Алексей Попов и Аким Клюев породнились почти тридцать лет тому назад. Не просто в родственников превратились, но ещё и добрыми друзьями считались, хотя разница в годах меж ними выходила в полный десяток без каких-то двух недель. Так уж получилось, что и жили они на соседних улицах на краю села – задки огородов друг к дружке притулились у самого берега речки, где тихий омут по берегам сторожили плакучие старые ивы. В знак такой нержавеющей дружбы и тесного родства ещё в давнюю пору, когда мы проживали в другой стране под названием СССР, свояки порешили срубить баньку.
Споро за дело взялись, и за месяц её отстроили с двумя крылечками при входе в предбанник, чтоб удобнее было для каждой семьи. От баньки вниз до речки, по невысокому косогору, тропку протоптали, перила по одну сторону установили. Это, чтоб не оскальзываться и не расшибаться голым задом о наледь. Зимой тропа расчищалась и во льду прорубалась купель – без такого разудалого ритуала банный день полноценным не признавался.
Других моржей в большом сибирском селе отчего-то не водилось. Может, они и были когда-то в стародавние времена, но к концу двадцатого века выродились под корень. Видать, породистость измельчала, настоящесть истинных сибиряков былой знак качества утратила. А вот у свояков сей знак заблистал почти случайно: однажды мылись в баньке, нажарились и уморились. Вышли отдохнуть в предбанник. Не пьянства ради, а "здоровья для" приняли изначально по соточке да ещё по пятьдесят вдогонку, а потом, скорее из стремления показать друг другу крутизну мужицкой удали, свойственную только настоящему русскому мужику, голышом помчались по снегу к проруби, из которой бабы иногда воду вёдрами черпали.
С такой дури всё и начиналось, а уже со временем вошло в непременный порядок зимних банных дней. Дурь осталась позади, а здоровью польза вышла немалая: в долгие сибирские холода простуды забылись напрочь – ни кашлей тебе, ни насморков с оглушительными чихами. Бывало, плюхаться в прорубь доводилось и при морозе в тридцать градусов, однако же, хоть и глаза на лоб выползали, и ревели медведями, а соплями на следующий день не захлёбывались.
Аким Клюев давно и прочно женат на старшей из сестёр, на Виктории Викентьевне.
Вообще-то, Аким не всегда был Акимом. Так уж получилось: в угоду дурной моде родители от рождения нарекли сынишку политическим именем в честь коммунистического интернационала молодёжи, то есть – Кимом. Подрос Ким, и надоело ему оправдываться, что не в честь знаменитого коротышки Ким Ир Сена его нарекли таким необычным именем, а когда пришла пора получать паспорт, взъерепенился вдруг и наотрез отказался от опостылевшей аббревиатуры. Наконец ему удалось уговорить тётеньку из паспортного отдела милиции, и по переду к его «интернационалу» прилепилась буква «А». Не ахти какое имя в результате склеилось, можно сказать, редкое и подзабытое, но зато ожил в нём настоящий русский дух. Новое имя и этот самый дух наконец-то нашли друг друга, что и видно было издалека: Аким к шестнадцати годам ростом вымахал под сто девяносто. Но и на том не остановился – через пять лет ещё на несколько сантиметров вытянулся.
А вот его Виктория рядом с мужем выглядела хрупкой девочкой. Однако, в характере никакой такой хрупкости отродясь не имела, скорее, можно сказать, её натура была отлита из того же метала, из которого гвозди делают. И на язык столь же остра – как гвоздь. Все её решения забивались в сознание Акима аж по самую шляпку – щипцами потом не вытянуть.
