***
Одиннадцатого марта отметили мы годик нашему сыну в магаданском ресторане, из окон которого открывался живописнейший вид на удивительный край: океан, бухта и сопки,сопки,сопки... Было бы грешно не познакомиться с таким необычным городом. Мы гуляли и гуляли по нему, благо, погода направилась, ветер ослабил свою колючесть. Фотоаппарат был с нами, но – Боже мой! – Трофимова почему-то тянуло снимать помойки, бараки, где-то «откопал» столб с остатками колючей проволоки. Я возмущалась, потом поняла: ему хотелось создать историю Магадана в фотографиях. Мне же город настолько понравился, что не хотелось замечать какие бы то ни было червоточины, не хотелось связывать его с лагерным прошлым. Не замечалось никакой помпезности в «сталинской» архитектуре, колонны и фронтоны главных зданий настраивали на торжественный лад. Нравилось расположение города – на высоком месте между бухтами Гертнера и Нагаева. Нравилась планировка, прямыекак стрелы, улицы.
Особое восхищение вызывали тротуары на центральной улице, они были выложены из огромных шестигранных каменных плит. Трофимов умудрился запечатлеть на плёнке спины Журавлёвых – «Пата и Паташонка», шагающих по этим плитам. Тротуар запомнился чистым: ни снега, ни наледи. Кто, когда и чем наводил такую чистоту? Или на окраине страны какая-то особая техника по уборке улиц, не в пример моему родному городу? Вдоль тротуара поднимались ввысь стройные лиственницы (даурские, как я потом узнала). Как должно быть здесь красиво летом, – подумала я, – особенно в начале: у лиственниц хвоя такая нежная, бархатная!
Город по указанию Сталина строился с 1933 года в авральных условиях силами заключённых. Тёмные одноэтажные бараки возле бухты, вероятно, остались с тех времён. Но разве это не естественно? Начиная крупное строительство, надо где-то жить. Рабочая сила – в зоне, за колючей проволокой. Вольнонаёмный состав и руководство – во времянках, бараках. После застройки центральной части города сразу сносить бараки считалось нецелесообразным: Люди прибывали, надо было где-то расселять их. Материальные ресурсы шли на геологические изыскания, освоение территории, строительство новых посёлков на открытых месторождениях. А чего стоит одна лишь колымская трасса? «Так что всё объяснимо, Юрка, – внушала я Трофимову, – со временем, когда дойдут руки, бараки эти снесут. Москва ведь тоже не сразу строилась. А сейчас полезнее думать, что они лишь подчёркивают красоту города». Трофимов был себе на уме, отмалчивался и продолжал заниматься своим чёрным делом. А я злилась, мне уже казалось, что он из тех, кто «выносит сор избы», что он собирает материал, чтобы, переправив его за кордон, очернить Россию, страну, в которой родился и вырос. Почему я так воевала за Магадан, который не стал мне даже временным пристанищем, не знаю, возможно, потому, что по натуре максималистка, и не терпит моя душа, когда при виде прекрасного тычут пальцем в безобразное.
Знаменит Яблоневый перевал к северо-западу от Магадана. Какое чудное название! Откуда взялось оно? Неужели там могли цвести яблони? Перевал этот своеобразный водораздел. С одной стороны по нему стекают ручейки в Охотское море, с другой – в главную реку, Колыму. Мало того, на этом перевале природа творила чудеса: облака, со стороны колымского водораздела, переползая через перевал, радовали глаз утренними туманами и несли с собой тепло и благодать. Так говорили люди, давно живущие в тех краях. Откуда же брался этот ужасный, снежно-колючий, пронзительный ветер в Магадане, – удивлялась я, – или перевал радовал благодатью только летом? Увы, мне не пришлось увидеть летнего Магадана, этого северного Ленинграда.
Известный екатеринбургский бард, геофизик по профессии – Лев Зонов написал о Магадане такие строки:
Конечно, здесь не Сочи и не рай
Была вся область в статусе закрытом.
Суровый, но и добрый к людям край
Не балует погодою и бытом.
Когда-то было девственно кругом,
Зверьё бродило по лесным просторам,
Но первый порт, причал, аэродром
Стал для природы страшным приговором.
