Забытое великое имя-6

Габдель Махмут
РАССКАЗ СОКАМЕРНИКА

Окончание. Начало в "Забытое... 1-5"

Я завершаю публикацию материалов о Мусе Джалиле(1906-1944) в день 107-ой годовщины со дня его рождения, то есть сегодня - 15 февраля 2013 г.


...В 1946 году МГБ СССР завел розыскное дело на Мусу Джалиля. Он обвинялся в измене Родине и пособничестве врагу. В апреле 1947 года имя Мусы Джалиля было включено в список особо опасных преступников. Цикл стихов, написанный в неволе, а именно тетрадь, которая сыграла главную роль в «открытии» поэтического подвига Мусы Джалиля и его товарищей, была сохранена участником антифашистского сопротивления, бельгийцем Андре Тиммермансом, который сидел в одной камере с Джалилем в Моабитской тюрьме.

В их последнюю встречу Муса сказал, что его и группу его товарищей-татар скоро казнят, и отдал тетрадь Тиммермансу, попросив передать ее на родину. После окончания войны и выхода из тюрьмы Андре Тиммерманс отнес тетрадь в советское посольство. Позднее тетрадь попала в руки поэту Константину Симонову, который организовал перевод стихов Джалиля на русский язык, снял клеветнические наветы с поэта и доказал патриотическую деятельность его подпольной группы. Статья К. Симонова о Мусе Джалиле была напечатана в одной из центральных газет в 1953 году, после чего началось триумфальное «шествие» подвига поэта и его товарищей в народное сознание.

 В начале сентября 1956 года на Международном поэтическом фестивале в маленьком бельгийском курортном городке Кнокке Симонову довелось в качестве члена советской писательской делегации прочесть с трибуны фестиваля письмо вдовы Мусы Джалиля.   

   Через два дня после окончания фестиваля он встретился с известным бельгийским поэтом, членом Бельгийской Академии наук Роже Водаром и попросил его помочь в розысках Андре Тиммерманса.
   
В этом материале привожу текст интервью Тиммерманса, которое взял у него Константин Симонов, позже опубликовал в "ЛИТЕРАТУРНОЙ ГАЗЕТЕ", которую он возглавлял в ту пору. Я хотел, видит бог, очень хотел, вместить интервью в формат Прозы ру., подсократив изрядно. Но, читая, все больше ловил себя на том, что нет-нет, да к горлу подступал ком… И не смог корежить этот душещипательный разговор… Думаю, то же самое переживут и мои читатели. Поверьте,не хочется сухости в таком материале. 

Симонов сначала рассказал, как он вышел, как нашел Тиммерманса, и вступление к материалу начал так: «Жизнь Мусы Джалиля принадлежит истории нашей литературы. Волнение, которое я испытывал, слушая рассказ о последних месяцах его героической жизни, понятно каждому. Но я думаю, читателю гораздо дороже, чем мое волнение и мои ощущения, сами факты. В них вся суть, потому что они и есть история.

Поэтому мне кажется правильней, без литературных прикрас и отступлений, просто-напросто познакомить читателей с теми ответами, которые Андре Тиммерманс мне дал на мои вопросы о Мусе Джалиле. Я их приведу именно в таком виде, в каком они были мною записаны во время нашего разговора. Больше того, я дам их именно в той последовательности, в какой они были записаны. Мне кажется, тогда перед глазами читателя весь этот разговор предстанет в более живой и непосредственной форме.
   
  Вот он, этот разговор»:
   Я: Когда вы познакомились с  Мусой   Джалилем ?
   Тиммерманс: Я познакомился с Джалилем в конце 1943 или, пожалуй, в самом начале 1944 года. Это было в Берлине, в тюрьме на Лертерштрассе.
   Я: Джалиль оказался в тюрьме раньше или позже вас?
   Тиммерманс: Джалиль уже был в камере, когда меня туда привели немцы. Он сидел там вдвоем с одним немецким солдатом польского происхождения, родом из Силезии. Этот солдат уходил на целые дни из камеры, он работал на кухне в какой-то другой тюрьме, и его утром уводили туда, а вечером приводили оттуда, поэтому я по целым дням бывал вдвоем с Джалилем.
   
