Две книги о Борисе Чичибабине*
-------------------
*Борис Чичибабин в стихах и прозе / Художник-оформитель Б.Ф.Бублик. Харьков:Фолио; СП Каравелла, 1998. – 463 с.
Борис Чичибабин в статьях и воспоминаниях / Составители: М. И. Богославский, Л. С. Карась-Чичибабина, Б. Я. Ладензон. Художник-оформитель Б.Ф.Бублик. Харьков:Фолио, 1998. – 463 с.
* * *
«Вот о ком хотелось бы знать как можно больше – всё до подробностей
или хотя бы главное. Каким он был в жизни с людьми, с женщинами, с
книгами? Были ли у него друзья? … Мне он представляется страшно
одиноким, никому не близким …И всю. жизнь ругаемый,
прорабатываемый, читателям неизвестный, под страхом ареста. Сам-то
он знал, кто он? Вот судьба, вот жизнь».
Читая цитату, вынесенную в этот эпиграф, можно подумать, что она – о Борисе Чичибабине: так всё подходит. Но нет, это его собственные слова об Андрее Платонове. И вместе с тем, не правда ли, критерии оценки любой биографической книги. В том числе и о нём самом!
Более всего этому критерию соответствует та, «в стихах и прозе», которую он сам ещё при жизни подготовил к печати. Правда, авторский отбор оказывается порой избыточно требовательным. Такие случаи бывали: например, гениальное стихотворение Лермонтова «Парус» в его прижизненные издания не включалось. Мне известны десятки стихотворений Чичибабина, вполне достойные этого, оказавшегося посмертным, сборника, но сам он, видимо, их таковыми не счёл. Например, потрясающую по красоте элегию «Снег на крышах и вершинах».
И однако, эта книга – пока что и самая полная, и самая содержательная из всех его книг. Она полнее, репрезентативнее всех других свидетельствует о его жизни и личности. Поэтому именно ею мы и будем пользоваться, комментируя этой «лирической автобиографией» блок статей и мемуаров, собранных во второй из рецензируемых книг.
Стоит, пожалуй, сказать, что, кроме общего для всех читателей права судить о любой прочитанной книге, у меня в данном случае есть и, как мне кажется, некое дополнительное основание: мы с поэтом были близко знакомы и общались с конца 1945 года и почти до самой его кончины. Со своих 14-ти лет в течение всей своей жизни я испытывал могучее влияние его поэзии и личности, был (правда, лишь в доступной мне «многотиражке») одним из первых публикаторов его стихотворений в конце 50-х гг., затем, в 1967, репликой в «Литературной газете» защитил его, как мог, от нападок заушательской критики. А очутившись в Израиле, принялся знакомить здешнего русскоязычного читателя с творчеством и биографией этого замечательного русского поэта, в течение всей жизни своей выражавшего горячие симпатии еврейскому народу и ненависть к антисемитизму (мною опубликованы в здешних изданиях большие подборки его стихотворений, а также и ряд статей о его жизни и творчестве). Говорю это лишь для того, чтобы подкрепить в глазах читателя своё право на некоторые замечания и коррективы к мемуарам и статьям людей, которые были связаны с Борисом Чичибабиным интимной дружбой, а также и тех, кто как литераторы гораздо квалифицированнее меня.
Итак, руководствуясь им самим намеченной канвой, зададимся теми же вопросами:
«Были ли у него друзья?»
Сама книга статей и воспоминаний – яркое подтверждение: да, были! Много друзей – талантливых, своеобычных, нежно его любящих, преданных дружбе и Поэзии. Один перечень авторов дорогого стоит:
Марк Богославский, друг всей жизни. А ведь поначалу они разминулись. Бориса как раз посадили, когда Марк, вернувшись из послефронтовых госпиталей, поступил в университет и впервые прочёл чичибабинские стихи. «Его стихи ошеломили меня», - пишет Марк. А ведь он и сам – поэт, талантливый, плодовитый. Марк тогда написал стихи, оказавшиеся пророческими. Помню с тех пор строчки, обращённые к узнику Вятлага: «Мы встретимся, Борька, я знаю: кому укротить наш разбег?» Они встретились, сдружились, долгие годы были неразлучны. Воспоминания Марка – из самых точных в книге.
Генрих Алтунян, известный правозащитник 60-х – 70-х гг – один из прославленной в чичибабинских стихах «павлопольской бражки» (Павлово Поле – харьковский жилой массив).
