ГЛАВА 15.
БЛАЖЕННЫ ВЕРУЮЩИЕ…
Гостиница просыпалась.
Уже были слышны скрипы и стуки в номерах постояльцев, звуки звонков телефонов, голоса в коридоре этажа.
Вот и у Алекса в номере вдруг зазвонил телефон.
Вскинулись оба!
– Это меня! – опередил, видя, что Мари поспешно встала с кресла и шагнула. – Я жду… messenger… эээ… посыльного.
Поднял трубку и заговорил на английском. Разговор длился минуты две, не больше, что позволило девушке немного расслабиться и собраться с мыслями.
– Я выйду на несколько минут. Прошу Вас, не уходите, пожалуйста! Дайте мне слово чести! – строго смотрел, не спуская глаз. – Мне это очень важно.
– Господь с Вами, будь по-вашему! Я не покину этого кресла, честное пионерское!
С улыбкой обернулась, сделала стойку, отсалютовав по-пионерски.
Кажется, это успокоило гостя больше, чем простое советское честное слово.
Подошла к креслу, села, вскинула глаза.
– Узнайте у дежурной, пожалуйста, я не нужна ей пока?
– Хорошо. Я пошёл, – светло улыбнувшись, покинул номер.
Ей осталось только сидеть в глубоком, удобном, мягком гостиничном кресле, откинувшись головой на подголовник, и думать, думать, думать…
…Вероятно, задремала.
Когда очнулась, Алекс сидел на стуле возле стола и с печальной улыбкой смотрел на неё, весь уйдя в невесёлые мысли. Не открывая глаз, смотрела сквозь густые ресницы, всё больше сомневаясь в правильности своего решения. Сомнения сильнее и сильнее разъедали такую, казалось бы, сильную оборону, и неизвестно, насколько ослабла б, если бы Мари не встряхнулась, не прогнала решительно непрошеные мысли из глупой слабовольной головы. Отругала себя сильно, по-мужицки, последними неприличными словами.
«…И не забывай, кто ты есть в этой жизни – пшик и грязь. Что несёшь людям, особенно мужчинам. Помни об этом, чтобы даже в мечтах не отрываться от земли, которая тебя такой породила – слишком больно будет возвращаться в реальность. И не обольщайся впредь – не та среда обитания, не та страна, не тот строй, не то время. Ты промахнулась эпохой, пани».
Вздохнула томно, «проснувшись».
– Вы уже вернулись? Прошу прощения, задремала…
– Я всё приготовил: сумка стоит у швейцара в дежурке. Выйдете из гостиницы, он вам её принесёт в последний раз, – грустно проговорил, протяжно вздохнув. – Там продукты и подарок для Вашей дочери. Примите их, пожалуйста, и не думайте ни о чём плохом. А я сюда вернусь, и мы с Вами ещё поговорим и о снах, и о жизни… – задохнулся на миг, но мгновенно справился с перехлестнувшими эмоциями и душевной болью, – и о детях, – осип голосом. – Не терзайте себя мыслями, пока забудьте о неприятном, – едва дёрнулась, чтобы встать, поспешно остановил. – Не двигайтесь, прошу! Хочу напоследок запомнить Вас именно такой, как сейчас: с поджатыми в кресле ногами, с уставшим печальным лицом, задремавшей, красивой и молодой…
Заволновался, голос завибрировал, стал нервным и прерывистым…
До Мари, наконец, дошло: «Ему-то сейчас в сотни раз тяжелее в эти минуты, чем мне! Как переживает и раскаивается в событиях, которые ещё не случились! Какой груз вины отныне будет лежать на его плечах всю оставшуюся жизнь! Божечка… какая же я близорукая и недалёкая! О чём думала, когда вывалила на него всё это? О себе, о детях, о будущем. Хотела предельной откровенности, а надо было просто спокойно отказать, сославшись на большую разницу в возрасте. Все мы задним умом мудры. Нагородила огород! Испортила человеку жизнь, даже не живя с ним. Да уж… Потрясающий у меня талант “перепахивать” мужчинам судьбы. Не счастьем, не радостью для них оборачивается любовь ко мне, а карой божьей пожизненной! Проклята. Трижды…»
Покачала головой, начала разговор:
– Как бы Вы не пожалели о визите в нашу страну.
