Время в больничных кабинетах течет иначе. Дело не только в скорости «быстрее-медленнее». Оно структурировано и подчиненно единой цели – не ухудшать врачебную статистику. Ходишь коридорами, всех узнаешь, потому, что они с тобой две недели. Они провожали на операцию, и встречали пробуждение после наркоза, как и ты других. Ты с ними отправлял ложку супа в рот, и наблюдал, как привозят, кого-то после травмы со стройки. Но они все равно, при этом были из другого измерения. Я не мог втолкнуть себя в мир больных и с кем-то разговориться. Они были мне не интересны и даже пугали, своей скрытой потребностью умирать. Я смотрел на свои пятна крови, проступавшие сквозь бинты и ощущал тоже самое. Это не было оформлено в слова, это переживалось, было хорошо, светло, и даже спокойно. Но, ужас, как голод, скулил желудком…
…И мысли влазили, не спрашиваясь, сравнивая «потребность умирать» и «умереть», и говорили мне, что это, как «потом» и «сейчас». Это медленное, вялотекущее ощущение, воспитанное годами, тянуло жилы, вместо того, чтобы рвать зубы. Мне хотелось длить прежнее радостно-спокойное состояние, а не соприкасаться с собственными наблюдениями. И чем больше я хотел его удержать, тем меньше его оставалось. В конце концов, я устал сталкиваться только с партикулярной реальностью, с организованным по часам потоком. Всеобщая потребность умирать, перешла в желание хоронить себя. Я восстановил связь с миром «по умолчанию», как в компьютере, и возникла на горизонте жена. Она узнала номер телефона стоявший у дежурной медсестры. Светло серый, почти голубой аппарат прижился на ее столе в коридоре, между столовой и манипуляторной. С отключенной «восьмеркой». С разбитой пластиковой панелью, рекламировавшей производителя. Кажется, это был ВЭФ. С круглым диском. С дырочками для пальцев. Перетянутый синей изолентой в нескольких местах.
И пошли звонки. Как ты? Хорошо. А ты? Читаю «Историю Рима». Вскоре этот стиль исчерпал себя. И мне хотелось помолчать. Я как будто все сказал, о книгах, о диагнозе, о группе крови, как по ней скучаю, но, звонки продолжались. И меня не спрашивали, хочу ли я говорить. Точнее спрашивали, с готовностью обидеться, если я сказал бы правду. И я врал, накапливая усталость от этих разговоров, требовавших моего обязательного присутствия возле стола медсестры, невольно слышавшей голос жены, спрашивавшей, где я был вчера вечером, когда она звонила три раза, а меня не было. И я терпеливо, как мог, объяснял, и видел, что оправдываюсь, и начинал горячиться, виновато улыбаясь медсестре, снимавшей каждый день с меня штаны, чтобы сделать укол. На том конце провода тоже устали от разговоров, и спрашивали, когда я вернусь. Я оборачивался, смотрел в коридор, по которому шли халаты и несли в себе людей и медицинские карточки, и они уже казались мне близкими и родными, так как ничего от меня не хотели, и я их, наконец, перестал не замечать. Жена, что-то говорила в трубку. Правильное. Замечательное. Временами ласковое. Но, от этого становилось только хуже, и я решился просить не звать меня к трубке. И сбегал во двор больницы послушать скрип велосипедов…
2007г.