Кто-то из летописцев Вольного города уверял, что Арсений был раньше – в предыдущих, умерших десятилетиях – счетоводом, честным, добропорядочным и спокойным, но однажды, невесть каким происшествием собственной жизни оказался подвигнут к дурной, бессмысленной идее – вести учёт всем услышанным словам. Немудрено, что нескончаемый поток словес, окруживший беднягу (Арсений трудился в должности счетовода какой-то болезненно толстой городской газеты), в конце концов свёл с ума человека, взвалившего на себя столь непосильную задачу. Некоторые летописцы утверждали даже, что им доподлинно известны последние слова, сказанные Арсением перед тем, как навсегда оставить редакцию: «А букв-то всего тридцать три...», но так ли всё было или нет, безошибочно установить уже не представляется возможным.
Поговаривали, а, вернее сказать, болтали, или, ежели совсем верно произнести, сплетничали о том, что Арсений прежде работал счетоводом не в редакции газеты, а в «Лавке скабрезных предметов для постыдных утех» - конечно, делая это под давлением крайней нужды. Устыдившись однажды своего места работы, а, быть может, попросту не в силах более переносить мерзкие, ненасытные, склизкие лица и предметы окрест себя, Арсений принял решение не просто написать заявление об отставке, а возложить вдобавок на самого себя епитимью – уволившись из «Лавки», он продал всё с превеликим трудом нажитое, обрядился в лохмотья и стал бродить по Вольному городу в поисках слов и взглядов – непременно злобных, чтобы, как утверждали всезнающие летописцы, «впитать недобрые настроения, дабы и самому осерчавшему, и тому, на кого бранятся, легче стало».
Звучали и прочие варианты описания младых лет Арсения, самый вероятный из которых – история о том, что счетоводом был отец Арсения, а сам он, всего лишь пяти лет отроду, уже осознав в сём юном возрасте своё призвание, ушёл – от материнской ласки и отцовских цифр – в юродивые, с малолетства рассказывая правду – страшную, скучную и смешную – людям, удивляющимся поначалу при виде такого чудного дитя (отрока, блаженного, безумного) – удивляющимся до той поры, пока Арсений – самый известный и самый почитаемый, самый преследуемый и самый оскорбляемый юродивый Вольного города - не ушёл в монахи.
Достоверно известно, что за неполные десять лет, отданные Арсением монашеству, средь горожан он сумел снискать славу – хоть, по свидетельству братии, и не стремился к оной – славу непоколебимую, небывалую, сравнимую с древом, что высится над всем городом, укрывая его тенью своей листвы.
Совет, произнесённый хоть и тихо, почти неслышно, но без тени сомнения, безошибочно угадывающий верную дорогу к решению наисложнейшей проблемы или загадки; такое же негромкое, но с лаской, с сердечной добротой проговорённое слово – успокаивающее, врачующее лучше всякого снадобья недуги души и душевного спокойствия, разлады в умах и сердцах – вот что стало причиной, природой славы Арсения средь тех, кто приходил к нему с бедой и болезнью - за советом и поддержкой. А таковыми были чуть ли не все жители Вольного города – каждого смог принять Арсений, с каждым поговорить, каждому в глаза заглянуть и душу осветить.
И так продолжалось всё до тех пор, пока к стенам города однажды не подступил враг – окружил живым кольцом кольцо каменное и, должно быть, не желая гибели своих воинов, на штурм не отважился, но решил взять город измором.
Жители, тяготившиеся не голодом и жаждой – воды, вина и провианта на городских складах было в достатке – самим заточением своим, гнетущей несвободой, решили послать вестника в Малый монастырь, что прятался в переулке, за деревьями одного из парков Вольного города, дабы гонец, рассказав обо всём, выспросил у Арсения, который жил в этом крошечном монастыре, как быть, как супостата от крепостных стен прогнать.