Григорий Померанц и Зинаида Миркина – супруги, москвичи. Он – известный философ-идеалист, она – поэт, религиозный лирик. С этими именами связано мировоззренческое возрождение Чичибабина в конце 60-х – начале 70-х гг.
Александр Верник – поэт, один из учеников-литстудийцев Чичибабина, ставший близким другом своего наставника, принимавший его в своём иерусалимском доме в 1992 и 1994 годах (помните: «пить с друзьями старыми бренди на веранде»? – на веранде у Саши Верника! Ему поэт неоднократно посвящал проникновеннейшие свои стихи).
Аркадий Филатов, друг и соперник Бориса в поэзии, тонкий и оригинальный стилист.
А ещё: Евгений Евтушенко, Феликс Кривин, Владимир Леонович, Жорж НивА, Микола Руденко,Иван Дзюба – и, как говорится, «многие другие», знаменитые и безвестные – некоторых мы ещё назовём по ходу дела… Тут и школьные однокашники, и ещё несколько литстудийцев, и кровно близкие поэту люди: его сестра, его жена… К сожалению, среди авторов сборника (а их сорок два) мы не увидели воспоминаний сорок третьего: одного из составителей, Бориса Ладензона. Того, к которому поэт обратился с трогательной просьбой: «Будь мне братом, Борис Ладензон!» Этот ближайший друг поэта, видимо, поскромничал.
У Чичибабина – при том, что сам он себя считал нелюдимом – был великий талант к дружбе, он обладал каким-то особо притягательным силовым полем дружеской любви, но сам отличался в выборе друзей сугубой избирательностью, что отмечает и кто-то из воспоминателей. При всей чувствительности к литературным авторитетам, он полностью был чужд низкопоклонства и подобострастия. Характерный анекдот пересказывает Юрий Милославский о сцене знакомства Чичибабина с Евг. Евтушенко:
«Евг. Евтушенко (протягивая руку, с подъёмом): Евгений Евтушенко, поэт!
Бор. Ал. (отвечая на рукопожатие, невнятно бурчит): Борис Чичибабин, бухгалтер»
Выдумка, всего вероятнее, но – меткая. Борис неоднократно декларировал свой демократизм:
Сторонюсь людей учёных,
мне простые по душе… - .
и в самом деле не гнушался «простых» (вспомним и первый, и второй его брак: с Клавой, с Мотей…). Но фактически - куда денешься от фактов? – предпочитал общение с «учёными». Среди мемуаристов не нашлось таких, кто бы отметил, что в известный период он близко сошёлся, например, с физиками М. Азбелем, супругами Воронель, С. Сазоновой, её мужем лингвистом Е. Бейдером, лингвистом же Ренатой Мухой…
Естественно, воспоминатели не могли обойти вниманием такую фигуру «при Борисе», как Алик Басюк. О нём пишут Богославский, Милославский, Верник. Забавно, что последний «купился» на одну из мистификаций Басюка, будто бы тому повредили глаз в лагере (на самом деле Алик ходил с бельмом ещё до того, как его в 1950 году арестовали). Но, к сожалению, никто не отметил, что когда этот «пропащий человек», алкаш и лгун смертельно заболел, Борис и Лиля (таковы мои сведения) посещали его в больнице и заботились о нём до конца.
Да, дружить поэт умел! И, однако, в какие-то моменты жизни даже среди близких ощущал себя невыносимо одиноким.
В кругу моих друзей, меж близких и любимых,
о как я одинок! О как я одинок!
«Каким он был в жизни с людьми?»
Менее всего мы найдём благостности в его самооценке.
Во сне вину мою несу
и – сам убийца и злодей –
безлистым деревом в лесу
жалею и боюсь людей.
Эти стихи 1968 года цитирует ряд авторов: Милославский, Верник, кто-то ещё. Евгений Шкловский услышал другое – «готовность к диалогу, …признание в любви»:
Люди – радость моя,
вы – как неуходящая юность, -
полюбите меня,
потому что и сам я люблю вас….
Никто, однако, не догадался эти два стихотворения сопоставить или противопоставить. А ведь написал – один поэт! И в обоих случаях написал правду. Харьковский том стихов и прозы, избранных самим автором, соответствует духу его не только в высоких помыслах, но и во всём грешном, повседневном, порой противоречивом, благодаря чему создаётся автопортрет невиданно бесстрашный и жертвенный:
…Но, тишь возмутив, окаянное дно
я в чаше увижу
и в ночь роковую набычусь хмельно
и друга обижу.
