Деревенские истории рассказы

Пьяная свекла

Эта история произошла очень давно с моим прадедом Константином и его женой, бабкой Лебедихой, так ее звали в деревне.
Прадед, рассказывают, слыл страшной кутилой. Лебедиха стала его второй женой и была намного моложе супруга. Она не уступала своей второй половине во время застолий и никогда не отказывалась от поднесенной стопочки. Естественно, благоверные считались знатоками в области самогоноварения.
Как-то раз, по обыкновению, прадед попробовал свекольную брагу, пришел к выводу, что она «вызрела», и принялся задело. Капля за каплей собиралась драгоценная «огненная вода» в посудину, с осторожностью переливалась в четвертную бутыль. Так набралось несколько литров. Завершив долгий процесс, дед с бабкой вылили барду на землю в хозяйственном дворе и даже не придали значения тому, что поблизости нагуливали вес индейки. Птицы, вальяжно похаживающие по своей законной территории, вдруг наткнулись на еще теплые сладкие кусочки свеклы и начали их с жадностью клевать. А когда наелись вволю, потянулись вразвалку на улицу.
Через некоторое время дед Константин, уже изрядно принявший «на грудь», вышел на крыльцо и увидел, что его индейки, его дорогое хозяйство, все как один валяются под плетнем, сложив лапы и откинув го-ловы. Дед забегал, закричал в отчаянии:
- Наталья! Быстрей сюда! Индейки подохли, верно, отравил кто-то!
Выскочила бабка и замахала руками, причитая:
- О, Господи, что же теперь делать-то. Ах, окаянные, да кто ж руку-то поднял на бедную птицу?!
Погоревали, погоревали они, а потом Лебедиха, придя в себя, предложила:
- Индеек теперь на вернешь, а давай-ка, Костюха, мы их ощиплем. Хоть пух сохраним да подушки сделаем.
Сказано - сделано. Ощипали они птиц, а тушки выбросили подальше. Спустя несколько часов, дед с бабкой глянули в окно и оторопели: по улице к дому, неуклюже переваливаясь с лапы на лапу, плелись во главе с индюком ощипанные, еще не отошедшие от похмелья, ничего не понимающие индейки.
- Живые! - в один голос выдохнули бабка с дедом и пошли открывать ворота.
Долго они потом ждали, пока их «лысая гвардия» обрастет пушком. А вся деревня покатывалась со смеху, вспоминая, как Лебедиха и Костюха ощипали пьяных индеек.
Т. ПОДШИБЯКИНА.



