стал русский резидент в Турции Алексей Михайлович Обрезков. Вновь назначенный великий визирь Хамза-паша обвинил резидента, а в его лице императрицу Екатерину II в клятвопреступлении и вероломстве. При этом он сослался на письменное заверение Обрезкова сократить контингент русских войск в Польше, численность которого на самом деле осталась прежней.
   Обрезкову было предложено от имени императрицы подписать обязательство не вмешиваться в избрание польских королей и вывести из Польши свои войска. Резидент не имел на то полномочий, о чем и заявил. Тогда великий визирь торжественно провозгласил: «Таким образом, война со стороны Высокой Порты России да будет объявлена!» Это случилось в 11 часов 25 сентября 1768 года. После чего Обрезков был заточен в Семибашенный замок.
   А через неделю Крым-Гирей получил ласковое письмо из Константинополя с предложением снова занять престол Крыма. И вот стоит он перед Повелителем мира, который восседает в кресле, укрытом львиной шкурой. Справа от него на лавочке - великий визирь Хамза-паша.
   - Говори, - повелел султан визирю и скучающе прикрыл глаза.
   Хамзе-паша, суетливо привстав, поклонился в сторону падишаха и заговорил:
   - Ты, Крым-Гирей, призван к Высокой Порте, чтобы достойно ответить неверным московам за их злые намерения не считаться с волей Великого повелителя мира. Эти  прахоподобные гяуры посмели нарушить наши с ними договоры! Твои прежние деяния, Крым-Гирей, достойны похвалы, ты известен как непреклонный борец с врагами веры. При твоем содействии и по милости Аллаха мы сдуем гяуров со света, как пыль с зеркала. Поэтому ты и удостоен…
   Крым-Гирей слушал речь великого визиря и удивлялся, что такой сумбур произнес не рядовой сановник, который ценен разве что древностью рода, а человек, уполномоченный претворять в жизнь великие замыслы падишаха. Султан, видимо, разделил мнение татарина. Будь иначе, он не прервал бы речь визиря:
   - Хамзе, я удивляюсь твоему пустословию, закрученному, как шерсть барана. Наверное,  не зря мне шепчут в уши, что не того человека  призвал я на этот пост. Теперь, Крым-Гирей, слушай меня. Московы, по врожденной злобе к правоверным, начали поступать вопреки заключенным с нами договорам, поэтому я, повелитель шести стран и семи поясов земли, султан Мустафа-хан, нашел нужным объявить злодеям священную войну. Начать её я доверяю тебе, Крым-Гирей. Даже больше, я назначаю тебя главнокомандующим всеми войсками, принимающими участие в военных действиях.
   Услышав эти слова, Крым-Гирей вздрогнул. За всё время пребывания татарского народа под эгидой Высокой Порты, крымский хан не удостаивался чести самостоятельно командовать не только турецкими, но и своими войсками!
   Воодушевленный доверием, Крым-Гирей попросил дозволить ему  не проводить торжества по случаю вступления на престол. Не заезжая в Крым, он помчится в Бендеры, где созовет войско и уже в эту зиму, не дожидаясь весны, вторгнется в русские пределы. Султан одобрил его устремления: зимний поход войска Крым-Гирея будет неожиданным для гяуров, ибо они, наверняка, не ждут нападения правоверных в это время.
   Хамзе-паша пробыл в должности великого визиря 28 дней. Его имя осталось в истории только потому, что именно он объявил России войну, поставившую Великую Порту перед грозными испытаниями.
                ***
   Турция объявила России войну, Крым-Гирей готовит армию к походу, а саму Россию больше заботит предстоящая прививка оспы императрице и ее сыну.
   Волнуются медики: как можно новое в медицине опробовать сразу на владычице? Возмущаются церковники, толкуя медицинское новшество как вмешательство в предопределение божье. Светское общество выжидало и заговорило лишь тогда, когда Екатерина все же совершила оспопрививание, оставшись здоровой и защищенной в последующем от этой страшной болезни.
   В Казанском соборе собрался сенат и члены всех присутственных мест. После обедни был зачитан сенатский указ: 21 ноября считать торжественным днем в память привития оспы императрице и великому князю. На разных уровнях общества раздавались благодарственные речи семилетнему Александру Маркоку, от которого и был взят оспенный материал. Ему было пожаловано дворянское достоинство с изменением фамилии на Оспенный.
   Агенты и дипломаты с недоумением доносили своим правительствам о столь пренебрежительном отношении России к объявленной войне - не каким-то там герцогством Тосканским, а Османской империей. У них, мол, только и разговоров, что об оспе.
   На самом деле Екатерина встревожилась – началась непредвиденная война.  Тем более, созданный Совет по войне с Турцией уяснил, что Россия к ней не готова

                ГЛАВА ВТОРАЯ
   Вновь назначенный крымский хан, он же главнокомандующий, обзавелся соответствующей его положению свитой и незамедлительно отправился в Бессарабию. Там, недалеко от Бендер, в Кавшанах, находится его дворец, возведенный еще в первое правление. Здесь и будет его главная квартира, отсюда, словно из зева ядовитой змеи, выплеснется на русские просторы его мстительная слюна, оставляя после себя мертвое пространство.
   Ненависть Крым-Гирея ко всему русскому возникла не на пустом месте. Он был в юношеских годах, когда лютое русское войско под командой Миниха-паши залило цветущий в ту пору полуостров, кровью безвинных жертв, уничтожая огнем и железом его деревни и города. Тогда и дал Крым-Гирей клятву на Коране беспощадно мстить русским гяурам до конца дней своих. Наконец появилась возможность исполнить клятву.
                ***
   Для Франции, под дипломатическим давлением которой изменился вектор внешней политики Турции, назначение Крым-Гирея главнокомандующим было гарантией военной активности Порты. В ставку крымского хана был откомандирован барон Леонард Тотт, консул Франции в Крыму.
   Крым-Гирей, узнав об этом назначении от курьера, весьма обрадовался. Не только тому, что великая держава уделяет его вниманием - он был давним почитателем французской культуры и кухни. Сообщившему новость, дано указание поторопиться с возвращением и передать барону уверение в ханском благорасположении.
   Уже на следующий день по приезду хана в Кавшаны этот небольшой спокойный поселок превратился в густонаселенный лагерь. Со всех сторон приезжали и во все концы отъезжали сотни всадников - гонцы и лазутчики, чиновники и посланцы. На всей территории турецкой Бессарабии концентрировались конные массы татарского войска, которым и предстояло совершить разорительный поход на земли России.
   Сейчас, сидя на троне, Крым-Гирей принимает поздравления от высших представителей татарского народа и иностранных резидентов. На нём шапка, украшенная двумя султанами из пучков страусовых перьев. На них, словно капельки утренней росы, сверкают россыпи мелких алмазов. Хан - само дружелюбие и доброта.
   Наступила очередь барона Леонарда Тотта. Подойдя к трону, он топнул ногой и низко поклонился, опахивая ближнее от себя пространство снятой с головы шляпой.
   - Ваше величество, примите глубокое удовлетворение короля Франции Людовика ХV вашим восшествием на престол Крыма. Франция надеется…
   - Остановитесь, барон, - произнес хан, дублируя слова жестом руки, - я знаю, что вы сейчас скажете, поэтому заранее благодарен за добрые напутствия. Я прервал вас потому, что хочу приблизить минуту, когда мы с вами сядем за общий стол, чтобы отведать яства, приготовленные вашим отменным поваром. Французская кухня – моя слабость, и могу заверить вас, барон, что ваши подливки вообще вершина мировой культуры.
   Тотт знал о пристрастии Крым-Гирея к кулинарным изыскам. Отсюда не удивился его откровениям. Чтобы успеть приготовить французские яства к предстоящему торжественному ужину, он заранее послал в ставку хана своего личного повара.
   Знал барон и о прозвище хана, оставшемся еще с первого его правления - «Дели хан», что в переводе означало: «помешенный хан». Дикий народ никак не мог понять человека, посвящавшего свое свободное время не молитвам Всевышнему, а сумасбродству, которым считались увлечения театром и светской музыкой.
   Барон, еще раз низко поклонившись, ответил:
   - Я к вашим услугам, ваше величество.
   На ужине, проходившем в большом зале ханского дворца, свободных мест не было. Во главе стола сидит сам хан, а рядом - французский резидент барон Тотт. Это вызвало зависть у некоторых влиятельных вельмож Крыма, которые по праву могли бы сидеть рядом с повелителем.
   Вот и другая особенность этого ужина: на стол подавали блюда как татарской кухни, так и французской. Хотя Крым-Гирей увлеченно поедал иноземную пищу, его подданные предпочитали национальную. Столь явную демонстрацию несогласия с вкусовыми предпочтениями хана, заметил Тотт.
   - Ваше величество, обратите внимание, - сказал он шепотом, - вкусы ваших подданных расходятся с вашими. Видимо, у них привычка к обычной пище сильнее желания следовать во всем за своим повелителем.
   Хан оторвался от поедания речной рыбы, приготовленной на превосходном молдавском вине, и обозрел стол. Почти у каждого едока тарелки были наполнены дюшпере  или люля-кебаб. Блюда с эчпочмаками  были полупустыми, тогда как соус бешамель в посуде из тончайшего фарфора даже не почат. Да что говорить, если поварские украшения в виде копий над блюдами с дичью торчат нетронутыми. Пусть бешамель в непривычку, но чем дичь не угодила?
   По мере изучения гастрономических предпочтений своих подвластных лицо хана мрачнело. Сдерживая себя, спросил:
   - Что же вы, приятели мои, игнорируете кухню нашего дорогого союзника?
   Подданные попробовали отмолчаться, но хан был настойчив:
   - В вашем поведении, мои дорогие паршивцы, я усматриваю бунт! Вы видите, - продолжал он, - как ваш повелитель наслаждается произведениями повара моего друга, но не следуете его примеру, а, наоборот, употребляете то, что он сам не ест. Вы противопоставляете себя вашему хану! Или я не прав?
   Крым-Гирей снова обозрел присутствующих – молчок. От страха перед ним или из презрения к нему? Думай, как хочешь. Придется тянуть за язык.
   - Ты, Ширин, говори!
   Бей Мустафа медленно привстал и, находясь в полусогнутой позе, сказал:
   - Ты зря, великий хан, обвиняешь нас в бунте. Народ Крыма с великой радостью воспринял возвращение тебя на высокий престол Крыма. Как мы, Ширины и другие беи, можем идти против своего народа?
   - Тогда чем объяснить ваше поведение за столом?
   - Мы просто поддерживаем твоих поваров, мой хан.
   - Выходит, заговор?!
   - Нет, мой хан, я бы сказал - уговор.
   - В чем уговор?
   - Я уже сказал, мой хан, уговор поддержать твоих поваров.
   - Зачем это вам?
   - Это не только нам, надо всем.
   - Тогда спрошу: что надо?
   С места поднялся старый бей Мансур.
   - Что ты, Мустафа, бормочешь себе под нос? – упрекнул он Ширина. – Дай я скажу, великий хан. Твои повара, мой хан, встревожились, когда увидели на кухне повара-франка. Началось соперничество, в котором, на мой вкус, твои повара превзошли как самих себя, так и франка. Они никогда так хорошо не готовили кебаб. И потом, разве мы не обязаны поддерживать свое, родное?
   - Так что же получается? – удивился Крым-Гирей. – Когда нет соперника, мои повара готовят еду спустя рукава? Зуфер-ага, - обратился он к векилю , - разберись с поварами.
   Участники ужина потянулись к французской еде. Вскоре из-за стола начали выскакивать объевшиеся. Они бежали за дверь, где к их услугам были приготовлены тазики. Облегчив желудок, возвращались к столу и продолжали есть.
                ***
   7 января 1769 года Крым-Гирей выступил из Кавшан в трудный поход. Трудный, потому что зимняя кампания, сопряженная с долговременными рейдами по территории противника, - большое испытание людей и лошадей.
   По пути следования вдоль Днестра к ним пристраивались другие отряды, что каждодневно увеличивало армию Крым-Гирея. У польского города Балта, к которому подошло татарское войско, присоединился отряд сипахов в десять тысяч человек. Таким образом, Крым-Гирей, заимевший в своем подчинении турецкий хэджфель , стал поистине главнокомандующим. Но он был невысокого мнения об этом виде турецкой кавалерии. Сипахи, состоявшие из наёмников, были, как правило, недостаточно дисциплинированы и плохо одеты. Этот отряд, в ожидании татарского войска, успел разграбить и сжечь саму Балту и все деревни в округе - хотя был призван защищать их от русских.
                ***
   Мороз позволял беспрепятственно преодолевать водные преграды. Перейдя Днестр, войско направилось на восток, в сторону Южного Буга. Преодолев и его, армия сделала длительный привал уже на земле запорожских казаков.
   Шатер барона Тотта водружен рядом с ханским. Ни для кого не секрет, что повелитель страдает бессонницей, и только оживленный разговор с французом отвлекает его от постоянно гложущего предчувствия какой-то беды.
   Они сидят на мягких тахтах, между ними столик, на котором парят чашки с кофе. Двое слуг поддерживают огонь в очаге, но лютый холод все же проникает в шатер, заставляя собеседников кутаться в мохнатые шубы. Грея руки о горячую чашку, барон спросил:
   - Хотелось бы знать, ваше величество, каковы ваши планы на ближайшее будущее, и не помешает ли им ужасная стужа, так некстати установившаяся в природе?
   Хан сделал несколько осторожных глотков горячего напитка и только после этого ответил:
   - Дорогой барон, я пригласил вас не на военный совет, а на мирную беседу.
   - Извините, ваше величество, но хотелось бы в доверительной обстановке узнать о положение дел. Меня удивляет, как можно воевать в такую стужу. Вы здесь не допустили ошибку?
   Крым-Гирей, насупив брови, молчал. Тотт ждал вспышки гнева, но хан спокойно сказал:
   - Признаться, мой Леонард, мне не хотелось бы говорить на эту тему, но коль вы настаиваете… Начну с того, что моя конница, а это, считайте, вся армия, - самая выносливая в мире. Только татары могут стойко воевать и летом, и зимой. И не  потому, что одеваются по сезону, одеть можно любого, они выносливы. В непомерные жару и холод татарин всегда готов с достоинством выполнять свой долг.  Такова наша порода. Но и этого мало. Ни у какого народа нет такой выносливой лошади, как у татарина. И те морозы, которые вас так испугали, не мешают, а помогают нам достичь успеха. Наши враги не могут воевать в такую погоду, а мы можем.
   - С этим ясно, ваше величество, а каковы планы?
   - Вы все о том же, - с досадой откликнулся Крым-Гирей. – Если в общих чертах, барон, планы таковы. В полном составе наше войско пройдет до Елизаветграда . Затем разделится на три части. Моя армия пойдет на север в Новую Сербию. После ее  опустошения возвратится в Кавшаны. Вторая - форсирует Днепр, опустошит Орельские и Самарские провинции и уходит в Крым. Третья, самая малочисленная, уйдет на юг  к Днепру. Вот таков наш план в общих чертах. Русским предстоит узнать, что хан Крым-Гирей жив и при силе.
   - Елизаветград будете осаждать?
   - Нет. В наши планы не входит брать крепости. Сами понимаете: на лошади на стену не взберешься.
   - В какой армии предстоит быть мне?
   - Вы пойдете со мной.
   Тотт собирался откланяться, но хан остановил его вопросом:
   - Я удовлетворил ваше любопытство, Леонард? Теперь очередь за вами.
   - Я к вашим услугам, ваше величество.
   - Вот и прекрасно. Расскажите мне, барон, все, что вы знаете о царе Ироде.
   - А  чем он вас так заинтересовал?
   - Да вспомнилось… В одном из походов покрытая мною русская женщина кричала мне вслед: «Ирод, Ирод!». Я спросил у толмача, что означает это слово. Он ответил, что у иудеев был такой царь. В подробности я не вникал, а вот сейчас хотел бы их услышать.
   - Толмач был прав, ваше величество. Ирод был выдающимся царем, приверженцем римлян, поэтому те и поставили его правителем Галилеи.
   - Он был зависим от римлян, как я от турок?
   - Да, что-то общее есть. Но прославился он не тем, что был талантлив, а тем, что на старости лет стал извергом. Например, в припадке гнева убил свою первую жену Мариамну, потом и старшего сына. Узнав об этом, один умный человек заметил: «Лучше быть свиньей у Ирода, чем его сыном».
   - Свиньей в том смысле, что он, иудей, ее не съест?
   - Не совсем так, ваше величество. В том понимании, что ему не будет смысла ее убивать. Но главный ужас его правления выявился после сообщения восточных волхвов. Они объявили Ироду, что только сейчас родился настоящий царь иудейский, и они приехали его почтить. Ирод, чтобы не иметь конкурента, повелел изжить всех младенцев младше двух лет.
