http://www.proza.ru/cgi-bin/login/page.pl
Маше по жизни вечно не везло с партнерами. Пожалуй, это началось ещё с отца. Маму, конечно, девочка тоже любила, да и проводила больше времени с ней, и, как все дети, обожала спать в её кровати и неизменно искала маминого присутствия сквозь любой самый крепкий сон.
Но отца она всегда необычайно сильно кровно чувствовала. Да и похожа больше на него была: и внешне, и характером – спокойная, кропотливая, медлительная, вдумчивая, совсем не то, что её экспрессивная, порывистая, искренняя мать.
О том, что папа приближается к дому, Маша всегда узнавала заранее – как собака чувствуя его шаги издалека, и, несмотря на минимум общения, всегда была к нему очень привязана. Он был добр, заботлив и мягок к ребенку. И всю жизнь до последнего называл её своей принцессой.
Как-то, отыскав лазейку в плотном покрывале материнской заботы, он недолго, но всё же пытался учить малышку, как остальные дети, кататься на велосипеде и лазать по деревьям ради добычи сладкого тутовника, с невысокого, размашистого деревца, растущего прямо под окном.
Они жили тогда в одной квартире всей семьей: бабушка, дедушка, мама, папа и Машенька. И, словно звонко стучащие при соприкосновении бильярдные шары, сталкиваясь друг с другом в комнатах и коридорах они с каждым разом издавали всё более громкие звуки, постоянно срываясь на крик.
У каждого вдруг оказалась своя собственная правда, свои цели, привычки и взгляды, своя жизненная позиция, и никакое всенародное голосование не помогало – стоило кому-то принять сторону одной из спорящих сторон, как на него самого обрушивались ещё большие обвинения со стороны обиженных таким вероломным предательством родственников. Так и жили. Даже на ночь лишь изредка прекращая свои бурные цепные столкновения.
А когда Маша пошла в первый класс, Отец вдруг неожиданно пропал. Затем нашелся. И исчезнул снова. А ребенок так же искренне и по-щенячьи, вырываясь из настырно заботливых бабушкиных рук, кидался к двери каждый раз, почувствовав, что папочка опять пришел. Всё начиналось с желания удовлетворить все материальные запросы женской половины семьи, и, наконец, почувствовать, что всё же это он, а ну никак не мать жены должен считать себя главой семейства, а заканчивалось каждый раз всё же загульным многодневным панибратством с друзьями-коллегами.
И в конце концов первый, самый надежный и почти самый любимый человек не то, чтобы совсем исчез из Машенькиной жизни, но трезвым больше в память девочки попасть ни разу не пытался. Да и ему это вряд ли бы кто-то позволил.
Нельзя сказать, что Машин родитель был равнодушным или слабохарактерным – случается такое, что и человек хороший, да без царя в голове, и сам прекрасно зная этот грех за собой, он не посчитал необходимым вмешиваться в её жизнь, полагая, что о его дочери и без него было кому позаботиться.
К тому времени дедушка тоже ушел из семьи. По сути, и Маша сама после очередной бессонной от громыхающих скандалов ночи с радостью бы куда-нибудь ушла, но для глупостей она была не по годам рассудительна, а уходить ей было совершенно некуда, и скрыться назойливой реальности помогал только молниеносный побег в книжный шкаф.
У дедушки тогда вдруг обнаружилась давно скрываемая юная любовь. И Маша вдруг узнала: никто больше не научит её играть в шахматы, которые она пока так и не осилила, никто не расскажет дошколёнку о мнимых и отрицательных числах, прикрикивая: «А ну отстаньте от ребенка. Это Вы, бабы, ничего не смыслите в высшей математике, а я-то вижу, что она лучше Вас всё понимает»,- и не за чью спину будет бежать от маминых угроз: «Вот я сейчас тебе ремня».
