28- Капризы памяти

Нэлли Журавлева Ектбрг
28- Капризы памяти

Выделили нам двухкомнатную квартиру на первом этаже двухэтажного дома. Но Журавлёв решил что двухкомнатная нам ни к чему, он не собирался всю жизнь посвящать Северу. Мы заняли огромную комнату, в меньшую поселилась семейная пара из Ленинграда – люди пожилые в нашем понимании. Не остались в памяти ни их фамилии, ни имена. По всей видимости жили они в гражданском браке, а в то время брак без регистрации в ЗАГСе считался позорным, может быть, потому Анна Ивановна (возможно, так её звали) производила впечатление закомплексованности, нелюдимости. А может быть, ей было неуютно соседствовать на общей кухне с молодыми. Лёнина должность главного геолога прииска тоже могла смущать.

Она, дама «в теле», всегда с акуратно уложенными «кудерёчками» паровой завивки (в нынешние времена её заменила завивка химическая), с козьим носиком на густо припудренном лице – бывший директор ленинградского ресторана.

Он, пучеглазый, широкозадый, с заметно выступающим «авторитетом» на объёмной талии, отчего брючный ремень не мог держаться на положенном месте и сползал вниз, – какой-то технический работник. Он казался более коммуникабельным. Во всяком случае какие-то поползновения к общению с нами у него проявлялись. Но не могли же мы вписать его в нашу компанию, тем более обоих! Слишком разный уровень интересов. Это стало ясно с первых дней знакомства. Самое удивительное в том, что Лев Борисович (так условно я называю его) был еврей. Удивительное – с позиции моего сегодняшнего возраста, тогда же у нас и в мыслях не возникало акцентировать внимание на национальности.

Не скрою, когда я оказалась на Севере, любопытство в отношении чукчей появилось, но, вероятно, связано это было с тем, что дома, на материке, чукчи мне не встречались. Еврей на Чукотке по собственной воле не на начальнической должности – необычное явление. Но какая может быть собственная воля полететь в край вечной мерзлоты у его «жены» – директора ресторана второй столицы страны? Директор ресторана в любые времена при любом политическом раскладе живёт тепло, и никакие северные надбавки не принесут ему того материального шика, какой даёт ресторан. Любой торговый работник материально жил лучше,чем инженер. Прописная истина. Значит, эта парочка скрывалась от каких-то финансовых махинаций на материке, или прибыли, как любовники, скрывающиеся от своих семей. Такие раговоры плелись в посёлке вокруг этой пары.

Но мы соседи на общей кухне, должны сосуществовать мирно, без каких-либо задних мыслей и в ближайший выходной я решила испечь пирог с картошкой, благо, она была у нас – настоящая, не сухая, был даже репчатый лук. На лице Анны Ивановны, оказавшейся на кухне в тот момент, когда я раскладывала начинку – сырую картошку с луком, отразилось неподдельное изумление. Она вытянула тонкие накрашенные губки трубочкой, от чего её носик ещё больше стал походить на козий, и о-очень благожелательным тоном произнесла: «Нэллочка! Картошечку нужно было отвари-ить!». Не желая обидеть соседку, я сумела удержать смех. Зато потом надо было видеть, с каким аппетитом, забыв жеманно отставить в сторону мизинец, она почти сразу заглотила внушительный кусок и потянулась за вторым.

 Понятно, решила я, видимо, особа эта прыгнула в директорское место «по блату», ведь настоящий корифей поварского дела не стал бы выскакивать с советами, ему не позволил бы творческий интерес к процессу и результату. Допускаю, мой возраст не вызывал доверия у Анны Ивановны. Но потом я убедилась, что поварских талантов она была лишена, и хозяйка она никакая: стол её всегда полон немытой посуды. Зато у её «будто бы мужа» можно было чему-то поучиться.

Однажды Лев Борисович одиноко сидя на кухне (где всегда было теплее, чем в комнатах), читал газету. Мне было известно, что Анна Ивановна в очередной раз в командировке, кем и где она работала, не знаю. Я накрывала на стол в комнате: пришёл Лёня с работы. Предположив, что сосед тоже голоден, предложила ему тарелку супа. Не ахти какой суп, просто «похлёбка», но с мясом. Мясо на Севере только оленина. Поев, попросив добавки, поблагодарил и сюсюкающим тоном добавил (они оба разговаривили со мной только таким тоном): «А бульончик необходимо процеживать, мелкие косточки попадаются». Я, конечно, поблагодарила за совет, но в тот момент в душе «взвинтилась»: молодость не любит нравоучений. Но, наверное, бабушка моя была права, когда говорила: «Кто научит, как не чужи люди?»

Бараниха тоже не была лишена экзотики, но я воспринимала её уже спокойно, без тех неописуемых восторгов, которым была подвержена на Комсомольском.