Села на кресле, выпрямилась, нашла ножками («Не помню, когда я их подняла?»), затянутыми в тонкие колготы, кожаные туфли, надела. Подняв лицо, посмотрела с лёгкой ироничной улыбкой.
– Направляясь сюда, этого Вы точно не планировали. Такого пункта в Вашем Большом Плане не предвиделось. Простите, что перевернула всю Вашу жизнь вверх дном. Клянусь, я этого не хотела. Слово чести. Со мной такое происходит впервые и не повторится никогда. Больше не допущу. Никаких резких движений. Только размеренная тихая жизнь обывателя, – закончила шёпотом.
Вспомнила вдруг приговор светила офтальмологии, вынесенный ей полтора года назад в санатории спецбазы.
– В таких непредвиденных незапланированных событиях есть особая прелесть человеческой жизни. Как она была б скучна без сюрпризов и неожиданностей! Больше напоминала бы скучную, ровную, без зигзагов и резких поворотов, железную дорогу: точно по расписанию, строго по рельсам; всё расписано, запланировано, ожидаемо и предсказуемо – тоска, а не жизнь! Как в монастыре – строго по канону. Каждый день, из года в год, только серые будни, изредка украшенные церковными праздниками и паломническими поездками…
Задумчиво говоря, внимательно всматривался в растерянное лицо Мари и вынашивал, скорее всего, тайную мысль. Очнувшись, посмотрел с такой тоской, любовью и надеждой, отчаянием и… необузданным желанием!..
Её «пробрал мороз» по спине: «Ещё несколько мгновений, и сложно будет контролировать безумца: в глазах ясно читается желание поцелуя и… животная страсть! Знакомые симптомы. Хватило моих парней, ёпты…»
Заметив в женских глазах беспокойство, близкое к панике, взял усилием воли эмоции под контроль, выставил руку ладонью вперёд.
– Всё в порядке, Мариночка. Не бойтесь, – произнёс хриплым, низким, севшим голосом. – Минутная слабость. Извините, – глубоко вздохнул, на мгновение закрыл потемневшие от страсти синие глаза, вновь открыл и проникновенно посмотрел в белое оробевшее личико. – Верьте мне, милая.
– Блаженны верующие… Так, кажется, в Писании?
Не сдержала горькой, виноватой, печальной улыбки, едва справляясь с желанием расплакаться. Поспешно отвела глаза, посмотрела в серые рассветные сумерки за окном, хмурое небо.
– Наверное, я и есть блаженная. Такие видения… – покачав головой, вздохнула тяжело и обречённо, безнадёжно махнув рукой. – Значит, так тому и быть. Отказываясь от счастья – желаю счастья Вам. Искренне!
Справившись с невыносимой горечью, повернула голову и посмотрела прямо в глаза насторожённому, замершему, напряжённому мужчине, решившись на окончательный разрыв: «Довольно тянуть. Пора, Машук».
– Забудьте меня и гостиницу «Москва», как кошмарный, неприятный сон, прошу. Поверьте, так будет легче. Выдавите из памяти, как… прыщ. Только так сможете успокоиться. Даже не вспоминайте – выжжете душу. Молю, поверьте на слово, Алекс! Сейчас не я с Вами говорю, а мои душа и сердце. Услышьте их. Теперь мне лучше покинуть Вас и этот номер, пока не испортила впечатление о себе. Не умею прощаться, простите.
Встав с кресла, решительно направилась к двери номера.
Межерис неожиданно встал со стула, перехватил Мари на полпути и резко, порывисто, сильно со стоном обнял! Сжал со всей силы, на короткое мгновенье став единым целым, слился с телом, стал дышать одними лёгкими, биться одним сердцем, смотреть одними глазами.
Маленькая и худенькая, она растворилась в его руках! Даже в туфлях на каблуках едва доставала головой до его подбородка. Замерев, не пыталась заглянуть в глаза, боясь увидеть в них то, что навсегда привяжет, разрушит напрочь защитные покровы, заставит забыть обо всём…
Похолодела душой: «Обо всём? А как же дети?! Очнись!..»
Только память о погибших детях спасла её в ту минуту.
Крепко прижав любимую, Алекс положил голову на её макушку. Ласково гладя спину дрожащими руками, что-то говорил срывающимся голосом, ритмично и слаженно, словно читал стихотворение. Сначала на английском, потом на латыни, видимо.
Догадалась – читал Библию, притчу о блаженных верующих.
