Акулина
Набежала с ветром тёмная туча. Поморщилась, поморщилась, да и плеснула дождём. До капли отдала себя цветущей июльской земле и растаяла. Исчезла. В притихшей на время природе опять всё зашевелилось, задвигалось. Застрекотали кузнечики, солидный шмель выбрался из потайного сухого местечка и уже лакомится нектаром на малиновом цветке клевера, ещё не сронившего с себя алмазно горящие дождинки. Суслик высунулся из норы, поглядел на небо: там ли солнышко? И обрадовался: там, там! Засвистел по – своему: выходите, мол, сородичи, всё в порядке.
Это моя родина. Мне всё здесь дорого, всё понятно: и каждая былинка, и скрип кузнечиков – удальцов, и призывно – радостный посвист суслика. И хотя дождик застал в дороге и вымочил до нитки, сердце ликует, радуясь общей радостью со всем этим миром.
Вот и последний поворот дороги. За ним - знакомый с рождения малокнышинский пейзаж: неширокая долина среди гор, вытянувшаяся вдоль реки деревня. Если и предстанет взору нечто новое, то это будут только пустые дома, которых стало больше: целые, с недавно заколоченными окнами, ещё, наверное, ждущие своих хозяев, или уже полуразобранные, они как нерадостная весть о том, что ушли безвозвратно из моей жизни или из жизни вообще давно знакомые люди, которых никто и никогда не заменит. Время – это прежде всего утраты. Чахнет деревенька, как малокровный больной. Старики здесь – главное население. Им бы ордена давать за верность родной земле. К ним, старикам, особенно расположена душа моя, о них, в первую очередь, мой рассказ.
В далёком теперь пятьдесят девятом году родители забрали меня к себе, в город, чтобы отдать в первый класс. В новом, городском, мире не оказалось того, из чего до сих пор состояла моя жизнь: не было лопушистой мать – и – мачехи по глинистым берегам речки, как не было и самой речки с разноцветной галькой под чистой струёй воды и с несметными стайками мальков, не было клубничных полян и огромных пахучих груздей в березняке, дедушкиной пасеки, уютных полатей, русской печки со страшным тёмным углом за ней и тряпичных кукол, сшитых моей бабушкой Еленой Ивановной. Не было того, что я могла бы назвать родным домом.
В городском мире, шумном и многолюдном, меня никто не знал и, как мне казалось, не любил. Он был чужим мне, а я – ему. Гармония деревенской жизни была утрачена навсегда, а попытки вернуться в неё – тщетны: менялась я, менялась вдали от меня моя родина, исчезал дорогой мне мир. Осколки этого мира, в разное время засевшие в памяти, собираю я сейчас без претензии на создание ёмкого, детализированного образа. Осколки – это только осколки! Просто мои воспоминания очень даже могут оказаться похожи на чьи – то, и тогда, пусть даже на расстоянии, соприкоснутся родственные души. На это и надеюсь.
Утверждают, что старость не терпит беспокойства. Но бабка Акулина этому утверждению не подчиняется. А может, ей об этом никто не говорил. Ещё не вернулись домой хозяйки, отгонявшие коров в стадо, а Акулина уже под окошком, вызывает мою тётку, приехавшую к брату в гости:
- Марусь - ка! Ма – русь - ка!
Из –под калитки высунулась собачья морда и скрылась: ничего интересного.
- Марусь - ка! Мару – у – у – ська! – надрывается Акулина.
«Маруське» под семьдесят, и ей, поди – ка, полежать охота. Вчера в ночь с мужем приехали, почти до утра с роднёй проговорили. Акулина сама на правах старого родства – Мария около десяти лет прожила в браке с её племянником Филиппом - участвовала в тех разговорах. Марии поспать бы! Но Акулина настойчива:
- Мару – у – ська!
На одном из окон качнулась занавеска – задергушка.
- А -а, спохватилась, девка!
Удовлетворённая Акулина опустилась на скамейку около забора. «Маруська» не спешила, но Акулину это и не раздражало: гостья из города – «распотягивается», они там важными делаются, городскими. Это даже вызывало у Акулины какое – то особенное чувство, похожее на уважение.
Уныло, как бы тоже спросонья, скрипнула дверь. Затопали по крыльцу, по деревянному настилу ноги, остановились. Над калиткой расцвела голова в цветастом полушалке
- Здравствуй, тётка Акулина! Ты чё это, уж не по ягоду ли спозаранок снарядилась? Роса – то, гляди, какая.
