НЕ ПРИНЯВШИЕ ВЫЗОВ
Лоянский бегал по Иерусалиму с вытянутым языком и с мыслью: ищу любовь. Как пес выискивает кость, так Лоянский выискивал любовь. Его горло высохло в мольбе, чтобы всевышний послал ему хоть какой-нибудь шанс. «Хоть какую-нибудь бабу!» – думал Лоянский, с надеждой и мольбой поглядывая на небо. В армии всех баб они называли кузинами.
Кто такой Лоянский? О, это забавный молодой человек! Уже два года, как демобилизовавшийся из армии, высокий, черноволосый, с большими темными миндалевидными восточными глазами, отливающими зеленым. Сейчас он сидит в типичном среднем израильском кафе: столики стоят на улице под большими полосатыми зонтиками или навесом; рядом со столиками снуют любопытные прохожие, завистливо заглядывающие в тарелки и чашки жующих; официанты, молодые ребята, одетые в тесные обтягивающие джинсы, чуть ли не лопающиеся на ляжках, такая сейчас мода; девушки с всколоченными волосами, сдержанно встречающие посетителей; с цинизмом и злостью, как последние ****и, смотрят они на прохожих, то и дело закуривая новую сигарету; улыбаются эти официантки только после чаевых.
Зеленоглазый Лоянский серьезно говорит с инженером Гуськиным, его новым штатским другом. Чем же Лоянский забавен? Именно тем, что наивен. Он искренне думает, что мир устроен лишь для него, Ильи Лоянского. Это, конечно, вызывает ехидный смех у инженера Гуськина, который, может быть, завидует наивности Лоянского. Гуськин угощает бывшего солдата морской пехоты пивом и заодно терпеливо объясняет ему азы этой жизни.
– Пойми, Илья, твоя цель в жизни – это создать семью, крепкую хорошую семью.
– Ячейку общества, – добавил Лоянский, беря с блюдца горсть миниатюрных соленых бубликов.
Забросив бублики в рот, он смачно запил их холодным пивом Гиннес. На улице было приятно тепло. Лучи солнца, белые и прозрачные, насквозь прожигали ресницы. Машины так же, как и люди, отвоевывали себе клочки пространства на этой сухой земле, истерично сигналя одна другой: никто не хотел уступать.
Инженер Гуськин выглядел, как типичный знаток Торы с картины какого-нибудь религиозного учебника. Главным в его лице была ярко выраженная искусственная доброта и забота о бренных мира сего. Голова держалась со скромным достоинством. Гуськин был бородат, седоват, полноват. Всей своей фигурой он излучал порядочность и благопристойность. Его можно было бы сфотографировать или нарисовать: знаток Торы, пьющий пиво.
– Ты не смейся, – малость обиделся Гуськин. – Вот давай посмотрим на женщин с профессиями медсестер.
– Ну, давай, Гуськин, – согласился Лоянский.
– Ты знаешь, какие это женщины, – убеждал его доброжелательный голос, – это железные добрые люди, подпора на всю жизнь. Женщины-медсестры – это просто клад. Если ты заболеешь, они, как собаки, будут лежать у твоих ног возле постели и никуда не уйдут.
– Тьфу ты, – суеверно сплюнул Лоянский, – я предпочитаю, чтоб они лежали со мной в постели, да и болеть я не хочу.
Нищий, бегающий с бубном между столиками кафе, подбежал к Лоянскому и Гуськину и требовательно постучал в бубен, вымогая милостыню. Лоянский демонстративно отвернул голову, не собираясь ничего давать, а Гуськин быстренько открыл свой маленький кошелек, в котором лежали крупные купюры, и дал нищему пару шекелей.
– Ты знаешь, Гуськин, – смаковал холодный черный Гиннес Лоянский, громко хрустя маленькими бубликами, называемыми в Израиле бейгеле, – испанки, если ты им смотришь прямо в глаза, никогда первыми глаза не опускают, они как будто принимают твой вызов. Когда я был в Испании, я часто смотрел в глаза и школьницам, и молодым бабам, и стюардессам – и ни одна не опустила глаза первой. Все они готовы были принять мой вызов, проверить меня типа: вперед, кабальеро, давай испытай нас. Но я бы не сказал, что они красивее русских.
– Интересно, – задумчиво сказал Гуськин и принялся с каким-то яростным энтузиазмом, почти истерично вытирать белой салфеткой рот и бороду; потом он достал ручку, разгладил салфетку, сложил ее вчетверо и нацарапал на ней номера телефонов. – Пишу тебе номера медсестер, знакомые дали.
Гуськин протянул салфетку с пивными пятнами и телефонами Лоянскому. Взгляд его вдруг застыл.
– Предашь ты меня, Лоянский, как пить предашь, – захныкал Гуськин. – Станешь знаменитым режиссером и предашь: скажешь, не знаю, кто такой этот Гуськин. А еще хуже: изобразишь меня в каком-нибудь своем фильме и обосрешь.
– Да успокойся ты, Гуськин, – разозлился Лоянский. – Солнечный удар получил, что ли? Хоть тебе и сороковник стукнул, а ведешь себя, как младенец! За телефоны спасибо, – чуть потупив глаза, сказал Лоянский.