И всё что Маша теперь будет вспоминать о дедушке – его любимые Жигули, которыми он так гордился, да приторно сладкие сливы с его дачи, которые можно было рвать прямо с дерева и есть там же, присев на бетонированную дорожку, и наглаживая большим пальцем левой руки идеальную глянцевую округлость камешка гальки, увязшего в бетон всего на четверть, так, что, кажется, чуть ковырни, и можно будет взять его с собой на память – да не тут-то было.
В танцевальный кружок Машу определили, посчитав это отличным методом раскрепощения своего тихого и стеснительного ребенка - оставаясь одна, в тишине пустой комнаты, Маша непременно начинала танцевать: почти сразу же, как научилась ходить, а на людях стеснялась, хмурилась, сердилась, отнекивалась, пряталась в соседнюю комнату, и от того, с бальными танцами было бесповоротно решено. Так посчитала нужным мама, по природе своей почти юношески настырная, нахватавшаяся азов педагогики, недавняя воспитательница детского сада.
Любовь Машеньки к танцам была взаимной и совершенно беспросветной. Оставив в стороне необходимость изучать «правильные» позы и движения, можно сказать, что она любила само ощущение танца. Проникновение музыки и ритма в человеческое тело. И самым бесподобным был момент, когда независимо от твоих мыслей мышцы сами вспоминали хорошо изученные движения, и всё нутро заменялось чётким, строгим, расширяющимся и резонирующим по твоим кровеносным сосудикам ритмом, и эти ощущения, когда тебя как будто больше нет, и ты – не ты, ты - ритм, ты – танец, ты – музыка, с которой вы уже словно бы вовсе и не по отдельности, а единое пульсирующее целое, и каждый звук, как невидимый кукловод, дергает тебя за какие-то внутренние пружинки или ниточки, и ты становишься легче, пластичнее и грациозней, чем сама по себе, отдельно от него. Всё же недаром в древности песни, и танцы, и удары бубна призваны были соединять человека с богом. Наверно, у плящущих древних жрецов тоже неизбежно возникало ощущение надежной направляющей руки премудрого и всесильного хозяина за своей спиной. Как не кичись статусом венца эволюции всего живого, а это чувство людям всё же до сих пор необходимо ничуть не меньше, чем в доисторические времена, да и не меньше, чем ластящимся домашним животным или послушным вожаку членам дикой звериной стаи. Но почему-то только детям иногда приходит в голову волноваться, не скучает ли любимая кукла, когда ты на всю ночь оставляешь её одну.
Бальные танцы – занятие парное. И, оказалось, что как раз с партнерами в стране назрел самый ужасный дефицит. И даже те, что были, вовсе не годились ни для конкурса, ни для единичного танца.
Только через год удалось отыскать того, кто ну хоть сколько-то составлял с Машей пару. Но к тому времени, когда программа выступления была почти уже полностью отрепетирована, а нарядное чёрное бальное платье с белыми цветами на лифе и пышной юбкой – мечта любой девочки – было сшито и даже с восторгом примерено, Машенькин долгожданный кавалер предпочел бальным танцам походы в бассейн. Вновь занявшись поисками нового партнера, Машенька из платья выросла.
Следующее было фиолетовым и без излишеств, а нового партнера звали, как и Машиного дедушку, Петром. Он был старше лет на пять, что в юном возрасте непреодолимая разница. И в разгар битвы на танцевальном паркете Петя с легкостью оставил свою партнершу, на глазах у ошарашенных судий, ради того, чтобы успеть познакомиться с понравившейся симпатичной ровесницей, вдруг поспешившей выйти из зала.
Так в бальных танцах у Маши почти не осталось будущего. Следующее предложение о создании пары от подходящего молодого человека поступило только через восемь лет, и, конечно, это было уже очень поздно.
Ещё больше Маше повезло с первой любовью. Это был просто возмутительный, не вписывающийся в размеренный порядок её жизни, балагур и общепризнанный дурак, который, что бы ни случилось так бесовски улыбался, что злиться на него за что-то было просто невозможно, равно как и долго жить отдельно от его счастливой улыбки нашкодившего котёнка.