Аким молчаливо терпел моральный измор, но из семьи не сбегал. Огорчался, конечно. «Побей, но дай урок! – требовал разум. – А в чём твоя выучка? В чём?..» Ответа не находил. Когда тебе шестьдесят пятый год пошёл, поздно уже вить новое гнёздышко. Бомжевать – стыдно! И перед людьми, и перед двумя сыновьями неловко, они уже давно свои семьи имеют. Хотя, конечно, мог без особого напряга найти, хлебнувшую одиночества вдовушку или несчастную разведёнку, возрастом не старше «ягодки», но его планам не суждено сбыться: жена на развод ни за какие пряники не согласится. Вдогонку кинется, сутками у чужого порога на коленях будет валяться и слёзно уговаривать в родной дом вернуться. Однажды, когда сыновья ещё в школе учились, такое покаяние свершилось…
Алексея Попова односельчане, будто в насмешку, прозвали Алёшей Поповичем, в честь известного былинного богатыря, а он к своим пятидесяти с хвостиком так и не нагулял жирка – оставался довольно щуплого вида и невелик ростом. В отличие от степенного Акима, его друг и родственник всегда подвижен и балаболист. Унывать с детских лет не приучился.
Нонна вскоре после окончания института за то и полюбила будущего мужа, что с ним невозможно соскучиться: он на мир смотрит глазами режиссёра. Творческая натура – готов сцену деревенского бытия обновлять чуть ли не каждый день, и ради разнообразия действительности привносить в её декорации свежие мазки и детали. А ещё Алексей напоминал взрослеющего щенка: ему бы всё хвостиком вилять, да играть, да ластиться. Лизнуть губы жены, это всегда - запросто!..
На свою старшую сестру Нонна не походила абсолютно. Поставь рядом – чужие тёти. Чуть выше среднего роста, широкая в кости, она чем-то смахивала на знаменитую тёзку – на Нонну Мордюкову, только лицом слегка покруглее да телом чуток сдобнее известной актрисы. Волосы пшеничного цвета и характер тоже пшеничный и тёплый, будто свежий хлебушек из печи. Своего Алёшу Поповича ни упрёками не жучила, ни скандалами не донимала. Жили они улыбчиво, а коль где-то нелады обнаруживались, умели сердобольно друг друга прощать.
В местной школе Нонна Викентьевна преподавала биологию да химию. Работала давно и в охотку, не уморилась воспитывать да пестовать деревенских ребятишек. На пенсию ей не скоро: суждено ещё лет пять лямку тянуть. Впрочем, это выражение про подневольную лямку появилось во времена бурлачества на Руси, а Нонна Викентьевна своё дело исполняла с привычным удовольствием и без всякой натуги. Она и по жизни не шла, а восторженно бежала почти вприпрыжку, и за всё Господа благодарила: за двух раскрасавиц-дочек, за мужа – оптимиста и весельчака, за своё пышное здоровье и пригожесть, и за всё остальное, чему радовалась каждый божий день.
Крещение в этом году выпало на субботу. Накануне с вечера свояки с жёнами отстояли праздничную службу в деревенской церкви, а на следующий день с утра затопили в баньке печь. К обеду нужный градус нагнали, чтобы в первую очередь отправились мыться жёны. Виктория париться особо не любила, а вот Нонна, та свои телеса не щадила – веником так яро себя охлёстывала, словно мазохистка, и пар при этом держала крепенький – на камни водичку плескать не забывала. Виктория верещала громко, аж на улице было слышно, а потом спешно ополаскивалась и, изморённая, выскакивала в предбанник. Вот и на этот раз она раньше сестры помылась, оделась, словно чалмой, укутала голову полотенцем и по тропке меж сугробов спешно к дому засеменила.
Акима на ту пору в доме нет – он в такой день у Алёшки обычно гостюет.
Наконец-то и Нонна душу отвела: напарилась, наплескалась. До порога дома дошла довольная, по воску лица – яблочный румянец, словно у дымковской глиняной барышни.
Вот теперь и мужикам черёд настал. Меньше полутора часов у них не получается. Нахлещут друг дружку по спине, по ягодицам до цвета неспелых помидоров, потом раза два в проруби поревут, аппетит нагуляют, и лишь только тогда сполна удовлетворятся.
К тому времени Нонна уже стол накроет, расставит разносолы деревенские: маринованные грибы, солёные огурчики с помидорчиками, солёное сало с колбаской нарежет да борщ наваристый в тарелки нальёт, и будут они разговоры говорить да выпивать до самого вечера.
