ПОБЕГ ОТ СКУКИ
Лоянский и Аркадий Крендель решили разбавить чем-нибудь скучную жизнь, состоящую из охраны объектов, бесполезных мечтаний под горячим израильским солнцем и постоянных жалоб на нехватку денег.
– Пошли, что ли пива выпьем, – предложил Лоянский Кренделю в одну из жарких иерусалимских ночей после очередной смены в охране.
Крендель сделал жалобную рожу и с неохотой полез в карман, доставая звенящую мелочь и всем своим видом показывая, что на пиво у него вряд ли хватит.
– Я угощаю, – предложил Лоянский, потому что уж очень ему хотелось этой ночью поговорить по душам.
Черноволосый, смуглый, худой и высокий Крендель был изрядным занудой. Анекдоты и шутки, которые он знал, он повторял снова и снова, желая поразить собеседника необычайным остроумием, и смеялся первым. Он был с юга Украины, говорил, смягчая шипящие звуки, поэтому иной раз казалось, что он больше шипит, чем говорит. В его лексиконе были такие еврейские выражения, как «ви знаете». Свое «ви знаете» он мог тянуть до бесконечности, испытывая терпение собеседника. Из-за этого занудства одна девушка послала его и рассказала обо всем своей подруге. Крендель пошел клеиться к подруге, но та посчитала ниже своего достоинства встречаться с Кренделем и тоже от него отказалась, поспешив рассказать о случившемся своим знакомым девчонкам. Вот так и пошла волна отказов Кренделю, и все это происходило в одном общежитии, где жили Лоянский и Крендель.
Нет, они не жили в одной комнате, иначе давно превратились бы во врагов. А так, оставаясь хорошими приятелями, они встретились в центре Иерусалима после работы недалеко от того кафе, где днем прозвучал взрыв, и решили выпить пива. В местечковом Иерусалиме, считающемся центром мира, многие кафе закрылись, уступив клиентуру пивным, называемым в Израиле гордым словом «паб».
– Не так мы живем, Лоянский, – сказал ему Аркадий Крендель по дороге к намеченной цели.
Крендель учил первый год философию в Иерусалимском университете и один за другим заваливал все экзамены.
– А как надо жить, Крендель? Скажи, ведь ты философ. Кстати, как дела в университете, все завалил?
– Ничего дела, – сказал Крендель, – на следующий год я буду самым умным в группе. А ты, Лоянский, скажи мне: я ищу на всех афишах новых голливудских фильмов твою фамилию и что-то никак не могу найти. Что, – букву «ч» он выговорил протяжно и ехидно, – что с твоим кино?
Лоянский остановился, это был выпад в его сторону. «Что с моим кино?» – подумал Лоянский. Он учил кино и хотел стать режиссером. Но, придя в школу кино, понял, что такой самодеятельности и таких дилетантов он не найдет даже в какой-нибудь Жмеринке.
– Бросаю я кино, Аркадий, ухожу учить компьютеры. Посмотри, сколько денег они зашибают.
– Да, – согласился Крендель.
– Аркадий, ну как тебе работается в больнице? – перешел в наступление Лоянский.
– О, – самодовольно улыбнулся Крендель, – я нашел себе теплое местечко.
– И где же это теплое местечко находится?
Крендель взял паузу. Лоянскому показалось, что его интригующее молчание затянулось до неприличия.
– В родильном отделении сижу. Забился глубоко во внутрь. Газеты, книжки читаю, никто меня не видит. Слушай, страна на грани катастрофы, рожают одни арабки и наши религиозные, больше никто. А что вы у себя в кино делаете?
Лоянский вздохнул:
– Сначала учили физику, потом домики из картона клеили. Нам такой курс психологический провели, чтоб группу сплотить и научить совместно работать. А как дошли до съемок минутных роликов на видео, тут все и началось. Каждый готов друг другу глотку перегрызть. Все злые, нервные, бегают, критики никакой не принимают. Если что не так – сразу бегут закладывать. Кто раньше не побежал жаловаться, тот опоздал и, значит, виноват. Вот я и думаю: зачем мне нервы портить? И ведь за это удовольствие я еще обязан платить!
Крендель понимающе кивнул головой: да, мол, еще и платить. Иерусалим был мрачен и тускл. Желтый свет фонарей совсем не делал этот скучный город веселым. Маленькие тесные улочки и переулки, кажущиеся туристам одухотворенными местами, на Лоянского оказывали, наоборот, удушающее воздействие. Ему казалось, что все эти маленькие грязные переулки, обоссанные как евреями, так и арабами, сдавливают его сознание и делают его серую жизнь еще скучнее.
