предыдущая глава: http://proza.ru/2013/01/21/151
Это случилось в декабре 1941 года. Смена уже заканчивалась, когда меня вызвали к мастеру цеха. С рядовыми швеями мастер общался редко, в основном, если случались поломки техники. Приходил, спрашивал, выяснял обстоятельства. Да не один, а в присутствии бригадира и механика. Составлялся акт. Строго у нас было с этим делом, следили, чтобы не случилось какого вредительства. Угодить в неприятную ситуацию – проще простого. Поломок боялись даже работницы со стажем.
Но моя швейная машина работала бесперебойно. Поэтому сердце обдало холодком. Зачем вызывают?
В декабре темнеет рано. Через мутные стекла окошек, расположенных в ряд под самым потолком по периметру большого цеха, свет еле проникает даже солнечным днем. А сейчас на улице темень. Темно и в цеху, как в огромной пещере. Повсюду – полумрак. Не видно потолков, стены лишь угадываются, в углах из тьмы выступают большие груды тюков с продукцией. Запах ваты, сырости и машинного масла.
Слабые конуса света из-под круглых жестяных колпаков падают лишь на рабочие поверхности. Лампы висят на длинных шнурах, уходящих вверх в темноту. Шнуров с расстояния не видно, и, кажется, что лампы над швейными машинами зависли без поддержки, сами по себе. В пятнах света однообразно мелькают руки швей. Темные профили их склоняются над шитьем. Иногда работницы перекидываются словом, гаснущим в шуме от множества работающих швейных машин, которые стрекочут длинными и короткими очередями на фоне монотонного гула электроприводов. К шуму все привыкли и его не замечают.
Зачем вызывают?
Иду по слабо освещенному проходу, как по туннелю, у которого вместо стен – рыхлая полутьма. Впереди меня, напрягая спины, толкают на склад тележку с большими тюками две женщины. Одна из них и сообщила мне о вызове к мастеру, комнатка которого располагается на другом конце смежного цеха, рядом со складом:
– Динара, тебя Петрович зачем-то вызывает!
Чем ближе подхожу, тем мне тревожнее. Дверь приоткрыта, и я, коротко постучав, с опаской вхожу. Сквозь табачный дым, который не рассеивается здесь никогда, увидела мастера. Пожилой мужчина в очках с круглой оправой, которого все кличут Петровичем, что-то записывал в толстую конторскую книгу, аккуратно макая перо в чернильницу. Он отложил ручку, отодвинул книгу и, наклонив подбородок к груди, вопросительно посмотрел на меня поверх очков – снизу вверх.
– Я - Динара, – упредила я вопрос Петровича, пытаясь по выражению его лица уловить, о чем пойдет речь, – мне передали, что вы меня вызывали.
– Динара, говоришь? Да, вызывал я тебя, дочка. Присаживайся, – Петрович встал, выбрался из-за стола и придвинул мне стул, потом неспешно вернулся на место. Я напряженно сопровождала взглядом его сутуловатую фигуру в теплой безрукавке.
Это слово - «дочка» - дернуло меня, словно током, усилив тревогу. Я, присев на краешек стула, приблизилась к мастеру и теперь увидела, что выражение лица у него – неважное и усталое. В спину ознобом вкрался безотчетный страх. Мастер смотрел на меня долгим серьезным взглядом.
«Это не по работе!» – промелькнуло в голове.
– Петрович! Ради Аллаха, скажите, что случилось?! Что-нибудь с ребенком? – вырвалось у меня.
Я, конечно, всё время испытывала тревогу за Идриса. Слишком он ещё мал, неразумен, и слишком предоставлен себе. Когда мы бывали вместе, я постоянно учила его, как себя вести, что делать можно, а что ни в коем случае – нельзя. Рассказывала о всяких опасностях, грозящих детям. Говорила я много, и получалось так, что делать Идрису вообще ничего нельзя – все плохо и опасно. Идрис слушал меня с унынием и каждый раз – все менее внимательно.
- Мама, я и так все делаю, как ты говоришь!