Жена Акима на такие посиделки не ходила из принципа. «Дай им волю – до утра не разлепить, – злилась Виктория, лёжа на диване под тёплым пледом. – Ну что за народ! Только бы выпить да языками побренчать. Философы недоделанные!»
Нонна горькую водочку на дух не переносила – сладкая женщина обожала сладкий «Martini». Ну, а для мужиков достала из холодильника запотевшую бутылку водки. И теперь она сидела за столом, слушала слегка захмелевших свояков. Их всегда интересно слушать. Вот и нынче тема необычная проклюнулась.
Мужики борщ поели, выпили по стопке, но очень скоро устали молчать. Всё началось с любопытства: вот, мол, существовали на земле необычные существа, которые до нашего времени дошли лишь в сказках, былинах да эпосах. И пошло у них, и поехало… По телевизору нахватались смутных знаний, а там никакой науки, лишь гипотезы одна замороченней другой…
Хитро поглядывая на Акима, Алексей из всегдашнего уважения к другу обращается исключительно по отчеству:
– Ты, Иваныч, как хотишь, но мне интересная мысля пришла. Вот скажи мне, друг любезный, про свою думку объясни. Ежели на земле человечество посеяно кем-то или Богом создано, – я про Адама с его бабой намекаю, с Евой, – всего-то сорок тысяч лет тому назад, ежели всякие существа на земле до нас проживали, то меня беспокоит вопрос…
– Какой такой вопрос? Сейчас разберёмся, – уверенно успокаивает Аким и сосредоточенно хрустит квашеной капустой.
– Как, к примеру, русалки плодились? Они живьём дитёв рожали, или икру метали?
– Чудной ты, однако!.. Конечно, живьём! Они же – бабы! Почти… – и смотрит на собеседника уверенно. Или почти уверенно.
– А ежели живьём, им же надо каких-никаких, а производителей иметь. Я про нас, про мужиков опять же намекаю…
– Н-да-а… Русалки, вроде как, водились, а про русалов слыхивать не доводилось, – делает тупиковый вывод Аким.
– Вот-вот!.. И я о том же... А может, они икру метали?
– Да-к, опять же молоки нужны. Нонна, ты баба учёная, как скажешь? Откуда у русалок киндеры появлялись? – Аким выжидательно глядит на учительницу биологии. – Или у них сплошной матриархат, как у этих самых… как у амазонок?
Нонна, прикрыв ладошкой рот, тихо смеётся.
– Да откуда ж мне-то знать, коль наука не знает. Спросите, чего полегче, – а сама пухлые руки школьницей сложила, белозубо улыбкой сияет.
– Вот видишь, Лёха, кругом тупик научный… И русалки, и амазонки безгрешными по природе были. В коротких юбочках вдоль трасс не стояли, чужие семьи не рушили. Святые существа, можно сказать, потому и непорочным зачатиям были подвержены - вот в чём секрет.
– Ага, сейчас – святые!.. Гомера ты не читал. Амазонки, стервы, мужиков мочили направо и налево. Чистые фурии! Это, видать, от них матриархат народился, – кисло усмехнулся свояк.
– А когда и где он был, матриархат? Вроде, слыхал, но что-то не припоминаю.
– Да-к при этом, как его… при первобытно-общинном строе, кажись. Бабы правили колхозом. Сидели в пещере у костра, а мужиков, – наших с тобой очень далёких предков, – на охоту засылали. Мужики мамонта забьют, мясо приволокут, бабы борщ сварят.
Нонна опять рот ладошками зажимает и, восхищённо глядя на доморощенных историков, смеётся беззвучно, всем сдобным телом колышется. Лёха, не замечая жену, продолжает то ли сокрушаться, то ли возмущаться:
– Мрачные для мужиков были времена. Кого баба себе на ночь выберет, тот и обязан её ублажать, причём абсолютно бесплатно. Вот откуда у разврата ноги растут, с тех самых времён, когда мужицкий класс был беззащитен. И сейчас он иногда беззащитен, сам лучше меня знаешь… Давай, Иваныч, за нас, за несчастных мужиков опрокинем по половинке.