Я: Как вы объяснялись с Джалилем?
   Тиммерманс: Это было очень трудно, потому что я знал французский  и  немного немецкий, а  Муса   Джалиль  знал только русский  и  татарский, но нам хотелось говорить друг с другом, и мы старались это делать. В нашу тюрьму приходила газета "Фелькишер беобахтер", которую раздавали заключенным. У этой газеты были довольно широкие поля. Мы обрезали их и, скрепив, делали из них узенькие тетради. (Тиммерманс показывает пальцами, какой ширины были эти тетради.) Я и Джалиль рисовали на этих тетрадях разные предметы и каждый раз говорили друг другу, как этот предмет называется: Джалиль- по-русски, а я - по-французски, и оба заучивали эти слова. То есть тетради мы делали не сразу, а сначала рисовали и записывали слова на отдельных листочках, а потом уже переписывали их с переводом в тетради. Эти тетради пропали у меня потом, когда немцы переводили меня в другую тюрьму.
 
  Джалиль записывал мне перевод слов по-русски латинским шрифтом, чтобы я мог их легче читать. Труднее всего было с отвлеченными понятиями, но тут по вечерам, когда он возвращался с работы, нам помогал поляк. Поляк говорил с Джалилем по-польски, они немножко понимали друг друга, а потом поляк старался объяснить мне это по-немецки. Я, как вам уже сказал, немножко понимаю немецкий. Таким образом, мы при помощи польского и немецкого языков переводили отвлеченные понятия с русского на французский, и наоборот.
 
 Я: Сколько времени вы находились в одной камере с Джалилем?
   Тиммерманс: Не могу точно сказать, кажется, несколько месяцев. Тюремные дни похожи друг на друга, трудно точно сказать, сколько их было.
   Я: Были в этой тюрьме другие советские люди, кроме Джалиля?
   Тиммерманс: Тюрьма была большая, я не мог знать всех заключенных, но в двух соседних с нами камерах - слева  и  справа - сидело еще двое татар. Одного звали Абдулла Булатов, а другого Алишев. Этот Алишев, кажется, если мне не изменяет память, раньше, до войны, писал сказки для детей. Мне об этом рассказывал  Муса   Джалиль . Вместе с этими татарами в каждой камере сидело по бельгийцу. Эти бельгийцы были мои знакомые, они были оба арестованы в один день со мной, по тому же делу, что  и  я. Мне хотелось как-нибудь связаться с ними, а Джалилю - со своими товарищами татарами. Мы хотели пробить хоть небольшие отверстия в стенах, чтобы просовывать записки, но у нас не было для этого инструмента.
 
  В нашей тюрьме заключенным, если они просили об этом, иногда давали работу и инструменты для работы. Мы с Джалилем попросили дать нам работу, надеясь получить при этом какой-нибудь инструмент, которым можно ковырять стену. Наши надежды оправдались, нам приказывали вырезать пазы на деревянных круглых крышках (не знаю, для чего и куда шла эта деталь). Для работы нам дали несколько инструментов, в том числе небольшую стамеску. Этой стамеской мы и стали ковырять стену.
 
  Сначала мы стали долбить стену, отделявшую нас от камеры, где сидел Булатов. Возле этой стены стояла тюремная параша на трех деревянных ножках. Одна из ножек почти вплотную подходила к стене и прикрывала кусок ее. Именно там, за этой ножкой, мы и стали ковырять стену так, чтобы дырка оставалась незаметной. Нам повезло - с самого начала мы попали в щель между двумя кирпичами: стена была толстая, в полметра; мы долбили ее много дней, не помню сколько. Уходя на прогулку, мы с Джалилем каждый раз выносили по горсти щебня и понемножку, незаметно высыпали его на землю на тюремном дворе. Наконец, мы пробили узкую щель и с этого дня стали разговаривать - я со своим товарищем-бельгийцем, а Джалиль с Булатовым.

   Через несколько дней после того, как мы продолбили отверстие в одну камеру, немножко отдохнув, мы начали долбить отверстие в другую. На этой стене находилось отопление, и хотя нам было очень неудобно работать, но мы все-таки старались пробить дырку за трубами отопления, чтобы ее не было видно. Нам показалось с Джалилем, что вторая стена тверже, чем первая, а может быть мы просто устали. Джалиль говорил мне, что ему очень хочется поговорить с Алишевым, сидевшим за этой стеной, но довести дело до конца нам так и не удалось. Однажды за Джалилем пришли конвоиры и увезли его в Дрезден, на суд.