Речь плавно и мягко обволакивала и убаюкивала, утешала и исцеляла, манила в мирный семейный покой: в тихие вечера перед камином в гостиной, в долгие беседы в приглушённом свете пламени; в весёлую возню малышей с большой собакой, развалившейся на коврике возле ног; в тепло любящих глаз супруга, ласкающего жену сапфировым взглядом и обещающего им, когда дети улягутся, страсть и небесный полёт в мир и негу истинного человеческого счастья – счастья мужчины и женщины, которые бесконечно любят друг друга чистыми душами…
Невероятным усилием воли прогнала чарующее видение, проплывающее перед глазами, продолжая вслушиваться в чужую, но такую прекрасную речь: «Блаженны кроткие, ибо они наследуют землю. Блаженны нищие духом, ибо их есть Царствие Небесное. Блаженны чистые сердцем, ибо они Бога узрят. Блаженны плачущие, ибо они утешатся…» Утешилась. Стало легче, обрела силы, укрепилась в вере.
Протяжно вздохнув, слегка отстранилась от объятий: «Пришла пора расстаться, Машук. Навсегда. Беги. Быстро».
Едва отодвинулась, он схватил её руками за голову и, держа лицо между жаркими, узкими, крепкими ладонями, посмотрел расширенными глазами. Цепко вглядывался в черты, запоминая, вбирая на память и впрок изгибы и очертания, впитывая цвета и оттенки, запах губ и волос, кожи и девичьего естества. Нежно и ласково гладил большими пальцами подбородок, всё ближе подбираясь к губам…
Время замедлило бег.
Звуки проснувшейся гостиницы отодвинулись на задворки сознания.
Лишь взволнованное, нервное, прерывистое частое дыхание пары стало аккордом дальнейшего.
Медленно наклонился к губам, но девушка, из последних сил цепляясь за остатки характера и гордости, успела положить руку на свои губы.
– Нет, Алекс! Нет, – прошептала.
Пристально смотря в глаза, осенённые густыми длинными тёмными ресницами, умоляла взглядом остановиться, не предавать её интересов.
– Стоп.
Остановившись в сантиметре от пухлых губ, прикрытых тоненькими, дрожащими, детскими пальчиками, на минуту закрыл клубящиеся пожаром страсти мятежные глаза, сильно сжал руки на женских щеках. Открыв приглушённый и притихший на миг сапфир, мягко и грустно улыбнулся, большим пальцем медленно отвёл её руку с губ и поцеловал. Нежно ласкал, согревал душу, не требуя ничего взамен, не преступая мысленно проведённой ею границы – только поверхностное касание кожи. Целуя, не спускал колдовского взора, завораживая, топя с головой в безрассудстве и кипящей Геенне желания! Почувствовав, что задрожала осинкой, поцеловал по-взрослому: с прикусом, сильно, жадно, голодно, глубоко, требовательно…
Сразу поняла: «Сорвался! – мгновенно оказалась прижатой неожиданно мощной рукой к бёдрам! Чувствуя его всем телом, зарычала. – Мгновенье, и окажемся в постели!»
Что и произошло в следующую минуту: непонятное движение в сторону алькова, неуловимый шаг, второй, третий…
Держал в плену сильных рук: левая на затылке – вцепилась в локоны волос и шею, правая на талии – крепко и жёстко держит тщедушное тельце на весу.
Миг, и невероятным способом обнаружила себя… на кровати без колгот и туфель – стояла на коленях!
– Алекс! Очнись, пожалуйста, – шептала, касаясь губ, не в силах вырваться из вцепившихся в голову крепких тренированных рук возбуждённого взрослого и отчаявшегося мужчины. – Саша! Сашенька, родной! Опомнись! Шура!..
По худенькому личику поползли слёзы сожаления и подавляемых чувств, что рвались из души и тела, рвя последние нити разума и трезвомыслия.
– Во имя любви… Молю… – схватила его за запястья, с силой сжав. – Остановись…
Был глух. Быстро снял фартучек, почти расстегнул платье.
«Как? Когда? Пылание сапфира, как гипноз, и не соображаешь, что происходит…»
Платье спущено по пояс, кружево не скрывает округлостей груди! Прильнул к ним губами, обхватив обнажённую спинку ручищами, притиснул так, что не вздохнуть…
Еле собралась с силами и пошла на штурм неприступной стены.