   - Это понятно. А как умер Ирод?
   - Вас и это интересует, ваше величество?
   Немного подумав, Крым-Гирей ответил:
   - А кого, Леонард, не интересует смерть? Разве только выжившего из ума. Эта старуха неуклонно сторожит нас где-то за углом и приходит, подчас, в самую неудобь, когда млеешь от счастья.
   - Признаться, ваше величество, я не прочь бы, внезапно умереть в счастье.
   - Усматриваю коварную неточность в вашей фразе, Леонард. Уберите из нее слово «внезапно», и она теряет смысл. Согласитесь, что длительная агония не может сопутствовать счастью.
   - С вами трудно не согласиться, ваше величество. Признаюсь, я исподволь поделился с вами моей извечной мечтой.
   - Мне думается, барон, вы не одиноки в своей мечте. По крайней мере, я ваш единомышленник. Так как, все же, умер Ирод?
   - Он был поражен тяжелой болезнью, от которой умирал долго и мучительно. Черви заживо съедали его внутренности. И съели.
   - Какие страсти вы рассказываете на ночь, барон, - мрачно пошутил хан.
   - Вы просили, ваше величество.
   - Лучше бы я всего этого не знал. Смогу ли уснуть?
   Вслед французу, покидавшему ханский шатер, Крым-Гирей сказал:
   - Учтите, Леонард, если не будет сна, позову вас, и мы продолжим беседу.
   Так и получилось. В ту же ночь Тотту пришлось выслушать рассуждения хана о влиянии климата на характер народа. Ничего не скажешь – актуальная тема в условиях усилившегося мороза. Следующий день воочию показал, что нет народа, который был бы абсолютно неуязвимым для жестокой стужи.

 
                ГЛАВА ТРЕТЬЯ
   С необыкновенной резвостью мчится черная (от темной одежды) масса конницы по белоснежной степи. От дыхания многих тысяч лошадиных глоток стоит сизый туман, осаждающийся на одежде и на лицах, что усиливает замораживающее действие окружающего воздуха. Тепло только тем, кто мчится в срединной части колонны. Им относительно комфортно от концентрации тепла распаренных лошадиных тел. Но каково всадникам мчавшихся по бокам колонн?
   Уже к полудню начали выявляться последствия форсированного конного марша в условиях сурового мороза. Один за одним из колонн, словно кирпичи из кладки, начали вываливаться всадники. Это было в том случае, если умирает лошадь. Если же всадник, то он, бездыханный, продолжает мчаться в общей массе. Только в конце марша видно как выжившая лошадь выносит из строя замерший труп своего хозяина. Подсчет показал, что за день скачки армия Крым-Гирея потеряла 3 тысячи всадников и 13 тысяч лошадей.
   Запоздалый привал совершили без обычных поисков лучшей стоянки. Обнаружили прикрытое лесом большое поле, там и разбили лагерь. Костры не разжигали, песен не пели, молча разошлись по палаткам и шатрам. В ночи слышались только перебранки конюхов и тяжелое дыхание лошадей.
   Тотт, зайдя к хану в шатер, обнаружил его сидящим на тахте с головой, укрытой попоной. Барон кашлянул, хан выглянул. Лицо его было залито слезами. Увидев такую картину, Леонард замер, не зная, как поступить. Крым-Гирей махнул рукой: «Уходи». В трауре был не только хан  - весь лагерь. Боевой урон не так тяжело переносится.
   Под утро в тусклом рассвете кто-то обнаружил, что лагерь расположился на большом озере, затянутом льдом. Хорошо, что никто не разводил костры внутри шатров, а то среди ночи ушли бы под лед. Когда поняли, что беда ушла стороной, настроение улучшилось. Послышался смех и веселые перепалки. 
   Чуть поодаль нашли несколько прорубей, затянутых тонким льдом. Пробили их и начали поить лошадей. Но вот к прорубям подошли сипахи. Стояли молча, внимательно вглядываясь в темную бездну. Так принято стоять у разверстой могилы. Вдруг с криком «Алла» один из них сиганул в воду, за ним другие. Кто-то кинулся спасать их, но был остановлен окриком хана:
   - Не сметь вмешиваться в жизнь человека, коль она ему не нужна!
   От находящихся тут же турок узнали причину самогубства их товарищей: они не хотели и в дальнейшем переносить нескончаемые страдания похода. Подтолкнула их на этот шаг бессмысленная потеря людей на последнем марше. Сипахи хуже одеты, поэтому потери их были особенно велики. Вот и посчитали: лучше умереть сразу, чем умирать, подвергшись долгим мучениям.
                ***
   Как планировалось, армия Крым-Гирея, выполнив очередной марш-бросок, приблизилась к крепости Елизаветград. Время шло к вечеру, необходимо объявить привал, но рядом вражеская крепость, готовая под прикрытием ночи совершить вылазку и нанести армии ощутимый урон.
   Чтобы упредить нежелательное событие, Крым-Гирей решил имитировать нападение на город. Отобрали пятьсот крепких здоровьем всадников и определили задачу: с криками наскакивать на крепостные редуты и тут же отходить. Наскакивать в другом месте и снова отходить.
   Защитники крепости, принимая все всерьез, принялись отстреливаться, перемежая ружейные залпы пушечными выстрелами. Эти звуки свидетельствовали, что замысел удался - вылазки не будет, уставшая армия может спать спокойно. (Кто-то усомнится, что под орудийным грохотом можно спокойно уснуть. Как вспоминают фронтовики – можно, если знаешь, что стреляют не по тебе).
   В дальнейшем защитники крепости отрапортуют, что пушечным огнем были отбиты попытки татар штурмом овладеть Елизаветградом.
   Следующий день ознаменовался массовыми погромами близлежащих деревень и сел. Татарские отряды половодьем разлились по всей округе, безнаказанно грабя и сжигая все, что вставало перед ними.
                ***
   Точно так же армия Крым-Гирея беспрепятственно миновала земли Новой Сербии оставив за собой пепелище из ста пятидесяти городов и деревень. Редко где оказывали сопротивление. Подобное случилось у деревни Красниково. Сельчане, укрывшись за земляными укреплениями, понадеялись отсидеться.
   Оценив обстановку, Крым-Гирей решил поднять боевой дух сипахов, дав им возможность захватить эту обреченную деревеньку.
   Он сказал турецкому паше:
   - Бери, Осман-ага, деревню, она твоя.
   Турки, подбадривая себя громкими криками, ринулись на штурм сельских укреплений. Дружный ружейный залп остановил сипахов, а последующие залпы обратили в бегство. Видимо, длительное угнетенное состояние не смогло в момент преобразиться в боевой порыв.
   Крым-Гирей, наблюдая позор турок, злорадствовал. Но не в его правилах дарить врагам жизнь. Он обратился к стоящим рядом командирам:
   - Кто?
   Первым отозвался атаман отряда казаков. Ему и править бал.
   Редкой цепью, охватывая большое пространство, казаки стали приближаться к деревне. Редкие выстрелы (по одиночным целям залпом не стреляют) не помешали казакам взобраться на бруствер и закончить дело в свою пользу.
   Крым-Гирей направил коня в сторону деревни. За ним поехал неотлучный Тотт. Вдруг они увидели офицера сипахов, который направлялся в их сторону. В руках он что-то нес. Леонард высказал предположение:
   - Ваше величество, как мне кажется, вас ждет боевой презент.
   - От турка презент, да еще боевой? –удивился хан.
   Тем временем ага приблизился и бросил к ногам ханского коня голову человека.
   - Высочайший повелитель, - торжественно произнес он, - пусть всех врагов твоих постигнет та же участь.
   Крым-Гирей склонился с коня и узнал голову атамана казаков.
   - Ты зачем убил его?! – вскричал хан, выпрямляясь в седле.
   Турок вздрогнул от неожиданности. Он пролепетал:
   - Он был твоим врагом, повелитель.
   - Какой враг?! Что ты выдумываешь?
   - Я убил его в бою.
   - Покажи, чем ты его убил?!
   Заметив, как замешкался ага, хан приказал изъять у него оружие. Сабля и кинжал аги были чисты, как лик луны. Он даже не отрезал трофей – получил готовенький.
   - Убейте этого труса, выдавшего себя за героя! – закричал хан в гневе. - Он хотел обмануть меня! Нагайками его!
   Пока турка забивали, Крым-Гирей не двигался с места. Поэтому и барон Тотт вынужден был наблюдать экзекуцию. Под теплой шубой его бросило в дрожь.
   Армия Крым-Гирея медленно двигалась вдоль польской границы. Медленно потому, что изрядная добыча в виде многих тысяч пленных, предназначенных для продажи в рабство, и стада скотины, заставляли продвигаться не быстрее коровы.
   Грабить было нечего: кругом голая степь. А вот на польской стороне виднелись вполне зажиточные и целехонькие деревни. Крым-Гирей не уставал повторять, что Польша – союзник Турции, поэтому ее нельзя грабить. Это хорошо понимали начальники, но рядовые воины, если и знали о запрете, то не могли побороть инстинкт грабителя, заложенный в них многими поколениями предков.
   По ходу движения, хан не упускал случая въезжать на ближайший к границе пригорок и обозревать с высоты прилегающую территорию. Если в какой-либо деревне наблюдалась суета, он посылал туда небольшой отряд для проверки причины. Чаще всего беспокойство крестьян, было вызвано близким прохождением войска.
   В один из таких случаев к хану подвели татарина, загруженного домашним скарбом. Его схватили в крестьянском доме.
   - Ты что там делал? – спросил строго хан.
   Аскер показал руки, занятые вещами.
   - Ты грабил?
   Кивок головой.
   - Ты знал, что этого делать нельзя?
   Опять кивок.
   - Где твоя лошадь?
   Кивок в сторону. К хану подвели лошадь.
   - Слушать приказ! – повысил голос хан. – Привязать этого грабителя к хвосту лошади и тащить до его смерти! Пусть следом едет глашатай и кричит, чтобы все слышали, за что он наказан.
   Поблизости не оказалось веревки, пока ее искали, Тотт попросил хана помиловать преступника, но, обожженный гневным взглядом, пожалел об этом. Хан торопился. Веревки нет? Взять тетиву от лука! Коротка? Всунуть голову между тетивой и луком!
   Аскер бежит за лошадью, спотыкается, голова выпадает из лука.
   Хан кричит ему:
   - Вставь снова голову в лук и держи так, чтобы она не выскакивала!
   Татарин безропотно сует голову в лук и прижимает его руками к груди. Лошадь ускоряет ход. Татарин снова вываливается из лука, но уже мертвым.
                ***
   Армия вернулась в Бессарабию, а Крым-Гирей – в Кавшаны. Здесь он предполагал отдохнуть, чтобы выступить затем к берегам Дуная на соединение с турецким войском. Но этому помешала судьба.
   Еще во время похода хан почувствовал, что чем-то болен. Личный врач не находил причины для беспокойства, но чтобы не показаться беспомощным, делал примочки, поил микстурой. Уже в Кавшанах неизвестная болезнь обострилась. Врач был изгнан. Пришедший на смену другой, оказался более изворотливым. Он нашел у повелителя болезнь печени и начал ее мучить.
   Когда разговор с Тоттом вертелся вокруг того, что врачи сами ничего не понимают, хану доложили о прибытии человека, о котором прошла молва как о знаменитом целителе.
   В комнату вошел Сирополо, с которым Тотт познакомился еще будучи послом у валахского князя Александра Гика. Он знал Сирополо не только как врача, но и как политического агента крымских ханов.
   Выслушав жалобы хана на недуги, Сирополо подержал его за руки, погладил ладонями спину, приложил к ней ухо.
   - Все ясно, ваше величество, ваша болезнь легко излечится, если вы воспользуетесь приготовленной мною микстурой. Она неприятна на вкус, но очень сильного лекарственного действия.
   - Вы можете сказать, чем я болен? – спросил хан в нетерпении.
   - Болезнь ваша, ваше величество, зовется ипохондрией , но вам лучше о ней забыть и довериться моему врачебному искусству.
   - Так начинайте.
   - К сожалению, ваше величество, микстура короткого срока сохранности, поэтому ее нужно изготовить непосредственно перед приемом. Мне нужно отъехать, чтобы подготовить ингредиенты. Я скоро вернусь. Это всего день, ваше величество.
   Врач давно вышел, а барон все смотрел ему вслед. На это нельзя было не обратить внимание. Хан спросил:
   - Что с вами, Леонард? Чем вы так озабочены?
   - Вы действительно, государь, хотите довериться этому эскулапу?
   - Вы его знали до этого?
   - Имел счастье пребывать некоторое время при дворе князя Валахии. А Сирополо был его личным врачом. И пусть вас не удивит мое знание того, что по вашей просьбе султан удалил его от стола, что лишило Сирополо креатуры. Вполне естественно, он обозлился.
   - Я это знаю, барон. Знаю также, что мое окружение высоко ценит его, но не как врача, а как агента.
   - Вот это и должно вас насторожить, ваше величество. Мало ли среди вашего окружения обиженных?
   - Обиженных? Вы, европейцы, привыкли усложнять жизнь и себе, и другим. Помните того аскера, что был пойман на грабеже? Видели, как он безропотно совал голову в петлю? Вы заметили на его лице хотя бы тень обиды? Он был озабочен только тем, чтобы аккуратно выполнить моё указание. Как вы думаете, почему? Не знаете? Так вот зарубите себе на носу, барон: мы, татары, чтим власть, данную нам Аллахом, до такой степени, что безропотно признаем ее право на нашу жизнь. А вы там о каких-то обидах.
                ***
   Сирополо появился на следующий день, когда Тотт пытался разговорами отвлечь хана от донимавших его судорог. Врач, протягивая хану кубок, бодро доложил:
   - Итак, ваше величество, микстура перед вами. Достаточно одного приема, чтобы избавить вас от мучительных болей.
   - Каких? – спросил хан. - Их у меня много.
   - Я и имел в виду всё это множество, ваше величество. Все болезни без исключения.
   Барону такое утверждение показалось чрезмерным, граничившим с бахвальством. Поэтому скептически спросил:
   - Сирополо, не много ли на себя берете?
   Врачу не дал ответить Крым-Гирей. Он с дрожью в руках взял кубок и большими глотками выпил микстуру. Вернул пустую посуду, прислушался к реакции организма на лекарство. Не уловив ничего приятного, сказал об этом. Сирополо поспешно заверил, что сначала может быть временное ухудшение здоровья, но потом все станет хорошо.
   - Но ты мне об этом ничего не говорил!
   - Вы запамятовали, ваше величество, говорил.
   Крым-Гирей в гневе дернулся, но острые боли, пронзившие все его тело, не позволили что-либо сказать. Он потерял сознание.
   Сирополо медленно собрал свои пожитки и с достоинством удалился. Чтобы не дать злодею уйти безнаказанным, Леонард бросился к векилю Зуферу. Выслушав сбивчивый рассказ француза, тот совершил молитву, после чего проговорил:
   - Всё, что ни делается, барон, делается по воле Аллаха. Идите к себе и не мешайте осуществлению божьей милости.
   - О какой милости речь? Человек умирает, а убийца на свободе!
   Но Зуфер повернулся к нему спиной. Глядя на нее, Тотт понял, что судьба Крым-Гирея была предрешена, но кем? Султану смерть Крым-Гирея не нужна, ширинам-барынам и вовсе: какой еще хан был бы так щедр на рейды вглубь гяурских земель? Неужели Петербург дотянулся? Настроение Тотта еще более ухудшилось. Он понял, что смерть хана – неукротимого врага России, будет расценена Версалем как его серьезное служебное упущение.
   Из окна он увидел Сирополо. Ступив на подножку кареты, убийца осмотрелся и чему-то улыбнулся. Тотт в беспомощности заскрипел зубами.

                ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
.   Мы расстались с юным прапорщиком Василием Долгоруковым в 1736 году, когда случай помог ему выбраться из солдатского ярма и стать офицером, но клеймо императорского изгоя за ним еще долго сохранялось. Его последующие военные подвиги никак не были оценены.
   И только с воцарением на российском престоле Елизаветы Петровны (1741 г.), Василий Долгоруков стал заметной фигурой в воинской иерархии. За шесть лет он получил один за другим шесть офицерских чинов, вознесших его до полковника. В 1755-м – он уже генерал-майор. Семилетнюю войну с Пруссией заканчивает в звании генерал-поручика. Его награждают орденом Святого Александра Невского. В день своей коронации (1762) Екатерина II присваивает ему звание генерал-аншефа. В декабре 1770 г назначен  командующим 2-й армии.