   Я: В этот день вы в последний раз виделись с Джалилем? Он уже не вернулся в тюрьму?
   Тиммерманс: Да, он больше не вернулся туда, но я его видел еще один раз потом, в тюрьме в Шпандау. Тюрьма, где мы сидели, вообще была гражданская, но одно крыло - наше - было отведено под военную тюрьму для подследственных. Татары, которые сидели в соседних камерах, тоже были отправлены на суд в Дрезден. Джалиль говорил мне, что они сидят по одному делу с ним,
 
  Я: А как и когда вы встретились с Джалилем а тюрьме в Шпандау?
   Тиммерманс: Не могу сейчас вспомнить точно, но, кажется, что в августе 1944 года, в связи с покушением на Гитлера, все политические заключенные были изъяты из берлинской тюрьмы, где мы сидели, и переведены в Шпандау. Через несколько дней после того, как я очутился в Шпандау, утром, во время прогулки по тюремному двору, я услышал чей-то голос, кто-то привлекал мое внимание, шепотом говоря: "Пет... пет..." Я долго озирался, но никого не заметил. Через день, на прогулке, я снова услышал этот звук. Окна нижнего этажа тюрьмы были расположены сравнительно невысоко, они открывались внутрь, оставляя узкую щель. И вот я вдруг увидел в такой щели голову Джалиля, верней, не всю голову, а только часть лица, потому что щель была очень узкая. Я продолжал ходить по кругу - останавливаться было нельзя. Сделав круг, я снова поравнялся с этим окном и, нагнувшись, сделал вид, что завязываю шнурок на ботинке. Я стоял наклонившись и не видел в то мгновение Джалиля, но слышал его голос, он сказал мне шепотом по-немецки, что суд состоялся и что ему отрубят голову.
 
 Я: И это была ваша последняя встреча с Джалилем?
   Тиммерманс: Нет, мне очень хотелось повидаться и поговорить с ним, и я стал узнавать через товарищей, в какой день заключенные того крыла, где находился Джалиль, ходят в душ. В это время тюрьма была перегружена после покушения на Гитлера, и в ней царил беспорядок. Хотя я сидел в другом крыле, но мне удалось попасть в тюремный душ в тот день и час, когда там мылись заключенные из другого крыла. Там я увидел Джалиля и, пока мы стояли рядом и мылись, десять минут говорил с ним. Джалиль сказал мне, что он и все его товарищи татары приговорены к смертной казни.

   Я: А о чем вы еще говорили с Джалилем?
   Тиммерманс: Больше ни о чем. Хотя мы были рядом с ним десять минут, но говорить было почти невозможно, кругом были люди, нам мешали.
   Я: Джалиль сказал вам о себе и своих товарищах татарах; очевидно, по тому процессу, по которому их приговорили к смертной казни, сидели именно татары?
   Тиммерманс: Да, я думаю, что по этому процессу все осужденные были татары, я не слышал от Джалиля ни о ком другом.

   Я: А после этого свидания в тюремной бане вы уже не видели Джалиля?
   Тиммерманс: Нет. Через несколько дней я был переведен в лагерь Луккау.
   Я: А когда Джалиль передал вам свою тетрадь, которую вы сохранили?
   Тиммерманс: Это было примерно за полмесяца до того, как его отправили на суд в Дрезден. Он передал мне маленькую тетрадку, сделанную из почтовой бумаги, которая продавалась в тюремной лавочке.
 
  Я: Почему он передал вам ее именно тогда? Он уже тогда ждал, что его казнят?
   Тиммерманс: Да, он уже задолго до суда был уверен, что его казнят. Он несколько раз совершенно спокойно говорил мне о том, что у него нет ни малейших сомнений на этот счет. В тот день, когда он мне передал тетрадь, Джалиля вызывали к начальнику тюрьмы. Точно не знаю зачем, но, кажется, требовали подписать какую-то бумагу. Когда он вернулся из тюремной конторы, он подошел ко мне, дал мне тетрадь и попросил, если я останусь жив и вернусь домой, сохранить ее и передать после войны в советское консульство в той стране, где я окажусь.