Они уселись в пивной. Официантка, русская студентка, нагло на них посмотрела, но после минутного раздумья заискивающе улыбнулась и приняла заказ. Неяркая подсветка паба туманила сознание Лоянского. Официантка с прилизанными темными жирно блестящими волосами принесла меню.
– Два карлсберга, – важно произнес Лоянский и поднял два пальца вверх, получилась буква «V» – виктория. – Она, наверное, думает, что за свои стройные ноги получит больше чаевых, но она ошибается, – сказал Лоянский, когда официантка отошла.
– Илья, мне так нужен духовный наставник, – признался Крендель Лоянскому. Аркадий с жадностью пил пиво. – Хочу познакомиться со стервой.
Крендель пил пиво и, с наслаждением прицокивая языком, уплетал зеленые маслины. Внимание Лоянского привлекли две бабы грубого неотесанного вида. Они сидели за соседним столиком – девушки с крашенными желтыми волосами. «Малолетки», – подумал про них Лоянский. Одна тонким голоском допытывалась о чем-то у другой, в белой майке с сигаретой в зубах. До Лоянского долетали обрывки их разговора.
– Лоянский, ты что замолчал? – спросил его Крендель.
В это время по зажатой пабами улочке, цокая туфлями по старинному камню, проходили, как две породистые кобылки, две старые подружки Лоянского. Лоянский увидел Эльвиру с подружкой Аней и помахал им рукой, приглашая за столик. Эльвира была обладательницей большого бюста, туго обтянутого красной кофточкой. Аня была черноволоса, имела длинную косу и большой зад, на идише называемый «тухес». При виде Эльвиры Аркадий весь задрожал, с его верхней губы, покрытой тонкими черными усиками и толстым слоем пены карлсберг, потекла слюна...
– Знакомьтесь, – быстро представил всех друг другу Лоянский и в то же время напряг слух, чтоб не прослушать, о чем говорят малолетки.
– Так я тебе и сказала – где, чтобы ты прибежала и подглядывала! – говорила та, что в белой майке с сигареткой.
– Очень мне надо. Чтобы мне по ночам кошмары снились. Но все-таки где это было? В машине – не верю, это не мой принцип.
– Лоянский, почему ты молчишь, расскажи что-нибудь? – потребовала Эльвира.
Аня голодным взглядом изучала меню.
– Курите, – предложил сигареты повеселевший Крендель.
– Я не курю, – сказал Лоянский, прислушиваясь к разговору малолеток.
Хотя Эльвира уже давно знала Лоянского, она не могла упустить момент:
– Откуда только ты такой вылупился, зародыш, альбинос некурящий?
– Эльвира, а при чем тут альбинос? – спросил ее Лоянский.
– Эльвира, – смаковал Крендель это имя, – читал я книгу в детстве, там был такой персонаж – дрессировщица Эльвира.
Лоянский напрягся, чтоб не потерять нить в разговоре двух малолеток.
– Солдат, мой друг, сказал мне так, – говорила та, что продолжала держать в зубах бычок. – «Ты мне нравишься, потому что напоминаешь мне меня. А себя я очень люблю».
– Какое самомнение! – возмутилась подружка с тонким голоском. – У вас ничего не получится.
– Нет, ты не понимаешь. Он мне сказал: «Как хорошо, что мы встретились в том пабе и как хорошо, что именно у меня он попросил телефон, и как хорошо, что именно я дала ему телефон».
– У вас ничего не получится, – твердила подружка.
– Илья, проснись, мы все устали за рабочий день, – Эльвира дернула Лоянского за руку. – Ну, расскажи что-нибудь! – опять потребовала Эльвира.
«Она уже успела заказать себе коктель, – быстро подумал Лоянский. – Что она хочет, чтоб я развлекал ее? Все от меня требуют, чтобы я их развлекал».
– Что за коктейль ты заказала? – спросил Лоянский.
Эльвира приблизила указательный пальчик к красным губам, изображая из себя смущение маленькой девочки. И после этого протяжно завыла:
– Оргазма!..
«Название этой бурды!» – понял Лоянский.
– Тебе своих оргазмов не хватает, так ты чужие заказываешь.
– Я всегда готов помочь человеку в оргазмах! – вызвался Крендель.
– У-тю-тю-тю, – заржала Эльвира, – силенок у тебя не хватит.
– Эльвира ты знаешь, кто такие арийцы? – спросил ее Лоянский, собираясь рассказать ей какой-то исторический анекдот.
– Конечно, знаю, я с ними училась в немецкой спецшколе в Ташкенте.
Весь стол заржал, даже Аня, молча уничтожающая сэндвич, обнажила зубы, окаймленные губной помадой. Лоянский отметил расщелину между двумя передними зубами. Вдруг на плечо ему легла рука. Лоянский обернулся и увидел в полутьме паба инженера Гуськина, своего старого друга и наставника. Лоянский его так и называл: инженер человеческих душ Гуськин.