                ***
   Василий Михайлович Долгоруков воспринял назначение командующим армией как должный, но несколько запоздавший акт. Запоздавший потому, что генералу Панину, его предшественнику, а не ему удалось отторгнуть ногайские орды от турецкого подданства и заполучить весомое политическое достоинство «Покорителя ногаев».
   Долгоруков, будучи на приеме у графа Захара Чернышева вице-президента Военной коллегии и начальника Генерального штаба, получает инструкции по ведению боевых действий в Крымской кампании и узнает, что в число его обязанностей не будут входить политические переговоры с татарами. Исполнение этой миссии возложено на кого-то другого.
   - Позвольте, Захар Григорьевич, узнать - обратился он к Чернышеву, - кто же тот счастливчик? Кому будет уготована честь прослыть покорителем Крыма?
   - Зачем так громко, Василий Михайлович? А что касается ведения политических переговоров, то они возложены на генерал-губернатора Слобожанщины Евдокима Щербинина.
   Четкий официальный ответ не остановил Долгорукова.
   - Что же получается, Захар Григорьевич? Мне, генерал-аншефу, вы предлагаете чистить рыбу, а какой-то гражданской штафирке из неё уху варить? Кого будут благодарить - потрошителя рыбы или повара?
   Не успел удивленный Чернышев что-либо ответить, как генеральская обида продолжала рваться наружу:
   - Скажите, чем я - генерал-аншеф буду отличаться от себя прежнего, в чине прапорщика? Мне сейчас, как и тогда прапорщику, предоставляется возможность    сбивать башмаки на камнях Крыма и проливать кровь. Как на меня, лишенного права решать политические вопросы, посмотрят татары?
   Генерал вопрошающе уставился на сановника.
   - Во-первых, - ответил Чернышев, - Щербинин не гражданская штафирка, а генерал-майор.
   - Я это знаю, но знаю так же как он, якобы, воевал…
   - Во-вторых, - продолжал граф перечисление, - тут простое разделение труда. Вам - военные заботы, а Щербинину – политические. У вас богатый военный опыт при полном отсутствии политического. У Щербинина – наоборот.
   - А вы проверьте! До сих пор мне действительно не приходилось касаться политики. Когда может появиться опыт, если всю жизнь то и делаешь, что потрошить рыбу?
   - Я понимаю вас, Василий Михайлович, но такое решение принято после долгих раздумий. В кои годы появилась возможность раз и навсегда решить проблему отторжения татар от османов. В таком вопросе мы не имеем права на ошибку.
   - Если я возьмусь, ошибки не будет! – уверенно заявил генерал.
   Чернышев с сомнением посмотрел на него и, пытаясь урезонить, сказал то, что ранее не собирался говорить:
   - Довожу до вашего сведения, Василий Михайлович, что это не мое решение. Рескрипт  дан ее величеством, и Евдоким Алексеевич уже вошел в обязанности.
   Долгоруков смутился, но, собравшись, заявил:
   - Я воспользуюсь своим правом обратиться к императрице лично.
                ***
   Обратился. И вот результат: с началом боевых действий руководство переговорами с татарами переходит в ведение командующего 2-й армии. По окончанию таковых, переговоры продолжит Евдоким Алексеевич Щербинин.
   Долгоруков снова на приеме у Чернышева. Тот, усадив генерал-аншефа в кресло, долго смотрел на него слезящимися от усталости глазами. Промокнув их батистовым платочком, сказал:
   - Добились своего, Василий Михайлович!
   Увидев расплывшееся в улыбке широкое лицо генерала, грустно сказал:
   - Не радуйтесь, мой друг. Вы не представляете, какую обузу взвалили на свои плечи. Ну да ладно. Решение принято, нам остается его выполнять.
   Придвинув к себе увесистую папку, Чернышев положил на нее ладонь.
   - Здесь, - сказал он торжественно, - бумаги. Обосновывающие цели нынешней войны с турками. Их читать, значит увязнуть в таких подробностях, от которых голова кругом пойдет. Но я не собираюсь вас мучить, генерал, поэтому доложу только основные мысли, вытекающие из этих документов. Их нужно знать хотя бы для того, чтобы, паче чаяния, не переусердствовать. С военными такое случается. Итак, Василий Михайлович, коль напросились, слушайте и запоминайте.
   Он уже другим платком вытер вспотевшие шею и лицо и, вздохнув, начал пересказывать содержимое папки.
   - Следует знать и помнить, генерал, что крымские и ногайские татары по их свойству не могут быть полезными для Российской империи, поэтому вопрос принятия их в подданство нами не ставится – только независимость от Турции…
   Долгоруков был удивлен поэтому спросил:
   - Я правильно вас понял, Захар Степанович, что мне предстоит не покорять татар, а только уговаривать их отойти от турок? Неужели мерзлые земли Сибири, которые мы признали своими, ценнее Крыма и берегов Черного моря?
   Чернышев, глубоко вздохнув, ответил:
   - Сейчас не время оценивать те или иные земли, генерал. В данном случае правительство её императорского величества руководствуется другими соображениями - политическими. Если конкретно, то мы не хотим вызвать зависть у других государств. В принятии Крыма под нашу эгиду, они усмотрят бесконечное желание России увеличивать свою территорию. И другой момент. С татар порядочных податей не соберешь, наоборот, не пришлось бы их нам самим подкармливать.
   - Совсем хорошо! – изумился Долгоруков. – А это еще отчего?
   - Всё просто, Василий Михайлович. Благодаря вашим действиям в Крыму будут освобождены тысячи рабов, работавших безвозмездно на татар. Как по-вашему, татары обеднеют?
   - Что-то не помню, чтобы к Миниху толпами рабы сбегались, - возразил генерал.
   - В 36 году у татар оставались горы и другие территории, куда могли их уводить. В нынешней кампании у них не будет свободных мест. Крым будет нами полностью занят.
   - Полностью занят - и снова отдан.
   - Одна причина обеднения татар вам уже известна, - недовольно заметил Чернышев. - А вот и вторая: они не смогут совершать набеги на наши земли, от которых всё это время кормились. Вникли? Теперь вы согласны, что они впадут в нищету?
   Долгоруков кивнул. Захар Степанович, улыбнувшись, продолжал:
   - Слушайте дальше и постарайтесь не перебивать меня, иначе нам до ночи не справиться. Итак, если нам не будет пользы от татарского подданства, то что?   Как ни странно звучит, России будет больше пользы от простого отторжения Крыма от Турции. Именно отторжения!
   Предвосхищая вопрос, Чернышев поспешил с разъяснением:
   - Посудите сами, генерал: лишившись поддержки османов, татары не осмелятся беспокоить наши границы. Далее. Турции станет трудно переводить свои войска на левый берег Днепра, так как эта территория будет принадлежать независимому от них Крыму. И ещё, татарам придется принять в некоторые свои города наши гарнизоны. И, что важно, у нас будет свободный проход кораблей между Азовским и Черным морями. Как по-вашему, существенные выгоды?
   Отреагировав на кивок генерала, он продолжал:
   - И вот главное. Основная трудность для вас как дипломата будет в том, что татары не будут хотеть отойти от турецкой зависимости.
   - Не будут хотеть свободы? – удивился Долгоруков.
   - Именно так, милейший, ибо независимость нужна тем, кого тяготит зависимость. Подвластное Турции Крымское ханство на самом деле не угнетается ею. Наоборот, народ испытывает постоянное религиозное покровительство единоверной Турции. Даже то, что крымский хан обязан по первому зову султана предоставлять ему военную силу для соответствующих нужд, оборачивается благом для народа. И всё потому, что основная масса мужчин Крыма, кроме как к военной службе, больше ни к чему не способна. Чем им заняться, если не участвовать в турецких походах? За то, что Крым выставляет Турции своё войско, хан получает изрядный куш в золоте, называемый в обиходе… - Чернышев заглянул под крышку папки и продолжил: - «чизме бехасы», что в переводе означает: «на сапоги».
Эти деньги расходуются на содержание двора. Отойдя от Турции, хан потеряет хороший доход и приобретет изрядную заботу: нечем будет занять мужчин. Добровольно с такой зависимостью не расстаются.
   Прислушавшись к своим ощущениям, Долгоруков понял, что погорячился, выпросив у императрицы право на ведение политических переговоров. Чернышев, наблюдая за его состоянием, улыбнулся.
   - Вот так-то, Василий Михайлович! Еще неизвестно на каком поле вам труднее будет – на боевом или дипломатическом. Навязывать татарам независимость, придется не только силой оружия, но и увещеванием.
   Генерал нахмурился и стал похож на учащегося бурсы, которому пытаются доказать, что драться постыдно. И тут вспомнил:
   - Что же это мы, Захар Степанович, всё татары и татары, а хана так и не вспомнили. С кем мне воевать придется?
   - Тут, Василий Михайлович, самая большая загадка. На неё сам турецкий султан ответа не даст. Он ханов меняет так часто, что не уследишь. Да и какая разница как зовут тех ракалий , если они все на одно лицо. В том смысле, что одинаковы в тупой ненависти к России. Был у них один хан по имени Крым-Гирей…
   - Это тот, что в 69-м войну начал?
   - Да как начал, - заметил Чернышев. - Он в ту зиму всю Малороссию на дыбы поставил.
   - Так что вы хотели о нём сказать?
   - То, что он, кроме ненависти к нам, умел воевать. Один из всех.
   - Неужели и его султан поменял?
   - Нет, здесь мы упредили Мустафу.
   - Как упредили?
   - Короче говоря, Крым-Гирей умер. Таким образом, Василий Михайлович, имя хана, с которым вам придется бороться за независимость Крыма, большого значения не имеет.
   Еще два часа Долгоруков вникал в азы дипломатии. Напоследок его предупредили:
   - Помните, генерал, что услышанное сейчас -  только малая толика из того, что должен знать дипломат по данному вопросу. Поэтому прислушивайтесь к советам людей, которых к вам приставят. Скорее всего это будет Петр Петрович Веселицкий. Он ведет переписку на пяти языках и в качестве управителя дел канцелярии командующего 2-й армии хорошо помог Панину при работе с ногайцами. Теперь будет помогать вам.

                ГЛАВА ПЯТАЯ

   Обширная Дикая степь, которую не раз приходилось преодолевать русским полкам, так и осталась природным препятствием на пути к Перекопу. Если посмотреть на нынешнюю карту, то она простиралась с запада на восток от Херсона до Бердянска, а на север до Запорожья.
   Армия, основной костяк которой составляла пехота с многочисленным обозом, не могла без потерь и накопленной усталости преодолеть пространство, лишенное леса и неиссякаемых водных источников. На каждую животину, которой тысячи, нужно в сутки до 10 ведер воды и корма, если перевести на сено, то целый пуд.
Отсюда, воду вези, корм вези. Да и дрова для варки пищи - вези.
   Выходит, и армия Долгорукова, как и другие русские армии, придет к Перекопу изрядно обессиленной и обезноженной? Не нужно обладать богатым воображением, чтобы воспроизвести в деталях тяжелейший поход на Крым, но уже с перспективой в 1771 год.
   Захар Чернышев не мог допустить повторения колоссальных потерь Миниха. Но как провести войско Дикой степью без утраты её боевого потенциала? Главная проблема – подножные корма. Будет достаточно травы - уменьшится потребность в воде и кормах, сократится обоз, улучшится подвижность армии.
   Так что же это за степь, если весной, в самую пору травостоя, она не может прокормить скотину сравнительно небольшой армии? В принципе могла бы, но в те времена основными поедателями травы были табуны и отары кочевых ногайских племен. Известно, что после овец, сбривающих траву до почвы, лошадям и быкам в степи делать нечего
   Единственно спасительное решение проблемы - не допустить поедание травы скотом ногайцев. Эта идея, казавшаяся эфемерной, могла стать реальностью, если заставить орды ногайцев откочевать подальше от мест прохождения армии Долгорукова. Причем заблаговременно, до наступления травостоя.
   Ногайцы, никогда не кочевавшие зимой, могут воспротивиться: зачем им покидать насиженные места ради чужих интересов? Силу к новым подданным императорской России применять нельзя. Уговаривать? Уж очень скуден набор аргументов. По сути, есть только один – золото. Подкупить ногайских мурз большого труда не составит, но к деньгам нужно приложить аргументы, которыми уже мурзы могли бы убеждать своих соплеменников, но их нет.
   Подумали и нашли. Запорожские казаки совершают порою грабительские налёты на ногайцев. Что они у этих бедняков находят – неизвестно, но набеги случаются. С этим явлением власти, как могут, борются, разъясняя казакам, что негоже грабить подданных ее величества императрицы. А что если перестать бороться? Мурзы правильно поняли задачу и объяснили народу чем им грозит их упрямство.
Племена ногайцев, выполняя волю королевы, двинулись в места им отведенные. Крымский хан попытался помешать процессу перекочевки, но безуспешно.
                ***
   Долгоруков, известный недруг бумаг, на этот раз лично просматривал наиболее важные документы, отражающие обеспечение его армии необходимыми припасами. Устраивал проверки указанных в бумагах цифр. За неточности ругал, за воровство наказывал.
   Инженерные подразделения еще до выхода армии в поход и до таяния льда,  возводили мосты через реки, которые войску придется преодолевать.
   Почти год готовилась армия к походу на Крым. Общая численность определена в 51500 человека: 11 пехотных, 5 кавалерийских, 6 гусарских и 2 пикинерских полков. Армейская артиллерия - 60 орудий - состояла из полковой, полевой и осадной. Дальность стрельбы полевой артиллерии 500-800 шагов, одно- и двухпудовые мортиры били до 1,5 верст. Казацких войск: донских 5000, малороссийских 6000, запорожского войска 6000 сабель
   Движение началось от Полтавы  15 апреля 1771 года. 29 апреля армия прибыла в район крепости Царичанка. Отсюда свой путь начинала и армия Миниха.
   И в этом году май оказался жарким. Вспомнив, как по солнцепеку преодолевали версты полки Миниха, командующий приказал будить армию в 3 часа утра, и та в прохладе преодолевала основную часть дневного пути.
   Опять-таки, опираясь на личный опыт, Долгоруков приказал заготовить лестницы высотой не менее четырех сажен. Отдавая приказ, предупредил генералов:
   - Поспешайте, господа, под Перекопом леса не растут. Там даже прутика, чтобы спину почесать, не найдете. Конечно, если б армия из одних малолеток состояла, тогда можно было бы и без лестниц обойтись, но, к счастью, это не так. Стройте лестницы, господа, пока есть из чего.
   Преодолев все встретившиеся на пути к Перекопу водные преграды, Долгоруков приказал возвести укрепленный пункт. Там оставили все понтоны, которые в Крыму уже не понадобятся, и заложили двухмесячный запас продовольствия.
   27 мая отряд генерала Щербатова покинул основные силы Долгорукова и направился к Геническу, чтобы, высадившись на Арабатскую стрелку, захватить крепость Арабат.
                ***
   В четких батальонных каре армия неуклонно приближалась к Перекопу. Татары, будто не замечая этого, ведут себя спокойно. Когда до цели осталось 17 верст, войско сделало привал.
   Солнце зашло, наступила прохлада и командующий распорядился созвать военный совет. В своей палатке-спальне, что вплотную примыкает к штабному шатру, он рассматривает военную карту Крыма и душа его переполняется гордостью.
Мог ли он, тогда 14-летний, даже подумать, что вернется сюда в той же ипостаси, что и грозный Миних?
   В причудливых очертаниях западного берега полуострова ему видится широко разинутый зев чудовищной рыбы, готовой проглотить всё, что перед ней окажется. А вот и хвост. За него, вопреки поговорке: «за хвост рыбу не удержишь», и следует ухватиться генералу Щербатову.
   Из  штабного шатра доносятся голоса - в ожидании командующего переговариваются генералы. Но вот прорвался отдельный голос, все другие умолкли. Долгоруков слышит:
   - Кто сказал, что Фридрих II – великий полководец? Да он бездарь, каких свет не видывал!
   Тихим голосом ему возразили, на что прозвучал ответ:
   - Что значат его победы, если над Берлином наш стяг был воздвигнут? Не скончайся Елизавета Петровна, сиречь ее императорское величество, так еще год, и Фридриху был бы капут. Но тут на престоле возник Петр Федорович. По его капризу мы отзываем свои войска из Берлина и восстанавливаем границы Пруссии в их первоначальном виде. Везунчик он, ваш Фридрих, а не полководец.
   - Хорошо, а что вы, Александр Александрович, скажете о фельдмаршале Минихе?
   Генерал-аншеф понял, что спрашивают славного генерала Прозоровского, участника Семилетней войны, бывшего коменданта Берлина (отсюда такая горячность при упоминании имени короля Пруссии).