– Да остановись ты!! – гаркнула так, что звякнули подвески бра рядом на стене. – Неужели не понимаешь меня?!
Дрожь накрыла с головой: сильная, крупная, неотвратимая.
«Предательница! – знала себя. – До падения миг!»
Тело покрылось крупными «мурашками», сильно увеличив напряжённую грудь, голос осип, став хриплым и низким, невыносимо притягательным – безотказный магнит для мужчин.
Выталкивая слова из горла толчками трясущимися губами, сипела дрожащим страстным голосом, будоражащим плоть до встающих дыбом волосков на его коже.
Зарычав, впился поцелуем в грудь, прикусывая соски и ореолу, срывая попутно бельё.
Взбеленилась: «Ах так?! Теперь держись, кавалергард…» Схватив его за ухо, оторвала голову от груди, подняла, заставила смотреть в упор, прямо в свой губящий омут. Всё сильнее разогревала изумруд, распахивая-выворачивая потаённые древние глубины, из которых ещё никто не спасся.
Вздрогнул всем телом.
Не отпустила, ещё сильнее сжала кулак на голове, царапая кожу и разрывая его ухо.
– Да я, не задумываясь ни на миг, стала бы твоей немедленно, сию минуту! И прожила отпущенные восемь лет в полном безграничном счастье! И в безумной страсти!
Взяла себя в руки на последнем витке сознания, цепляясь за него из гордости и злости. Выпрямилась, выпустила многострадальное ухо, но тут же, едва схватил вновь за голову, мёртвой хваткой вцепилась в запястья ногтями-бритвами, впиваясь, прорезая кожу, безжалостно ломая маникюр!
– И, летя в ту пропасть, благодарила бы бога за то неземное счастье, что даровал перед смертью!
Не скрывая обжигающей чувственности в потемневших глазах, смотрела откровенно, открыто, призывно, порочно. Теперь не защищалась, не просила пощадить, не умоляла остановиться, а нападала, провоцировала, искушала, губя не тело, но бессмертную душу!
В её странно светящемся взоре не было ничего человеческого – в ярком зелёном пламени плясала златоглазая ведьма с чёрными вьющимися волосами до пят!
Это чёткое видение породило в пылающем, возбуждённом, крепком теле бывалого военного первородный, животный, мистический ужас, перехлестнувший мышцы тела раскалённой колючей проволокой судорог! Шипы впились в плоть, терзая её невыносимой, адской болью!.. Застонал в голос.
Сверкнула взором-лезвием мстительно, оскалилась зло, хищно, плотоядно.
– Больно? Нам тоже было больно! В той машине я была не одна! Понимаешь ты это, эгоистичный болван?! – сошла на истерический крик, заливаясь бурными яростными слезами.
Через боль и стон опомнился, постарался отвлечь, стал мягко гладить пальцами вздувшиеся виски, горящие щёки и напряжённую шею любимой.
Не помогло: буквально пылала тельцем, словно сгорала на погребальном огне, исходила нечеловеческим криком боли и потоками слёз.
– Я не готова стать убийцей! Не могу заплатить за наши восемь лет счастья такую страшную, чудовищную цену – жизнь детей! Это выше моих сил! Выше плотской женской любви! Выше самой жизни!..
С ощутимой мукой, с физическим страданием закрыл бунтарские, кипящие глаза, клубящиеся безудержным пожаром страсти и давно подавляемого желания: «Я хочу её! Даже мёртвую…» Ужаснулся варварской кощунственной мысли, ахнул, запаниковал, надсадно хрипло задышал, хватая ртом воздух. Было видно, как ему трудно опомниться, как мучительно в уме ищет ту отправную точку трезвости, что поможет…
Видимо, нашёл: передёрнулся, побледнел, застонал глухо и горько. Открыл глаза с красными белками, посмотрел на залитое слезами лицо и стал отпускать девичью голову, палец за пальцем, заворожено смотря на них, как на предателей, которые оказались куда умнее и хладнокровнее хозяина. Разжав все, повернул ладони кверху. Долго рассматривал, словно видел на поверхности кровь и не верил глазам. Задрожал, побелел худым аскетичным лицом до синевы, задышал часто и нервно.
