Вот уже пять лет, как на этом свете не стало моей мамы. Она тихо ушла в мир иной в сказочный период цветения желтых хризантем, когда на землю падали и падали разноцветным ковром кленовые листья. Всегда жизнерадостная невысокая седая женщина с ясными голубыми глазами часто приходит ко мне во снах и гладит мои уже давно, ставшие седыми, волосы. С момента её ухода я почувствовала себя сиротой…
Я никогда не считала маму старой, потому что она до восьмидесяти с половиной лет пела на сцене, обладала завидной стойкостью в делах и быстро решала все жизненные вопросы. Она научила меня парить в облаках и любить жизнь, как любила её сама. Мне кажется, что она до сих пор со мною рядом, и будит по утрам своей нехитрой песнею, в которой есть слова: «Туда, где ты, летят все птицы…» Наверно, это о моей маме… и именно к ней, курлыча, летят журавли… Как и ко всем, кого нет рядом с нами…
Высокую стройную подругу мамы я помню с самого детства. Когда маме было некогда гулять со мною, меня наряжали в самое лучшее вишнёвое платье с белым большим воротником, мои длинные льняные локоны подвязывали розовой лентой и тётя Рая (так звали мамину подругу) выводила меня на прогулку. Обычно мы гуляли в небольшом сельском парке с белыми цветущими акациями и душистыми липами, где я каталась на качелях в аромате цветущих нежных петуний, а тётя Рая задумчиво глядела вдаль. Она любила огромные шляпы и шифоновые лёгкие платья, которые ласково колыхал ветерок и оголял её худые коленки, она тут же стыдливо прикрывала их рукою. Мне казалось это смешным, и я всегда закатывалась смехом, после чего пунцовая мамина подруга, резко взяв меня за руку, приводила к своей маме, чтобы насладиться вкусными пирожками. Бабушка Маша обнимала меня и подводила к бородачу - деду Васе: «Смотри, Василёк, кто к нам пожаловал!» Мне тоже это казалось смешным, потому что дед не мог быть Васильком. Я опять громко смеялась и попадала в объятия деда Васи, который щекотал меня своей рыжеватой бородой и целовал щёки. Потом он торжественно подводил к ульям и тихо говорил: «Труженицы наши тоже рады тебе, Людмилка. Это они для тебя стараются мёд собирать. Так что пошли бабу Машу просить на блины тесто заводить, да с майским медком будем их отведывать…»
От блинов я никогда не отказывалась, и уплетала их за обе щёки со сметаной и молоком, потому что мёд с детства не любила, но деду Васе признаваться в этом не хотела, вдруг он обидится…
Баба Маша – высокая красивая худощавая женщина всегда поражала меня своим величием. На ней красиво сидели её немногочисленные платья тёмного цвета, то синее, то коричневое, то зелёное… Больше всего мне нравилось её чёрное платье с белым кружевным воротником. Обычно баба Маша, накинув на голову белый лёгкий шарф, надевала нарядное платье по праздникам и ходила в церковь неподалёку. Иногда она брала с собою меня. Когда баба Маша, стоя у икон, молилась, тихо шевеля губами, а солнечный свет падал на её густые тёмные волосы, она была очень красива. Мне казалось, что это сама Мадонна, спустившаяся с небес. Какая-то тайна царствовала в семье Заиченко, потому что они ни с кем, кроме мамы и меня не общались. Именно от бабы Маши я узнала, что моя мама выросла с мачехой – бабой Таней, которая выходила моего деда после смерти моей родной бабушки Анны. С тех самых пор я вместе с бабой Машей ставила в церкви памятные свечи по убиённой Анне Егоровне, которая будучи первым секретарём обкома партии, погибла от восемнадцати ножевых ран убийцы. Часто Заиченко оставляли меня ночевать… Тогда я вечерами вместе с дедом Васей с большим удовольствием собирала яйца у кур – несушек, кормила свиней и встречала корову Зорьку из стада…
Семья Заиченко была со мною рядом до моего десятилетия. Я помню, когда горько заплакал дед Василий, прощаясь со мною, уезжая на свою Родину – Украину. Я помню, как встал он на колени перед бабою Машею, и говорил, запинаясь от слёз: «Любимая Машенька, прости, если чем обидел. Ты для меня всегда была святою. Я всегда буду рядом с Вами… Пойми и прости… умирать я должен на Родине…» Я помню, как красивая баба Маша гладила его бороду и длинные вьющиеся волосы, разбросанные по плечам, и шептала пересохшими губами: «Бог простит, Василёчик, а я тебя всегда прощаю…» Я помню, когда восьмидесятилетний дед Василий скрылся за поворотом, баба Маша рухнула тут же, во дворе, и её долго не могли привести в чувство.