   -  Дался вам этот Миних! С чего вы о нем вспомнили?
   - Разве мы не перед Крымом стоим?
   - Миних тоже везунчик – ответил Прозоровский. – При возвращении к Перекопу  ему повезло не изойти на дерьмо, как это случилось с тысячами его солдат и офицеров.
   - А если серьезно?
   - Что может быть серьезнее? Или вас, господа, коробит от понимания, что смерть может быть не только кровеструйной, но и вонючей? Хорошо, не буду тревожить ваши чувственные восприятия. Возьмем такой случай. 37-й год, Миних под Очаковым. Неумело его осаждает, войско несет большие потери. Впору сматывать удочки. Но случилось нежданное: нашими снарядами взрывается центральный пороховой склад турок. Паша, оставшись без боеприпасов, поднимает белый флаг, а Миних приобретает ореол победителя. Чем не везунчик?
   Долгоруков вошел в палатку, генералы встали. Личный канцелярист командующего Василий Попов расстелил на столе карту, которую только что рассматривал его начальник.
   - Садитесь, господа, - сказал Долгоруков. - Готовясь к совету, я невольно услышал из своей палатки горячее выступление князя Александра по поводу везунчиков. Примеры интересные, но, как мне думается, к их числу следует отнести всех, кто выходит живым в нынешних кровопролитных войнах. Так что, везунчиков намного больше, чем может сразу показаться. К ним относимся и мы, здесь присутствующие. Каждый из нас, прежде чем стать генералом, принял участие в десятках боев и, слава Богу, остался жив. На этом, господа, закончим дискуссию и приступим к решению задач нынешних.
   Генералы обступили стол с картой
   - Итак, господа, слушайте общую диспозицию прорыва армии в Крым. Отбивать наши атаки татарам придется в трех местах одновременно. Отряд генерала Щербатова, что только от нас отошел, при содействии Азовской флотилии высадится на Арабатской стрелке и возьмет крепость Арабат. Отряд генерала Прозоровского пройдет по Сивашу к Литовскому полуострову, после чего будет пробиваться к Перекопу с тыла. Остальные полки осаждают непосредственно перекопскую твердыню. Данный момент нашей боевой работы и предлагаю обсудить.
   Началась неспешная беседа людей, знающих своё дело.
   По окончании совещания граф Мусин-Пушкин обратился к командующему:
   - Разрешите вопрос, Василий Михайлович? У вас нет желания повторить опыт фельдмаршала Миниха и присвоить офицерский чин первому взобравшемуся на перекопский вал?
   После недолгой паузы, Долгоруков ответил:
   - Признаться, я думал об этом. Я вообще часто думаю о графе Минихе. Мне иногда кажется, что он стоит за моей спиной и оценивает все мои действия. Предлагаю: лишний раз не тревожить тень фельдмаршала.
   В 3 часа поутру армия свернула палатки и, оставляя за спиной последние вёрсты зловещего Дикого поля, ускоренным маршем двинулась к Перекопу.
   День солнечный, небесный купол высок. Под ним носятся птахи. Суслики  при виде бодро шагающего под барабанный треск войска прячутся в норы. Казалось, не проливать кровь идут воины - на праздник. Впереди колонн гарцуют генералы. В трех верстах от крепости армейская масса остановилась и тут же начала окапываться. Это случилось 12 июня 1771 года.

                ГЛАВА ШЕСТАЯ
   С высоты крепостных башен за действиями противника следит Селим-Гирей, хан крымский. В подзорную трубу видит, как гяуры нацеливают пушки на крепостные ворота. Ближе к воротам конная группа расфуфыренных генералов, сбившись в кучу, что-то обсуждает. Почему гяуры не валятся с ног от усталости, как ожидалось? Почему солдаты, как в прошлые походы, не лежат, вытянув ноги, в тени от обозных телег, а бодро перемещаются по лагерю, упорно долбят твердую землю? Что случилось? Почему Аллах преподнес именно ему, Селим-Гирею, такое испытание?
   Группа генералов настолько  приблизилась к воротам, что и без трубы видна масть лошадей и самодовольные морды их хозяев. Издеваются! Селим-Гирей обернулся и среди сопровождавшей его свиты нашел Эмир-хан Ширина. Встретились взглядами. Хан, выкинув руку вперед, кивнул.
   Ширин понял повелителя. Его отряд всегда готов к самым необычным приказам светлейшего. На этот раз ему велено совершить вылазку, чтобы отбить у гяуров охоту свободно разгуливать у ворот крепости.
   Генерал Каховский находился ближе всех к воротам, заметив как дрогнули их створки, крикнул:
   - Тревога, господа! Ворота открываются!
   Реакция Долгорукова была мгновенной:
   - Назад!
   Когда конница, прогрохотав по мосту, устремилась к генералам, те успели укрыться за орудийными позициями. Раздались пушечные выстрелы. Картечь выбила пыль под копытами лошадей. Татарская сотня, совершив крутую петлю, вернулась в крепость. Этот эпизод дал Долгорукову повод прямо с коня произнести поучительную речь:
   - Сейчас мы все были свидетелями потери бдительности! Ваш командующий, как на бульваре, прогуливался со своими генералами перед носом у противника, а вы, дорогие мои солдаты и офицеры, вместо того, чтобы встретить неприятеля огнем, выпучив зенки, наблюдали, как он перед вами вольтижирует! Приказываю,  с сего дня забыть о походной расхлябанности, офицерам провести разъяснение: необходимо всегда помнить, что мы имеем дело с коварным и сильным противником! Шапками его не закидаешь! Это я вам со знанием дела говорю!
                ***
   Следующий день ушел на рекогносцировку укреплений и проверку уровня воды в Сиваше. По заверению генерала Прозоровского, лиман был проходим. Василия Михайловича радовал и тот факт, что турки и татары не удосужились усилить обороноспособность крепости. За прошедшие, после похода Миниха годы, они подправили только разрушенные места. Догадались бы заполнить ров водой, тогда он стал бы действительно непроходим, а так…
   Солнце, посылая жгучие лучи на Землю, бесстрастно наблюдает копошащуюся между двумя морями людскую массу. Вдоль крепостных укреплений ускоренным темпом возводятся редуты, на них затаскивают орудия. Возле рва, всю длину которого можно просмотреть только с небес, группируются войска. Светило с любопытством наблюдало многотрудную жизнь армии, пока, увлекшись, незаметно для себя не окунулось в теплые воды Черного моря.
   С наступлением сумерек Долгоруков собрал военный совет.
   - Господа, - обратился командующий, - штурм состоится завтра поутру. Я не вижу необходимости откладывать его ради обращения к татарам об их сдаче, как это делали в своё время Голицын и Миних. Допускаю, что такое решение захватит противника врасплох и несколько упростит нашу задачу. Итак, начну с левого фланга, сиречь с князя Прозоровского.
   Употребление слова «сиречь» в сочетании с фамилией князя вызвало улыбки у присутствующих. Кто не знал, что Прозоровский упорно употреблял это вышедшее из употребления слово. Обращаясь к нему, Долгоруков заметил:
   - Не сочтите, князь Александр, что я преднамеренно употребил «сиречь» рядом с вашей фамилией.
   - Я не в обиде, Василий Михайлович, - ответил Прозоровский. – Наоборот, это меня радует. Оказывается, не я один люблю русский язык.
   Долгорукову, видимо, понравилось отнесение его персоны к любителям родного языка, ибо добрая улыбка украсила его лицо.
   - Тогда продолжим, - сказал он. – Вашему отряду, Александр Александрович, предстоит выступить с началом темноты. Под ее прикрытием вы бесшумно последуете к Сивашу. Вход в лиман обозначен?
   - Так точно, ваше высокопревосходительство, там будут ждать казаки, которые заранее прошли весь путь.
   - Как я понял из реляции, князь, - продолжал командующий, - в вашем отряде, приравненному к усиленному полку, всего четыре орудия, а по моему указанию должно быть не менее двенадцати. Приказываю начальнику артиллерии генералу Вульфу выделить Прозоровскому еще десять орудий с расчетами и лошадьми. Это, князь, к тем четырем, что вы намечали взять ранее.
   - Ваше высокопревосходительство, ведь семь верст по сплошной грязи! Перетащить через болото, сиречь Сиваш, и четыре пушки будет трудно, а тут четырнадцать! Прошу отменить приказ.
   - Согласен, Александр Александрович, что будет трудно. Но представьте себя в голой степи с четырьмя пушчонками. Татарам не составит труда окружить отряд со всех сторон. Что будете делать?
   Князь Прозоровский, пожав плечами, ответил:
   - Будем отбиваться.
   - Вот то-то. А мне нужно, чтобы ваш отряд не отбивался, а наступал. И не куда враг разрешит, а на Перекоп! Так что, князь Александр, соберитесь с духом и тащите через ту грязь все четырнадцать пушечек. Поверьте, лишними они не окажутся.
   - Тогда, ваше высокопревосходительство, позвольте мне, не дожидаясь конца совещания, немедля удалиться.
   - Идите, князь, с Богом! – ответил командующий и встал из-за стола. За ним поднялись и другие. Под молчаливое прощание Прозоровский покинул палатку.
   - Садитесь, господа, - сказал генерал-аншеф. - Теперь очередь за генералом Каховским. Михаил Васильевич, за час до полуночи вы выдвигаете свои батальоны к линии перед крепостными воротами. Ваша задача - накрепко запечатать так называемые, Ор-капу, но бойтесь сами попасть под огонь турецких крепостных пушечек. Нам лишние потери не нужны. Ни один воробей не должен вылететь из ворот. С получением приказа открываете огонь из всех орудий по намеченным целям, и как можно громче шумите. Задача ясна?
   - Так точно!
   - Хорошо. Теперь граф Мусин-Пушкин и его генералы. Вы, господа, выступаете на позиции одновременно с Каховским. Ваша задача, Валентин Платонович, наиболее сложная. Она заключается не только в том, чтобы вскочить на вал, но сделать это с наименьшими потерями. Кстати, в своем докладе наравне со штурмовыми лестницами вы упомянули о наличии фашин. Зачем они вам?
   - Инструкции, ваше высокопревосходительство. Фашины применяются при преодолении рвов.
   - Зачем?
   Граф заметно смутился: нужно ли кадровому военному, тем более генералу, объяснять зачем нужны фашины? Заметив смущение подчиненного, Долгоруков сказал:
   - Задавши вопрос, Валентин Платонович, я знал ответ. Можете не отвечать. Фашинами забрасывают дно рва в расчете на то, что солдат, сорвавшись со стены, упадет не на камни, а на что-то мягкое и останется жив, а то и здоров. Но уверены ли вы, господа, что при виде дна, забитого хворостом, враг  не догадается забросать его зажженными факелами? Во что всё превратится? Потерять несколько неловких  солдат – плохо, но еще хуже, если сотни их будут заживо поджарены. Даже тем, кто будет на стенах, нелегко придется. Отсюда приказ: фашины на штурм не брать. А для спаривания лестниц уже на дне рва, запаситесь веревками или ремнями. Офицеров предупредите, граф, о сохранении тишины до последнего. Когда же враг поймет, что его и здесь атакуют, тогда шумите от души. Начало штурма с первыми выстрелами пушек Каховского. Особого приглашения не ждите. Все, господа. Вопросы есть?
   - Что же получается, ваше высокопревосходительство, - спросил Мусин-Пушкин, - Если Каховский начинает обстрел, о какой тишине можно говорить?
   Долгоруков, отечески улыбнувшись, сказал:
   - Не зная, когда и где будет нанесен главный удар, враг рассредоточится по всей длине укреплений. Ночь. Вдруг наш левый фланг проявляет активность. Все внимание, хочешь не хочешь, к этому месту. И тут вы бесшумно взбираетесь на вал. Есть и другой вариант. Можно было бы пройтись пушечным огнем по брустверу, но тогда врагу откроется наша диспозиция, что значительно усложнит вашу задачу, генерал.
   - Ясно, ваше высокопревосходительство, …
   - Нет уж, дослушайте до конца, - прервал его командующий. – Возвращаемся к первому варианту. Враг в неведении. И тут мы даем подсказку: атакуем ворота. Противнику становится ясно, что москали именно через них решили прорваться в Крым. Всё внимание на ворота! А тут вы, соблюдая полную тишину (где-то там пусть себе стреляют), взбираетесь на бруствер. Учтите, если первая попытка не удастся, то после их будет несколько. А это потери. Таким образом, Валентин Платонович, настраивайтесь на короткий решительный бросок, но в полной тишине. Свободны, господа, с Богом!
                ***
   Едва опустились сумерки, десантный отряд генерала Прозоровского пришел в движение. В тишине достигли границы между земной твердью и зыбкой субстанцией лимана. Постояв в нерешительности на берегу, сделали первый шаг и сразу почувствовали разницу между тем, что покинули и тем, что предстоит преодолеть.  Ноги солдат и копыта лошадей расползлись в разные стороны. Чтобы не окунуться с головой в воду, приходится прилагать немалые усилия и сноровку.
   Первые шаги сделаны. Казалось бы, начали привыкать к скользкому дну Сиваша, но тут пушки повадились застревать. Лошади, тянущие их, выбивались из сил. Под нещадными кнутами они пытались сдвинуться с места, но напрасно. Из-под копыт во все стороны разлетаются брызги соленой  жижи. Облепив пушки со всех сторон, пехота помогает лошадям сдвинуться с места. В таком черепашьем темпе проползли весь семиверстный путь.
   С трудом, но добрались до противоположного берега. Остаток ночи ушел на подготовку орудий к стрельбе, на приведение в порядок амуниции и лошадей.
   Еще в сумерках Прозоровский послал на разведку казаков. Едва отъехали, как тут же вернулись. Было понятно: за ними гонятся. Прозвучала команда «В ружье!» Без суеты, как на ученьях, вытянулись четыре шеренги солдат с ружьями наизготовку. Казаки умчались в сторону от шеренг, открыв свободное пространство для стрельбы. Татары, не менее трехсот всадников, начали осаживать лошадей, но такое враз не делается. Изготовленные к стрельбе солдаты оказались проворнее. Первый залп стал губительным для татар, второй – менее, а третий – бесполезен. Отряд противника скрылся за горизонтом, помчавшиеся за ним казаки вернулись ни с чем. Так закончилось первое боевое столкновение двух враждующих сторон.
   Тут же в стороне Перекопа прогремели первые орудийные выстрелы. Началось! Теперь самое время ударить с тыла. Поступила команда:
   - К походу готовсь!
   Отряд построился в батальонные каре и начал движение в западном направлении.
                ГЛАВА  СЕДЬМАЯ
   Хан Селим-Гирей вскочил с ложа, будто под ним взорвался пушечный заряд. Что такое? Неужели московы начали боевые действия?! И это вместо ожидаемого предложения сдаться или откупиться! Неужели перехитрили? Быстро оделся и, не дожидаясь лошади, побежал к ближайшей крепостной башне. Только оттуда можно увидеть действительную картину.
   На верхней площадке башни уже находились турецкие командиры Осман-паша и Селямет-ага. Они суматошно тыкали пальцами в разные стороны и о чем-то спорили. Увидев Селим-Гирея, Осман-паша через плечо спросил:
   - Ты вчера заверял, хан, что ждешь от русского паши предложений. Это о них ты говорил?
   - Нашел время заниматься воспоминаниями… Лучше скажи, чем ты ответил гяурам, – преодолевая грохот, прокричал Селим-Гирей.
   Он взял поданную ему зрительную трубу и уставился в дымную даль.
   - Или твои глаза не видят дым, а уши не слышат как ревут мои пушки? – удивился паша.
   - Иди знай, чьи они там ревут, - ответил хан. – Как ты думаешь, Осман-паша, это и есть их главный удар?
   - Вспомни, хан, что я вчера тебе говорил. Если забыл - напомню: ворота - наиболее слабое место в нашей обороне. Только здесь брустверы обрушены, а ров полузасыпан. Ты же, хан, не удосужился…
   Селим-Гирей прервал турка вопросом:
   - Так чего ждешь? Почему не дашь команду сосредоточить здесь основные силы?
   - Команда дана, мой хан, - с усмешкой ответил паша. – Теперь твоя очередь скомандовать.
   Селим-Гирей не успел спросить о какой команде идет речь, как ожил левый фланг их обороны. Оттуда донеслось громогласное «Ура!». В орудийных всполохах были хорошо видны замершие от удивления лица.
   - Осман-паша, - первым одумался Селим-Гирей, - отмени приказ! Пошли янычар на рвы!