Акулина смотрит на свои тапки: на носках и по – над подошвами мокро. Моя тётка Мария молчит, стоя по другую сторону забора и вглядываясь в небо: оно чистое, голубенькое, только на закраинках лёгкие светлые облачка - день будет погожий. Молчит и Акулина: что тут скажешь - роса! Да и просто хорошо старому человеку увидеть после ночи другого человека, увидеть ещё одно утро. Молчит и опять обозначившаяся под забором собака: чего ей волноваться, если кругом тихо. Все сколько –то молчат из уважения к себе, друг к другу, к чужим мыслям.
- О, бабы идут! – спохватывается Акулина, увидев в переулке женщин.- Уж угнали коров!
Повела ушами собака под забором. Повернулась в сторону женщин цветастая голова тётки Марии. Подошедшие бабочки поздоровались и пошли дальше. Они ещё молодые, им надо ребят, мужиков обиходить да и на работу бежать. Кудрявая Катерина – волосы из –под косынки пружинками торчат – спохватилась, повернулась к Акулине:
- Бабушка Акулина, ты приди, пожалуйста, сегодня после обеда подомовничать, а то нам с Володькой в район надо съездить: мамка шибко заболела.
В глазах у женщины печаль. Акулина отозвалась, даже не успев, кажется, и подумать:
- Во сколь приходить – то? В два приду. Ладно ли? Только ты, Катька, чё – нибудь ребятишкам – то свари.
У Акулины все «Маруськи», «Катьки», «Ваньки» да «Кольки». Она мордовка и уверяет, что на их языке это не обидно, что «Катька» и «Катя» ничем не отличаются. Правда, обижаться на Акулину никому и в голову не приходит: в деревне она не только одна из самых пожилых, но ещё и самая полезная среди старух.
Молодые ещё не отошли далеко, а тётка Маруся уже пытает Акулину:
- Ну и что, пойдёшь?
- А как жа: ить позвали!
- А по ягоду?
Акулина машет рукой:
- Чё про это говорить, к обеду, поди, управимся с ягодой – то, не барыни каки.
Солнце набирало силу, и трава быстро высохла от росы. В половине десятого Акулина и тётка Маруся направились за деревню. Она стала короткая, дома быстро кончаются. Дальше, на покинутых домовищах, царит крапива. По узким мосткам женщины с опаской перебираются через речку. Тут я их и догнала: не усидела дома. Вдоль ключа – три минуты до горы Каменушки. Идти недолго, но тётка Мария успела выпенять Акулине всё: и зачем – то она заботу чужую на себя берёт, а вдруг с ребятишками что случится, да и какой ей толк от работы на чужих людей…
Акулина мирно отмахивается:
- Да какой такой толк мне нужон? Ужин варить не стану, да и в обед у Кати что – нибудь перехвачу: варить – то, раз тако дело, нековды. Много ли мине надо: супчику чашку да хлебца кусочек – вот я и сытенька. А ещё Володька Катин обещал, как свинью заколют, мяска маленько.
Такие Акулинины рассуждения раздражают мою скуповатую тётку, и она, не сдержавшись, начинает язвить:
- Ага, мяска он тебе отвалит! Сунет голову или кусок болони – жуй! А ты, хвати, полсвиньи ждёшь?
Но Акулинино миролюбие непоколебимо:
- А на чё мине, дева, полсвиньи – то? Куды я их положу? Холодильников у меня не водится. Чё дадут, за то и спасибо скажу..
Тётка Мария унимается: не первый год знает Акулину. Разные они не только по возрасту. Они и жизнь – то по – разному прожили, и люди к ним по – разному относятся. Тётка Мария - жадная до работы и до денег. И этого она не стыдилась и частенько наставляла других: «Про день завтрашний тоже надо думать».
У Акулины нет почти ничего: сундук с немудрящей старушечьей лопотью да кое – какая посудёнка. Был у неё и настоящий дом с хозяйством, и добра всякого не меньше, чем у других, а то и побольше. Но только давно это было. В прошлом веке родилась Акулина, аж в 1887 году, трёх мужей пережила. Родни близкой осталась – одна племянница в соседней деревне. Уговорила она, было, тётку, сманила к себе, чтобы доживала та у своих в тёплом углу, но не тут – то было: скоро нажилась Акулина в доме у племянницы. И с остатним добром не посчиталась, бросила почти всё и сбежала от родни: не сумела жить по чьим –то другим порядкам.