Спросив о ребенке, я неосознанно лукавила перед собой. Так надо. Это такая жуткая игра, отчаянные уговоры судьбы. Боязнь за мужа я суеверно прятала глубоко в душе, как и многие другие женщины, инстинктивно полагая, что малейшие мои сомнения в неуязвимости Руслана могут спровоцировать судьбу и накликать на него беду. Нельзя думать о плохом!
– Дочка, мне тяжело об этом говорить тебе. Плохие вести, – Петрович чуть кивнул на массивный телефонный аппарат, и сдержанно вздохнул, – твой муж, Руслан Ибрагимов, пропал без вести. Еще в октябре месяце. Вот, такая беда, Динара, тебе надо крепиться, – сочувственно добавил Петрович.
У меня сразу сбилось дыхание и застучало в висках. Я подумала, что потеряю сейчас сознание, как тогда, на улице, узнав, что родителей у меня больше нет. В глазах потемнело. Я схватилась за край стола обеими руками и до боли в пальцах сжала столешницу, пытаясь сдержать накатывающее помутнение. Петрович быстро встал и кинулся ко мне.
– Айша! – крикнул он в приоткрытую дверь. В комнату вбежала учетчица Айша. Обычно она вместе с Петровичем сидела в этой конторке.
– Помоги, чтобы не упала, ей плохо, я налью воды! – и, пока Айша поддерживала меня за плечи, Петрович наполнил водой из графина стакан и поднес его мне. Я же какое-то время не могла разомкнуть сжавшиеся вдруг крепко зубы, но помутнение уже отступало. Сделав глоток, я взяла себя в руки.
– Может, нашатыря? – кивнув на аптечку, спросила Айша. Учетчицу знали все, у неё на фронт ушли двое сыновей и муж. На старшего сына Айше пришла похоронка ещё три месяца тому назад.
– Не надо, тётя Айша, – сказала я, и не узнала собственный голос, который еле прошелестел, – мне уже лучше, я сейчас пойду.
– Куда ты такая пойдешь? Посиди здесь, приди немножко в себя.
– Я тебе вот что скажу, Динара, - Петрович потер небритый подбородок, - ты не паникуй, дочка! Без вести – значит неизвестно. Это вовсе не означает, что твой муж...погиб. Наоборот, это говорит о том, что гибели его никто не видел. Не спеши оплакивать его и убиваться. Это большая война, где всякое случается. Может, ранен, может где-то отстал от своих. А, может, и в плен попал, хотя и не дай-то бог, – внушал Петрович, а из моих невидящих глаз уже катились тяжелые слезы.
– Не плачь! В империалистическую на фронте, где я окопничал в Карпатах, у нас целые полки без вести пропадали. Потом находились! Всяко бывало-то. Не спеши, дочка, хоронить его. Мертвым его никто не видел, значит. Ты надейся и жди. Так будет правильно и будет лучше – и тебе, и...ему. Вот так, значит, Динара. Вытри слезы, не выворачивай душу себе и не пугай своего сына горем, которого, возможно, и нет вовсе.
Рядом Айша украдкой смахивала свою непрошеную слезу. При слове «сын», она, не выдержав, зажала рот ладонью и опрометью выскочила из помещения.
За несколько месяцев, как Руслан ушел на фронт, я получила всего-то два солдатских письма-треугольника, написанных торопливым неровным почерком, содержащих общие фразы, вроде, «жив-здоров, бьем врага, люблю-целую». Но мне эти простые фразы резали сердце подозрениями ужасающих солдатских тягот, лишений, а главное – смертельной опасности. Письма заканчивались одинаково: «Как же я тебя люблю, моя милая, моя дорогая, Динара! Береги Идриса, береги нашу любовь. Я обязательно вернусь! Наша любовь спасет нас».
Эти слова сразу входили в мою душу и сердце. Я целовала серую бумагу с бегущими и прыгающими строками, прижимала то к груди, то к мокрому от слез лицу: «Милый, я тебя тоже очень люблю. Сильно-сильно. Ты же знаешь это. Так сильно, что от этого я могу умереть! Я всегда буду тебя любить. Я жду тебя, родной». Мне казалось, что такие сильные чувства преодолеют самые немыслимые пространства, найдут моего мужа и помогут ему.
(продолжение следует)