И стану в отчаянье, зюзя из зюзь,
стучать по стаканам
с надменной надеждой: авось откуплюсь
стихом покаянным.
Упёршись локтём в ненадёжность стола,
в обличье убогом,
провою его, забывая слова,
внушённые Богом…
«Зюзей из зюзь» - это, конечно, преувеличение, но застолье – любил, а выпив – крепко ревновал к тем, кто в этот момент перетянул на себя внимание окружающих, и уж тут мог обидеть ни за что ни про что (кто-то из воспоминателей обронил, что Борис-де никогда не обижал людей – вот уж не так!). Однако надо видеть главное: остро совестливый, он, обидев, сам и мучился, и готов был искренне повиниться в неправоте:
О, мне бы хоть горстку с души соскрести,
в чём совесть повинна.
Прости мне, Марлена, и Генчик, прости,
и Шмеркина Инна.
Речь здесь о близких друзьях – поэте Марлене Рахлиной, Генрихе Алтуняне, певице Фаине («Ине») Шмеркиной. Но так же чувствовал он себя виноватым перед всем миром:
Спокойно днюет и ночует,
кто за собой вины не чует:
он свой своим в своём дому,
и не в чем каяться ему.
Он в хоровом негодованье
отверг и мысль о покаянье.
А я и в множестве один,
на мне одном сто тысяч вин.
На мне лежит со дня рожденья
проклятье богоотпаденья,
и что такое русский бунт,
и сколько стоит лиха фунт.
И тучи кровью моросили,
когда погибло пол-России
в братоубийственной войне, –
и эта кровь всегда на мне.
Зинаида Миркина по поводу таких «самообвинений» Чичибабина пишет: «А это и есть истинно религиозное чувство жизни независимо от того, в какую церковь человек ходит и ходит ли он туда вообще». Если это так, то я, атеист, за религию. Но неужели человеческая совесть от религии неотделима? Ведь, вроде бы, потому она и совесть, что – человеческая. Борис, по-видимому, думал иначе. Для него Совесть и Бог были синонимами.
И он сам, и ряд ближайших к нему людей (жена, Г. Померанц, З. Миркина) отмечают важнейшую роль того поворота в его жизни, который он в «Мыслях о Главном» назвал «переоценкой ценностей» и который относился к концу 60-х – началу 70-х гг. Мне бы хотелось дополнить эти сведения одним уточнением. Задолго до этого периода «комсомолец, взятый под замок» и там, под замком, по свидетельству солагерника, приводимому З. Миркиной, вдохновенно читавший зэкам с подмостков «КВЧ» (культурно-воспитательной части) «Стихи о советском паспорте», - стал присылать своей тогдашней возлюбленной огромные письма-исповеди сугубо религиозного содержания, написанные в стилистике, если не адекватной, то очень близкой к тем «Мыслям о Главном», которые выйдут из-под его пера десятилетия спустя. И я, пубертатный подросток, совавший без спроса свой любознательный мальчишеский нос в бумаги моей сестры, с изумлением читал в его письмах к ней «Бог», Всевышний», «Всемилостивейший» и т. д., написанные с прописной буквы, что в те времена казалось смешным и архаичным.
К слову, насколько можно судить, научная, да и хотя бы элементарная биографии поэта до сих пор не созданы. В 60-е годы ходившие под цензурой редакторы и публикаторы «улучшили» жизнеописание поэта, выкинув из него тюрьму и лагерь, – из публикуемых биографических справок получалось, что он сам, добровольно, трудился на северном лесоповале, потом почему-то стал рабочим сцены… А один критик, узнав, что автор новой книги работает в таксопарке («Бухгалтером» - сказано не было!), написал в статье: «Едет шофёр Чичибабин по городу…» Мне уже довелось подробно рассказать в одной из своих работ, как сервильная советская редактура из тюремного стихотворения «Махорка» сделала что-то вроде романтической «геолого-разведочной» или «таёжно-туристской» песенки. Например, строку «А здесь, среди чахоточного быта…» переделала в: «А здесь, где всё заманчиво и ново...»; вместо «все искушенья жизни позабытой…» - «все ароматы быта городского»; вместо «и заскучает в о л я обо мне» - «заскучает к т о-т о», и т. п.