Телеграмма о смерти деда Василия пришла через два дня. Он умер в Киевской Печерской лавре на следующий день после приезда, откуда когда-то, оказалось, тайно бежал с самой красивой младшей дочерью какого-то верховного священнослужителя… Согласия на брак они не получили…
Осиротевшая небольшая семья маминой подруги тёти Раи, продав новую ухоженную хату и всё хозяйство, уехала в Сочи…
Я встретилась с ними через несколько лет, когда мне было уже семнадцать. Баба Маша бросилась ко мне на шею, подведя к многочисленным иконам, перекрестила: «Как раз вовремя. Завтра приедет мой родной брат, он тебя, внученька, должен благословить. Не вздумай отнекиваться, этим ты меня обидишь. Да и дед Вася этого когда-то очень хотел. Считай, это его духовным завещанием. Собственно, за этим мы тебя и вызвали…» Баба Маша теперь уже мне не казалась старой, особенно тогда, когда она вновь опустилась пред иконами на колени… Её густые, темные волосы с заметной проседью были собраны в пучок, а её тёмное платье напоминало все остальные в прошлом…
Утром следующего дня далёкого теперь шестьдесят шестого в золотую пору сочинского листопада за нами приехала чёрная «Волга». Втроём мы сели на заднее сидение. Впереди и позади нас ехали ещё две «Волги». На площадке горы Ахун машины остановились, мы вышли из них. За всю дорогу никто не проронил ни слова. Молчала и я, не зная, что и подумать. К нам подошли двое в длинных рясах: «Пойдёмте. Папа Вас ожидает…»
В длинном зале какого-то строения, вдали, за огромным столом, заставленным угощениями, сидел в кресле светловолосый худощавый мужчина в церковном одеянии и с шапочкой на голове. Увидев нас, он встал и пошёл к нам навстречу. Баба Маша упала перед ним на колени, потянув и нас с тётей Раей за собой. Он тут же подал всем руки, молча заставив подняться, и прижал бабу Машу к себе. Плакали они теперь вдвоём. Баба Маша просила прощения, он гладил её плечи, задумчиво улыбался. С заметным акцентом он говорил и говорил с нею… Близорукая тётя Рая, ставшая к тому времени главным бухгалтером сочинского санатория, шептала мне, что это - её родной дядя, тайно приехавший в Россию для необычной встречи…
Потом этот высокий худощавый мужчина, внешне очень похожий на бабу Машу, благословил тётю Раю, а потом меня…
Вечером мы были уже в сочинской квартире тёти Раи. Высокие потолки подчёркивали значимость события и больших икон, а баба Маша сидела перед ними задумавшись… В их небольшой уютной квартире я впервые в советское время увидела красивые глянцевые церковные журналы и с великим удовольствием перелистывала их.
Много лет я не видела потом маминой подруги, но знала, что баба Маша вскоре умерла и перед смертью благодарила Бога, что он дал ей возможность встречи с родным братом, которого она очень любила с детства и много лет тосковала в разлуке с ним.
Когда тёте Рае было уже за семьдесят, она приезжала к моей маме в начале тёплой кубанской осени. В белом брючном костюме и накинутом на худые плечи вязаном кружевном платке она выглядела очень эффектно. Замуж она никогда не выходила. И, как монашка в миру, прожила всю свою жизнь. Со слезами на глазах она рассказывала, что баба Маша всегда считала меня своей внучкою, как и дед Василий. За чашкой чая на открытой веранде моей мамы, оставшейся рано вдовой, тётя Рая вдруг попросила спеть свою подругу любимую песню бабы Маши, которую та всегда пела, вспоминая своего брата. К моему величайшему изумлению своим удивительным высоким сопрано моя мама затянула: «Туда, где ты, летят все птицы…» В округе воцарилась тишина… Только голос мамы взлетал к поднебесью…
Давно нет на свете семьи Заиченко, имевшей близкое родство с самим Папой Римским, нет рядом со мною любимой мамы и моего доброго весёлого отца, семнадцатилетним защищавшего нашу Родину, а голос сердца и памяти манит и манит меня к ним, туда, куда летят все птицы…
12.02.2013