   Я: Как вам удалось сохранить и передать тетрадь?
   Тиммерманс: Когда меня переводили в Шпандау, я взял ее с собой - спрятал в одежде, а когда мне объявили мой новый приговор - пять лет каторги, то на следующий день после приговора я, как и все другие, должен был пойти в тюремную контору и сдать все лишнее. Мы уже были не подследственные, и нам запрещалось иметь лишние вещи. Например, у меня было две пары носков, я должен был оставить только одну, было две рубашки - оставлялась только одна. Кроме того, у нас вообще забирали все мелочи. Я собрал вещи, которые мне нужно было сдавать, и засунул в них тетрадку Джалиля так, чтобы ее не сразу было видно, но чтобы в то же время и не было впечатления, что я ее спрятал специально. Вместе с ней я засунул молитвенник, который мне дал в берлинской тюрьме немецкий священник. В этом молитвеннике две первые страницы были исписаны стихами Джалиля, которые он написал мне в подарок.
 
 Немцы начали составлять инвентарную опись вещей. Они увидели среди других вещей молитвенник и тетрадку и записали их тоже, спросив меня про тетрадь: "Что там такое?" Я сказал, что это мой дневник, а они сдуру, на мое счастье, не обратили внимания, что в тетрадке записи не на немецком и не на французском, а на другом языке. Впрочем, они спешили, они в тот день отправляли много людей.
 
  Там же вместе с тетрадкой и молитвенником была еще и безопасная бритва и некоторые другие мелочи. Все это вместе с инвентарной записью, согласно заведенному порядку, немцы отправили домой, моей матери. У меня где-то сохранилась эта инвентарная запись, может быть, я даже ее найду. (Тиммерманс приносит папку с разными пожелтевшими бумажками, долго роется в ней, но так и не находит этой инвентарной записи.) Посылка с моими вещами, с молитвенником и тетрадкой Джалиля пришла к моей матери, и она хранила все это до моего возвращения домой после войны. Когда меня отправляли из тюрьмы в концлагерь, мне разрешили написать матери письмо. Я не мог написать ей прямо, но постарался дать понять, чтобы она во что бы то ни стало сохранила эту тетрадку и молитвенник.

   Когда я вернулся, оказалось, что молитвенник пропал, не знаю, как это получилось, а тетрадь сохранилась, и я ее передал в советское посольство. Сам я не мог передать ее потому, что после концлагеря был долго болен, но я попросил одного своего товарища, который бывал в Брюсселе, свезти тетрадку в советское посольство. Он взял тетрадь и, вернувшись, сказал мне, что выполнил мое поручение.
 
  Я: Вы не знаете, по какому делу находился в заключении Джалиль, в чем его обвиняли фашисты?
   Тиммерманс: Как принцип, в тюрьме никто не говорил другим о своих делах, боясь, что рядом с ним в камере могут оказаться люди, специально подосланные немцами. Но мы с Джалилем доверяли друг другу и разговаривали о своих делах. Однако, когда говоришь, дополняя слова жестами и еле-еле зная язык друг друга, то не всегда и не все понимаешь. Поэтому у меня, может быть, нет вполне точного представления о том, что мне рассказывал Джалиль. Передам вам лишь то, что я мог понять. Судя по разговорам Джалиля со мной и с Булатовым, с которым, по-моему, он говорил по-русски, потому что в их разговорах я кое-что понимал,- Джалиль, до того как попал в тюрьму, сидел в немецком концлагере. Туда, к ним в лагерь, пришел главный муфтий (я переспрашиваю,  и  Тиммерманс повторяет: главный муфтий).

Там, в лагере, было известно, что  Джалиль  - писатель,  и  муфтий требовал от него, чтобы  Муса  и несколько других татар написали обращение ко всем военнопленным татарам с призывом вступить в армию генерала Власова. Как я понял из слов Джалиля, они для вида согласились сделать это, но в то же время в подпольных листовках, которые они выпускали в лагере, написали все совершенно обратное и призвали татар не вступать в армию генерала Власова. Всего, как мне говорил Джалиль, в их подпольной организации, которая выпускала листовки, было двенадцать человек татар. Потом они привлекли еще одного - тринадцатого, и этот тринадцатый их выдал. Насколько я помню, они часто говорили об этом через стену с Булатовым.