– Садись, Гуськин, я тебя с народом познакомлю.
– Это заведение кошерное, – решил утвердиться Гуськин, снял с головы маленькую черную кипу и, воровато оглядываясь по сторонам, спрятал ее в карман.
Лоянский покрутил головой по сторонам: двух малолетних шалав уже не было, а в углу за столиком сидел бородатый мужик в черных брюках, белой рубашке и в черной кипе. Борода у этого религиозного была большой, как лопата, и седой.
– Гуськин, все кашер ле песах, садись.
Гуськин посмотрел на религиозного мужика и сел рядом с Лоянским за стол.
– Нет, Илья, не так мы живем, не так, – сказал Аркадий.
– Что это за курочки? – прошептал Гуськин на ухо Лоянскому.
– Кто этот дедушка? – спросила Эльвира шепотом Лоянского с другой стороны.
– Знакомьтесь, – сказал Лоянский, представляя Гуськина всем и всех Гуськину.
Религиозному в углу позвонили по мобильному телефону.
– Алло, – закричал он в трубку, – рав Бромель, можно вас использовать...
– Вот это Израиль, – воскликнул Лоянский, – первым делом хотят кого-то использовать!
– Эльвира, а вы были в Париже? – спросил Гуськин, пряча улыбку в небольшую серебряную бороду и прикрывая рот кулаком.
– Я Париж не люблю, хоть и не была там.
– Зря, – поглаживая бороду, говорил Гуськин, – там женщины одеты с иголочки, там мужчины в галстуках.
– Не люблю мужчин в галстуках, – перебила Гуськина Эльвира.
– А в скафандрах ты мужчин любишь? – спросил Лоянский.
– В скафандрах… – задумалась Эльвира.
Религиозный за соседним столиком разговаривал все громче, заглушая Эльвиру.
– Русских людей современного Израиля характеризует незнание традиций и легкий антисемитизм.
«У меня он нелегкий, у меня тяжелый антисемитизм», – подумал Лоянский.
– Девушки! – закричал Аркадий, стараясь привлечь их внимание. – Я видел один американский фильм, там повторялась одна и та же фраза. – Аркадий замолчал, выдерживая паузу и промычал: – Я изнасилую твой череп.
– А что, у нее красивый был череп? – наивно спросила Эльвира.
Инженер Гуськин захохотал, держась руками за живот.
– Слушай сюда, Лоянский, – прошептал ему на ухо Гуськин, – я недавно открыл потрясающую истину. Но только тихо, – прошипел Гуськин, прикладывая палец к губам. – Я тебе расскажу ее наедине, мы с тобой получим Нобелевскую премию, и моя жизнь потечет по другому руслу.
Религиозный все не унимался: «Рав Бромель, меня послал к вам мой друг Егуда Шац. Нет не Шаз… Нет не Шас… Цадик в конце... Нет, не праведник… То есть, может, и праведник, но я не знаю… Не Щас, а Шац… Да, Егуда Шац, вы его знаете. Очень даже хорошо. Он послал меня к вам насчет этрога… да…
Крендель понял, что Эльвиру ему не раскрутить, не «подогреть» – просто потому, что Эльвира слишком тупая. Аня, ее подружка, самозабвенно жрала, забыв про все. И тут Кренделю помог Гуськин.
– Что-то вы, Анечка, так мало едите? – решил сделать ей комплимент инженер.
Анечка, приканчивающая второй сэндвич и третий бокал пива, смущенно подняла голову. Улыбнулась, показав щелку между зубов, и сказала:
– Да нет, я ем достаточно много, хоть и стараюсь есть поменьше.
Аня была чуть полней, чем просто полненькая девушка.
¬ А на кого вы учитесь? – спросил ее Гуськин.
– На аптекаря.
Эльвира начала злиться, что внимание мужчин сосредоточилось на Ане.
– А вы знаете, Аня, какая хорошая профессия быть медсестрой, какие они железные добрые люди?!..
Лоянский подавился от смеха, он, единственный, знал, что инженера Гуськина сексуально притягивают медсестры.
– А что это вы там читаете, инженер Гуськин, что это за желтая пресса? – спросил его глазастый Крендель, углядевший газетку в темноте паба.
Гуськин смущенно спрятал газетку и покраснел. Крендель, добившись выгодной тактической позиции, отодвинул Гуськина на задний план и начал клеить Аню, наконец переставшую есть.
– Анечка, а у вас парень есть? – спросил ее Крендель.
Эльвира потянула Кренделя за локоть к себе и прошептала:
– Она недоступная, уже трех парней отшила, так что можешь с ней и не начинать.