Весь Северо-восток, взгляни окрест,
Лопатами и драгами изрытый.
Для миллионов судеб – чёрный крест,
Край, богом, но не дьяволом забытый.
Для размышлений поводы здесь есть,
Какие люди тут когда-то были?
Здесь черепов простреленных не счесть,
Не счесть фамилий тех, кого убили.
Стране он столько золота давал,
Что мог бы стать не тем, что есть, а раем,
Но гибли люди, гибли за металл…
Мы все свою судьбу не выбираем.
Строки эти написаны в 1991 году, когда больная тема репрессий была раскрыта и осмыслена, когда Эрнст Неизвестный с архитектором Камилем Казаевым уже работали над памятником жертвам политических репрессий под названием «Маска скорби».
Памятник открыт в Магадане 12 июня 1996 года. Я же «в розовых очках» гуляла по Магадану в начале марта 1964 года, не зная о роли Дальстроя и УСВИТЛа, и радуясь тому, что не встретила ни одного сомнительного типа.
Получив аванс (не знаю, насколько он был велик или мал), и направление на работу, полетели мы и с нами Юрий Трофимов на четырёхкрылой «деревяшке» – «Аннушке», у которой вместо колёс были лыжи, в Апапелькино – аэропорт в пятнадцати километрах от Певека, портового посёлка, расположенного на самом берегу Чаунской губы Восточно-Сибирского моря.
Самолетик, как будто сделанный «понарошку», будто из фанеры, изнутри был покрыт толстым слоем куржака, и швыряло его, и болтало на воздушных ухабах, как щепку в горной речке. Я, в шубке, в валенках, с ногами забравшись в самолётное кресло, замерзала, а рядом перепелёнывали грудного ребёночка, и он, посинев от холода, сильно плакал. Я тогда порадовалась тому, что мы не взяли с собой сына.
В иллюминаторе моему глазу предстало удивительное зрелище: горы, горы, горы, покрытые снегами, и никаких следов человеческого обитания.
Боже, куда мы летим! – ужаснулась я. Но со мной рядом сидел мой сильный муж, мне можно было не бояться.
Певек встретил нас тоже бараком, который язык не поворачивался назвать гостиницей: те же сплошные ряды железных коек, пьяные разборки, табачный смог и отборный мат. Молоденькая мама с грудным ребёночком тоже оказались в той гостинице. А куда же деться? Гостиница одна. Ребёнок, наверное, болел, может быть, простудился при перелёте в «фанерном», стылом самолёте: он постоянно плакал, мама ничем не могла успокоить. Какая-то женщина взяла его на руки. Она была красива – эта женщина: шолоховская Аксинья из «Тихого Дона». Статная, с завидной осанкой, с пышными чёрными волосами, забранными в узел на затылке, с белой шалью-паутинкой на плечах. Как-то уютно, будто в люльку, обхватив руками, приложила к себе ребёнка и вдруг тихонько запела. Я обомлела: какой голос! Люди вокруг притихли, прекратили шебуршанье, возню, разговоры. Голос завораживал. Дитё перестало плакать, уставив круглые глазёнки на женщину. А она, чуть покачивая его, пела незнакомую мне колыбельную. Ребёнок скоро уснул. Такой голос на краю света! Я была ошарашена. Годы спустя, когда зазвучал голос Тамары Синявской, похожий на тот – с Чукотки, я часто вспоминала ту женщину. Воистину, Божий дар!
Посёлок Певек – арктический порт, морские ворота вскоре получил статус самого северного города в СССР, оставив позади Норильск. Ему бы гордостью быть, а он грязный, неуютный, не обустроенный, с унылыми двухэтажными домишками, везде валялись железные бочки, ящики, металлический трос. Трудно понять такую небережливость, такое неуважение к своему быту. Застряли мы в Певеке почти на неделю, так как после «Южака» расчищался бульдозерами зимник Певек-Комсомольский, а это – сто километров к востоку. Южаком называли пургу со скоростью 30-40 км, сметающую всё на своём пути, а «Зимник» – зимняя дорога по реке.