   Если бы я просидел еще два-три месяца вместе с Джалилем, я бы знал язык гораздо лучше и мог бы вам подробнее рассказать, за что казнили Джалиля и что случилось с татарами - его товарищами, а так могу рассказать только то, что понял, не могу даже поручиться за полную точность этого: все-таки и я и он - мы оба очень плохо понимали друг друга.
 
 Я: Скажите, как Джалиль писал свои стихи, те, что он передал вам?
   Тиммерманс: У нас было много свободного времени, я старался протянуть его, и каждый день утром брился подолгу, по целому часу, а то и больше. У Джалиля, насколько я помню, борода росла медленно, и он брился только изредка. Пока я каждый день с утра брился, Муса обычно писал что-то на кусочках бумаги, оторванных от "Фелькишер беобахтер", писал, рвал и снова писал. Когда я кончал бриться, он переставал писать, и у нас начинался разговор при помощи рисунков. Так шло время до полудня. В полдень было то, что называлось нашим обедом. После обеда мы опять учили язык, а часа в четыре дня Джалиль снова начинал писать.
 
  Я: Вы знали, что  Муса   Джалиль  поэт?
   Тиммерманс: Да, я это узнал, хотя  и  не сразу. Когда я в первый раз пришел в камеру и спросил фамилию Джалиля, он сказал, что его зовут Гумеров, и я подумал: раз кончается на "ов", значит он русский. Потом мы стали объясняться рисунками. Однажды, когда мы уже стали немножко понимать друг друга, Джалиль заговорил о Гитлере и сказал, что в русском языке буква "Н" не произносится, по крайней мере, я так его понял, и я стал звать его не Гумеров, а Умеров, а потом заметил, что Умеров - это похоже на имя поэта Гомера, и вот тогда-то Джалиль и сказал, что он тоже поэт.

   Я: Тюремные надзиратели не мешали писать Джалилю?
   Тиммерманс: Нет. Сторожа в тюрьме не были профессиональными тюремщиками, это были военнообязанные старики, неплохие люди, спустя рукава выполнявшие свои обязанности. Мы в общем были предоставлены самим себе, и благодаря этому и Муса мог писать, и мы могли вместе с ним сверлить стену.

   Я: Скажите, что вам говорил Муса о своих товарищах татарах?
   Тиммерманс: Когда мы увиделись в последний раз в тюремном душе, Муса сказал мне, что их приговорили к казни, всех тринадцати человек, включая выдавшего их предателя. Но я не знаю, все ли они были казнены, - это было уже потом, потому что, когда меня перевели в Луккау, Муса и остальные приговоренные к смерти татары оставались еще в Шпандау.
 
  Я: Когда вам в первый раз сказал Джалиль о том, что его казнят? В тот день, когда его водили и требовали подписать какой-то документ?
   Тиммерманс: Да, в тот день, передавая мне тетрадь, он сказал, что его казнят. Но сказал он это уже не в первый раз. Он несколько раз говорил мне об этом  и  раньше. Он был уверен в этом, это было видно  и  по его тону,  и  по его жестам. Он был абсолютно уверен  и  абсолютно спокоен.

   Я: Вы не можете вспомнить, о чем вы еще говорили с  Мусой   Джалилем ?
   Тиммерманс: Ну, о чем говорят люди в тюрьме: нас мучил голод, поэтому мы иногда говорили о еде, рассказывали друг другу о том, что мы оба когда-то ели дома - я у себя в Бельгии, Джалиль - у себя в Татарии. Много говорили о своих семьях, родных. Я не убежден, что я все хорошо понимал, но мне кажется, что Джалиль говорил мне о том, что его отец был крестьянин, что одна из его сестер - инженер-химик, а другая... Кем была его другая сестра, я так и не понял, хотя он мне пытался это объяснить. Он много говорил о жене, и если я не путаю, то он говорил мне, что тетрадь, которую он мне отдал, предназначается жене. О чем бы он ни говорил, он был всегда очень спокоен и неизменно восхищал меня этим.
 