Из окна нашей кухни открывался живописнейший вид: необъятная тундра, окаймлённая горами, которые почему-то и здесь, на Баранихе, и на Комсомольском называют сопками. Мне думалось, что сверху эти сопки, наверное, смотрелись бы гигантской подковой. Тундра меняла цвет в зависимости от положения солнца, гуляющего по небу круглые сутки. Она могла быть огненно рыжей, малиновой, изумрудной. Зима на Баранихе, наступала в конце сентября, чуть ли не на месяц позже, чем на Комсомольском. До наступления полной Полярной ночи, было хорошо видно, как с гор сползали вниз, в тундру разлапистые чёрные тучи – как живые монстры, потом возникала позёмка, и начиналась пурга. Слово «Южак» здесь не в ходу, хотя такой силы ветер одному выдержать невозможно. Рассказывали случаи, когда пурга хоронила рабочих. Но и тут однажды меня поразило удивительное зрелище. Был поздний вечер, а может, ночь. По склону сопки навстречу солнцу мчался рыжий молодой конь. Я сначала восприняла его как жеребёнка, но у жеребят грива короткая, а у этого полыхала огненными всполохами. Это было похоже на фантастическое видение. Был бы у меня фотоаппарат, я всё равно не успела бы сделать снимок. Ни разу не видела ни на Баранихе, ни на Комсомольском лошадей, откуда взялся этот конь, я так и не узнала. Слышала, что где-то поисковые партии держат якутских маленьких лошадок, но, возможно где-нибудь южнее. Сколько я ни пыталась по памяти запечатлеть своё видение на холсте, ничего не выходило.

Летом по здешней тундре в туфлях не разгуляешься: кочковато и сыро. Но были здесь свои преимущества: росла смородина, мелкая, но вкусная. Водились грибы – моховики. Но они настолько мокрые, что перед употреблением в пищу их надо было сначала отжимать и уж потом они годились на жарёху. Говорили, вполне съедобно. Я не пробовала.

Прошло месяца два или три, как я прилетела на Бараниху. Может быть, меня устраивало бы всё: бытовые условия нормальные, у меня две мастерских, с питанием лучше, чем на Комсомольском, рядом друзья. Нина Пильщикова не работала из-за маленькой дочки, которой не было и трёх лет, и мы были почти неразлучны, в моих мастерских места хватало, но занозой в сердце сидела разлука с сыном.

И вдруг от Рязановых приходит весточка: они собираются на материк, в Челябинск, в отпуск. Я взмолилась: «Тася, привези мне сына! Вывернись наизнанку, но привези! Тебе не будут отдавать,но придумай что-нибудь! Я не выдержу больше. Привези, ради Бога!» Дорогая моя подружка выдержала колоссальное сопротивление в лице моей мамы, свекрови, приехавшей из Нижнего Тагила, сестры, моих тётушек. Может быть, убедить моих родных отчасти помогла моя мольба в письме, но Тася с Геной сделали это! Привезли моё сокровище, и я, наконец, вздохнула полной грудью, слёзы мои высохли.

Но, начались новые переживания: ребёнок мой совсем не хотел есть. Рязановы летели южным путём, с пересадками и ожиданиями они провели в дороге трое суток, за всё это время он съел только одну шоколадку. Не помогало даже соседство Анжелки, дочки Рязановых, а она плохим аппетитом не страдала. Не отказывался мой сынок только от питья, и его обманным путём поили не только водой. Я не сказала Тасе, что Володя любил крошки из магазинного печенья в молоке: в дороге это выручило бы. Когда в Апапелькино ребёнка передали с рук на руки Лёне, наш малыш, во всеуслышанье заявил: «Давай показывай, где твоё золото!» Этому его научила моя «хулиганка»-тётушка. Дурные примеры заразительны.

Я изощрялась, насколько могла, пытаясь вызвать у моего Володи вкус к пище, но он признавал только супы. Пришлось мне развивать фантазию, разнообразить супы. Советовали давать ему по чайной ложечке кагора, его можно было заказать с кем-нибудь из Магадана, но Лёня категорически был против. Постепенно всё как-то нормализовадось.

Климат на Баранихе оказался приемлемым для нашего сына. Он перестал болеть, хотя в нашей огромной комнате с окнами во всю стену, батареями тоже во всю стену комнатная температура не поднималась зимой выше двенадцати градусов, не смотря на то, что помимо батарей сутками не выключались электроплитка, рефлектор, и электрическая духовка. Володя мой дома всегда был одет в тёплые, с «начёсом» штанишки, валенки, но в ситцевой рубашке с коротким рукавом. Закалился, не мёрз. На улицу естесственно мы одевались тепло, но что удивительно, в пятьдесят градусов мороза мы спокойно гуляли, не мёрзли, в то время, как на материке в двадцать градусов, мне не терпелось убежать в тепло, домой.

На Баранихе, хотя она южнее Комсомольского, я не раз оказывалась свидетелем настоящего северного сияния. Однажды мы с сыном оказались почти в центре такого чуда. Зрелище одновременно и жуткое и торжественное. Космос являл себя в полном величии. Эти разноцветно светящиеся гуляющие столбы казались живыми. Они подавляли, подчиняли, притягивали, они лишали воли, обездвиживали и одновременно вселяли восторг и огромное желание немедленно запечатлеть такое явление Космоса на холсте. Казалось Сияние жило под аккомпанемент Первой симфонии Чайковского. Но мой трёхлетний сын заплакал, запросился на руки и уткнулся лицом в плечо.

Продолжение: http://www.proza.ru/2013/02/13/1731