Как-то случайно купила на распродаже книгу Хаббарда «Дианетика». Книга прекрасная, но как только Хаббард заработал на ней первый миллион, судьба книги была предрешена.
Сделать Библию из какого-либо печатного труда еще никому не удавалось. И не удастся.
Хаббард «инграммами» называет состояния боли, пережитые субъектом, начиная с момента зачатия, и я согласна с ним, только это не состояния физической боли, а состояния унижения. Что – боль! Наоборот, когда она вдруг появляется, у человека включается мощный инстинкт самосохранения и он делает иногда немыслимые вещи, чтобы спастись, если не находится, конечно, в шоковом состоянии. Энергия жизни, бывает, напрямую подключается.
Но наш прекрасный мозг совершенно неприспособлен к состоянию унижения своего владельца: он просто ломается, выходит из строя… Включаются многочисленные паразитные вирусные программы, которые на всю жизнь обеспечивают хозяина многочисленными неврозами, если не психозами. Не зря каждое из унижений человек представляет, как бездонную пропасть. И дна не видать – до самой смерти! Убивают и насилуют (на всех уровнях!) те, кто был когда-то унижен и не смог ответить – сразу. Убийства и насилия – ритуальные замещения унижения. И не важно, что субъект сменился. Да хоть бы и умер! (Инграмма1 - см. соответствующую новеллу).
Мне было пятнадцать лет, и я еще ни разу не целовалась. А у моей самой заветной подруги был мальчик, и они целовались все время. Люда сразу встала на несколько ступеней выше меня и уже пошучивала надо мной, уже посматривала на меня, как на салагу.О любви я даже и не помышляла. Это казалось мне немыслимым, непостижимым. Из-за ЭТОГО умерли Ромео и Джульетта, бросилась под поезд Анна Каренина, страдали и погибали героини "Темных аллей" Ивана Бунина. Нет, о таком счастье (без тени юмора!) я даже не мыслила!
Я не могла пройти спокойно мимо ни одного зеркала, сама себе я иногда казалась красивой, но другие? Что думали другие? Я не знала этого и пребывала в полной неуверенности. Моя мать не могла быть моей подругой из-за жесткости своего характера. Я не помню, чтобы она когда-либо похвалила меня. «Хвалят только дураков» - это была ее любимая присказка.
Как-то там сложились гены и она в своей семье обычных грязнуль (ими были бабушка, ее мать, и две сестры) была необыкновенно чистоплотна, чем она чрезвычайно гордилась. «У них порядок» - это было ее высшей похвалой кому-либо. Увы, я пошла в этом плане в свою неказистую родню, поэтому мать непрерывно воевала со мной и добилась, что величайшим напряжением воли я содержала свою комнату в идеальном порядке. Просто непрерывно убиралась, вот и все.
Мне было пятнадцать лет, и я становилась женщиной. Меня по-настоящему мучило, что я еще ни с кем не целовалась, а мои подруги уже пережили это восхитительное событие. И со мною ЭТО случилось, когда я приехала в деревню к бабушке, и мы с девчонками пошли в сельский клуб. Там я увидела Борю – и пропала. Высокий, темноволосый, тонкобедрый, широкоплечий… От него чуть попахивало алкоголем – выпили где-нибудь портвешка с мальчишками. Его темно-карие глаза были в полтора раза длиннее, чем у любого мальчика, на подбородке была ямочка, а между передними белыми зубами – щелка. Его отец был румын, уехавший в свою Румынию еще до рождения ребенка. «Вспомнила тебя душа моя». Так Гаутама сказал своей невесте, когда ее впервые увидел. И ничего не нужно было больше говорить…
Мы танцевали, болтали ни о чем, а потом он пошел меня провожать. И я не боялась идти с ним два километра лесом. У дома я долго смотрела в его лицо в летнем ночном полумраке, и он поцеловал меня. Своих ощущений совершенно не помню, помню отчетливое чувство: «Наконец-то! Свершилось!»