Не крута гора Каменушка, но годы сделали своё дело: душа – то бы так и взлётывала по – над сопками, да ноги за ней не поспевают. А ягода на солнцепёке как раз дошла: крупная, красная, лакомая. Сколько её здесь перебрато во все поры: брали и теперь берут. Даст Бог, и после кто придёт.
Тётка Мария быстро обобрала ягодный «пятачок» вокруг себя и опустилась в него на колени: так клубнику легче собирать . А сбоку, за кустами таволожника, копошилась Акулина. Брать бы рядом да разговаривать, но неписаное деревенское правило диктовало особую деликатность: друг другу под руки не лезь. И только несолидные люди - ребятишки могли позволить себе про это правило не догадываться.
Долго ли при такой богатой ягоде набрать трёхлитровый бидончик! Вот он уж полон по горловину. Акулина пристроила бугорком последнюю горсть, выпрямилась, огляделась: совсем немного ягоды выбрала, вон ещё сколько краснеет! Может, бабы после работы или ребятишки прибегут сюда – всем хватит.
Акулина сняла полинялый платок, подправила волосы гребёнкой, повязалась заново. До деревни – рукой подать. Каменушка – то почти сразу за огородами. Можно бы и домой податься, да одной неловко: пришли компанией, вместе и уходить надо.
- Маруська! Ты долго ещё там?
- Сейчас я, погодите маленько!
Хоть и рядом деревня, а не каждый захочет один по ягодникам шастать: мало ли чего!
Акулине ждать не в тягость. В тягость ей одиночество. Поговорить, порассуждать тянет. Непонятно ей, отчего это так: чем дольше человек живёт на белом свете, тем меньше людей, которым он понятен и интересен. Порой чудится ей, что все другие тут, на этой земле, всегда были, а она, Акулина, чужая, свалилась к ним откуда – нито из другого места. Все живут кучно, суетливо, важно, а она – сама по себе. И старая уже, а слову человеческому рада, вот хоть бы и Маруськиному ворчанию.
Слушаю Акулинины размышления и делаю открытие: так вот в чём секрет её терпеливого отношения к другим, какие бы они ни были! Не надо ей, чтобы была она сама по себе, нет ей в этом радости.
Сидим с Акулиной на косогоре – деревня как на ладони. Обласканная солнцем, она стоит тихая, смирная. Ни машины, ни трактора, ни шумной ребячьей ватаги. Технику всю давно перегнали на центральную усадьбу, ребятишек же как – то само собой в последние годы мало стало рождаться.
Кончается деревня: дома, люди. Речка совсем узкая сделалась и мелкая, рыба из неё куда – то делась, а ведь в старину лошади в ней тонули. «Может, так и надо? – спрашивает Акулина и ждёт от меня ответа. А что я могу ей сказать?? И она сама продолжает рассуждать о том, что ведь всё когда – нибудь кончается. Да только жалко, что это так. Был простой и понятный ей мир, в котором жило много людей, и знала она их всех не только в лицо, но и по имени – отчеству. Были у неё в этом мире определённые место и дело. Но этот мир кончался, уходил всё дальше. Люди умирали или уезжали. И Акулине оставалось только одно - кончиться вместе с этим миром. Без него кому она интересна?
На горе, наверху, громко охнула и от души выругалась тётка Мария.
- Чё это она? – забеспокоилась Акулина.
Но тётка Мария уже подходила к нам, живая и здоровая.
- Ягоду я просыпала!
- Шибко много?
- Да шибко, шибко! С литр, наверно!
- А! Дак ты моей возьми. Тебе домой везти глубянку – то, а я в другой раз наберу. Вон, полно её. Как тебя угораздило? Хоть ноги, ладно, не поломала.
Оказалось, тётка Мария неловко поставила своё полное ягоды ведёрко на край заросшей травой небольшой ямы. Геологи, шнырявшие тут прежде каждое лето, понаоставляли их немало. А кое – где столбики понатыкали: метили что – то. Говорили, что в земле здесь большие богатства лежат и что железную дорогу сюда от Курагино вести надо. Деревенсий люд вроде как радовался, даже гордился этими «большими богатствами», а потом как – то все стыдливо поутихли в своей радости и, не дождавшись строительства железной дороги и многого другого, что могло бы последовать за этим фактом, стал разбегаться из деревни. Остались от геологов ямины да столбики.
У подножия Каменки из – под земли бьёт родник. Сам по себе он течёт совсем немного, какую – то сотню метров и впадает в речку, названия которой почему – то никто не знает: просто, мол, речка, да и всё тут. Берега ручья щетинятся малинником. Тётка Мария сполоснула ключевой водой лицо, напилась из пригоршни:
-Ух, сладкая же вода – пила бы и пила! Но сделали одно дело – другие стоят и ждут нас. Пошли, что ли, тётка Акулина?