Моя маленькая зеленая родина

Филатовка - маленькая деревушка в Бобровском районе, в которой я родилась. В ней уже почти не осталось жителей. Кто умер, кто состарился и уехал к детям, кто поменял местожительство на более удобное, поближе к благам цивилизации. Так же получилось и с моей семьей. Тридцать лет назад мы поселились в Хреновом. Я тогда была еще ребенком, но самые яркие, самые приятные воспоминания детства остались там, в маленькой деревушке под названием Филатовка.
Ничего достопримечательного на первый взгляд в этом поселочке нет: порядок домов, напротив - еще один, посередине - пруд и кладбище. Вот и все. Но это и есть моя родина.
Когда-то это была очень людная деревня, относилась к колхозу имени Калинина. Мама часто рассказывает, как они жили и работали. Молодежи было много. Девушки и ребята ходили вечерами "на улицу" с гармошкой, плясали, пели частушки. Влюблялись так же, как и мы сейчас, играли свадьбы, рожали детей. С особым вкусом умели работать, вкладывая в тяжелый труд крестьянина все силы, получая за это виртуальные трудодни. А в свободное от работы время собирались семьями, веселились, как говорится, "по-русски", от души. И вот что удивительно, жили совсем небогато, порой не было вдоволь еды, но по-доброму относились к окружающим, не задумываясь, приходили на помощь друг другу.
Семья наша, семья Сувориных, была большая, дружная, уважаемая. Она славилась гостеприимством. Двери дома были всегда открыты для всех. Приезжали родственники из Воронежа, Киева, оставляли на лето детей. И наступало для нас время абсолютного счастья, когда разновозрастная босоногая компания находила тысячу разных дел. Мама и папа работали с утра до ночи, а этот "детский сад" доставался бабушке. Она была очень кроткая, тихая, угодливая, редко когда на нас жаловалась, потому что понимала - перед ней дети. Когда-то так же терпеливо с тремя детьми на руках эта женщина ждала мужа с фронта, дождалась и прожила с ним счастливо до глубокой старости в любви и согласии.
Помню, как дедушка, стороживший оросительную систему на новом пруду, приносил оттуда огромных карасей, и как рыбины плавали потом в большой кадушке, а мы, ребятня, ловили их ручонками и сравнивали, какой больше. Утреннее солнце ярко играло на серебристой чешуе. Я до сих пор помню этот свет, который освещает мои детские воспоминания, и то ощущение счастья и покоя, подаренное неповторимыми моментами бытия. А чудо арбузной поры! За столом собиралась вся большая семья. После ужина дедушка обязательно разрезал большой арбуз, спелый плод лопался в его руках. Мне, как самой маленькой, часто доставалась сахарная серединка. Еще у нас была небольшая пасека. Подходило время качать свежий мед. Перед всей ребячьей братией ставили большой таз, полный ароматной вкуснятины, и мы, макая в нее хлеб, наедались досыта.
Вместе с мгновениями счастья всплывают в памяти и вполне трагические минуты, например, как я чуть не утонула в пруду. Удивительно, что я осталась жива. Но с тех пор купаться мне было позволено только под присмотром бабушки!
И вот совсем еще новый дом взрослые решили продать и переехать в Хреновое. Ох, как же я долго привыкала к новому месту, где не было Поблизости ни пруда, ни луга с растущими на нем весной крокусами, а летом - пахучей земляникой, ни подружек. Пять лет я рвалась в Филатовку. Казалось, жизнь моя вообще ограничивалась двумя неделями, во время которых я летом гостила там у родственников. Потом я все-таки привыкла, но ностальгия не покидает мою душу и сейчас. И вроде бы недалеко, а съездить - долго не получалось.
Однажды, проезжая мимо, я попросила водителя притормозить. Вышла из машины и пошла, пошла по тропинке. Из глаз хлынули слезы: не вернуть ушедших лет! И в то же время на душе стало легко, будто с нее свалился огромный камень: я ступила на родную землю...
А не так давно мы с сестрами, наши дети, мама и папа решили съездить в Красное к родне, сходить на могилы к оставившим этот мир бабушке, тете и дяде. Навестили и живых, и мертвых. На обратном пути заехали в совсем опустевшую Филатовку. Подошли к месту, где когда-то стоял наш новенький дом, а в палисаднике цвели разноцветные астры. Теперь все заросло терновником и вишняком. И я не смогла противиться душевному порыву: встала на колени, дотронулась ладонями до родной земли, которая когда-то питала меня жизненными силами. И захотелось отдать через это прикосновение ей свою любовь. Захотелось воскликнуть: "Здравствуй, моя маленькая зеленая родина! Мы тебя помним, как помнишь нас ты! Мы тебя любим, как ты любила нас!"
Т. ПОДШИБЯКИНА.


