***
Аборигена Чукотки я увидела однажды в «кафе», так уважительно мы называли единственную столовую. Я занималась росписью внутри помещения, когда обратила внимание на двух светловолосых мужчин, распивающих бутылку водки, невесть откуда взявшуюся во внеурочное время, – на прииске существовал сухой закон. За тем же столиком сидел чукча и подобострастно, по-собачьи, следил за каждым движением бутылки и стаканов. Его сальные иссиня-чёрные волосы были заплетены красной ситцевой веревочкой в тощие косицы, голая, костлявая грудь была открыта, из носа и изо рта текло, уродливые, видимо, никогда не мытые пальцы судорожно сжимали пустой стакан. Ему плеснули немного водки, он тут же сглотнул и опять преданно уставился на руки, держащие бутылку; для потехи ему плеснули ещё… Зрелище отвратительное. Мы все были воспитаны в духе интернационализма, но этого чукчу я восприняла, как инородное тело в мире людей. Соседка Надя Бакулева до Комсомольского работала врачом в Певеке и рассказывала, как роженицы-чукчи, не признавая чистой белой постели, рожать залезали под кровать.Пусть они, эти дикари, живут себе изолированно в своих чумах, – думала я, – бесполезно вовлекать их в цивилизованную жизнь, всякому своё место. Годы спустя мне пришлось столкнуться с подобным явлением в русской деревне: в семье не без урода. Но русского мужика за стаканом водки на философию тянет, а напиваясь до скотского состояния, он тем не менее «в бутылку лезет», если неосторожно царапнуть его достоинство, если заподозрит ухмылку в свой адрес.
Позже я услышала фамилию чукотского писателя Юрия Рытхэу. Просветила меня приисковый библиотекарь Ирина, приехавшая на Чукотку из Ленинграда. Мы подружились с ней. Она дала почитать «Чукотскую сагу», кажется, так называлась книга Рытхэу. Позже я узнала, что Рытхэу, не то сын, не то внук шамана, рано уйдя из тундры, учился писательскому делу в ленинградском институте, свободно владел английским языком.
Будучи в Магадане на семинаре художников-оформителей, я узнала об Анне Нутэтэгрынэ, председателе Чукотского исполкома. Довелось быть на каком-то её выступлении. По-моему она даже приезжала к нам на прииск. Невысокая скромная женщина. Говорили, что она много делает для своего народа, пользуется уважением среди не только чукчей, но и русских.
Через два года, когда мы переехали на другой прииск, мне удалось ближе соприкоснуться с чукчами-оленеводами.
***
Однажды мы с Лёней решили совершить «бросок» через перевал возле Южного. На прииске Красноармейский жили наши друзья, Григорьевы. Седьмого мая у Аркадия день рождения. Мы решили нежданно-негаданно нагрянуть к нему. Нас отговаривали, как могли: движения транспорта нет – снег не позволял, от перевалочного пункта Южный пятнадцать километров через перевал по целине пешком – опасно. Бывалые люди старались предупредить: самоубийство. Но Журавлёв был человеком упёртым, что задумал – не своротишь. Я в упрямстве не уступала, мне тоже хотелось попасть к Григорьевым на праздник.
До перевалочного пункта Южный, где, кстати, прекрасно кормили, мы добрались на машине, дальше, через перевал, пятнадцать километров по целине – пешком. С собой ни оружия, ни даже ножа. А зверье на Севере – не мелкое. Страха не было. Был восторг от увиденного. Таких красок ни до, ни после мне видеть не доводилось. Нет, не белое безмолвие… То было безмолвие, сияющее всеми цветами радуги! Рериховские полотна с его Гималаями ни в какое сравнение с философией северных красот не шли. Я не люблю горы, я боюсь их, я чувствую себя в горах маленькой песчинкой, которую легко стереть с лица земли. Такое чуть не случилось со мной на Кавказе. На Домбае, едва мы начали спускаться по канатной дороге, с моей головы вдруг слетели солнцезащитные очки. Инстинктивно я сделала движение перехватить их. На беду на моём кресле почему-то не было заградительной цепи. В сознании чётко отпечаталось: внизу, подо мной далеко-далеко ели похожи на тонкие спички. Каким чудом я удержалась в кресле, до сих пор не понимаю. Не уберёг бы Ангел-хранитель, от меня не осталось бы и мокрого места, с тех пор боюсь высоты. Но на том, чукотском перевале, я почувствовала великое единение с природой.
Явились мы уставшие, но счастливые в разгар торжества. Аркадия Григорьева любили, и народу на его дне рождения было немало. Мы, появившиеся чуть ли не из другого мира, вызвали кучу восторгов. На другой день всей компанией отправились в тундру: кто-то вызвался поймать евражку, северного суслика, чтобы позаимствовать у него немного шерсти с брюшка мне на кисточки. Это был, конечно, повод, никто никого ловить не собирался, да и какие суслики, когда снег чуть не выше домов? Но суслик оказался, у человека вспыхнул охотничий азарт, и разыграться бы драме, если бы евражка не сумел постоять за себя: до крови исцарапав руки обидчику, ускакал в свою тундру.
Довелось мне побывать на Красноармейском и в летнюю пору. Однажды, Григорьевы были на горном участке, я в одиночестве бродила по окрестностям прииска и вдруг остановилась, поражённая странным зрелищем. За дальними сопками на самой высокой из них маячили какие-то непонятные, фантастически странные, не то существа, не то сооружения, не то строения. Пришельцы из космоса? Город призраков? Стало жутковато и я решила вернуться. Вечером на мои сбивчивые рассказы о ходячих призраках Григорьевы отреагировали спокойно. «Кекуры, наверное». Слово не знакомое и не менее жуткое, чем те – бродячие. Когда же Григорьев прочитал мне лекцию о выветрившихся скалах, гранитных останцах, я не очень поверила:
– Они же шевелятся!
Аркадий свернул пальцы колечком, он всегда так делал, когда пытался доказать не доказуемое:
– У страха глаза велики.
Пришлось вести неверующих на место, благо, солнце светило круглые сутки. Но едва я снова увидела «пришельцев», сконфузившись, поняла без объяснения Григорьева: «бродячими» эти самые кекуры делали расстояние и движение воздуха. Спасибо Аркадию, он всегда был деликатен, не посмеялся над моими страхами, не пристыдил, пощадил моё самолюбие.
Обратно, на Комсомольский, мы отправились тем же ходом. Дойдя до перевала, мы решили раздеться: хоть и снег кругом, но солнце грело. Оставшись в брюках и валенках, мы шли по целине и орали песни, пугая на всякий случай зверье. Наша храбрость нам обошлась боком, со зверьём хоть и не столкнулись, но у меня на том плече, которое было в тени, воспалился нерв, а Журавлёва свалил радикулит. Мало того «шкура» с той стороны, которая была повёрнута к солнцу, покрылась волдырями, а после лечения (спасибо Наде Бакулевой) слезала лохмотьями. Я страдала оттого, что приходилось прятать некогда недурное моё лицо от глаз людских. Но, как говорят, всё проходит…
Продолжение:http://www.proza.ru/2013/02/12/2296