– Что вы там шепчетесь? – спросила Аня и опустила палец в ложбинку между больших грудей Эльвиры.
– Аня мне вечно туда что-то сует.
Гуськин ехидно заржал:
– Эльвира сделайте там копилку!..
Крендель на все это посмотрел очень мрачно.
– Анечка, – сказал Крендель, – ходят слухи, что вы отказали трем парням и после того, что я увидел сейчас, у меня появились черные мысли, – Крендель сделал паузу, – что вы – лесбиянка.
Гуськин опять ехидно заржал, его смех напоминал плач обиженного ребенка.
– Как тебя зовут? – спросила Кренделя Аня, будто Лоянский не познакомил их.
– Не важно, называй меня таинственным незнакомцем.
Когда Эльвира начала вдруг вспоминать про свою школу, мимо паба проехала машина, из которой на всю громкость лилась песня группы «Руки вверх» – «Маленькие девочки первый раз влюбляются».
Крендель спел полушепотом:
– Маленькие целочки...
Гуськин зашептал на ухо Лоянскому, что познакомился с женщиной.
– Ну и?.. – вопросительно посмотрел на Гуськина Лоянский.
– Женщина мне понравилась, но она без полета. Я ей позвонил и пригласил к себе на шабат. Она меня спросила, что же мы будем делать вместе в шабат одни в квартире. А ей сказал: «Ирочка, мы поиграем в семью, в папу и маму!» А она в ответ: «Я так люблю детей». И повесила трубку, – печально рассказывал Гуськин. – Жаль я мог бы быть хорошим отцом для ее детей-ублюдков. И хорошим мужем, – Гуськин вздохнул, – я ведь всех женщин, которых любил, изо всех сил развивал. А они меня бросали.
Вдруг Лоянскому показалось, что прозрачные стены Иерусалима задрожали. И Лоянский увидел Гуськина, танцующего на белом полотне, растянутом в пространстве. А за ним плясали Эльвира и Крендель. Аня сидела на месте и ела. «Лоянский, танцуй вместе с нами!» – позвали его. На полотне показались красные следы от их ног, ручейками стекающие по синим полосам. «Это же флаг Израиля!» – почему-то подумал Лоянский. Тело Гуськина дергалось, как у пьяного цыпленка. Крендель с Эльвирой крутились в обнимку. И на все это смотрел город. Так казалось Лоянскому. Он не видел глаз города, но чувствовал их. «Познакомь меня с этими курочками», – говорил Гуськин. «Кто этот дедушка?» – визжала от смеха Эльвира, тряся большими грудями. Крендель спрашивал у Ани: «Вы череп резали?» И та, танцуя, отвечала: «Нет, а вы?» Крендель кивал головой, вытирая свои тонкие черные усики от пивной пены. И тогда Лоянский заорал: «Хватит топтать мою душу!»
Лоянский очнулся и посмотрел на Кренделя. По лицу Кренделя Лоянский понял, что ничего у него не выходит.
– Аня, – сказал Крендель, – я знаком с вами уже два часа, не хотите ли вы со мной трахнуться?
– И со мной, – добавил Лоянский, – ну что тебе терять. Твоя девичья честь давно уже потеряна, ты мне сама говорила. Давай, а то скучно как-то жить.
Гуськин опять ехидно заржал, пряча свою улыбку в кулак.
– Нахалы! – бросилась защищать свою подругу Эльвира. – С вами она никогда не ляжет.
– Я лучше под поезд лягу, как Анна Каренина, – с достоинством встала Аня и подозвала официантку.
– Что по правде ее подруга под поезд легла? – спросил Лоянского Крендель.
– Нет, это литературная героиня.
– А я-то думаю, где она поезд нашла, тут не только поезда – трамвая нету. Разве что под арабский самосвал лечь.
– Аня, а под меня вы не хотите лечь? – предложил ей Гуськин, решивший тоже не упускать свой шанс.
– Под вас? – Аня скорчила надменную рожу, расплатилась и пошла, ни с кем не прощаясь. Эльвира – за ней.
– Пошли, – предложил Лоянский Кренделю.
Они попрощались с Гуськиным и пошли ловить такси.
– Твой друг Гуськин, как стервятник, кидается на баб, как будто сто лет не трахался, а только в простынку кончал, – сказал Крендель и задремал на заднем сидении такси.
Лоянский ехал и думал, что не так они живут. Что не получают они удовольствия от жизни. Как скучна жизнь без романтики, построенная только на расчете, и как провинциален их великий город Иерусалим. Провинциален и мелок – так чувствовал Лоянский, а что стояло за этими словами, он даже сам себе не мог объяснить.