Видно, что Акулине охота посидеть у ключа. У него тоже была другая жизнь и другая сила. Четыре толстые лиственные сваи – свидетельство этого. Но надо поторапливаться. И опять - вдоль ручья, через речку по чуть живым мосткам.
На берегу речки, в ивняке, отмахиваются хвостами от насекомых – кровопийц несколько коровёнок, кормящихся на воле без пастуха: кто станет пасти такое убогое стадо – ничего ведь не заработаешь.
- Маруська! А ведь я вот чё щас подумала: кабы мы с тобой были коровы, то ведь нас бы давно – давно закололи.
У моей тётки - глаза на лоб:
- С чё бы так – то?
Акулина поясняет:
- Мы с тобой, Маруська, неродёхи. Всю жизнь как яловы коровы. А кто станет их долго держать? Не огулялась, нету телка – нету молока. Чё с такой коровы толку – то? На мясо, понимашь, и колют.
Пока моя тётушка соображала, что сказать в ответ Акулине, старуха, тоскливо вздохнув, добавила:
- Фершал Николай Николаевич говорил, что у меня пото и не было робят, что замуж меня рано отдали – на пятнадцатом году. Здоровая я была, крупная… А у тебя – то нет робят – дак твой грех, я то про это знаю…
Как уж там ударила по нервам моей тётки Маруси немудрящая Акулинина истина, это неведомо, но до деревни тётка шла молча. А возле дома отца попросила, чтобы Акулина подождала её. Через минуту тётка Мария вышла с кульком, свёрнутым из газеты. В нём лежала изрядная порция шоколадных конфеток.
- Это мине, чё ли? – удивилась Акулина.
- Да тебе, тётка, тебе!
- И куды ты мине столь набузовила? Ведь из города везла, поди?
Акулина пошла домой: в одной руке бидончик с «глубянкой», а другой прижала к груди кулёк с конфетками. Тётка Мария из ворот смотрела ей вслед. Знала ведь она, точно знала, что немного тех конфет Акулина съест сама. Точно, кого встретит, того и попотчует, да ещё и похвалится: вот, дескать, Марья Павловна из города гостинец привезла. К Катерине пойдёт «домовничать» - туда тоже унесёт. Однако на лице моей тётки неожиданно для себя я не увидела сожаления. Она улыбалась и слегка покачивала головой, как будто смотрела вслед несмышлённому ребёнку: что, мол, с него возьмёшь…
… Прошли годы. Деревня почти разъехалась. Состарилась Акулина, стала проситься в дом престарелых. Долгая канитель была с документами: чиновники и чиновницы всё домогались, есть ли родня. Родственники- то были, но уж такие дальние, что и неведомо, какая вода на киселе, да и сами они все старенькими сделались. Наконец Трофим Грачёв, бывший в Малых Кнышах управом, повёз Акулину в Абакан, в приют для престарелых. И там при оформлении документов их с Акулиной опять пытали, нет ли родственников, которые могли бы призреть старуху. Очень уж подозрительным показалось медсестре то, с каким уважением и вниманием относился к Акулине Трофим: чужие, дескать так не переживают за стариков.
И снова шло время. В 1989 или в 1990 году моя матушка с Таисьей Грачёвой решили узнать о судьбе Акулины. Нашли её в Абакане, в доме для престарелых, живой и довольной жизнью. Правда, чуть было не ушли несолоно хлебавши: спрашивали Акулину Мартышкину, как её по – деревенски всегда называли, а такой не было. Акулина оказалась Мезенцевой: по фамилии третьего её покойного мужа. Был тогда Акулине сто один год. Очками не пользовалась. Обеих женщин узнала сразу и разговор вела так, как будто только вчера с ними рассталась: помнила не только события своей и их жизни, но и имена их детей, внуков, всеми интересовалась. Несказанно рада была нехитрым гостинцам. Рассказала, что приходила «Маруська»- дочка племянницы, которая смолоду живёт в Абакане. Посидела, поговорили маленько, попросила гостья пятьдесят рублей взаймы, обещала, что придёт через неделю и вернёт. Но больше не пришла. А Акулина всё ждала – каждый день.
- Не пришла до сих пор Маруська. Может, думает, что я деньги жду? А я и не жду. Я вот тут ей за это время ещё много насобирала – отдать хочу, помочь. Мне тут они без толку.
Через год Акулина умерла – в сто два года.