И вот вдруг, через много лет, в харьковском сборнике мемуаров о Чичибабине читаю (в эссе харьковского поэта В. Яськова «Прямая речь) в связи с той же «Махоркой»: «табак, курение, дым как символы свободы перекликаются также и с хемингуэевской трубкой шестидесятников, с дымом костров геологов и путешественников. А отсюда – мостик ко всем этим тогдашним песенным шлягерам: «Дым костра создаёт уют…» и т. п. А от них – к пародиям протрезвевших наследников: «Люди едут, люди едут за деньгами, за туманом едут только дураки».
Забавно: меня редакторское старание превратить «Махорку» из произведения застеночной лирики в банальный туристский шлягер – оскорбило, а современный поэт-эссеист перекинул между этими жанрами «мостик»! Может быть, тут дело в том, что он – харьковчанин, а там «Махорка» особенно известна в исполнении положившего её на музыку одного из ближайших чичибабинских друзей «барда» Л. Пугачёва? (О нём и в стихах Бориса – тепло и много). И всё равно сроднить продиктованную страданием песню, которая в ряду с пушкинским «Узником», лермонтовским «Желаньем» составляет единую традицию русской казематной поэзии, - сроднить и сравнить это с легковесной туристской романтикой, мне кажется, опрометчиво.
«Каким он был в жизни с женщинами?»
Книга статей и мемуаров открывается волнующими, очень скромно и точно написанными воспоминаниями вдовы поэта – Лилии Карась-Чичибабиной. Героиня множества шедевров его любовной лирики находит простые и добрые слова, чтобы достойно и искренно рассказать об их с Борисом романе, об особенностях замкнутого и вместе с тем щедрого характера покойного мужа. Душа лирического поэта обнажена «по определению». Внимательный читатель поневоле становится свидетелем драматических перипетий в личной жизни стихотворца. Ведь прочитав такую лирическую трагедию, как стихотворение «Уходит в ночь мой траурный трамвай…», только кретин не поймёт, что речь в нём о семейной трагедии, о супружеском разрыве.
Вот в такой-то момент любовь, совсем как в «Мастере и Маргарите», «выскочила из-под земли» перед Лилей и Борисом – «и поразила их обоих». Для души поэта, измученной стечением личных и общественных обстоятельств (то было время очередного закручивания идеологических и запретительских гаек, время после процесса Даниэля – Синявского, перед подавлением «Пражской весны», время закрытия чичибабинской студии, начала новой травли его в газетах), эта встреча, этот союз сердец оказались спасительными. «Возьми все блага жизни прожитой» - эта строка его стихотворения вовсе не пустой звук: оставив прежней жене только что полученную через союз писателей новую квартиру, подаренную родителями дачу с участком сада и даже махнув рукой на тщательно собранную библиотеку, явился он в дом новой избранницы, как она сама в другом месте рассказывает, «без ничего, в чём был». А за плечами – незримый груз прошлой жизни: тюрьма, лагерь, репутация непредсказуемого крамольника, строптивого вольнодумца. И – совершенно несолидная, с житейской точки зрения, конторская служба в трамвайном ведомстве. И – близкая связь с уже посаженным Даниэлем, с отсидевшим первый раз и «готовящимся» ко второму Алтуняном… И – слежка со стороны КГБ, а в перспективе – вызовы туда и «последние предупреждения»…
Но – если любишь…
Слава Богу, потом ей досталась и радость: неожиданно Борис был востребован новой эпохой, вдруг стал всесоюзно, всероссийски, а затем и всемирно знаменит. Бремя славы… Не так-то легко и просто его вынести. Тем более, что трещина мира опять прошла через сердце поэта, а значит, и его подруги.
Уж я-то при любой системе
Останусь лишний и чужой.
А теперь – как «в интересах истины», так и «в интересах правды» - несколько лишь с виду неуместных наблюдений. Многие из авторов сборника, отдавая должное Лиле (как видит читатель, и мы это сделали!) вместе с тем вольно или невольно обеднили биографию сердца поэта. Лиля – его Беатриче. Лиля – его Лаура. Согласен! Но неподражаемый Феликс Кривин даже пошутил всерьёз, что у Чичибабина много стихов о любви – «причём, как это ни странно, о любви к одному и тому же человеку». Это, мягко говоря, неточность:
Зову тебя, не разжимая губ:
– Ау, Лаура!
Это из книжки 1963 года. Стало быть, Лаура тогда была уже, но… другая!