Вовкины страхи

Второклассник Вовка очень боялся врачей. Все началось с операции по удалению миндалин. Операция, пустяковая, по хирургическим меркам, стала нешуточным стрессом для хрупкой детской психики. После этого случая дорога в больницу Вовке была «заказана». Невозможно стало появиться у кабинета любого врача. Если приходилось обращаться к педиатру, мама долго убеждала его в том, что операцию ему делать не будут, а просто посмотрят. Вовка упорно не верил, и тогда на помощь приходили люди, сидящие у дверей кабинета. Шло время, а детские страхи не покидали мальчика.
У мамы тоже были проблемы со здоровьем. Кто-то посоветовал ей обратиться к иглорефлексотерапевту, который жил и работал в районном центре. Однажды она все же решила записаться к нему на прием.
Дорога в город предстояла дальняя. Маме пришлось уехать рано утром. Зато она стала одной из первых пациенток специалиста по иглоукалыванию. Доктор уложил ее на топчан и принялся вонзать в тело иголки. Вскоре мама стала похожа на гигантского ежика...
Сеанс окончился. Женщина в состоянии легкого шока вышла из кабинета, чувствуя себя героиней, выдержавшей жестокую пытку. Направляясь к остановке, она улыбнулась: «Вот если бы Вовке сделали такую процедуру, он, наверное, убежал бы вместе с топчаном!»
К дому мама подошла уже в темноте. На улице разгулялась непогода, полетели первые снежинки. Скорей бы в тепло своего дома! Постучала в окно и увидела, как в коридоре практически сразу загорелся свет. Дверь открылась, в проеме стояли Вовка и его дед. Взгляд у сына был испуганным и чуть-чуть виноватым.
- Ну как, уроки сделал? - чмокнув в щеку чадо, спросила мама.
- Нет, - ответил он.
- А почему?
- У меня портфель в школе остался.
- Да он у нас с уроков сбежал, - сказал весело дедушка.
- Да, мамочка, к нам врачи приезжали. Я, как увидел, что несут вот такой шприц и вот такую иголку, сразу убежал, - при этом он показал руками размер шприца с чертежную школьную линейку, а иголки - и того больше.
Оказывается, дело было так. Во время урока к школе подъехала машина «Скорой помощи», из нее вышли две медсестры и отправились делать прививки первоклашкам. А Вовка по какой-то роковой случайности в этот момент вышел на улицу. Увидев красный крест на автомобиле, а в нем водителя, лениво поджидавшего пассажиров, он спросил у шофера:
- А второму классу тоже прививки будут делать?
- А как же! Будут, - ответил мужчина, хотя сам понятия не имел, к кому именно отправились медики.
Испуганный Вовка мимо «Скорой помощи» без верхней одежды и в тапочках помчался прочь. Убегая улицей, затем полем, он все время оглядывался - нет ли погони.
Вся семья до слез смеялась, представляя эту картину: маленький мальчик, мчащийся во весь дух по вспаханному полю, а за ним - доктор в кипенно-белом халате с огромным шприцем в руках.
Наутро маме пришлось отправиться в школу вместе с сыном объясняться с учительницей.
Т. ПОДШИБЯКИНА.

