ПУШКИН
В нашей школе работал учитель русского языка. Был он чуть бледно¬ват, телом плотноват, в возрасте лет так тридцати пяти, но зато имел черную курча¬вую шевелюру, такие же чёрные спадающие концами вниз усы и черные длинные бакенбарды. Посмотреть издали – вылитый Пушкин.
Так к нему и приклеилось прозвище – «Пушкин».
Вот как-то Пушкин заменял у нас в классе одну из заболевших училок. Зани¬маться нам не хотелось, мы весело галдели, смеялись. Мальчишки переругивались с девчонками, грызли яблоки и рисовали в тетрадях каракули. Пушкин особо не утруж¬дался чем либо нас занять.
Одному из учеников он крикнул, что речь его – это словесный понос. И мы, как стая бандерлогов, начали друг другу тыкать в лицо: «У тебя словесный понос!» – «Нет, у тебя словесный понос!»
Пушкин, поглядев на нас, вздохнул:
– Да ничего в России не изменилось, как сказал Гоголь, ни дураки и ни дороги. Неожиданно разговор зашел о писателях. И кто-то из класса его ехидно спросил:
– А вы сами писали?
Пушкин молча двинулся к одному из желтых шкафов в конце класса. Достал ключи из кармана, открыл ящик и вытащил оттуда белую тол¬стую канцелярскую папку толщиной в кирпич. Папку крепко держали завязанные тол¬стые тесемки.
– Писал ли я? – скривился Пушкин, держа папку в руках, и со всего размаху вдруг резко грохнул ею о жёлтую лакированную парту. Так грохнул, что портреты классиков русской литературы, мирно дремавшие на стенах вздрогнули и слегка закачались из стороны в сторону.
Класс затих.
– Писал, – с горечью в голосе сказал Пушкин. – Вот оно всё здесь, в этой папке. Но «им» это не понравилось.
Посмотрев еще раз на свою белую папку, он пару секунд постоял над ней, опустив голову в трауре, словно на похоронах. Молчали и мы. Потом Пуш¬кин, резко подхватив папку с парты, открыл ящик в шкафу, бережно положил её об¬ратно и запер ящик на ключ.
Затем, неожиданно для нас, Пушкин начал вдохновенно вести урок и от горечи непризнания не осталось и следа.
Прошло много лет с тех пор. В памяти ос¬таются только дни и события, сливающиеся в некий сплав.
Порою меня охватывает страх, который мысленно зову «страх белой папки».
Боюсь, что когда-нибудь сложу свои истории в белую канцелярскую папку с креп¬кими тесемками. И швырну её на стол перед своим гостями, застав¬ив чайные ложки и чашки с кофе дребезжать жалостным звоном. Что этим жестом я буду что-то доказывать и себе, и другим?
Чтобы избежать этого, мне всего надо сделать малость – нужно только прекратить писать.
Леон Вейцель.