Он мрачно, с пониманием глянул на свояка и потянулся к стопке. Чокнулись, махнули по пятьдесят грамм единожды заученным движением и закусили. Скорбно помолчали под хруст огурчиков. И вдруг Аким опять налил стопки до краёв. И Нонне в рюмку вермут плеснул.
– Давай, Лёха, выпьем за наших прекрасных женщин. И за мою Победу тоже выпьем.
У Лёхи брови подскочили вверх от удивления, немой вопрос в воздухе повис. Не слишком долго висел.
– Ты чё, Иваныч? Ты про какую такую победу нам тут глаголишь? До Дня Победы ещё вон сколько!.. А-а-а… понял! - хлопнул себя ладонью по лбу. - Так ты про Викторию свою. Она же у тебя и в самом деле – «Виват Победа!»
– И в этом смысле правильно, и в другом… Я тут, сам знаешь, три дня назад свою победу одержал. Редкую. Извинилась она. Не хотелось очень, а всё же извинилась. Поняла, коль довела меня до самой крайней черты терпения, до кипения крови, могу навсегда вычеркнуть её из своей биографии. До конца своих дней крест на ней поставить. Перепугалась: кому она нужна в такие-то годы? Как детям объяснит мой уход, как людям в глаза будет смотреть? Я хоть и не совсем белый и не пушистый вовсе, но всё же мужик-то не пропащий. Смирный, можно сказать. И терпелка не поломалась, и всё остальное в целости при мне находится. Что ей ещё от меня надо? В дом всегда нёс заработанную копейку, не пропивашка какой-то, не дебошир, в конце-то концов! Её за все сорок лет ни разу в лоб не треснул, а уж вынуждала не раз и не два… Поверишь ли, так порой допекала, чесалось проучить. Но ведь верно знала, нюхом чуяла, что бабу бить не смогу, что это для меня – самое подлое дело. Да и кого бить? Разок врежу – дух отлетит. Жалел её всегда. Она на меня тявкает, а я её жалею. Опять тявкает – опять жалею. За её же глупость ей соболезную. Когда в чём-то и провинюсь, бывало, тоже жалею. И думаю: всё у тебя есть, вот только мудрости не нажила. Иные бабы с возрастом мудрее становятся, а моя… Бывает, ей тёплые слова скажу, поблагодарю за вкусный обед, подойду и приобниму за плечики, а она в ответ оттолкнёт. Зачем холодом дышит? Ну, хоть тресни – не понимаю!..
Помолчал, соображая, не наговорил ли лишнего. Вздохнул и тихо выдавил:
– И всё же, давай выпьем за наших женщин.
Но тут Алексей, будто не слыша приглашения, повёл разговор дальше:
– Мужику чего от бабы надо?.. Понимания! Почему мужик от жены гуляет? Чаще всего не из-за плохого секса – из-за обморожения его мужицкой души. Умерла в жене ласковость – жди измены! Начала мужа пилить за все мыслимые и немыслимые грехи – опять жди измены! Глупая баба сама мужа в чужую постель толкает. Вот тебе сладки ягодки этой проклятой эмансипации! И воопче, в этой эмансипации я вижу отрыжку обыкновенного матриархата!
– Смотрю на вас, философов, и думаю: вам только философского камня на шее не хватает! – с улыбочкой вздохнула Нонна. – Хорошо, что в проруби не философствуете - утонули бы!..
– А чего я не так сказал? Мужику в семье самое высокое место отведено самим Богом. Он – голова!.. А башку под мышкой не носят, голова должна торчать на самом видном месте. А жена – это кто? А жена – это сердце! Это мотор, который кровь качает и всему жизнь даёт. Без сердца нет жизни, и без головы – тоже! А мы что нынче видим? Не успели свадьбу справить, характерами друг к дружке притереться, трах-бах! и на тебе – горшки вдребезги… И что потом?! Мне детишек малых особливо жалко – без батьки, хоть и не совсем круглые, а всё же сироты…
– Вот, что я тебе скажу, дорогой муженёк, – вклинилась в разговор Нонна. – Каждому из вас нужна своя женщина. А коль попалась не та – пропал мужик. И семья пропала. Жениться – это ещё важнее, чем родиться. Родиться можно не по доброй воле, а в результате «залёта». Можно от рождения заиметь тупых и пьющих родителей, с первых дней слышать не колыбельные песенки, а маты да перематы. Родителей, как говорится, не выбирают.