   - Поздно, хан, - не согласился турок, - моим янычарам и здесь есть работа. Видишь, как жмут гяуры? Пусть твои храбрецы борются за веру самостоятельно. Да поможет им Аллах!
   На площадку вскочил юзбаши Азимет. Нарушая этикет, уже от люка закричал:
   - Меним хан, гяуры перешли Сиваш! Они идут сюда!
   На этот раз первым «ожил» турок:
   - Кто говорил, что московы побоятся болота? Теперь, хан, всё: веревка захлестнута, остаётся затянуть!
   Селим-Гирею показалось, что зубы турка сверкнули в улыбке. Нашел чему радоваться! Но времени для препирательств не было. Хан приказал Азимету:
   - Направь темника  Евтяка на перехват гяуров и тут же возвращайся сюда с моим конем!
   Турки переглянулись.
   - Никак бежать вздумал, великий хан? – спросил Селямет-ага.
   - Не твое дело! – буркнул в ответ хан и направился к люку.
   Дорогу преградил Осман-паша.
   - Нет, хан, это и наше дело! Я не выпущу тебя отсюда.
   Хан обозрел площадку и увидел, что против двух турок пятеро его охранников. С усмешкой спросил:
   - В заложники меня берешь?
   - Нет, здесь будет твоя ставка.
   - А меня ты спросил?
   - Я угадал твое желание, Селим. Я не мог ошибиться.
   - На этот раз ошибся, паша, - заметил хан и тут же крикнул охране: - В сабли его!
   Высверк и турок отступил. Дорога к люку открыта, а там и к резвому коню. А на нем можно будет скакать в любую сторону - на север, к воротам Ор-капу, чтобы принять участие в их обороне; на запад, чтобы руководить обороной крепостного вала; на восток, чтобы сбросить зарвавшихся гяуров обратно в Сиваш. Можно и на юг, где еще нет вражеских солдат. Туда и направил Селим-Гирей ноздри своего коня. Не мог же он попасть в окружение и стать первым крымским ханом, оказавшимся в позорном плену у московов! Он представил как огорчился бы Властелин мира, узнав о его пленении. Для свершения справедливого суда неудачник должен быть живым и свободным...
                ***
   Отряд Прозоровского построился в два каре.  По углам каждого гарцевала конница и тащились пушки. Прошли сотню-другую шагов, как с запада послышался густой гул, а на горизонте показалась скачущая масса. Изготовились к стрельбе солдаты, коноводы отвели от орудий тягловых лошадей, конные стали позади орудий, чтобы по первой команде, ощетинившись пиками, ринуться вперед.
   По обычной татарской тактике, их отряд разомкнулся надвое и стала обтекать немногочисленную пешую колонну. Еще несколько минут, и окружение будет закончено. Тут и вспомнил Прозоровский мудрый приказ генерал-аншефа: прибавить к четырем пушкам ещё десять. Раздалась команда, и одновременно в те стороны, где был враг, орудия исторгли картечь. Бег коней на мгновение приостановился, но потом снова устремился к своей цели. Пушечная канонада звучала беспрерывно. Позже к ней примкнул треск солдатских ружей. Темник Евтяк, потеряв много лошадей и всадников, понял, что наскоком этого огнедышащего дракона не одолеешь. Он объявил «сбор» и направил своих конников…на юг. Вскоре он соединился с отрядом незадачливого Селим-Гирея.
                ***
   Начался штурм Перекопского вала. В ров посунулись штурмовые лестницы, которые тут же на дне связывались попарно. Но и тех до кромки земляного вала не хватало. Можно бы привязать и третью, но тогда все три под своей тяжестью сломались бы.
   Никому еще не удалось добраться до поверхности вала, как над головами раздались крики. Они обнаружены! Но в ров продолжали сползать солдаты и устремляться к лестницам. Не всем хватало на них места, некоторые, не дожидаясь своей очереди, поднимались, используя штыки и пики.
    Вот и первые жертвы. Кто-то, распластавшись на дне, взывал о помощи. Напрасно: пока не завершится штурм, ни одна живая душа к нему не подойдет – все нацелены вверх, и только вверх!
   Вскоре вся штурмовая группа оказалась на той стороне вала. Одним приказано преследовать бегущего врага, другие начали устраивать пешеходный переход через ров, используя лестницы и другой подсобный материал. Граф Мусин-Пушкин отправил в ставку командующего гонца с сообщением о победе. Раненых вытаскивали изо рва и оказывали необходимую помощь.
   Непокоренной оставалась только сама крепость Ор-капу. Она несколько отстояла от главной линии обороны. Ее стены и башни были сложены из местного камня – ракушечника. Пушки фельдмаршала Миниха в 36-м успешно «крошили» их. За прошедшие годы боевые возможности артиллерии возросли, поэтому крепость Ор-капу была заведомо обречена. Турки, засевшие в ней, это понимали. Может тогда лучше не злить врага и сразу сдаться? Не лучше.
   И диктуется это «не лучше» боевым опытом: наиболее кровавый этап боя тот где однозначно определился чей-либо перевес. В нём победитель утверждает себя безнаказанным убийством. Поэтому не медля прячься, дай победителю остыть. То и сделали турки, укрывшись в дряхлой крепости. В голой степи лучшего убежища не оказалось.
   К полудню к стенам крепости подтащили осадные орудия, османы поняли: пришло время сдаваться. В щель приоткрывшихся ворот выставили белый флаг,
   Турок остановили на подступах к ставке. Командующий и генералы завтракали. По громким голосам, раздающимся из шатра, можно было догадаться, что трапеза в разгаре. Когда доложили о делегации турок, Долгоруков сказал, обращаясь к сотрапезникам:
   - Господа, ваше мнение: вести переговоры, принять капитуляцию или продолжать уничтожение врага?
   Заговорили все сразу. Командующий прислушался к высказываниям и, наконец, указав на генерала Прозоровского, велел:
   - Говорите вы, князь Александр.
   - Ваше высокопревосходительство, - сказал тот, - мы понимаем, что вести переговоры и принимать решение – ваша компетенция, но, коль вы спросили, то большинство высказываются за ультиматум и капитуляцию.
   - Правильное решение, господа. Вам, Александр Александрович, поручаю предъявить ультиматум и указать жесткие сроки капитуляции. Идите, генерал, и долго не задерживайтесь, мы вас ждем.
   Прозоровский вышел из шатра, сделал несколько шагов в направлении кареты командующего и, усевшись в её тени на барабан, велел подвести парламентёров. Не дослушав витиеватую речь турецкого офицера, а это был Селямет-ага, сказал через переводчика:
   - Теперь слушайте решение командующего армией князя Долгорукова: всему гарнизону крепости в 18 часов построиться без оружия на плацу перед воротами и ждать дальнейших указаний. В случае неповиновения или затягивания названного срока артиллерия открывает огонь на поражение. Обстрел не прекратится до полного уничтожения вашего осиного гнезда. Вопросы есть? Нет. Идите!
   Прозоровский вернулся в шатер и попытался доложить о результате встречи с турками, но Долгоруков прервал его:
   - Мы, князь, слышали ваш зычный голос, поэтому всё знаем. Теперь выпейте вина, небось, глотка пересохла.
   В шатер вошел канцелярист командующего Василий Попов и положил перед ним лист бумаги.
   - Что это? – недовольно спросил Долгоруков.
   - Извините, ваше высокопревосходительство, но это справка о потерях на нынешнее время.
   - Коль принес, читай.
   Никто не догадывался, что командующий уже знает цифры потерь. Они были значительно меньшими, чем в прошлом у Миниха. Это и побудило его преподнести этот сюрприз генералам не в официальной обстановке, а во время общей трапезы.
   Попов зачитал цифры: 25 убитых, 135 раненых. 6 казаков пропали без вести. Могли и убежать - такие случаи бывали.
   - А сколько турок полегло? – спросил командующий.
   - Подсчет не закончен, ваше высокопревосходительство, поэтому я и не стал зачитывать. Так вот пишут – более тысячи. Но это ещё не окончательная цифра.
   Тишину прервал восторженный возглас генерала Брауна:
   - Поздравляю вас, Василий Михайлович, с великолепным результатом перекопской баталии! Так ювелирно отделать турка еще никому не удавалось.
   Под возгласы «Виват!» к Долгорукову потянулись бокалы с вином. Он несколько отпил от своего бокала и, не скрывая удовольствия от происходящего, сообщил:
   - Как я помню, а это происходило на моих глазах, в прежнем походе только при штурме одной из башен крепости мы потеряли 36 человек убитыми. А тут 25 на всю баталию! Хотя и тех жалко.
   - Но, ваше высокопревосходительство, крепость-то еще не взята, - напомнил Каховский, - и та башенка, о которой вы говорите, до сих пор стоит.
   - Ты прав, Михаил Васильевич, башенка стоит, но и мы уже не те. Штурма не будет. Не соберутся турки на плацу в указанное время, заговорит артиллерия, и все  лягут под развалинами крепости. При такой тактике мы не потеряем ни одного человека. Вот так, господа. А сейчас расходитесь по своим полкам и ставьте задачи. Главное, не подставляйте голову под шальной выстрел.
   15 июня русская армия полностью овладела крепостью Перекоп.

                ГЛАВА ВОСЬМАЯ
   Генерал Щербатов осматривает с возвышенного места морской горизонт. Он ждет прихода кораблей адмирала Синявина. Моряки должны помочь построить наплавной мост с берега на Арабатскую стрелку, которая выведет его отряд к крепости Арабат.
   Он переводит подзорную трубу на саму косу. Длинная полоса песчаной земли без деревьев и травяного покрова. Долго рассматривать нечего. Поворачивается в сторону берега и видит, как его солдаты и офицеры, используя свободное время, купаются в море. И лошадей не забывают. Те охотно идут в воду и не шевелятся, обливаемые из ведер.
   - А что вы стоите тут и не купаетесь? – полушутя спросил генерал, находящихся рядом с ним офицеров.
   - Так вроде команды не было, ваше превосходительство.
   - Считайте, поступила. Майор Раевский, останьтесь, остальные свободны.
   Когда повеселевшие офицеры гурьбой спустились к песчаному берегу, генерал сказал Раевскому:
   - Мы с вами, майор, попозже искупаемся, а сейчас расскажите о крепости Арабат. Из разговоров офицеров я уловил краем уха, что вы знаете о ней несколько больше, чем мои штабисты. Откуда у вас эти сведения?
   Раевского поначалу удивило внимание генерала к нему, строевому офицеру, случайно оказавшемуся в кругу офицеров штаба. Он  подошел к  ним, увидев своего старого знакомого капитана Барышева. Потом ввязался в разговор - и вот результат.
   - Я, ваше превосходительство, командую батальоном егерей.
   - Я это знаю, без вашего напоминания, майор, - недовольно заметил Щербатов. - Так откуда у вас эти сведения, Николай Семенович?
   Переборов невольное смущение (генерал знает его имя), Раевский начал:
   - Я, ваше превосходительство, напомнил о егерях, потому что один из них и есть источник моей осведомленности. Родом он из казаков, ещё мальчишкой был угнан татарами в полон. Обитал в деревне Кёледж, что недалеко от крепости Керчь, бывал и на Арабате - расчищал ров, что идет вдоль крепостных стен. Он и рассказывал об этом месте.
   - Что именно?
   - Легенды всякие.
   - Рассказывайте, майор.
   - Когда-то давно из татарского плена через эту косу бежали несколько казаков. Они были очень злы на татар, поэтому указали калмыкам удобное место для переправы с берега на косу. Это как раз то место, где мы сейчас находимся. После налёта калмыков, во избежание повторения случившегося, татары перекрыли косу пикетом, а потом с помощью турок и крепость построили.
   - Надо сказать, что место выбрано удачно, - заметил генерал. – О самой крепости, что говорил ваш егерь?
   - Ну что мальчишка мог понимать в этом деле? Рассказывает, что там двое железных ворот: передние и задние. Ров глубокий, вал высокий. Сама крепость напоминала ему ежа.
   - Интересно…
   - Как я понял, ваше превосходительство, у него такое сравнение вызвано  торчащими во все стороны  орудиями, при том не в один ряд.
   - По нашим сведениям, так оно и есть.
   - Еще, ваше превосходительство, он побывал на Перекопе. По его словам, та крепость явно сильнее Арабатской.
   - Там и войска поболи, - заметил генерал, - нас четыре тысячи, а там все тридцать. Имя егеря знаешь?
   - Его Мамай зовут.
   - Татарин?
   - Нет, русский. Так  его прозвали за знание татарского языка.
   - Сделаем так, майор. Отбери троих егерей. Один из них пусть будет Мамай, второй - унтер, третьего назначь сам. Сразу после обеда отправь их с лошадьми в штаб, в распоряжение Барышева.
                ***
   Ординарцу генерала капитану Барышеву доложили о прибытии егерей из батальона майора Раевского. Он вышел из штабной палатки и увидел бравых ребят в зеленых кафтанах. На головах картузы. У одного из них на обшлагах кафтана нашиты желтые галуны. Солдаты вытянулись во фронт. Тот, что с галунами, отрапортовал:
   - Группа прибыла в распоряжение его благородия капитана Барышева по приказу его высокоблагородия майора Раевского. Старший группы вахмистр Епифанов
   - Хорошо. Остальные?
   - Егерь Мамай, ваше благородие!
   - Егерь Бублик, ваше благородие!
   - Отлично. Заходите, братцы, - сказал Барышев, возвращаясь в палатку.
   Капитан подошел к столу, на котором была разложена карта Крыма, и пригласил егерей.
   - Вот Крым, - сообщил он, кладя ладонь на карту, - а это Арабатская стрелка, которую нам предстоит пройти, чтобы достичь крепости Арабат, - палец указал точку у начала стрелки. – Понятно?
   Егеря смущенно молчали. Они впервые видели штабную карту и не знали, что им нужно понимать. Капитан уловил причину робости солдат:
   - Бог с ней, с картой. Вы, конечно, видели косу, что перед нами?
   - Не только видели, ваше благородие, но и ходили по ней, - ответил вахмистр.
   - Прекрасно. И как она вам показалась?
   - А что там могло показаться, ваше благородие? Песок и есть песок.
    - Это так, - согласился Барышев и продолжал: - Ставлю задачу. На лошадях по косе приблизитесь как можно ближе к крепости. Но так, чтобы вас не видели с самого высокого бастиона. Ночью Мамаю и тебе, вахмистр, надлежит подобраться как можно ближе к туркам, закопаться в песок и весь светлый день наблюдать за крепостью, с темнотой возвращаетесь к лошадям и сюда. Мамаю обнаружить изменения, если таковые имеются. Вахмистру, по возможности, определить наиболее слабое место в крепости. Если услышите голоса, прислушивайтесь к тому, что говорят. Обращайте внимание на передвижения групп людей, старайтесь понять цели их передвижения. Что не ясно?
   - Ясно-то ясно, ваше благородие, - отозвался вахмистр, - но хорошо бы трубу, чтоб смотреть.
   - Подзорную трубу получите.
   В это время в палатку вошел солдат. В руках у него были изрядно выгоревшие на солнце епанчи, от чего имели землистый цвет.
   - Вот, ваше благородие, - сказал солдат.
   - Хорошо, дружище, можешь быть свободным, – и, обращаясь к егерям: - Эти плащи вам не от холода, а для маскировки.
   Получив еще и подзорную трубу, егеря вышли из палатки, где их ждали три лошади, в переметных сумах запасы воды и нехитрые продукты.
                ***
   На вторые сутки, 13 июня, на горизонте показались паруса. Из подошедшего корабля спустили шлюпку. К берегу направился представитель адмирала Синявина для уточнения совместных действий по возведению наплавного моста.
   На следующее утро батальон майора Раевского первым благополучно переправился через пролив. К полудню весь отряд, включая артиллерию, был на косе. Начался марш в сторону крепости. Где-то на середине пути состоялась встреча с разведывательной группой егерей.
   Внимательно выслушав вахмистра, генерал поблагодарил его за рвение в службе и, обращаясь к Мамаю спросил:
   - Ну, а ты что видел? Заметил какие изменения?
   - Нет, ваше превосходительство, все как было. Вот только сейчас роют канаву ото рва к морю. Вспомнил, как сам когда-то там копался.
   - А широкая канава?
   - Сажени две, ваше превосходительство.
   - И роют, говоришь, к морю?
   - Так точно, ваше превосходительство.
   - Понятно. Народу много на той канаве?
   - Я пробовал посчитать, ваше превосходительство, но сбился. А если навскидку, то человек сто будет. Может, и больше.
   - Хорошо, братцы. Отправляйтесь к своим и скажите командиру, что генерал наградил вас по чарке водки.