Переполох в Никитовке

Вечернее ласковое солнышко, купая свои золотые лучи в речке, весело подмигивало озорным глазом всему живому на земле.
- Стой, Зорька! - прикрикнула Маша на корову, отставляя ведро с парным молоком в сторону и распутывая веревку на ее задних ногах.
Зорька махнула хвостом, отгоняя мух, и, повернувшись головой к молодой хозяйке, как бы в знак благодарности попыталась лизнуть ее в плечо.
- Да ну тебя! - ловко увернулась Маша, подхватила ведро и выбежала из сарая, где на столе у колодца стояли глиняные горшки. Девушка наполнила их молоком и крикнула:
- Мам, я пошла на улицу.
- Иди, - строгим голосом позволила мать. - Да смотри, возвращайся пораньше: Зорьку будешь утром доить и в стадо выгонять.
Маша побежала. Мысли ее были уже там, в веселой компании ребят и девчат, в манящей своими тайнами и приключениями ночной молодежной жизни. У склонившейся к реке кудрявой ракиты она огляделась, убедившись, что вокруг никого нет, скинула ситцевое платьице и прыгнула в воду. Окунулась, поплескалась, доплыла до середины речки и возвратилась на берег. Оделась, отжала русую косу, откинула ее на спину и, облегченно вздохнув, спокойным шагом направилась к подружкам.
На крылечке дома одной из них Машу поджидали темноволосая высокая красавица Лида и рыжая веселушка Зина.
- Здравствуйте, девочки. А что, ребята еще не приходили?
- Да вот ждем, ждем, а их все нет, - с негодованием ответила гордая Лида.
- Мамки, наверное, не отпустили, - рассмеялась Зина и достала из кармана горсть семечек. - Угощайтесь, да не переживайте - никуда они от нас не денутся, подождем еще немного.
Вдруг в ее глазах вспыхнул лукавый огонек:
- Девочки, а давайте мы их проучим: убежим, пока их нет, в Петровку, пусть они нас поищут! Там ребят много, найдем себе новых кавалеров, а то наши уже надоели.
Подругам идея очень понравилась. Но вдруг Маша, опустив глаза, переменилась в лице. Лишь ножки Лиды были обуты в пусть поношенные, доставшиеся от старшей сестры туфельки. А они-то с Зиной были босые. Хоть и отгремела к тому времени война, а жили в селе пока трудно. Задумались девчата: к новым кавалерам идти босыми было стыдно. И тут, как всегда, у Зины созрела очередная сногсшибательная идея:
- Маша, а давай мы ноги испачкаем грязью. Ночь темная, никто не догадается о том, что мы босые!
Быстренько смоченной пылью они нарисовали себе на стопах туфельки и, взяв Лиду под руки, отправились в дорогу.
Петровка находилась всего в трех километрах от Никитовки. Чтобы сократить путь, девчонки пошли через поле. Уже стемнело, когда они добрались до соседней деревушки. От старших они знали, где собирается молодежь, и направились туда, откуда доносились звуки гармошки и балалайки. Гармонист первый заметил их:
- А это кто к нам пришел?
- Да это девчата из Никитовки пожаловали, - узнал гостей пастух Егор.
- Я их частенько вижу, когда прогоняю коров на водопой мимо колхозного поля. Они там свеклу пропалывают. Вот та рыженькая еще надо мною подшучивала. Зиной ее, кажется, зовут. А вот эта - Лида. А третью я не знаю, - произнес он, боком подойдя к Маше и заглянув ей в лицо. Потом поправил фуражку и протянул руку:
- А давайте с Вами познакомимся?!
Петровские дружелюбно приняли девчат. Те, освоившись, вместе со всеми начали петь, плясать, рассказывать смешные истории. Время пролетело незаметно, наступила пора возвращаться домой.
Долговязый пастух Егор, перекинув кнут через плечо, степенной походкой пошел провожать Машу. Лида и Зина тоже не остались без кавалеров.
А в Никитовке тем временем начался переполох. Ребята, не найдя нигде девчонок, догадались, что кроме как в Петровку им податься некуда, и отправились за подружками. Встреча произошла на поле между деревнями. Увидали никитовские, что их «невесты» шествуют под ручку с новыми «женихами», рассвирепели и, конечно, набросились на соперников. Завязалась драка. Испуганные девчонки сломя голову побежали к избе деда Федотыча, которая стояла на самом краю деревни. От страха Зина влезла под корову, Лида укрылась за плетнем, а Маша взобралась на потолок сарая и зарылась в сено.
Ребята, наподдав петровским тумаков и пригрозив, чтобы они на пушечный выстрел не приближались к их поселку, разгоряченные, но все-таки довольные своей победой, отправились за девчонками. По-хозяйски они прошли по федотычеву двору и, не заметив там никого, заглянули в дом. Кирилл, самый отчаянный в компании, потихонечку подкрался к старику, который мирно спал, похрапывая, наклонился над ним и звонко свистнул ему в ухо. Дед же спросонья так двинул шутника кулаком в глаз, что у того даже искры полетели. Хотел, было, хозяин всыпать и остальным, да тех и след простыл. Наступила тишина. Девчата поняли, что угроза миновала, выбрались наконец из убежищ.
На следующий день все встретились как ни в чем не бывало. И только Кирилл все время опускал голову и отворачивался, пряча от окружающих «фонарь», который ему искусно и от всей души поставил дед Федотыч.
Т. ПОДШИБЯКИНА.