А вот это о ком (стихи 1962 года)?
Все деревья, все звёзды мне с детства тебя обещали.
Я их сам не узнал. Я не думал, что это про то.
Полуночница, умница, чёрная пчёлка печали,
Не сердись на меня. Посмотри на меня с добротой.
Как чудесно и жутко стать сразу такими родными…
Жаль обрывать цитату – стихи великие! Но эта Лаура, эта Беатриче, как я подозреваю, нынче живёт в Беэр-Шеве. Адресат же «Оды», которую он когда-то называл «Одой женским коленям», ныне в Калифорнии. Красивые женщины! Когда-то даже спорили: которая из них краше? А поэт воспел – обеих. И ещё многих. Как он сам написал в той же «Оде»:
Спасибо видящим очам!
Я в греховодниках не значусь,
но силу мне давала зрячесть,
и я о том не умолчал.
Признание в том, «как сердце влюбчиво», без труда услышишь в лирике Чичибабина. Да, греховодником он не был, а влюбчив – был: ну прямо как… поэт! Однако близкие друзья об этой его черте не рассказали. Постеснялись?
В одном из «Сонетов любимой» он, обращаясь к жене, писал: «Не спрашивай, что было до тебя», Благородно написал, – по-мужски . И она, подчинившись этой просьбе, тоже поступила благородно, – по-женски. Но – представьте, что, учитывая женитьбу Пушкина, его друзья, а вслед за ними и пушкинисты, умалчивали бы об Анне Керн, Екатерине Воронцовой, об Олениной – не говоря уже о какой-нибудь там «любезной калмычке»… Случайно я располагаю полным текстом написанных для сборника интереснейших записок, в которых рассказана давняя, начала 50-х годов, история романтических отношений Бориса с очень достойной женщиной. Цитируются посвящённые ей стихи его – как всегда, замечательные, притом – и неопубликованные. Фрагмент этих воспоминаний в книге есть, но вся любовная история безжалостно отсечена – вместе со стихами.
На мой взгляд, друзья Бориса перестарались в описании отрицательных последствий его брака с Матильдой Якубовской («Мотиком»). Да, финал их союза, их расставанье были омрачены раздором. Но когда семейный раздор выглядел эстетично? Вру: Чичибабин и его сумел облагородить:
Страшна беда совместной суеты,
и в той беде ничто не помогло мне.
Я зло забыл. Прошу тебя: и ты
не помни.
Он забыл зло, а друзья – помнят. И один из них назвал ту, с кем Борис благородно разделил вину за случившееся, – ту, которая теперь превратилась в больную, одинокую старуху, – «взбесившейся женщиной». А ведь в прежние времена именно ей были посвящены такие строки:
Нет, ты мне не жена, -
Я слово слаще знаю.
Ты вся как тишина –
телесная, лесная.
Наш дом открыт для всех –
лишь захоти остаться,
в нём не смолкает смех
и не стихает счастье.
Это о том самом доме, несусветном чердаке на Рымарской, 1, о котором так сочно рассказал Марк Богославский, и который так подробно показал Эльдар Рязанов в своём телефильме о Чичибабине. Марк как раз и о Моте написал тепло, как о героине стихов, автор которых умел «вылущивать из бытовой шелухи кристальную сущность женщины». «Она и в самом деле стала в какой-то мере Творением рук поэта».
Добавлю: как Галатея из-под рук Пигмалиона! Да, рядом со своим Дон-Кихотом (кстати, один из любимейших Борисом образов в мировой литературе) она не осталась деревенской Дульсинеей. Многие в восхищении вспоминают, как интеллигентная Лиля подсказывала Борису на его вечерах забытые им строки. Но куда удивительнее, что это же в своё время делала и простушка Мотик… Она же, кстати, кормила и обихаживала всю ораву поэтов, набивавшихся порою в крошечную комнату, как в трамвай. Но один из них – Аркадий Филатов, не забывший назвать в числе посетителей ни Лёшку Пугачёва, ни Сашу Лесникову, ни Марка, ни Марлену, да и себя справедливо упомянувший в «первой пятёрке» – о хозяйке дома даже не обмолвился. Нехорошо. Не по-чичибабински.
Юра Милославский, напротив, отметил, что «в честь Мотика был написан едва ли не лучший русский любовный романс уходящего ХХ столетия: «Когда весь жар, весь холод был изведан…». Может быть. Только я эти стихи слышал гораздо раньше, чем Борис с Мотиком познакомились. Если даже я тут ошибаюсь, мне известно одно: поэт иногда «переадресовывал» свои посвящения. И, право, ничего коварного здесь нет.