   Обращаясь к офицерам штаба, сказал:
   - Самое важное из того, что солдаты рассказали, – турки пытаются соединить ров с морем. Что из этого следует, господа? Необходимо до максимума ускорить продвижение колонны, чтобы упредить их и не дать в ров запустить воду. Командуйте, господа офицеры..
   К вечеру 17 июня отряд подошел на визуальное расстояние к крепости. Сразу же, в последних лучах заходящего солнца, вдоль её фронта промчался конный разъезд. Несмотря на обстрел, конники вернулись без потерь. Генералу доложено: ров без воды, до моря рыть осталось дня два.
   Отряду приказано разбивать палатки, окапываться, готовить редуты под пушки. Пусть турки, наблюдая за усердствующим противником, надеются, что ночь пройдет спокойно. Так и было бы, если бы не опасение, что османы налягут на лопаты и запустят морскую водицу в ров до предполагаемого срока.
   С заходом солнца генерал собрал старших офицеров на совет. Разногласий не было. Все понимали, что, несмотря на усталость, штурм откладывать нельзя. В заключение Щербатов сказал:
   - Приняв решение начать штурм с рассветом без выявления возможностей противника, мы многим рискуем. Но риск обоснован и должен себя окупить. Уже то, что мы, преодолев посуху ров, неожиданно свалимся туркам на голову, дает нам большие преимущества. Надеюсь, что уже к середине дня мы сможем доложить командующему о нашей победе. С Богом, господа!
                ***
   Еще до рассвета егерям майора Раевского удалось незамеченными подобраться ко рву и спуститься на его дно. Переждав первые залповые выстрелы русской артиллерии, они выскочили изо рва и бросились к позициям турок. Появление гяуров прямо перед носом осажденных было расценено как злая шутка иблиса. Артиллерия повела огонь по верхним бастионам. Рушившиеся обломки засыпали ниже расположенные позиции, мешая их боевой работе. Внезапность штурма деморализовала турок. Буквально на плечах янычар русские ворвались в крепость. Командир конного отряда татар, увидев османов, выбегавших из распахнувшихся задних ворот, направил отряд вслед за ними. Всё это произошло 18 июня.
   Еще три дня понадобилось отряду князя Щербатого, чтобы достичь другой цели – крепости Керчь. Она, как и крепость Еникале, была захвачена без боя, ибо турецкий гарнизон, заблаговременно погрузившись на корабли, отплыл в сторону Константинополя.

                ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
   Долгоруков, овладев Перекопом, испытал превеликое удовлетворение: он повторил подвиг Миниха, но совершил его с меньшими материальными и людскими потерями. Это выдающееся событие, связанное с его именем, будет занимать достойное место в памяти русских людей. Главное сделано… Подумал и тут же умерил свои амбиции: впереди ждёт неизведанное: - переговоры. Бить врага - вошло в привычку, мирно разговаривать - не приходилось. Как всё сложится?
   Сравнив себя с вечно сомневающейся польской курицей , он решил заняться более полезным делом. И первое, что сделал, вызвал к себе генерала Брауна, чтобы напутствовать его перед походом на Гезлев.
   - Проходи, Петр Иванович, - сказал Долгоруков вошедшему в палатку Брауну. – Садись и расскажи всё ли у тебя готово к походу?
   Браун с готовностью доложил:
   - Отряд, ваше высокопревосходительство, укомплектован полностью, больных нет. Единственное неудобство в том, что в обоз запряжены только быки. А это значительно уменьшит манёвренность группы.
   - А куда тебе торопиться, мил человек? Никто тебя в шею не гонит. Придешь, и ладно. Это мне, грешному, поспешать надо - вдруг турки вздумают подбросить войск в Кафу. А вот в Козлове такое не предвидится. Там и от крепости, не в пример кафинской, мало что осталось. Придешь, не позволяй разрушать город. А то в том походе мы здорово постарались. На сей раз у нас другие задачи. Понятно?
   - Понятно, ваше высокопревосходительство, теперь мы не каратели, а освободители татарского народа от османского ига.
   - Хорошо усвоил, - похвалил Долгоруков. - И ещё, Петр Иванович, будь готов к сюрпризам. Турецкий гарнизон  в Козлове сам по себе слабенький, но туда с Перекопа битые нами янычары набежали. Иди знай, что им в голову взбредет. Как справишься, долго не задерживайся. Наведешь порядок, назначишь коменданта, оставишь ему две роты охраны - и следуй обратно. Но не на Перекоп, а к городку Ак-Мечеть, что на Салгире. Примешь команду от Стрельбицкого и будешь охранять наши коммуникации. Если вопросов нет, то с Богом.
   - Есть вопрос, Василий Михайлович. Сколько суток я смогу пробыть в Козлове, чтобы не во вред общему делу?
   - Конечно не так, чтобы в одни ворота вошел, а в другие вышел. Но пару дней, думаю, тебе хватит.
                ***
   Отряд генерал-майора Брауна приблизился к Гёзлеву на седьмые сутки, 22 июня. Посланные вперед казаки, вернувшись, доложили, что беспрепятственно проехали в город через открытые ворота. В бухте находятся корабли с поднятыми парусами. Некоторые стоят на якорях, другие уже направились в сторону Турции.
   Въехав в город, генерал увидел, как три корабля по спокойной воде уходили за горизонт, а два стояли недалеко от берега на якорях. Было досадно видеть как турки, вовсе не встревоженные, наблюдают за передвижениями его солдат. Жаль, артиллерия осталась в поле, за городскими стенами, а то можно было бы долбануть из единорога. Без потерь не ушли бы.
   К нему, запыхавшись от быстрой ходьбы, подошел адъютант капитан Харламов.
   - Ваше превосходительство, турки так спешили, что в бастионе оставили две пушки.
   - Оставили и оставили, - равнодушно ответил генерал.
   - Это так, ваше превосходительство, но разрешите пальнуть из них по этим.
   Генерал проследил за жестом капитана, но, прежде чем дать разрешение, спросил:
    - Неужели и боеприпасы забыли?
   - Нет, но я послал за ними.
   - Тогда разрешаю. А что там, в бастионе?
   - Все цело, ваше превосходительство, разрушений не замечено. Даже есть хорошо обставленная комната. Как видно, в ней жил турецкий начальник.
   - Хорошо. Я чуть позже приду. Покажешь мне ту комнату. А сейчас – стреляй!
                ***
   Генерал Браун не мог знать, что произошло за два дня до занятия им Козлова. А было вот что.
   В бухту вошел корабль. Спущенная с него шлюпка, причалила к бастионной пристани. Вскоре перед комендантом гарнизона Халиль-агой предстал гонец из Константинополя.
   На врученном свитке висит сургучный оттиск печати Рейс-эфенди. Ага, поцеловав печать, вскрыл пакет. Халилю предписывалось подчиняться мубаширу Фазиль-аге в части возложенной на него миссии. Комендант с интересом посмотрел на посланца. Тот был одет в добротный халат синего цвета, на голове не феска, а тюрбан. Сразу видно – столица.
   - Эфенди, наверное, проголодался с дороги? - спросил подобострастно Халиль.
   - Сначала дело, - важно ответил Фазиль.
   - Как угодно, эфенди.
   - Тебе известно, ага, что отряд гяуров уже на подходе к Гёзлеву?
   - Так точно, эфенди, известно. В Гёзлеве сейчас много янычар, которые бежали из Ор-капу. Они - источник беспокойство в городе. От них плохо не только гяурам, но и правоверным. Я жду Осман-пашу, а его всё нет, поэтому не знаю, как по¬ступить с его подчиненными.
   - Осман-паша в плену
   - Ай, ай, какая жалость …
   - Его татары подвели, отказавшись отстаивать Ор-капу.
   Послышался глубокий вздох, который означал, что Халиль-ага, не вмешиваясь в высокую политику, лично осуждает действие союзников.
   - Завтра, - сказал Фазиль, - сюда подойдут другие корабли, чтобы вывезти гёзлевский гарнизон в крепость Очаков. Там, по мнению Рейс-эфенди, он будете нужнее.
   - Стало быть, воевать за татар не будем? – почти радостно спросил Халиль.
   После продолжительной паузы посланец ответил:
   - За нашей спиной крымцы сговариваются с московами, чтобы стать независимыми от Высокой Порты, поэтому без боя сдали Ор-капу, хотя могли бы бороться не один месяц. А гяуры за то время передохли бы от бескормицы и болезней. Уже была война, когда они бежали из Крыма, устилая трупами его безводные степи. На этот раз мы это повторим, но без участия татар.
   - И как? – спросил Халиль.
   - Скоро узнаешь. А сейчас, уважаемый, распорядись взять с лодки ящик и небольшой мешок и принести их сюда.
   В комнату внесли деревянный ящик и мешок сотканный в густую сетку. Когда аскеры вышли, Фазиль подошел к ящику, который был ему по колени, постучал по нему. Вслушался. Потом приложил руку к мешку и снова прислушался. Халиль недоуменно наблюдал за ним. Сам он, сколько ни напрягался, звуки не улавливал.
   - Всё в порядке, - удовлетворенно проговорил мубашир, садясь на свое место.
   Несколько мгновений он наблюдал недоумение на лице Халиля, после сказал:
   - Сколько ни думай, Халиль-ага, не догадаешься, что в них. Чтобы не мучить тебя, скажу сразу: в ящике чумные крысы, а в мешке блохи.
   Он улыбнулся, увидев, как у аги от отвращения перекосилось лицо.
   - Успокойся, Халиль, пока ящик закрыт, а мешок не вспорот, эти твари не опасны. Теперь послушай то, что я должен тебе сказать по велению благородного и славного Рейс-эфенди. Уже сегодня начинай посадку на судно янычар, прибежавших из Ора. Завтра, как я говорил, придут другие корабли, и посадка продолжится.
   - А что я должен делать с этим …
   - Зачем торопишься? – упрекнул Фазиль, - я же еще не договорил. Так слушай внимательно. Завтра с утра выведешь людей из бастиона. Всех до одного. Но помещения, в том числе и то, где мы сейчас находимся, оставишь как есть.
   - Не понял, - удивился Халиль. – Всё оставить гяурам?
   - Именно так. Только личные вещи позволь забрать, а постели не трогай.
   - Но пушки я смогу вывезти?
   Посланец, несколько подумав, сказал:
   - И их оставишь гяурам. Пусть думают, что ты в панике отсюда бежал. Теперь главное. Когда убедишься, что правоверных в бастионе нет, подыщешь внизу укромное местечко и заставишь двух урумов отнести туда эти вещи. Там урумы должны будут разбить ящик и распороть мешок. За всем проследишь лично.
   Халиль передернул плечами. Заметив это, Фазиль, с усмешкой, спросил:
   - Бегать не разучился? Когда убедишься, что приказ выполнен, беги к воротам. Там дождешься прибежавших за тобой урумов  и тут же прикажешь их убить. Потом прикроешь ворота и, помолившись нашему заступнику, избраннику божию Мухаммеду, спокойным шагом пойдешь к лодке. Ты должен быть последним османом, покидающим этот город. Всё ясно?
   - Я так понял, - проговорил Халиль, - что урумам готовится подарок?
   - Ты правильно понял, ага. Но предупреждаю, если после этого «подарка» никто из них не заболеет чумой, значит, ты недобросовестно выполнил указания Рейс-эфенди. Тогда тебя найдут, где бы ты ни был, и накажут.
   Лицо Халиля превратилось в маску испуганного удивления.
   - Как я могу отвечать за этих тварей?! – вскричал он. – Они не станут кусать гяуров, а я отвечай?!
   - Спокойно, - сказал Фазиль. – Если выпустишь их на волю, они свое дело сделают и без твоего участия. Расскажу тебе историю. То в Китае было. Принцесса Чен Э увидела как-то крысу. Испугавшись, велела поймать её и отдать кошке на съедение. Слуга поймал животное, придушил и, как было велено, отдал кошке. Та понюхала крысу и не стала ее есть. Вскоре сдохла кошка, а за ней и слуга умер. Ученые люди определили - от чумы. Принцесса же осталась жива. О чём это говорит?
   - Говорит, что чума – опасная болезнь.
   - Не понял, - заключил Фазиль. – Тогда слушай. Эта история учит тому, что не только трогать чумного нельзя, но и дышать с ним одним воздухом. Выполнишь это условие, останешься живой, как та принцесса, а гяуры начнут дохнуть.
   - Но ты ничего не сказал о блохах. Чем они опасны?
   - Они заражаются от крыс, а потом заражают человека. Что не понятно?
   - Блоха – не крыса, её сразу не увидишь.
   - Я уже сказал тебе: беги быстрее. Пока они начнут выпрыгивать из мешка, тебя уже там не должно быть.
   - А кто знает, живы ли они там сейчас?
   - Я проверил, ты видел. Можешь проверить сам. У крыс достаточно еды, а блохам подложили губку, пропитанную человеческой кровью.
   - О, Аллах, - воскликнул Халиль, - зачем мне такая печаль?!
   - Это печаль гяурам, а не тебе, - заверил мубашир и, попрощавшись, вышел из комнаты.
   Комендант слышал, как легко тот сбежал по лестнице. Подумалось: «Хорошо тебе, вот и скачешь как та блоха».
   На следующий день, наблюдая с борта корабля, как московы вошли в бастион, Халиль-ага пожелал блохам хорошего аппетита.
                ***
   Браун был еще у моря, когда раздался залп из двух орудий. Снаряды не долетели до кораблей. Ясно, турки не дураки, чтобы подставлять борта под свои же пушки. Выстрелы оказались чем-то вроде сигнала к снятию с якоря.
   Прежде чем войти в бастион, Браун осмотрелся. В нескольких саженей от него – храмовое здание. Слева и справа лавчонки и открытые прилавки. Здесь, безусловно, был рынок. Сам город состоял из убогих одноэтажных домиков. Как видно, после погрома устроенного Минихом, татары не успели построить что-либо приличное.
   Вошел в распахнутые ворота бастиона. По периметру два яруса клетушек. Здесь размещался османский гарнизон. На южной стороне открытая площадка. Там на лафетах две пушчонки, которые и понудили своих бывших хозяев к отплытию. А где та комната, о которой говорил Харламов? А вот и он сам: стоит на площадке второго яруса.
   - Не хотите ли, ваше превосходительство, посмотреть помещение?
   Поднявшись на этаж, генерал увидел вполне приличную комнату. В ней он и пробудет дни, отведенные командующим.
   Перенесли его личные вещи, и он, усевшись за стол начал составлять рапорт его светлости генерал-аншефу князю Долгорукову.

                ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
   На Перекоп, в штаб-квартиру командующего 2-й армии, прибыл канцелярии советник Петр Петрович Веселицкий. До этого он налаживал отношения с ногайскими ордами, теперь направлен к Долгорукову, дабы помочь отторгнуть Крым от Османской империи.
   Командующий благосклонно встретил его, т.к. понимал, что канцелярии советник в политических делах ему помощник. Ну а для него самого начинаются испытания. Но, коль взялся за гуж – полезай в кузовок. Усмехнулся своему непреднамеренному искривлению поговорки и подумал, что дипломаты не хуже умеют перевернуть все с ног на голову. Значит, и у него есть какие-никакие задатки.
   Веселицкий остался равнодушным к рассказу о воинских успехах генерал-аншефа, но заинтересовался составом пленных. Нет ли среди них знатных имен?
Просматривает список: Осман-паша не нужен. С турками не о чем договариваться. Почему нет татарских имен? Спросил.
   - Они бежали без оглядки, - с гордостью сообщил Долгоруков, - только османы, более или менее, воевали. Но там в списке должен быть один татарин по фамилии Ширин. Он был представителем хана у турок. С ними и попал в плен.
   Канцелярии советник снова читает список, находит и восклицает:
   - Вот он! Эмир-хан Ширин! То, что нужно!
   Потирая от удовольствия руки, Веселицкий спросил:
   - Вы не хотели бы, ваша светлость, побеседовать с ним?
   - Признаться, я и сам подумывал, что хорошо было бы запустить этого карася за пазуху крымскому хану, - ответствовал князь.
   Дипломат улыбнулся незамысловатой шутке генерала.
   - Так за чем остановка, ваше высокопревосходительство? Прошу вас, командуйте!
   Послали за татарином. Веселицкий достал из портфеля большие листы бумаги и положил стопку перед командующим.
   - Это, Василий Михайлович, ваше обращение к татарскому народу. Здесь вы предлагаете татарам последовать примеру ногайских племён и, отказавшись от османского ига, вернуться к своей природной независимости. Пожалуйста, ознакомьтесь.
   - Зачем читать? Я внимательно слушал вас.
   - Тогда подпишите первый экземпляр.