Аисты

Июльским летним вечером мы с мамой вышли на улицу подышать перед сном. Погода была великолепная: тепло, сухо, небо чистое, с редкими уплывающими в даль облаками. Чуть позже появились на улице и соседи. Мы шутили и наслаждались красотой окружающей нас благоухающей зелени. Вдруг над головой пролетели две большие птицы.
- Цапли, - произнес кто-то между прочим, и оживленная беседа возобновилась.
Через некоторое время мы невольно прислушались к необычном звуку, похожему на треск падающего дерева в лесу, который доносился со стороны сада. Сосед отправился посмотреть, что же там трещит, и, возвращаясь, крикнул: «Аисты! Аисты прилетели!» С недоверием вся компания двинулась в сад: прежде в наши края никогда не залетали такие гости.
На старой водокачке на ярком фоне заката мирно стояли две великолепные птицы. Изящные, с острыми клювами, ослепительно белые, лишь по кромке крыльев - черное оперение.
Они прилетали каждый вечер, и в это время я, как маленькая девочка, бежала к заветному месту, чтобы еще и еще раз взглянуть на эту красоту. Останавливалась в конце сада и тихо-тихо любовалась птицами. А когда пыталась подойти поближе, они настороженно поворачивались в мою сторону. Я замирала: а вдруг спугну?
Он и Она... Семья... Два любящих друг друга существа. Они беспредельно высоко от земли, от людей, от всего мира. Им хорошо вдвоем, а все остальное для них не существует. Вот счастье!
Я с завистью смотрела на то, как она заботливо перебирает перья под его крыльями своим тонким клювиком, как он каждый раз настораживается в готовности защитить, когда слышал какой-нибудь пугающий звук. И на душе становилось легко и спокойно, снова хотелось жить, появлялась в сердце надежда на что-то лучшее. Ведь есть на свете любовь, верность, и это здорово!
Однажды пошел сильный дождь. Сверкала молния, а вслед за ней словно в продолжение гремел гром. Ливень был такой, что буквально в метре от себя невозможно было разглядеть предмет. Потоки воды помчались по улице, угрожающе застучали по крыше. Я подбежала к окну и закрыла его створки. В это мгновение громыхнуло так, что содрогнулись стекла. По  спине прошел холодок, а сердце сжалось от страха. Подумалось: «Как там аисты? Живы ли? А вдруг молния ударила в водокачку и погубила их?»
Ранним утром я с волнением вышла из дома и направилась в сторону «птичьей гостиницы». Гроза давно миновала, будто и не было ее вовсе. Только глубокие прозрачные лужи, почерневшая от сырости земля и мокрая листва напоминали о вчерашнем ливне. ...Они стояли на фоне голубого неба, а восходящее солнце играло первыми лучами на их белых одеждах. Всем своим существом я почувствовала, как от аистов исходит неимоверная сила жизни и уверенности: вдвоем можно победить любые невзгоды, преодолеть все тяготы, которые встречаются на пути!
Т. ПОДШИБЯКИНА.