Тот же Милославский – один из первых, вместе с Верником, воспоминателей о Борисе, – ещё в 70-е или 80-е годы запустил в «чичибабиану» некий досадный ляпсус, который повторён и в рецензируемом сборнике. По его «версии», Борис якобы влюбился в тюрьме «в молодую начальницу спецчасти», «и она стала его первой женой. Они прожили лет пятнадцать».
Подстрочное примечание (видимо, от редакции?) – но особенно воспоминания сестры поэта – Лидии Гревизирской (Полушиной), ставят всё на свои места: начальница (не знаю, действительно ли – спецчасти?!) на самом деле была, и её звали Клавдия Поздеева; Борис, действительно, вступил с нею в брак – но, по словам Лидии Алексеевны, фиктивный: для того, чтобы оформить Клаве прописку в Харькове, где надеялся помочь ей в лечении от эпилепсии. Он был ей благодарен за послабления, которые она делала для него в лагере, и жалел её. Какое-то время Клавдия жила в семье Полушиных, позднее поселилась отдельно, а вскоре вернулась на родину. Борис же примерно в 1954 году соединил свою судьбу с сотрудницей по домоуправлению – паспортисткой Матильдой Якубовской.
Окидывая теперь взглядом всю жизнь поэта, можно сказать, что в ней – и не только в её последнюю треть – Женщина играла огромную, судьбоносную роль. Так было в лагерные годы, когда (благодаря помощи его родителей) к нему трижды за его «сталинскую пятилетку», несмотря на всю политическую, да и моральную компрометантность такого поступка, приезжала возлюбленная. Правда, в один из этих приездов она объявила ему, что полюбила другого. И всё-таки…
Я рад, что мне тебя нельзя
назвать своею милой!
Я рад, что я тебя не взял
ни нежностью, ни силой.
Случись подобная беда,
давно б истлел в земле я:
сильней поплакала б тогда,
забыла б веселее.
Забыла б голос мой и лик,
потом забыла б имя,
потом сказала б: «Русский бык!» –
и спутала с другими...
А так, через десятки лет,
в единственную полночь,
отыщешь где-нибудь мой след
и по-иному вспомнишь!
Назло трагическим ночам
и шутовской морали,
я рад, что ты была ничья,
когда меня забрали.
(1948)
И ешё:
У меня светлеет темя,
голова твоя седа,
но такими же, но теми
мы остались навсегла. …
Если спросишь: есть ли злость? –
я отвечу: да, конечно! –
оттого что не пришлось
для тебя купить колечко. …
Ну, а как ты мне близка,
мы с тобою знаем сами.
Нас, наверное, тесали
из единого куска.
(Из стихотворения 1959 г.)
Их чистая – семьями! – дружба продолжалась всю жизнь – как и поэтическая перекличка. Часть её – известное стихотворение «Марленочка, не надо плакать…», некоторые стихи до сих пор не опубликованы.
Далеко не мрачными были и его 13 лет жизни с Мотей. Кирилл Ковальджи, процитировав приведённый выше отрывок из посвящённых ей стихов («… наш дом открыт для всех…»), справедливо отмечает, что эти строки «не потемнели от времени».
Надо думать, поэту Чичибабину предстоит ещё долгая жизнь в литературе. Лиля вспоминает слова А. Межирова, познакомившегося впервые с его рукописью: «Поздравляю вас с бессмертием», – сказал он Борису по телефону. Значит, сборник «В стихах и прозе» не последний, и в будущем собрании сочинений Чичибабина найдёт место давнее его стихотворение из его книжек 60-х годов – о благе даже и неразделённой любви:
Идя, обманутый, ко дну,
ты всё отдашь и всё простишь ей
хотя б за музыку одну
родившихся четверостиший!
«Каким он был в жизни с книгами?»
Об этом пишут многие из авторов мемуаров. Соученики (по школе – Ираида Челомбитько, по университету – Марлена Рахлина) отмечают его умение запоминать прочитанное с налёту, но прочно. Многие друзья вспоминают его с книгой, за разговором р книге. Цитируют его сонет: «Мне ад везде. Мне рай – у книжных полок». Книгами были уставлены и завалены все горизонтальные плоскости любого его жилья, книгами полны и его стихи:
1976
Безумный век идёт ко всем чертям,
а я читаю Диккенса и Твена,
и в дни безумной дикости и тлена,
смеясь, молюсь мальчишеским мечтам.