Арсений, по обыкновению внимательно выслушав пришедшего к нему человека, сказал в ответ несколько слов – мягких, добрых, понимающих. Гонец, несколько озадаченный, устремился к градоначальнику – доложил всё, что услышал от Арсения, ничего не утаил, ничего не прибавил. Потёр нос градоначальник (было у него такое обыкновение - в сложные, необыкновенные минуты не давать покоя носу), посовещался с генералом-аншефом, что ведал обороной города, да и решил сделать так, как указал Арсений – укрывшись белыми знамёнами, выйти с делегацией из городских ворот – дабы вести переговоры.
Оставив за собой притихший в дрожащем волнении город, парламентёры не успели сделать и нескольких шагов навстречу неприятелю, как вражеское войско вломилось через городские врата – наивно и, как оказалось, опрометчиво открытые – недруг вбежал, влетел, вторгся, заполонил собой все улочки и площади.
Нет, кровавой расправы не случилось – напавшие на Вольный город ратники были из стран, в коих властвуют нравы цивилизованные и даже изысканные, но оставить обжитые дома жители города всё же были вынуждены – все без исключения.
Нелегко пришлось горожанам – нестройной, медленной, обиженной чёрной рекой двигающимся прочь от родных стен и башен – и неизвестно отчего было горше беженцам - от неизведанности будущего, что обрядилось в робу калики, от холода, что привёл за собой сумрак, или же от предательства, что обрушил без тени сомнения на их голову прежде столь почитаемый святой. В годину невзгод и напастей людям присуще искать причины бед в делах и побуждениях тех, кто к этому не причастен никоим образом, а всего лишь случайно попал под горячую, разгневанную руку или не менее горячую голову – что же говорить о предателе, который и в самом деле явился виной всех бед и злоключений прежде счастливого города. Арсений в те горестные мгновения был не только поминаем нецензурными, бранными, грязными словами, но в глазах и жестах, во снах горожан, потерявших свой город, Арсений стал самым ненавидимым, самым презираемым существом.
У жителей города, который когда-то был Вольным, не было иного выбора, кроме как отправиться в странствование, дабы обрести такую редкостную вещь, как кров и уют для целого народа, а потому людям ничего не оставалось более – впустить в свою жизнь скитания и невзгоды, болезни и слёзы, лишения и вновь скитания, холод и нужду, и вновь, и вновь скитания. И хоть жертв, что нередко ложатся средь путников на алтарь бога странствий, удавалось избегать, путь народа, оставившего свой Вольный город всё длился, всё тянулся, всё не обретал окончание, дурное или счастливое, – путь становился липкой и цепкой паутиной, путь превращался в бездонную и подобную мраку пучину.
Всё было так – пока изнеможённые и уже равнодушные жители города не спустились в Долину.
Пред глазами горожан предстало место, залитое столь ярким и одновременно столь нежным солнечным светом, что люди не могли вспомнить, касались ли их подобные лучи раньше, трава лежала под ногами такая бархатистая, такая благоуханная, что на неё хотелось лечь и лежать, не вставая вовек, вокруг взрастали такие щедрые сады, что дерева их клонились до земли под тяжестью яблок и груш, слив и каких-то вовсе неведомых фруктов. И не смотря на аромат и дивный вкус плодов, что срывали уставшие, измученные люди, в той долине кроме них не было ни одного человека, никто не мог сказать, что дивная долина эта занята, запретна, охраняема, а потому не остаться здесь не было ни возможности, ни мысли – Вольный город обрёл своё новое место.
Долина стала для народа, испытавшего столь многие беды, истинным воздаянием за войну и скитания, за предательства и лишения. И благо этой местности было не только в садах и родниках – сего в достатке было и в соседних низинах и лощинах – богатство этой долины, приведшее всех жителей города – от мала до велика – не только к благосостоянию, но и попросту к счастью, состояло в открытых вскоре городскими учёными… нефти.
«А что же Арсений?», - спросит памятливый читатель. «Что, что... - ответит ему какой-нибудь житель Ново-вольного города. – Сейчас-то мы его простили. Кое-кто предлагает даже памятник ему установить. Но это сейчас... Когда мы уходили из занятого врагом города, настроения были совсем иные. Распяли мы его. На городских воротах. Так и оставили висеть – окровавленного, с поникшей головой. Теперь-то его даже жалко - может, и не виноват он был... Но что горевать, уже ничего не воротишь».