Придя домой, Лоянский закрылся в комнате, поставил перед собой телефон и задумчиво посмотрел на измятую салфетку с тремя женскими номерами. «С какого из них начать поиск? – думал Илья. – Начну со среднего в списке». Он решительно набрал номер, с шумом выдохнул воздух и постарался мысленно успокоить бешено стучащее сердце.
– Алло! Марину можно? – начал Лоянский.
– Я – Марина, – ответил молодой, но хриплый голос.
– Марина, наш с вами общий знакомый дал мне ваш номер телефона, чтобы мы познакомились. При этом он просил себя не называть.
– Ой! – голос Марины стал испуганным. – Что так сразу?
– А чего тянуть? Встретимся, посмотрим друг на друга и решим: или да или нет.
– А сколько вам лет?
– Двадцать три, – сказал Лоянский. – А вам?
– Ой-ой-ой! – закричала Марина, как будто ей палец прищемили дверью. – У нас с вами ничего не получится.
– Почему? – взревел Лоянский в трубку.
– Вы слишком для меня молоденький.
У Лоянского от страшного подозрения потек пот со лба. Ох, уж этот Гуськин, иерусалимский сводня! Неужели подсунул пенсионерку? Тогда Гуськину конец.
– А сколько же вам лет? – задал вопрос Лоянский.
Марина начала темнить.
– Да не стесняйтесь вы, даже по телефону слышно, что вы молодая и красивая. Ну, так сколько?
– Двадцать девять, – смущенно сказала Марина.
«Фу! – подумал Лоянский. – Аж от сердца отлегло. Значит, Гуськин пока остается жить».
– Давайте, Марина, встретимся, поговорим, может, друг другу и понравимся. Разве возраст в наше время – помеха?
– Нет-нет, – повторяла она, как попугай. – Вы для меня слишком молоденький, тут произошла какая-то ошибка.
Лоянскому вдруг стало как-то обидно уламывать эту бабу. Обидно за себя, такого молодого и красивого. Зачем он тратит свое красноречие на какую-то немолодую и неромантичную особу?
– Так, – решительно прервал он ее, – желаю всего хорошего, бай.
Следующий телефон стоял в списке последним. Гуськин своим корявым почерком написал: зовут Таня, живет одна, снимает квартиру. Снимает квартиру было подчеркнуто жирной линией три раза. А еще под именем Таня было приписано: «Железная баба».
«Вот с этого киборга мы и начнем новую жизнь», – мелькнуло в голове Лоянского, и он набрал номер Тани.
– Алло! – ответил в трубке женский голосок.
«Начало стандартное!» – усмехнулся про себя Лоянский.
– Здравствуйте, Таня, с вами говорит таинственный незнакомец Лоянский. Вы не знакомитесь с чужими? Какое совпадение: я тоже с чужими никогда не знакомлюсь! Но я для вас не чужой, я – Лоянский, видите, мы уже и познакомились. Чего я хочу? Странный вопрос задаете, Таня. Ну что может хотеть мужчина от женщины? – и Лоянский, как талантливый актер разорившегося театра, сделал паузу. Таня тоже молчала. – Я хочу, – четко произнес Лоянский, – только одного – любви и понимания.
– Ну, не знаю, – сказала Таня. – Я много работаю.
– Вот и хорошо, вам надо расслабиться после тяжелого рабочего дня. Мы встретимся и погуляем по ночному Иерусалиму, он так прекрасен при свете звезд, так мал и уютен.
– Да, – обиженно сказала Таня, – и вы тоже будете водить меня два часа по улицам, наматывая круги. Нет, я на это не согласна.
Лоянский понял, что кто-то уже продинамил Таню, водя ее по кругу, как лошадь, вместо обычной, как это принято в Израиле, встречи в кафе. Тот парень, наверно, сильно не хотел платить за Таню. Ну что сказать, в еврейской стране мы живем и, как поют с гордостью израильтяне, нет у нас другой страны.
– Таня, мы зайдем в маленький уютный ресторанчик и выпьем там кофе.
– Только кофе? – закричала она в трубку. – А если я захочу булку? Вы мне купите булку?
– Куплю я вам булку, – согласился Лоянский, удивленный зверским аппетитом этой железной леди.
– Вы, наверное, любите худых девушек?
– Я люблю разных, – почувствовав подвох, ответил Лоянский.
– Я хочу вам сразу сказать, что я не худая.
– А какая вы?
Голос Тани смолк, она о чем-то задумалась.
– Я – средняя! – с радостью, что нашла наконец-то подходящее слово, крикнула она.
«Любительницы булок средними не бывают!» – осенило Лоянского.
– Таня, я перезвоню вам позже.
Он повесил трубку и порвал салфетку с телефонами железных баб. На сегодня достаточно. Выбросив клочки бумаги в открытое окно, он подумал, что эти бабы, конечно, не испанки. Испанки – и в этом Лоянский не сомневался – сразу приняли бы вызов такого кабальеро, как он. А ветер тем временем играл обрывками салфетки, унося их куда-то вдаль.