  Я: Скажите, а когда последний раз вы видели Джалиля в тюремном душе, он не говорил с вами снова о своей тетрадке, о том, чтобы вы сохранили ее?
   Тиммерманс: Нет, он больше не напоминал мне об этом. Он один раз сказал мне и, наверное, верил, что я сделаю это, раз обещал. Я повторяю - он был очень спокойный и мужественный человек. Я не мог не выполнить его просьбы. Встаньте сами на мое место: мне передают тетрадь на незнакомом языке, я не могу ее прочесть, я не знаю, что в ней написано. Я знаю, что человек, который мне отдал свою тетрадь,- поэт. Я не знаю, какой он поэт, хороший или плохой, но я знаю, что он хороший человек, я его глубоко уважаю за его спокойствие и мужество, и раз такой человек - товарищ по камере - просит меня что-то сделать, то я знаю, что это надо сделать. Я думаю, что он мне при последнем свидании не напомнил о своей просьбе потому, что знал, что я сам помню о ней.
 
  Тиммерманс достает еще одну папку, долго роется в ней и, наконец, находит тот самый инвентарный список вещей, о котором он вспоминал раньше, тот список вещей, который немцы переслали когда-то, в 1944 году, его родителям. Этот напечатанный на машинке, на немецком языке, аккуратный реестр из семи или восьми пунктов: бритва, носки, рубашка и четвертым или пятым пунктом стоит слово "брифташе" - почтовая сумка.
   - Наверное, под этим пунктом и значился тот пакет, в который были завернуты молитвенник и тетрадь Джалиля, - говорит Тиммерманс.
   
   * * *
   
   Рассказ о Джалиле закончен. Тиммерманс несколько раз сам возвращается к тем или другим уже рассказанным им подробностям и напряженно пробует вспомнить, не забыл ли он чего-нибудь. Но нет, больше он ничего не может вспомнить. То, что он рассказал,- все, что он знает.

   Мне хочется хоть немножко подробнее услышать о жизни самого Тиммерманса. Вначале он говорил о себе кратко и неохотно и сразу перешел на рассказ о Джалиле, но теперь я снова возвращаюсь к своим вопросам, и Тиммерманс рассказывает о себе сдержанно, немногословно, но все-таки немножко подробнее, чем вначале.

   …После окончания войны он все время живет в Уирлемоне, женился, работает клерком в страховой конторе. Вот  и  все. Тиммермансу явно кажется, что он  и  так слишком много рассказывал о себе. Я говорю ему о его большой заслуге перед татарской, да  и  вообще перед всей советской литературой, для которой он спас последние произведения  Мусы   Джалиля ,  и  рассказываю, что  Мусе   Джалилю  посмертно присвоено звание Героя Советского Союза.
 
  - Он был очень спокойный  и  очень мужественный человек, я всегда уважал его, - уже в который раз с большой внутренней силой повторяет Тиммерманс.
   Поднявшись, чтобы попрощаться, я еще раз говорю Тиммермансу, что мы глубоко благодарны ему. Неожиданно для меня он хмурится и делает протестующий жест.
 
  - Я ведь не знал, что это за тетрадка, - говорит он без тени рисовки. - Я не знал, что это что-то особенное, я просто выполнил просьбу товарища. Я не хочу, чтобы вы думали, что я сам считаю, что я сделал что-то особенное. Если оказалось, что эта тетрадь такая важная, - очень хорошо, но мне этого нельзя ставить в заслугу, я этого не знал, я этому не придавал такого значения... Все это было очень просто,  и  такой же простой вещью осталось для меня  и  сейчас. Я уважал человека  и  сделал для него то, что мог сделать. Когда вы увидите вдову  Мусы   Джалиля , - добавляет он, - передайте ей, - я очень глубоко уважал ее мужа, очень глубоко. Непременно передайте это ей...

   Мы прощаемся. Я выхожу на улицу  и  сажусь в машину. Машина трогается. У открытых дверей маленькой винной лавочки, прислонившись к притолоке, засунув руки в карманы, стоит высокий, немножко сутуловатый, неулыбчивый, сдержанный мужчина Андре Тиммерманс, человек долга, вместе со своей матерью  и  еще одной скромной старушкой, бельгийкой спасший для литературы "Моабитскую тетрадь"  Мусы   Джалиля .
   
   Тирлемон - Москва