– Всё правильно! – вздохнул Алексей. И всё ж предписано жене бояться мужа перед лицом Господа – так в Библии, между прочим, прописано.
–Э-э-эх!.. Так, да не так! Мужу тоже вменяется обязательство любить жену и до самопожертвования защищать её, питать её и греть… А по-вашему бояться мужа – это как? Мужик домой пришёл бухой, а жена должна ему ноги перед сном помыть и потом воду выпить? Ну, уж нет!.. Вы будете водку пить, а мы – помои хлебать?!
– Да ты что такое говоришь-то Нонна? Да ежели хочешь, я сам тебе сегодня перед сном твои ноженьки помою и воду выпью.
– Не надо! Я в бане была… Эх, вот за что я тебя люблю, мой Алёша Попович, так это за доброту. Послушай, Аким, а ведь стоит мне приказать, он и впрямь ноги мне помоет, и воду ту выпьет.
– И всё же давай выпьем за наших женщин, – Аким встал и потянул стопку к Нонне. Ты, Алексей, жену свою береги. Повезло тебе… И выразительно глянул на всегда улыбчивую родственницу.
Выпили, слегка закусили.
– А ты веришь ли, вот как её увидел первый раз, я сразу удочку закинул – похвастался Алексей.
– Ага!.. – охотно согласилась Нонна. Закинул и сразу же попался!.. – и засмеялась колокольчиком.
– А я и не шибко-то трепыхался, – хохотнул Алексей ответно и подмигнул жене. – Ты, Иваныч, не унывай! В случае чего, помни поговорку: клин вышибают клином, а бабу – бабой.
– Ты насоветуешь, – возмутилась Нонна. – Найти новую проблему – не проблема!..
– И всё ж ты, Иваныч, не будь пессимистом – Алексей назидательно поднял вверх указательный палец. Это сегодня для тебя настоящее – горько, будущее – кисло. А вдруг что-то сладенькое обломится!
– Сколько же вам, мужикам, надо женщин сменить, чтоб убедиться в правильности выбора – одну, две или три?..
Алексей встрепенулся:
– Мадам, прошу уточнить: ты про сотни или про тысячи?
– Не балаболь, Казанова!..
– Я?.. Да ничего подобного!.. Я интересуюсь, потому как во мне инстинкт самосохранения дрыгается.
– Этот инстинкт, он и во мне присутствует, – Аким подкрепил убеждение младшего друга. – Кто знает, если бы я не женился на моей Виктории, Бог мог обидеться и подсунуть какую-нибудь алкоголичку или шлюху. А это, сами понимаете, – сущая катастрофа.
– Кто знает, может Он тебе твою Катастрофу Викентьевну уже подсунул, – съязвил Алексей. – Видать, ты Его чем-то рассердил.
– Бог тут не виноват – светло улыбнулся Аким. – Я когда-то к моей Вике добровольно явился и показания дал: так, мол, и так, нравишься ты мне. Готов с прошлым покончить, расстаться с холостяцкой жизнью, «и теперь душа-девица на тебе хочу жениться». Всё было почти, как в той сказке про муху-цокотуху. Отбил я её у одного ухаря, у паука местного. Причём, в буквальном смысле отбил – драться приходилось. И не раз…
На лице Акима мечтательность нарисовалась, улыбка добрая поплыла. Алексей знал свояка: как и все здоровенные мужики, Аким зла на душе не скапливает, он запросто всем и всё привык прощать. И припомнилось вдруг: минувшим летом Вика чем-то крепко обидела мужа. На пустом месте как всегда пожар раздула. Смолчал он, схватил удочку и по берегу речки ушёл за село, а там и наткнулся на свояка. Присел рядом, червяка наживил на крючок, закинул удочку, а на поплавок даже не смотрит, мрачно думает о своей доле горемычной.