Наконец, была «подана» машина, и мы, в числе десяти или пятнадцати человек отправились к месту назначения. Ехали в тёмном, глухом кузове, крытом брезентом, с печкой в центре, в которой постоянно надо было поддерживать огонь. Печка сделана из железной бочки, топливо – каменный уголь, сваленный в углу. Люди ехали симпатичные, разговоры велись интересные, и даже, когда вплетались в разговор анекдоты, то – на пристойном уровне. Я порадовалась про себя: может быть, те гостиничные «питекантропы» совсем не типичны для Севера! Так оно в результате и оказалось.
Прииск Комсомольский, расположенный на склоне сопки, нам сразу понравился. Гостиница, в которой мы поначалу поселились, – уютный домик, с деревянным, совсем «материковским», крылечком, с чистыми, светлыми комнатами, с крашенными широкими половицами. Большая школа – на самом высоком месте. Магазин. Баня. Клуб. Даже швейная мастерская, любовно называемая «Ателье». Широкая улица вдоль склона, внизу огромная, сияющая белизной тундра, – ни намёка на какое-нибудь деревце и кругом белые сопки. Оказалось, нам повезло с направлением. Прииск совсем молодой. Организовался он на базе оловодобывающего прииска «Красноармейский». В1958 году руководство прииска сформировало отряд для освоения золотосодержащего месторождения на реке Ичувеем. Начиналось всё с санно-тракторных маршрутов, палаток. По призыву Магаданского комсомола – «Самых лучших, самых достойных по комсомольским путёвкам на строительство нового прииска Ичувеем!» прибыло более двухсот человек. Расселились в передвижных домиках-будках на полозьях и приступили к строительству первоочередных объектов: котельной, пекарни, больницы, школы, даже детского сада. Параллельно шла интенсивная добыча золота. Приисковый комитет комсомола обратился в ЦК ВЛКСМ с просьбой переименовать прииск. Просьбу удовлетворили, и с 29 июня 1959 года первый золотоносный прииск стал носить имя Комсомольский. Когда приехали мы, ему не было и пяти лет, а он был уже совсем обжитой, укомплектован кадрами.
Сразу с дороги, едва устроившись в гостинице, Лёня с Трофимовым отправились в баню. У меня же не было никаких сил тащиться куда бы то ни было.Сбросив шубку и валенки, я «валехнулась» на аккуратно застеленную кровать и провалилась в сон. Проснулась от щелчка по носу. Это был даже не щелчок, скорее, щекотное касание, но я, вздрогнув, тут же испуганно вскочила: передо мной, криво улыбаясь, стоял незнакомый, старый, лет пятидесяти, жирный дядька в унтах, в растянутом свитере из грубой пряжи. Пронзила мысль: хоть и старый, но явно бандит.
– Что вам тут надо?! – вне себя от страха закричала я.
– Кхе, чо сдрейфила, лялька? – просипел он и щёлкнул пальцем из-за щеки, как будто выталкивая зуб.
Я впервые увидела этот жуткий жест, но он не оставил сомнений в том, что передо мной бандит, тюремщик, что в переводе означало «зэк», тогда ещё не знакомое мне слово.
Одним рывком я подскочила к двери, и в этот момент она открылась. Вошёл Лёня. Его внушительный вид, видимо, огорошил бандита, и тот скукожился, залепетал что-то невразумительное и быстро ретировался. Потом выяснилось, что это был командированный из Магадана, кажется, главный механик.
К тому времени, когда мы появились на Севере, система Дальстроя, Магаданский ГУЛАГ рухнули, заключённые расконвоированы. Те, кто моложе шестидесяти лет, определялись на прииски, тех, кто старше выпроваживали на родину. Многие из тех, кому было позволено выехать на «материк», остались: дома их никто не ждал, родные отказались. Страх по инерции не отпускал души. Хоть и получившие свободу, но никому не нужные старики – седые, беззубые плакали. Остались и те, кто начальствовал в зоне, и бывшие конвоиры. С переменой обстановки в стране кто-то из них просачивался в начальство на призводстве, а то и во власть. На Комсомольском штат был укомплектован по призыву комсомола новыми, молодыми кадрами, прибывшими с «материка». Расконвоированных или переметнувшихся начальников из зон не было. Тот тип, с которым я столкнулась в гостинице был инородным телом на прииске, вероятно, из тех, просочившихся.
Продолжение: http://www.proza.ru/2013/02/12/2282