Первая любовь

Путешествовать очень интересно: можно многое увидеть, многое услышать, а иногда дорога - самый лучший повод помолчать, привести свои мысли в порядок. Для меня путешествие - это всегда надежда на то, что по возвращении домой что-нибудь изменится в лучшую сторону. А еще дорога приносит потрясающие истории из жизни людей.
Когда садишься в вагон поезда, не ведаешь, кого судьба пошлет тебе в попутчики. В одну из последних поездок она преподнесла мне встречу с Ириной. Она сразу показалась мне очень приветливым, добрым и уверенным человеком, чем расположила к себе. Слово - за слово, разговорились, познакомились, перешли на "ты". Начали вспоминать о детстве, школьных годах и, конечно, о первой любви. Под размеренный стук колес рассказала Ирина свою историю, наполненную романтикой и горьким трагизмом.
"Мне тогда было всего двенадцать лет. По вечерам у нас, как обычно в деревнях, компания собиралась разновозрастная. Мы отправлялись к пруду и разводили на берегу большой костер. Куролесили, рассказывали анекдоты, заигрывали друг с дружкой. Я, как самая младшая, чувствовала себя несколько неуверенно, скромно сидела, смотрела на пламя и слушала разговоры. Среди других выделялся красивый, высокий, плечистый семнадцатилетний Алексей. Мне он казался таким взрослым. Как и многие другие девчонки, я влюбилась в него. Каждый вечер садилась у костра напротив Алеши и украдкой им любовалась. Думала, что никто этого не замечает, но однажды кто-то сказал: "Смотрите, а ведь Иришка влюбилась в Алексея!" Я смущенно попыталась возразить, а все вокруг стали подшучивать надо мной. Только предмет моей первой влюбленности оставался сдержанным и тактичным.
Однажды Алексей подошел ко мне и спросил: "Разреши, я тебя провожу?" Я не могла поверить в то, что сбылась моя мечта, и, конечно, согласилась. Не помня себя от радости прыгнула на заднее сидение его мотоцикла, и мы помчались. Потом долго сидели около моего дома, о чем-то болтали. Его неожиданный вопрос застал меня врасплох: "Можно мне тебя поцеловать?" "Что делать?" - мысленно запаниковала я сначала, но виду не подала, быстро протянула руку за изгородь, где рос куст крыжовника, сорвала горсть ягод, положила их в рот и кое-как проговорила: "А у меня рот занят". Он улыбнулся: "А я подожду, пока ты прожуешь".
От страха похолодели руки, но этого поцелуя хотелось больше всего на свете. Голова закружилась, я будто летела в пропасть. Алексей целовал меня нежно и долго, мы и не заметили, как посветлело на востоке. "Мне пора домой!" - испугалась я. "Увидимся", - произнес он, завел мотоцикл и уехал.
В надежде, что мама спит, тихонько пробиралась к своей кровати. Вдруг услышала возмущенный строгий голос. Мама схватила меня за косу, намотала ее на руку и задала такую трепку! Такова была плата за мой первый поцелуй. Но даже это не испортило мне настроения. Заснуть не удавалось, все кружились воспоминания о долгожданном и в то же время неожиданном свидании.
На следующий вечер Алексей приехал снова, и мы умчались вдвоем на мотоцикле подальше от моего дома. Катались долго, обгоняя мелькающие огни. Ах как здорово было с моим избранником! Конечно, он был самым, самым, самым...
Больше свиданий не было. Он просто больше не приехал. Тогда я очень переживала этот разрыв. Сегодня же, по прошествии времени, очень благодарна Алеше за то, что он ничем не омрачил наших встреч.
Жизнь потекла дальше. Я повзрослела, встретила хорошего человека, вышла замуж, родила двоих детей. Слышала от знакомых, что Алексей тоже обзавелся семьей, они с супругой тоже ждали ребенка.
Однажды мы с мужем поздно ночью возвращались домой. Дорога была спокойной. И вдруг увидели слетевший с трассы автомобиль. Тревога всколыхнула сердце: я узнала машину Алексея. Дальний свет фар освещал путь, со страхом я приблизилась к искореженной груде металла. Двери были открыты. Окровавленное тело Алексея было бездыханным. Ноги мои подкосились, острая боль пронзила грудь...
Дальнейший путь прошел как в тумане. Перед глазами стояла ужасная картина смерти человека, который подарил мне счастье первой любви, первого поцелуя. И думалось: злая воля судьбы предоставила именно мне первой увидеть Алексея ушедшим из жизни... Вспоминался костер, пылающий много лет назад у пруда, скамейка, где прошло наше первое свидание, куст крыжовника, предрассветное небо. Со мной прощалась моя первая любовь".
Т. ПОДШИБЯКИНА.