– Что, Иваныч, опять твоя бесчинствует?..
Помолчал Аким, вздохнул и молвил:
– Пусть даже разлюбила – пойму, прощу… Но пуще всего хочу, чтоб верила мне. Так-то легче… Знать буду, что не в пустоту сею слово доброе.
– Ты, конечно, извини, Иваныч, но давно смотрю на вас и удивляюсь: разные вы. Перпендикулярные, что ли…
Аким опять помолчал, а потом интересный ответ выдал:
– В противоречиях, Лёха, есть согласье. И необходимость есть. Весь мир из противоречий соткан. Как всякое полотно, на перпендикулярах нитей держится.
Аким, всё так же улыбаясь, отвлёкся от воспоминаний, решил Бога защитить от напраслины:
– Ты, Лёха не прав в своих подозрениях. Бог на меня обиды не держит. И я не ошибся, когда Вику свою отвоевал. Значит, так надо. Вика иногда пиявкой бывает, но мы-то знаем, что пиявки человека лечат – дурную кровушку нашу пьют. Тут по-всякому можно посмотреть: моя Виктория для кого-то только пиявка, а для меня она была и есть хранительница порядка в доме, настоящая хозяюшка и редкая чистюля. За собой следит, не стареет раньше срока. А ещё и заботливая мать. Она меня всё же любила – помню про то. Может, и поныне любит, но как-то по-своему: без висения на шее и чмоков, без всяких разных «котиков», «солнышек» и прочих мадамских нежностей. Видимо, любовь с годами тоже морщинами покрывается, а подтяжки не сделаешь.
– Скажи, Аким, ты хочешь быть счастливым мужиком? – Алексей испытующе уставился на свояка.
– Покажи мне того, кто не хочет, – хохотнул Аким.
– Будь построже, потвёрже. Наступи на хвост своей Вике.
– Понимаешь, я её обижать не могу.
– Ну, конечно! Ты не можешь, а она может и хочет! Если баба решит, что ты терпеливый человек, тебе всю оставшуюся жизнь суждено терпеть, терпеть, терпеть… Не судьба, а Дом терпимости. Ты ей кто? Ты думаешь: друг, товарищ и секс? Ты ей – пища и секс! В том смысле, что она тебя имеет и тебя же грызёт.
– У истинного счастья всегда две половинки. Есть и радости, и печали, – вяло возразил Аким.
– Точно! – резво воскликнул Алексей. – И у несчастья – та же конструкция. Это как у задницы, и дырка посерёдке… Добрый ты мужик, Иваныч. Ты хотел с Викой делить и радости, и горести… Разделил по совести… Только радости достались не тебе.
– Кузнечик мой, хватит тебе стрекотать-то! – не стерпела Нонна.
– Лёха, ты опять не прав! - возразил Аким. - После нашего серьёзного разговора она уже три дня вроде как на себя похожа. На молодую…
– Ой, ли!.. Надолго ли?.. Ты, Иваныч, не обольщайся, не обольщайся... Горшки, они штука хрупкая.
В этот момент у Акима мобильник в кармане ожил.
– Слушаю тебя, Вика.
Глазами хлопает, затих, лицом деревенеет…
– Погоди, погоди, не кипятись!.. Успокойся, я говорю… Да мы и одну бутылочку на двоих ещё не успели… Что слону – дробина... Это когда же я напивался?!.. Ты думаешь, что ты сейчас такое говоришь?.. Ну хорошо, хорошо… сейчас приду.
И потух… Выключил телефон, сунул его в карман, медленно встал из-за стола. Плечи опустились и руки повисли. Взгляд, словно горчицей выжгло, во всём внешнем облике читается катастрофа. И вдруг признался:
– Опять душа драная… Никакой демократии нет – сплошной матриархат!..