Он был искрист и душераздирающ, и всегда откровеннейше с Машей заигрывал, если они оставались одни или в узком кругу её подруг, но затем словно стесняясь несоизмеримости её степенной упорядоченности со своей бесшабашностью, очень чётко держал дистанцию, когда появлялся кто-то из его знакомых. И эта обоюдная симпатия, как пылинка смахиваемая им со своих ладоней вместе со школьным мелом, и Машина струнно натянутая дерганость желания видеть, слышать и чувствовать его как можно чаще длилась почти пять лет – до самого выпускного, на котором он просто не смотрел ни на кого, кроме Маши, а его мама сидела всю ночь рядом с Машенькиной и рассказывала ей такие точные и незаметные для посторонних подробности Машиной школьной жизни, о которых мог узнать только крайне внимательный и пристальный наблюдатель.
Всю ночь они с ним «праздновали» в разных кабинетах, а на торжественной части парень со сцены читал традиционные стихи «С любимыми не расставайтесь…» своим горячешоколадным баритоном, от которого у Маши дыхание останавливалось, и мысли в голове распадались в какую-то полужидкую сладкую массу, хоть заново вспоминай, как зовут-то тебя и на какой находишься планете.
Положение спасла девушка, читавшая стихотворение вместе с ним и запинавшаяся через слово. Затем, пока они обе "отрывались на танцполе", он ненасытно пил вино с друзьями в столовой.
Маше впоследствии ещё полжизни адской пыткой снились его глаза и приходило ощущение редчайшего разврата от ужаса просыпаться в объятьях вроде бы любимого мужчины, с которым у тебя долгие серьезные отношения после того, как к тебе ночью подходит другой человек и, нагло улыбаясь, произносит: "ты ещё скажи, что ты меня забыла".
Маше и впрямь глаза его не помнить было очень тяжело – в последний раз она их видела на выпускном, под утро, когда он поднялся в комнату, где Маша заменяла своими любимыми танцами желание врасти в него и никогда уже не расставаться.
А парень, разглядывая её движения, присел у входной двери, и дальше были долгие, не отводимые и пристальные гляделки, и уже нужно было уходить, её в потоке выпускников плавно подвинуло к выходу, и всё закончилось несоизмеримостью угла поворота головы с физиологическими возможностями шеи девушки.
И он ни глазом не моргнул, ни слова не сказал. Просто остался где-то там, за её спиной, отделенный многочисленным потоком юных воодушевленных тел. Видимо, тоже посчитал, что Маше от него не может быть ничего нужно.
И как тут объяснишь ту глупость, что она потом год своей жизни вообще не помнила, и даже двери открывать тогда ей было тяжело, и вечно закатывалась безудержным искренним хохотом от своих самонадеянных попыток определять время по стрелочкам и циферкам, написанным вокруг них кружочком на часах.
Да и потом об этом Маша стыдливо никогда и никому не говорила. И мальчик тот оставался внутри неё словно икона - об иконах не говорят и тем более не делают из них разноцветное конфети, радостно осыпая им всех окружающих.
А следом были люди, хоть немного, отдаленно напоминавшие его. И она была им безгранично благодарна за малейшее сходство и за сладкую боль его видеть и слышать.
Конечно, она неизбежно становилась старше и чёрствее, но готова была влюбляться в каждого обаятельного лоботряса, разрешая себе эту слабость быть в осознанном возрасте наивной влюбчивой искренней идиоткой.
И ни один из них с ней так и не остался. И каждый посчитал, что без него ей, рассудительной, правильной и настырной, будет много лучше, чем с ним, счастливым, лучезарным и бессовестным оболтусом.
И Маша, свыкаясь, решила для себя считать, что люди в её жизни были словно отпадающие ступени у ракеты: нужно, чтобы все обязательно на взлёте присутствовали, а потом сгорели и отвалились при выходе на орбиту, чтобы настоящий космический шатл смог беспрепятственно бороздить просторы космоса.
Театральный кружок http://www.proza.ru/2013/02/13/1245