Придя в себя, опомнился, с тоской посмотрел на Марину, охватив-окинув напоследок тонкое маленькое тело жадным взглядом. Зарычал, стиснув зубы, заскрипел ими, замотал головой из стороны в сторону…
Справившись с атакой исступления, через силу стал одевать любимую трепещущими похолодевшими пальцами. Делал это намного медленнее и более неумело, чем раздевал.
Борьба совести и тела так и не ослабла, терзала душу и сильный организм, не считаясь ни с доводами рассудка, ни с годами. О возрасте сейчас не помнил. Какое там!.. Чувствовал себя вновь двадцатилетним, впервые влюбившимся юношей, который нашёл свою единственную и желанную. Вот оно-то, это дикое желание, и не хотело отпускать, затмевая разум и слух.
Только слёзы девочки сдержали звериные и собственнические инстинкты – взять силой! И настоящая любовь-уважение. Борясь с собой худшим, пытался остаться для неё джентльменом. Не возлюбленным. Любимым. Долгожданным принцем. Женихом, посланным небесами. Сказкой.
Когда надевал кружевной белый лифчик, защёлкивая сзади, поцеловал в губы нежно и невесомо, как невесту; застёгивая форменное клетчатое платье с рядом пуговиц спереди, целовал плечи, как госпоже холоп; заглядывая в глаза с обожанием, говорил ими: «Люблю! Верь! Твой!»; завязывая белоснежный ажурный фартучек, прижимался губами к шее легко, вдыхал запах горящей кожи, шепча: «Так пахнешь только ты!»; надевая на голову кожаный ободок с композицией из самоцветных камушков, утопил нежно во взлохмаченные кудрявые светлые локоны, прижимаясь щекой, запоминая на ощупь их шелковистость и фактуру. Целуя голову, замирал дыханием и сердцем, захлёбываясь от волны нежности: «Как же я тебя люблю, Ундина!
Помедлив, обнял ласково, поднял с колен, взял на руки и, целуя родные губы, опустил с кровати на пол. Поставил на ноги – едва не упала – подгибались и плохо слушались! Вздохнул понимающе: «От нервного потрясения и перевозбуждения. Бедная». Положил её руки к себе на плечи, чтобы держалась, опустился на колено, обул на голые маленькие ступни девочки-крохи туфельки. Колготы надеть не решился, страшась обоюдного срыва: свернул и положил в карман платья. Стараясь не смотреть в глаза, поднялся с колена. Поддерживая, обнял, укачивая, успокаивая молчанием, тишиной.
Осмотрел личико: белое, без кровинки, с синими губами. Дёрнулся нервно телом: «Безмолвная отчаянная истерика! Сильный нервный срыв! – метнул глаза на “дипломат”, но разжать объятия так и не решился – ноги её так и “не включились”. – Повременю с препаратом. Сильная. Должна справиться. Сумеет».
Гладя спинку, пальцами безотчётно массировал плечи и позвоночник, нажимал на активные точки. Не подействовало – грудь часто вздымалась в нервном дыхании-всхлипе.
«Серьёзный срыв. Подожду, – вглядывался в расширенные зрачки, поражаясь до онемения. – Как этой юной женщине удалось найти слова, которые удержали нас на краю пропасти?»
Протяжно и виновато вздохнув, достал из кармана фартучка кружевной платочек и нежно промокнул слёзы, катящиеся из глаз весенними хрустальными ручейками.
«Да, это надолго. Добился? Эх ты, престарелый Ромео».
Возвращая бесполезный клочок на место, не удержался и приник к приоткрытым желанным солёным губам в нежном поцелуе: настоящем супружеском, с лёгким прикусом, едва касаясь языком глубин. Закрыл в порыве короткого скупого счастья глаза. Оторвавшись от хмельных губ, прошептал искреннее «прости», положил руки на её голову, нежно взяв в ласковый плен. Гладил-ласкал пальцами, словно целуя пульсирующие виски и худые щёки, уголки губ и подбородок, давая время прийти в себя, шепча едва уловимо:
– Я с тобой… Я рядом… Держись, моя злата пани…
Положив ладони поверх его кистей, напряглась, странно вздохнула, с трудом справилась со слезами, стала водить по коже, как слепая, исследуя кончиками пальцев. Не раскрывая глаз, старалась запомнить их очертания, задерживаясь на косточках и сухожилиях, ногтях и подушечках красивых аристократических рук. Тут же вспомнила сон: нега и ненасытная страсть супружеских ласк, трепет и жар этих любимых рук, касающихся в самых потаённых местечках.