Или:
1988
Меняю призрак славы
всех премий и корон
на том Акутагавы
и море с трёх сторон.
Или:
1951
Так живу, весёлый путник,
простодушный ветеран,
и со мной по вечерам говорят
Толстой и Пушкин
на родном языке.
Замечательны его литературоведческие эссе, ответы на вопросы литературных анкет, интервью и заметки о Пушкине, Мандельштаме, Цветаевой, Маяковском, Паустовском, Шарове. И – стихи: о множестве писателей и поэтов, как ушедших, так и живых. Это ёмкие по мысли, чёткие по стилю, всегда оригинальные суждения, образные, звучные строки. Мемуаристы и литературоведы сборника (иногда в одном лице совмещая обе ипостаси) дружно отмечают его виртуозную звукопись, неотделимую от смысла стихов. Некоторые (Ю. Милославский, Бахыт Кенжеев) делают акцент на его классичности, традиционализме, но я душой с теми, кто видит в чичибабинском стихе поэтическое новаторство – звукопись в них соверщенно невиданная, она прошивает насквозь всю строку, а порой и полностью всё стихотворение. Притом – мотивированно, оправданно. «Звонкий дух земли родимой» - русский язык – был для него естественной средой обитания. При этом примечательно, что два автора – В. Леонович и А. Верник – назвали в качестве конструктивного начала его поэтики… косноязычье (по Леоновичу – «могучее», по Вернику – «высокое, раздирающее лёгкие»). «Косноязычие (пишет Верник) – вот основа чичибабинской гармонии». И самое интересное, самое парадоксальное – то, что это – правда! Примечательно и то, что одним некоторые стихи поэта кажутся (например, о писателях и литературе) длинными, занудными, другие их же оценивают как шедевры. Тут не только разница взглядов и вкусов, но и та «неотстоялость» критериев, которая сопутствует обычно восприятию новаторского искусства. Да, длинноты, да, негладкость, а в целом – волшебство!
Для многих поклонников (и для противников) Чичибабина непонятна особенность его книжек 60-х годов: обилие безвкусных барабанно-патриотических стихов. Многие оправдывают это особенностями его тогдашних взглядов или – заблуждений. Уверяют, что он был органически неспособен притворяться, писать «на заказ». Но вот что рассказала киевский поэт Евдокия Ольшанская: её книжку «не пропускали» и – требовали добавить стихи «о БАМе, о КАМАЗе», а у неё они – ну, не получались. Узнав об этом, Борис написал для неё на эту тему «три пристойных стихотворения». «Для себя он давно уже отказался от таких “отступлений”, – пишет Евдокия (значит, раньше не отказывался?!), – но, спасая книгу друга, совершил над собой насилие». Нет, не был он святым, но улучшать его, приукрашивать – нет нужды и смысла: он и так был хорош!
Несколько лет Борис руководил одной из харьковских литстудий – в Израиле немало его бывших литстудийцев: например, Л. Каган, М. Копелиович, А. Верник, В. Серебро и другие. В сборнике – воспоминания некоторых из них (Верника, Копелиовича, живущего в США Милославского), но особенно хочется отметить заметки Раисы Беляевой (Гуриной), дающие представление о Чичибабине-педагоге, литературном наставнике, и Михаила Стасенко – полные бытовых и психологических штрихов к характеру поэта.
«Всю жизнь ругаемый, прорабатываемый, читателям неизвестный, под страхом ареста».
Мих. Стасенко рассказывает, что среди гостей бывали «скрытые стукачи», но что «о последствиях лучше знает Лиля». Лиля вспоминает, как Бориса вызывали в 1974 году на «беседу» в КГБ по доносу о распространении самиздата. Марлена называет в качестве вероятной причины ареста его в 1946 году раннее стихотворение с рефреном «Мать моя посадница», (переработанное им в начале 90-х и опубликованное в этой новой редакции под заголовком «Песенка на все времена»). Сестра Бориса Лида как на предполагаемых доносчиков и виновников ареста Бориса указывает на хорошо мне памятного его приятеля Жору Семёнова, а также некоего Женю Сычёва. Может быть, сохранилось в архивах КГБ «дело» на Б. Полушина (паспортная фамилия поэта)? Протоколы исключения его в 1973 году из союза советских писателей и «обратного» принятия в 1988 году частично опубликованы в харьковской прессе проф. Л. Фризманом и его аспиранткой А. Ходос. В этих противоположных процедурах принимали участие одни и те же люди, которые с одинковым энтузиазмом кричали в одном случае «Ату!», а в другом «Ура!»