   Только тут Веселицкий обратил внимание, что на столе у командующего нет ни чернильницы, ни перьев. Удивился, но вспомнил: князь не умеет писать. С детства не научили, а там служба, писари всегда под боком. Боевые заботы не стимулируют учиться тому, без чего можно обойтись. Долгоруков понял, чем смутился дипломат.
   - Попов, неси прибор! – крикнул он.
   В шатер вошел молодой офицер в не по-походному опрятном кафтане. Он поставил на стол бронзовый чернильный прибор. Очиненные перья торчали из бронзового же стаканчика.
   Князь взял в руку перо, осмотрел внимательно, макнул в чернильницу, но не стал подписывать. Он сказал Попову:
   - Подпиши за меня, у тебя это лучше получается.
   И уже Веселицкому пояснил:
   - Терпеть не могу бумажной писанины.
   Один экземпляр с печатью и подписью командующего Веселицкий положил в портфель – «для истории», а другие, как он сказал, передаст татарам для ознакомления.
   Ввели Эмир-хана. Сразу за порогом Ширин стал на колени и низко поклонился.
   - Подойди ближе, - проговорил Веселицкий по-татарски.
   Эмир-хан, не вставая с колен, пополз к нему.
   - Поднимись!
   Татарин неохотно встал.
   - Так-то лучше. Теперь расскажи о себе. Кто ты и как попал в плен?
   Разговор шел по-татарски, поэтому наиболее важные места Веселицкий тут же переводил Долгорукову.
   Эмир-хан из рода Ширинов. Это самый значительный род в Крыму. В отсутствии хана  на полуострове, его функции часто исполняет старший из этого рода. Эмир-хан знает об отторжении ногайцев от Высокой Порты и, по его словам, одобряет их действия. Он готов поехать в Карасубазар, вотчину Ширинов, чтобы переговорить со своими родственниками и уговорить их к союзу с русской королевой.
   - Спроси, почему к Ширинам, а не сразу к хану?
   - Он убежден, что  при принятии решений хан не может не считаться с мнением их рода, - пояснил дипломат.
   - Можно ли ему верить?
   - С чего-то нужно начинать, ваше высокопревосходительство, - ответил Веселицкий, пожимая плечами. - Собственно, чем мы рискуем? Да и другой фигуры для переговоров у нас под рукой нет.
   Веселицкий перебросился с Эмир-ханом еще несколькими фразами, после чего обратился к Долгорукому:
   - Он подал неплохую мысль, ваше высокопревосходительство. Он говорит, что для успешной смены верховного сюзерена важна позиция духовенства.
   - При чем тут духовенство? – удивился Долгоруков. – Ведь мы не собираемся обращать их в свою веру.
   - Это так, - согласился дипломат, - но собака зарыта в другом месте.
   - И где же?
   - По их вере, Василий Михайлович, единственным оправданием нарушения  присяги единоверному государю может быть предпосылка неминуемой гибели подвластного ему народа. Вот тогда позволяется нарушить присягу. А заключение по его неминуемой гибели, как мне известно, должно исходить не столько из властных сфер, сколько из духовных.
   - У меня, - прервал его генерал, - и без того, есть приказ ни в коем случае не притеснять всяких там мулл и имамов.
   - Этого мало, ваше высокопревосходительство. Как подсказывает Эмир-хан, необходимо будет пошире открыть кошелек.
   - У меня не предусмотрена такая статья расходов.
   - Это не беда. Прикажите составить запрос, мотивируя выделение необходимых средств, и они, я уверен, у вас появятся.
   - Я подумаю. А этот, - кивок в сторону Эмир-хана, - пусть едет. Вдогонку скажи ему, что я буду беспощаден к врагам независимости татар и другом  ее сторонников. И еще. Если вернется и добрую весть принесет, награжу его … из собственного кошелька.
                ***
   17 июня, оставив в Перекопе гарнизон, Долгоруков вывел 27-ми тысячную армию в направлении Кафы. 22-го подошли к самой большой реке Крыма – Салгиру. Рядом находилась столица калги – Ак-Мечеть. В город не стали заходить, привал сделали на чистом месте.
   Едва разбили лагерь, как в расположение приехал Эмир-хан и с ним двое мурз из рода Ширинов. Они привезли письмо, подписанное и заверенное печатями 5-ю Ширинами, 14-ю менее знатными фамилиями и 3-я главными духовными лицами. В нем они просили о пятидневном перемирии. Долгоруков согласился.
   Уже на четвертый день в русском лагере появился некий  Азамет-ага с доверенностью представлять крымское дворянство. Он просил дать дополнительное время для уговора турок убраться из Кафы. Затем можно будет подписать акт о  дружбе с Российской империей, после чего русская армия, в свою очередь, должна будет покинуть Крым.
   Долгоруков посмотрел в сторону Веселицкого. Тот, читая какую-то бумагу, явно не торопился с реакцией на запрос татарского дворянства. Генерал догадался, что настал час испытания его дипломатической пригодности.
   Долгоруков  посмотрел на посланца грозным генеральским взглядом: 
   - И сколько же времени понадобится твоим ширинам-мыринам, чтобы всё это сотворить? Года хватит?
   Веселицкий перевел вопрос, но при этом  удивленно посмотрел на спрашивающего. Азамет-ага не сразу сообразил, что ответить. Преодолев замешательство, сказал:
   - Мы просим еще пять дней.
   - А вот это видел? – спросил генерал и, скрутив дулю, ткнул ею в сторону делегата и тут же сердито проговорил:
   - Время затянуть хотите?! Я давал вам уже пять дней. Что сделали? Ничего! Да будь на моем месте кто другой, - посмотрел в сторону Веселицкого, - он тебя и на порог бы не пустил с той пустой бумагой, что ты привез! Я по-людски хочу решить вопрос вашей независимости! А вы? Не видя своей выгоды, виляете хвостом, как тот шелудивый пес!
   Веселицкий, с заметным удовольствием, переводил. Передохнув, генерал заключил:
   - Вот, остался у вас один день, отпущенный мною, им и пользуйтесь. Если завтра сановники не привезут акт, подписанный всеми ответственными лицами, то пощады не ждите! По османам ударю, сомнений нет, но и вы, хитрецы хреновые пощады от меня не ждите! Иди! Так и передай своим!
   Татарин, кланяясь, покинул шатер. Долгоруков, откинувшись на спинку кресла, отдыхал. Веселицкий с интересом смотрел на него. Генерал заметил это.
   - Что глядишь, сказать нечего? 
   Дипломат улыбнулся:
   - Удивляюсь тому, что многочасовые переговоры, оказывается, можно закончить и за пять минут, если употребить такой убийственный аргумент, как фига.
   - Осуждаешь?
   - Можно – хотя не думаю, что нужно. В данном случае пользы от этой фигуры было больше, чем от пушечного залпа.
   Долгоруков улыбнулся.
   - Что дальше планируешь? – спросил он.
   - Дальнейшие шаги планировать, Василий Михайлович, видимо, вам придется. Вот донесение, - Веселицкий показал листик, который перед этим читал, - из Кафы. Его принесли перед вашим приходом. В нем агент сообщает, что османы в Кафе ждут подкрепления. Корабли уже вышли из Трабзона.
   - Во как, - только и проговорил Долгоруков. – Мы тут рассиживаемся, а османы с татарами времени не теряют! Попов! – крикнул он.
   В шатер вбежал канцелярист генерала.
   - Собирай военный совет! Быстро!
   Доложив генералам о сообщении из Кафы, генерал-аншеф распорядился:
   - На базе остается полковник Смирницкий. В его ответственности - охрана коммуникаций, забота о больных и обеспечение сохранности имущества, которое останется здесь. По приходу из Козлова генерала Брауна полковник поступает в его подчинение. А сейчас снимаемся с лагеря в соответствии с разработанной диспозицией.
   Армия быстрым маршем устремилась в сторону Кафы.

                ГЛАВА  ДЕСЯТАЯ
   Ещё не забрезжил рассвет, как в комнату, где разместился Браун, постучали. Адъютант доложил, что полковой лекарь просит принять его немедленно.
   - Что ему надо в такую рань? – недовольно спросил Браун.
   - У него сообщение, но, как он сказал, только для ваших ушей.
   - Вот оденусь, пусть заходит.
   Полковой лекарь Петрушевич буквально ворвался в комнату генерала. Закрыв за собой дверь, громко прошептал:
   - Ваше превосходительство, у нас беда!
   Боевой генерал терпеть не мог испуганных рож.
   - Что вы себе позволяете, унтер-офицер?! У вас, небось, и штаны мокрые?
   - Пока нет, ваше превосходительство, но за дальнейшее не ручаюсь.
   - Так что вы хотели мне сообщить?
   - Чума, ваше превосходительство! Или, как у нас говорят, моровая язва!  Меня подняли ночью. Здесь, в казарме, что внизу два солдата внезапно заболели. Своими криками они разбудили соседей. Те и вызвали меня.
   - И что же с ними стряслось?
   - Сильные мышечные боли. Уже при мне у них появилось покраснение лиц и позывы на рвоту.
   - И это – чума? Вы не ошиблись?
   - Нет, господин генерал, это – чума!
   - Что вы предприняли?
   - Я велел вынести больных к берегу моря, чтобы изолировать от остальных. С ними оставил аптекарского ученика и побежал к вам.
   Браун направился к двери. Открыв, позвал Харламова. Вернувшись к столу, сказал лекарю:
   - Продолжайте.
   - По правилам, господин генерал, по отряду должен быть объявлен карантин.
   - На сколько дней?
   - На сорок, ваше превосходительство…
   - У нас таких дней нет. Предлагайте что-либо разумное.
   Пока лекарь в замешательстве обдумывал ответ, генерал сообщил Харламову о свалившейся на их головы беде.
  - Позвольте? – спросил Петрушевич. - В первую очередь необходимо изолировать находящихся здесь офицеров и солдат от остальной группы наших войск.
   - Вы предполагаете, что источник заразы здесь, в бастионе?
   - Так точно, ваше превосходительство. Солдаты жаловались на множество блох и крыс в их помещении. А эти твари, как известно,  – разносчики заразы.
   - Выходит, всех, кто находится в бастионе, нужно не только изолировать, но и вывести отсюда в кратчайшие сроки?
   - Именно так, ваше превосходительство.
   Обращаясь к капитану, Браун сказал:
   - Немедленно к полковнику Трофимову. Передайте лично мой приказ: по боевой тревоге поднять отряд, заблокировать ворота бастиона, отступя от стен на двадцать саженей. И никого, без особого разрешения  за окружение не выпускать! Выполняйте!
   Когда Харламов покинул помещение, Петрушевич сказал:
   - Позвольте, ваше превосходительство, кое-что добавить. Все вещи придется оставить на месте. Они подлежат уничтожению путем сжигания.
   - Прикажете в кальсонах в строй становиться или вовсе голяком?
   - В вещах могут остаться блохи.
  - Пусть что будет, но раздеть ни солдат, ни офицеров я не позволю! Постели пусть останутся, тем более, они турецкие, но обмундирование ни в коем случае. 
                ***
   Спящие в бастионе не успели продрать глаза, как были окружены плотным кольцом своих же сослуживцев. Поступила команда: «Выходить строиться  с вещами!». Капралы, как взбесившиеся, носились по клетушкам и в шею выгоняли замешкавшихся. Двое солдат не смогли самостоятельно подняться с постели, а третий был мёртв.
   На берегу моря был огорожен участок, названный карантином. Помещенных там оказалось чуть более ста человек. Офицеров  среди них не было - как и генерал, они спали на втором ярусе. Освободив себя от карантина, Браун позволил то же сделать офицерам. Возражение Петрушевича во внимание не бралось.
   Оставить после себя очаг опасной болезни Браун не мог. Будь Козлов вражеской территорией – вопросов не было бы: ушли, а там и трава не расти. Сейчас же нужно что-то предпринимать. Самое разумное - сжечь всё, что осталось за высокими стенами. Пришлось согласиться с Петрушевичем, что вовнутрь, даже на минуту, никому заходить нельзя. Тогда как жечь?
   Плотно сдвинули створки ворот. Нижний просвет забили глиной, чтобы блохи или крысы не могли выбраться наружу. У стен соорудили помосты. С них сбрасывали во внутрь бастиона всё, что могло гореть. К вечеру объект к пожару был готов.
   Гудящее пламя, взметнувшись над стенами, осветило маленький город. Немногочисленное его население в эту ночь не спало, обсуждая причину уничтожения городского символа турецкого владычества – замка из камня построенного. По пятницам он, радуя женщин и детишек, украшался турецкими знаменами и другими цветными тряпками. Теперь и этого не будет. А что будет?
                ***
   Оставив в Козлове гарнизон, воинская группа генерала Брауна вышла из города и направилась в сторону реки Салгир на соединение с отрядом полковника Смирницкого.
   Карантинная группа шла впереди обоза, но на одну версту позади отряда. Она продолжала нести потери из-за вынесенных из бастиона блох. Заболел и умер один офицер.
   Командиры, ночевавшие в бастионе, негласно стали изгоями: их сторонились, офицеры не обменивались рукопожатиями. Начальство могло идти или ехать в стороне от строя, а солдаты, оказавшиеся в карантине, дышали друг другу в затылок. Генерал Браун не проводил совещаний, приказы отдавал через вестовых.
   На привалах лекарь Петрушевич призывал к проверке наличия насекомых. Некоторые «умники», чтобы не утруждать себя кропотливым поиском, жарили одежду над кострами. Были случаи ожогов и порчи амуниции.
   На половине пути активизировались татары. Начали с налета на обоз. Волей случая, первым вступил в бой карантин. Обреченные на умирание со звериной яростью бросились в бой и отбили нападение.
   Убитых похоронили по воинскому ритуалу. Генерал Браун произнес над их могилами речь. В заключение сказал:
   - Солдаты, находящиеся в карантине! Своей отвагой и мужеством вы достойны наград, и каждый их получит, но это не освобождает вас от обязанности пребывать в карантине. Не по чьей-то злой воле это делается, а в ваших же интересах, в интересах всего отряда.
   Проведена проверка карантина по спискам, выставлена охрана. Помощники полкового лекаря - ротные цирюльники - прошли по рядам, всматриваясь в лица, спрашивая о самочувствии. Некоторым прикладывали ладонь ко лбу.
   Колонна продолжила свой путь. На этот раз ее конфигурация изменилась. Если карантин по-прежнему плелся в хвосте, то обоз шел между рядами отряда, чем лишил татар соблазна нападать.
                ***
   Посланные в поиск казаки указали направление на расположение лагеря полковника Смирницкого. Приблизившись к цели, натолкнулись на оцепление. Выехавший вперед офицер Смирницкого заявил, что ему приказано оповестить командира Козловской группы 2-й армии генерал-майора Брауна о том, что дальнейшее продвижение его нежелательно. Начальник Салгирского гарнизона полковник Смирницкий просит генерала разбить свой лагерь в данном месте.
   Когда Брауну доложили о предъявленном требовании, он вспылил, но догадавшись о причине, удивился: как мог Смирницкий узнать о беде, случившейся с его группой?
                ***
   Полковник с генералом встретились в тот же день. Оба на лошадях, между ними кусты. Первым заговорил Смирницкий:
   - Прошу прощения, ваше превосходительство, за неучтивый прием, но у меня есть для того основания.
   - И какие же, полковник?
   - Имеются сведения, генерал, что в вашем отряде случилась вспышка моровой язвы. Как я догадываюсь, карантинный срок по данной болезни у вас не выдержан. Прошу содействовать встрече наших полковых лекарей с тем, чтобы определить дальнейшие сроки карантина и методы своевременного выявления заболевших.
   - У меня, полковник, было чуть более ста солдат, пребывавших в зоне источника болезни. Все они изолированы и до сих пор находятся в карантине.
   - У меня несколько другие сведения, ваше превосходительство. Буквально за несколько минут до нашей встречи мне доложили, что офицеры, которые ночевали, как вы выразились, в зоне источника болезни, не были подвергнуты карантину. В том числе и вы, господин генерал.
   - Что ж, это так, полковник. Выходит, и мне в карантин?,
   - Безусловно, господин генерал.
   - Что ж, я сообщу командующему о создавшейся обстановке.
   - Извините, ваше превосходительство, вам это сделать не удастся.
   Заметив возмущение, на лице генерала, Смирницкий нашел нужным пояснить:
   - Вашего гонца я задержу и посажу под арест до окончания карантина. С моим человеком рапорт вы не пошлете по той причине, что от вас принять бумагу я не имею права.
   - Не зарывайтесь, полковник! – вскипел генерал.
   Смирницкий пожал плечами. После некоторого раздумья Браун сказал:
   - Последний вопрос, полковник. Скажите, откуда вы узнали о наличии моровой язвы в моем отряде? Ведь мы с вами и наши люди не общались.