Волна трепетной дрожи сотрясла её уставшее, истерзанное последними волнениями тело.
– Я помню их, – прошептала дрожащим низким голосом, – и то, как они умеют меня любить. Грех, искушение и рай… Ты его мне подарил…
Алекс ощутил эту мощную волну страсти, передёрнулся телом, сильно зажмурил вспыхнувшие огнём глаза. Справляясь с запоздалой чувственной атакой, передавшейся или прочувствованной им через женскую кожу, затрепетал от хриплых слов любимой. Застонав от безвыходности, сжал её голову в тисках сведённых пальцев, сделав больно, но была только благодарна за это – ему сделала больнее во сто крат! Тяжело вздохнув, отступил на расстояние вытянутых рук, стараясь не смотреть на лицо. Мысленно отгородился от дикой и необузданной энергии, льющейся из её тела, закрыл охранный кокон ауры и, наконец, смог погасить полностью желание, так терзавшее последнее время, лишая трезвомыслия и воли. Сжав тонкие губы, медленно отнял руки от её лица. С болью, с криком в глазах расстался окончательно с нежной бархатной кожей, аккуратным слегка выпуклым подбородком, изящным носиком с маленькой горбинкой посередине и едва заметной ложбинкой на кончике, высокими «польскими» скулами-яблочками и манящими губами такого чувственного изысканного абриса!.. Отпускал без вздоха, звука, единого слова. Молча.
Очнулась, кровь отхлынула от лица и головы, прояснив разум. Пошатнулась, совладала с нездоровьем, отвела взгляд. Медленно стала отступать к двери, пока касаясь его рук. Скоро невозможно стало держаться.
Расцепились, разорвались, расстались. Беззвучно одновременно выдохнули: «Конец». Стояли в оглушающей тишине гостиничного номера и не осмеливались посмотреть в глаза. Понимали: стоит стать единым целым – превратятся в детоубийц. Оба.
Вздохнув прерывисто, Межерис всё-таки поднял мрачные глаза, желваки заиграли на скулах, словно боролся с собой из последних сил. Проиграл, решился.
– Мы должны быть вместе. Сейчас понял окончательно. Мы созданы друг для друга, – произнёс странным, низким, отрешённым голосом.
Задохнулся от нахлынувших чувств. Собрался с силами.
– Вот только когда я тебя встретил, моя истинная судьба! Лишь на склоне лет! Не разочаровался. Ты стала наградой, откровением, наказанием и… пожизненный крестом. Господи Иисусе, – возведя глаза к потолку, нервно выдохнул, преодолевая приступ удушья от отчаяния – схватило за кадык, – чего Ты ждёшь от меня: раскаяния и смирения? Как?! После всего?..
Судорожно вздохнул несколько раз, пытаясь справиться с невыносимой тяжестью на душе и острой болью за грудиной. Помолчал. Вновь поднял синие глаза, сквозь зубы глухо застонал, справляясь с нестерпимой душевной мукой.
– Не жди! Не имеешь теперь права! – задавив эмоции, немного успокоился, посмотрел в страдающие сочувствующие глаза Марины – понимала и разделяла полностью. – Я многое и многих повидал за долгую насыщенную жизнь. Поверь, родная: такое бывает очень редко, когда слышишь человека душой и телом одновременно. Я тебя услышал всю, всем! И то, что услышал, не просто понравилось, а не оставляет никакого сомнения: оно моё! Ты моя! Вся! И я твой – чувствую это сердцем и каждой порой тела. Чувствуешь и ты, знаю.
Дёрнулся с места, когда вскинула руки-крылья к губам и зажала горестный крик. Заставил себя оставаться на месте: «Не подходить! Терпеть. Заканчивай разговор, Алекс. Не упусти главных слов. Говори всё».
– Мы нашли друг друга – это самое важное, что случилось в наших судьбах! Теперь, ни за что тебя не потеряю, клянусь жизнью! Я обязательно вернусь за тобой, моя гордая полячка. Моя Мариночка. Моя истинная жена! Моя госпожа… Я твой раб до смерти…
Не выдержав мук, жалобно вскрикнула раненой птицей и с рыданием выбежала из номера.
Февраль 2013 г. Продолжение следует.
http://www.proza.ru/2013/02/12/679