Пока ещё есть надежда, что кто-то напишет воспоминания о Борисе – узнике лагеря (в сборнике названы два его солагерника: один – житель Москвы, другой – Иерусалима). Может быть, ударится в воспоминания и кто-то из «вертухаев», их охранявших? Химера, должно быть, но чего не бывает?
Обе харьковских книги, посвящённых творчеству и личности Чичибабина, – это лишь начало. А первый блин, как известно, иногда с комочками. Оригинальная, на первый взгляд, особенность – однотипность оформления и названия – оборачивается некоторой двусмысленностью: ведь если стихи и прозу написал сам Чичибабин, то статьи и воспоминания – о нём… (Стилистически – что-то вроде вышедшей когда-то монографии: «Жизнь и ловля пресноводных рыб»: живут-то рыбы сами, а вот ловят их – люди…) Однотипное оформление создаёт иллюзию двухтомника, и иные книготорговцы продают обе книги только в паре. Но при томе статей и воспоминаний есть занимающий треть его объёма блок стихотворений – буквально все они уже имеются в томе «стихов и прозы», – какой же это «двухтомник»?
Непростителен ляпсус в тексте перевода одной из юридических справок о реабилитации деда и двоюродного деда Б. Чичибабина: «дело воплощением остановлено за недоведением обвинения» (правильный перевод с украинского: «дело производством прекращено в связи с недоказанностью обвинения»). Неужели в современной Украине некому было отредактировать перевод? Непонятно, куда и как из «Хронологии жизни и творчества Бориса Чичибабина» исчезло упоминание об одной из его книг – «Гармонии» (Харьков, 1965 год). Чичибабин писал в стихотворении: «Четыре книжки вышло у меня…», а упомянуто только три…
Всё это, однако, не умаляет того огромного труда и души, которые вложены в работу составителями, редакторами, художником… Вместе с тем, нельзя не согласиться и с известным критиком Львом Аннинским, отметившим в рецензируемом сборнике статей и мемуаров:
«…комментаторам (и критикам) ещё предстоит добрая работа: осознать и оценить наследие Бориса Чичибабина. Наследие, поразительное по жадности и многообразию реакций, по остроте вовлечённости в проблемы момента, по безоглядной искренности (и уязвимости) суждений, которыми он вторгался в самые «опасные» политически заражённые (и загаженные) далёкие от лирики сферы».
В этой работе многое могли бы сделать друзья, поклонники и исследователи творчества поэта, живущие в нашей стране. Владимир Леонович, рассказав о некоей затерявшейся тетрадке стихов Бориса, которых нет ни в одной из книг, вопрошает: «Где та тетрадка? Уехала в Израиль? Но тогда её издадут благодарные евреи…» Говоря о благодарности, он имеет в виду многочисленные стихи Чичибабина о евреях, еврейской судьбе, Израиле и против антисемитизма. Некоторые авторы воспоминаний и теперь полагают, что поэт «непримиримо относился к тем, кто эмигрировал из страны» (Е. Ольшанская), однако это не совсем так. Разве не ему принадлежит послание отъезжавшим в Израиль друзьям: « Дай вам Бог с корней до крон без беды в отрыв собраться…», с недвусмысленным благословением их выбора: «уходящему – поклон», «уходяшему – любовь» и т. д. «Но только б знать, что выбор сделан не сгоряча»... Именно за эти и подобные стихи, да ещё «Памяти А. Т. Твардовского» и «С Украиной в крови…» его изгнали из писательского союза. Чувство благодарности своим заступникам, как считается, присуще нашему народу: в Израиле существует – и именно для «гоев», неевреев, спасавших наших собратьев, – почётное звание «Праведник народов мира».
Не по статусу, но по существу – Борис Алексеевич Чичибабин был подобен таким людям. Он возвышал свой одинокий голос в защиту всех угнетённых, терзаемых, преследуемых. И мы перед ним всегда в долгу.
(Эссе-рецензия опубликована в №112-м журнала "22" - общественно-политического и литературного ежеквартальника еврейской интеллигенции из СНГ в Израиле)