Утром я уехала в город, почему мы не назначили там друг другу встречу, не понимаю…
Встретилась с ним я ровно через год, когда опять приехала на каникулы к бабушке. Ему было уже девятнадцать, и он ждал призыва в армию. Мы стали встречаться. Он приходил в деревню, и мы гуляли, сидели на лавочке, и целовались, целовались до одурения. Единственное, что еще было – он осторожно клал руку мне на грудь. Я была твердо настроена: девственность только мужу, но – впервые потеряла на мгновение сознание в его объятьях. «Так вот как это бывает» - медленно подумала я потом, - просто теряют сознание – и все». Но Боря, к счастью, этой моей потери сознания не заметил…
Это была любовь чувств. С утра я знала, что вечером увижу его. Солнце медленно ползло по выгоревшему голубому ситцу неба, и мне становилось все невыносимей ждать. Почему-то крепла уверенность, что он сегодня не придет, и ожидание прочно сцеплялось с отчетливой физической болью. Когда стрелки часов подходили к назначенному часу, все краски (закат, дальний лес, деревня) становились невыносимо яркими, просто резали мне глаза. Я уходила в дом и ложилась. Я знала, что моя жизнь была кончена. Из этой предсмертной истомы меня выводил легкий стук в окно. Мгновенно жизнь начиналась вновь…
Однажды, когда мы сидели на скамеечке, в моих волосах запуталась оса. Я закричала, схватилась за волосы, он кинулся помогать мне… И мгновенно вдруг я увидела его и себя на безмолвной безлюдной земле, увидела крошечными, маленькими… Мы были одни на всем белом свете. Небесные токи проходили сквозь меня, вращались облака, в полутьме я плыла навстречу немыслимому счастью… Это было первое в моей жизни мистическое переживание, немного их было…
Я проводила его в армию, была его девушкой на проводах, познакомилась с матерью и братьями, до странности на него непохожими. Он мне сказал слова любви, которым я даже не могла поверить – так они были прекрасны…
Проводила и стала ждать письма. День, неделю, месяц… «Если из-за поворота первой выедет темная машина, будет письмо. Если наступлю вон на ту трещину в асфальте, будет письмо. Если у подъезда бабушки сидят на скамейке, будет письмо!» И так – бесконечно. Ни о чем другом я думать не могла. В школе ждала только одного – прийти домой и, с замиранием сердца, подбежать к потовому ящику. Пустому, опять пустому!
Ночью я иногда вставала и, затаив дыхание, проходила через смежную комнату, в которой спали родители, осторожно открывала входную дверь и шла опять к тому же многострадальному ящику, потому что я четко ВИДЕЛА, как письмо встало на ребро у самой стенки, и я его просто не заметила, когда вынимала почту.
И поделиться было совершенно не с кем! «Кому повем печаль мою?»
Зимой я поехала к бабушке и пошла в ту деревню, где жила мать Бори. Она дала мне его адрес и я написала письмо. И он мне ответил. Он служил в Германии. С отчаянием я смотрела на нарядный, «не наш» конверт, было отчетливое чувство – не вскрывать письмо, а уничтожить его. Но вскрыла. Он писал, что потерял мой адрес. Мне это показалось просто смешным – бабушка и его мать знали друг друга, он легко мог бы оправить мать к моей бабушке… Что-то я ответила, конечно, но миллионной доли тех чувств уже не было. Я просто «переждала». Так я назвала свое чувство, которое впоследствии то и дело возвращалось ко мне.
С тех самых пор я могла встречаться только с пунктуальными, обязательными людьми. У меня развился невроз ожидания, так я его называла – совершенно не могла ждать кого-либо! За полчаса до назначенной встречи я ложилась в постель: душевная боль сливалась с физической, и мне надо было лечь. Если мой новый друг опаздывал, я встречала его, как чужого. Если мужчина пару раз приходил не вовремя, я безжалостно расставалась с ним. И так всю жизнь. Ничего не могла с собой поделать.
Через много-много лет я узнала, что Боря жил в городе с женщиной с ребенком, лет на десять старше себя, и мать была категорически против этого. Поэтому я и оказалась на проводах в роли его подружки. Против этого она не была…