   - Через пленных татар, ваше превосходительство. Они в один голос говорят, что османы сделали ваш отряд носителем чумы и через вас намерены заразить всё наше войско.
   Будучи в карантине генерал-майор Петр Браун умер от моровой язвы, избежав тем самым суда за нарушение карантинных правил.
   Дальнейшее пребывание армии Долгорукова в Крыму усложнило  соблюдение карантинных правил, распространявшихся не только на отряд генерала Брауна, но и на другие полки. Особо строго соблюдались они на выходе армии из Крыма.

                ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
   На берегу широкого залива, дугой вписавшегося в крымский берег, расположился древний город Кафа - самый большой и важный город в Крыму. Не зря османы называют его Кырым-Стамбули. Город лежит на склоне каменистого холма и огорожен мощными каменными стенами окружностью в пять миль. В них встроены четверо железных ворот. С запада Кафу прикрывает возвышенность, называемая Лысой горой. На северо-востоке – холмы, только в середине к стенам подступает голая равнина.
   Начальник кафинского гарнизона Ибрагим-паша правильно определил наиболее уязвимое место в обороне города: подходы со стороны равнины усилил за счет строительства мощных земляных укреплений и размещения на них артиллерийских орудий. Под его командованием было 100-тысячное войско, основную часть которого составляла конница татар.
   Едва началось перестроение русской армии для атаки на противника, как с флангов к ней устремилась вражеская кавалерия. Наскок был неожиданным, но безуспешным: вовремя сработала артиллерия русских, умело распорядились командиры. Отчаянная атака была отбита.
   Выставленная на позиции русская артиллерия повела плотный обстрел вражеских укреплений. Турки ответили, но после нескольких залпов русских орудий замолчали. В атаку пошла пехота и кавалерия. Османы не выдержали натиска и начали разбегаться. Кто-то успел пробраться в город через ворота, оставшиеся побежали вдоль стен к морю, где недалеко от берега стояли турецкие корабли.
   Море уже кишело плывущими к судам, когда русские артиллеристы, выставив на берегу пушки, начали обстрел кораблей. Их капитаны сочли за лучшее отойти в открытое море. Потеряв надежду достичь спасительной цели, османы повернули назад. Но не все. Кто-то предпочёл плену смерть и пошел на дно, кто-то тонул потеряв силы. Вернувшиеся на берег турки сразу становились пленниками.
   Три небольшие галеры продолжали недвижно стоять у городского причала. Это личный транспорт начальника гарнизона, на котором намечалось отплыть к родным берегам. Галеры не стали расстреливать из орудий – их захватила пехота. 
   Обстрел Кафы вёлся не только с равнины, но и с высившихся над городом холмов. Над стенами взмётывались языки пламени. Командующий русской армией не торопился штурмовать город – берёг жизни солдат. Когда взорвался центральный пороховой склад осажденных, сердце Ибрагима-паши дрогнуло, и он приказал поднять белый флаг. Это произошло 29 июня 1771 года.
   Не сразу, не в одну минуту, но смолкло пушечное грохотанье, замерли на позициях солдаты, город продолжал полыхать пожарами, но и его объяла тишина – такова магическая сила белого лоскута, если он соизволит появиться  на поле брани.
   Через приоткрывшиеся ворота, которые только сейчас долбили из пушек, вышли трое турок, один из них размахивал белым флагом. Направление движения им указывало развевающееся впереди знамя русской армии.
   Когда парламентёров подвели к Долгорукову, он сидел на пушечном лафете и обмахивал потное лицо снятой с головы треуголкой. Старший турок выступил вперед и доложил, что сераскир Ибрагим-паша сдает город на милость победителя, но просит оставить свободу ему и его свите.
   От имени всемилостивейшей императрицы командующий даровал им жизнь и свободу. Оставшийся гарнизон в тот же час должен разоружиться, покинуть город и собраться в указанном ему месте.
   Зашла речь и о захваченных русскими галерах. Именно на них Ибрагим-паша, обретя свободу, намеревался покинуть Крым. Долгоруков возразил:
   - Паше и его людям обещана свобода, но не беззаботная жизнь. Даю ему три дня сроку, чтобы найти способ как убраться из Крыма. Не управится, пойдет на север пешком в виде пленника. А корабли - законный трофей русской армии. И быть им теперь в плавании под русским флагом.
   Балаклаву, Бахчисарай, Ялту и другие населенные пункты удалось занять без пролития крови.
   Так свершилось многовековое устремление россиян избавиться от разорительных набегов воинственных соседей.
                ***
   В палатке Долгорукова на столе лежит сабля Ибрагим-паши, которую тот лично сдал своему победителю. Генерал-майор Каховский, рассматривая саблю, глубокомысленно проговорил, обращаясь ко всем пребывавшим здесь:
   - Что же, господа, получается? У фельдмаршала не получилось, а генерал-аншеф возмог! Что за этим следует, господа генералы?
   Полюбовавшись удивленными лицами соратников, Каховский провозгласил:
   - Виват фельдмаршалу князю Долгорукову!
   Его, пусть с некоторой заминкой, многоголосо поддержали. Сидевший в кресле,  Долгоруков вскочил.
   - Прекратите, господа, - крикнул он высоким голосом. - Замолчите немедленно!
   Дождавшись тишины, возмущенно спросил:
   - Кто вам дал право, господа, присваивать себе право ее величества императрицы России?
   Обращаясь уже к Каховскому, сообщил:
   - Вам, Михаил Васильевич, выношу замечание за неподобающее поведение, но и тут же моя личная благодарность. Вы сумели в двух словах отметить ценность победы России над вековечным её врагом! Виват её величеству императрице Екатерине Второй!
   Генерал-аншеф снова уселся в кресло и уже оттуда сказал:
   - Рассаживайтесь, господа, и послушайте мои некоторые рассуждения. Может, кого-то удивят мои слова, но я скажу: наша победа ковалась не только на полях сражений, но в кабинетах правительства, на заводах и на полях нашей страны. С первых дней похода я с благодарностью вспоминаю графа Захара Григорьевича Чернышева, вице-президента Военной коллегии, сумевшего решить организационные вопросы этой войны так, что армия не знала ни в чем недостатка. Это позволило нам почти без потерь пройти Дикую степь и сухие крымские равнины, это позволяло нам с явным преимуществом вступать в единоборство с артиллерией османов. Наши пушки и снаряды к ним значительно качественнее, а наши канониры ощутимо искуснее турецких.
   Долгоруков, отпив из кубка, продолжал:
  - Почему фельдмаршал Миних не взял Кафы? Он и не смог бы ее взять, потому что его армия была из рук вон плохо материально обеспечена. С такими ресурсами впору было, как Голицын, уходить восвояси еще от Перекопа. Но фельдмаршал обладал убийственной силой воли. Цель, поставленная им перед собой, была важней тысяч солдатских жизней. И только превращение армии в один большой лазарет заставило его отступить. Так-то, господа.
   Молчание генералов прервал Прозоровский:
   - Вас послушать, Василий Михайлович, так вы, генерал-аншеф, и мы, ваши подчиненные, в этой кампании и не воевали вовсе, а были сиречь с боку припеку?
   Долгоруков улыбнулся:
   - Вы, Александр Александрович, не дали мне возможности перейти ко второй части моих размышлений. Я не умаляю наших заслуг в этой кампании, но, что ни говори, последнее слово будет за императрицей. Подождем, уже мало осталось.
                ***
   Неосторожное замечание Каховского непроизвольно застряло в мозгу Василия Михайловича. Такая же мысль могла прийти в голову и еще кому-нибудь. Ну, например … её императорскому величеству. Она не может не увидеть решающего вклада командующего 2-й армии в осуществлении давней мечты русского народа  о покорении Крыма.
   Усилило надежду на получение маршальского жезла и восторженное письмо самой императрицы. Долгоруков сидит в кресле и слушает четкую дикцию писаря Попова. Тот уже второй раз перечитывает этот документ: «Вчерашний день обрадована я была вашими вестниками, кои приехали друг за другом следующим порядком: на рассвете – конной гвардии секунд-ротмистр кн. Иван Одоевский со взятием Кафы, в полдень – гвардии подпоручик Щербинин с занятием Керчи и Еникале ...»
   - Молодец Одоевский, - заметил Долгоруков, – как ему говорил, так и сделал - обогнал Щербинина. Читай дальше.
   Попов, оторвав палец от места где остановился, продолжил чтение: « …и пред захождением солнца – артиллерии поручик Семенов с ключами всех сих мест и с вашими письмами. Признаюсь, что хотя Кафа и велик город, и путь морской, но Еникале и Керчь открывают вход г. Синявину водой в тот порт, и для того они много меня обрадовали. Благодарствую вам и за то, что вы не оставили мне дать знать, что вы уже подняли русский флаг на Черном море, где давно не казался, а ныне веет на тех судах, кои противу вас неприятель употребить хотел и трудами вашими от рук его исторгнуты».
   . Долгоруков уже ощущает в руке бархатистую поверхность маршальского жезла, увенчанного государственным гербом и усыпанного сверкающими алмазами. В его глазах стоит величавая фигура фельдмаршала Христофора Миниха, опирающегося на такой жезл – его портрет он видел во время последнего пребывания в Петербурге. Классическую фельдмаршальскую позу захотелось тут же повторить.
   Воспользовавшись тем, что в палатке никого не было (Попов вышел), поднялся с кресла и, сделав полуоборот, выставил вперед правую ногу. За неимением жезла, взял в руку шпагу и, выбросив вперед, оперся об нее. Теперь нужно горделиво выпрямиться и вздернуть голову… Вздернул, но выпрямиться не удалось – не та стать. Вздохнул и пошел вон из палатки, оставив шпагу на столе.
                ***
   27 июля Долгорукова посетил ширинский мурза Измаил. Он подал генералу присяжный лист, подписанный 110 самыми знатными татарами. Долгоруков передал его Веселицкому:
   - Посмотрите сей лист и скажите: можно ли ему верить?
   Петр Петрович на предварительной встрече с посланцем уже изучил этот документ и остался им доволен. Потому заверил:
   - Это серьезный документ, ваше высокопревосходительство. Он свидетельствует, что крымский народ добровольно отошел от Высокой Порты, принимает предлагаемую Россией вольность и независимость, поручает себя покровительству российской королевы и клятвенно обещает более никогда не переходить на сторону Турции, которая многие годы их угнетала.
   - Подписи, печати по форме?
   - Все в порядке, ваше высокопревосходительство, с чем и могу вас поздравить. Поздравить с исполнением цели, поставленной перед вами её императорским Величеством.
   - Спасибо, Петр Петрович, что бы я без вас делал?
   - Всегда к вашим услугам, Василий Михайлович.
   По уходу татарских посланцев генерал и дипломат крепко обнялись, после чего Веселицкий сказал:
   - Извините, Василий Михайлович, но я вижу на вашей руке браслет старинной работы. Не могли бы вы удовлетворить мое любопытство и показать его?
   Генерал от удовольствия посветлел лицом, с готовностью щелкнул замком браслета и развернул его на столе. Перед дипломатом простерлась лента, состоящая из прямоугольных золотых рельефных сегментов. Каждый из них, имея общие особенности, отличался друг от друга мелкими филигранными узорами. Трудно представить, что такое изящество могло быть сотворено человеческими руками.
    Петр Петрович с душевным трепетом взял украшение в руки и стал внимательно его рассматривать.
   - Это чудо, Василий Михайлович, явно персидской работы. А вот и надпись. Конечно же персидская.
   Пока дипломат вглядывался в нечетко просматриваемый текст, Долгоруков произнес, чеканя слова:
   - Да будет Творец мира покровителем владельца сего, где бы он ни находился.
   Веселицкий удивленно посмотрел на него и улыбнулся.
   - А ведь верно. Я тут одно слово не мог разобрать, а вы подсказали. Расскажите, Василий Михайлович, как вам досталась эта прекрасная вещица и кто перевел вам этот текст?
   - Не буду скрывать, Петр Петрович, - ответствовал Долгоруков отнюдь не генеральским тоном, - ваше желание выслушать историю этого браслета согласуется с моим стремлением это сделать. Но позвольте  сначала организовать стол, ибо история эта длинная и много безвестных, но дорогих мне имен  придется с благодарностью вспомнить.
   Они сидели друг против друга, и Веселицкий внимательно вникал в взволнованный рассказ боевого генерала, который до сей минуты никто, кроме его жены, не слушал.
   Большее из того, что расскажет наш герой мы уже знаем, поэтому не будем повторяться, а займемся более полезным делом.
                ***
   На другой день пришло сообщение об избрании нового крымского хана. Им стал Сагиб-Гирей. Прежний хан, Селим-Гирей, не веря заверениям русских, бежал из Бахчисарая в Ялту, оттуда отплыл в Румелию.
   Тем и закончилась дипломатическая и военная миссия генерал-аншефа Василия Долгорукова в Крыму. Дальнейшие дипломатические заботы ложились на плечи генерал-майора Евдокима Щербинина.
                ***
   Окончание Крымской военной кампании было ознаменовано приказом из Петербурга о выводе армии из Крыма. 3 сентября 1771 года первые батальоны начали покидать пределы полуострова.
                ***
   Пятая русско-турецкая война закончилась поражением Турции. Итог был зафиксирован в 1774 году Кучук-Кайнарджийским мирным договором. Обратимся только к третьей статье этого документа: «Все татарские народы имеют быть признаны вольными и совершенно независимыми от всякой посторонней власти, но пребывающими под самодержавной властью собственного их хана чингисского поколения, всем татарским обществом избранного и возведенного, который да управляет ими по древним законам и обычаям, не отдавая отчета ни в чем никакой посторонней державе».
   Прошли годы, и прежде неприютная Дикая степь, бывшая могилой многих сотен людей, превратилась в цветущий край под именем Новороссия, а Крым стал частью её.

   НЕСКОЛЬКО СЛОВ О ДАЛЬНЕЙШЕЙ СУДЬБЕ В.М. ДОЛГОРУКОВА
   Военные и дипломатические труды светлейшего князя Василия Долгорукого по достоинству были оценены императрицей. Помимо орденов и почетного оружия, к фамилии генерал-аншефа добавился титул КРЫМСКИЙ. Таким образом, фамилия приобрела историческую реальность: Его сиятельство князь Долгоруков-Крымский!
   Не об этом ли мечтал в преддверии Крымской кампании сей муж? Казалось бы, живи и радуйся. Но нет. Известно, что человека от животного отличает импульс личностного развития, предел которого не ограничен. Не стал исключением и наш герой.
   Он вполне серьезно считал, что победный завершитель многолетней борьбы с Дикой степью и народом - грабителем должен быть удостоен высшего воинского чина – генерал-фельдмаршала.
   Не исключено, что и царица была такого же мнения. Так предполагать позволяет следующий исторический эпизод.
   Покоритель Крыма был приглашен императрицей к обеду. Случилось так, что он сидел за столом рядом с фельдмаршалом Александром Голицыным. Екатерина собственноручно наливает в рюмку вина, отдает её пажу и вполголоса говорит ему: «Князю Долгорукову». И громко прибавляет: «Подайте господину фельдмаршалу». Паж подносит Долгорукову рюмку, но тот, услышавший только вторую часть поручения Екатерины, говорит, указывая на Голицына: «Вон фельдмаршал, ему и подавайте». Надо ли говорить о замешательстве пажа и неудовольствии императрицы? Не понял князь тонкого намёка.
   Не понял и ладно. Так нет: обиженный Долгоруков подаёт прошение об отставке. Отставка принята. Командование Второй армией Долгоруков-Крымский передает генерал-поручику А.А. Прозоровскому, который закончит военную службу в чине генерал-фельдмаршала.
   В апреле 1780 года Долгоруков снова приглашен на службу. На сей раз генерал-губернатором Москвы. На этой должности он сумел снискать добрую память у благодарных москвичей. 30 января 1782 года Василий Михайлович скончался. Москва по нему рыдала.
                ***
   Каких-то 10 лет пробыло Крымское ханство в состоянии независимости. Все эти годы его лихорадила междоусобица. Жесткие меры, принятые ханом Шагин-Гиреем с целью наведения порядка, еще больше отдалили его от народа. Потеряв надежду на успех, Шагин-Гирей во всеуслышание объявил о своём нежелании править неблагодарным народом и призвал на него суд Божий.
   За этим (8 апреля 1783 года) последовал манифест Екатерины II, которым объявлялось принятие Крыма и других земель ханства под Российскую Державу. Так бесславно закончилось 355-летнее существование государства, всё это время являвшегося бичом соседних с ним народов.

   Евпатория
   Ноябрь 2012 года
                10 печатных листов