Дикие утки.

  Дед Андрей накинул на себя выходной пиджак и крикнул бабушке:
- Дуня, я к Ноне схожу, а то давно у сестры не был.
- Ну, ступай, ступай, привет ей передай,- ответила та, управляясь на кухне.
          Он не спеша побрёл к плотине, которая, разделив пруд и глубокий овраг, соединяла два расположенных друг против друга порядка Филатовки. В воздухе пахло душистыми яблоками из находившегося неподалёку школьного сада, ивами и «цветущей» августовской водой. В задумчивости проходя по тропинке, он вдруг услыхал глухое кряканье где-то рядом. С интересом подняв голову, он разглядел на зеленоватой водной глади пёструю стайку уток, которые безмятежно плавали, барахтались, переворачивались вверх тормашками, ныряя за рыбой. Увидев их разноцветный окрас, дед удивлённо воскликнул:
- Дикие! – и живо помчался к стоящей неподалёку невысокой сестринской избе и прямо таки взлетев на крыльцо, затарабанил в дверь.
 Отворила баба Ноня, и он возбуждённо выпалил:
  - Ноня, Сашка дома?
  - Дома. А зачем он тебе?
Дед прошмыгнул в сени, оттолкнув хозяйку. Та в растерянности возмущённо воскликнула, вытирая мокрые по локоть от стирки руки о передник:
  -Да ты что, как скаженный, прилетел. Ни « здравствуй» тебе, ни « до свидания». Случилось-то что?
-Сашка, Сашка, скорей хватай ружьё, бежим на пруд. Там утки прилетели, Дикие! Стая целая… Да что ты медлишь? Скорей, а то улетят!
- Сейчас, дядя Андрей, сейчас, бегу,- ответил племянник, прыгая в галоши.
  Дед поспешил к выходу и добавил:
  -Сашка, Шарика возьми. Уток будет из воды таскать. Ноня, а ты корыто приготовь да топор, чтоб быстрей их порубить и ощипать. Да ножи поточить не забудь. Мяса-то сколько будет,- и он в предвкушении сытного ужина проглотил набежавшую слюну.
  Сашка, дед и  Шарик помчались к пруду. Замедлив у зарослей ракит шаг, уже на цыпочках подкрались к плотине и тихонечко улеглись прямо на землю и замерли. Лишь только пёс, виляя хвостиком, слабо скулил, но Сашка, цыкнув на него, вскинул ружьё и прицелился. Раздался выстрел. Утки испуганно закрякали и захлопали крыльями по воде, разбегаясь в разные стороны, но ни одна не взлетела.
- Попал, попал, Шурик, попал!- радостно сдвинув фуражку со лба на затылок, дед Андрей прямо таки подпрыгнул на месте.- Стреляй дальше.
  Племянник прицелился, выстрелил снова, и вторая утка без чувств упала на воду.
  - Молодец, Сашка, - не унимался дед.- Молодец!
  -Дядя Андрей, странные они какие-то. Почему с воды не поднимаются, не взлетают?
  -Зажирели, наверно, рыбы объелись. Не отвлекайся, стреляй, развеял его сомнения дед.
  Третий, четвёртый выстрел, пятый, и восторженный Шарик, обрадованный долгожданной для него работой, старательно доставал одну за другой тушки. Патроны закончились, и на водной глади остались одиноко плавать несколько перепуганных до смерти птиц.
  -Эх, жалко, патроны кончились. Ну, ладно, хватай добычу, пока не остыла и быстрей щипать.
  Счастливые охотники направились к дому. Довольный Шарик с радостной мордочкой, весело виляя хвостом, с чувством выполненного долга и удовлетворённости тем, что смог послужить хозяину, бежал впереди.
  Взойдя на крыльцо, мужики с гордостью выложили добычу на стол, и дед крикнул:
  -Ноня, принимай трофей.
  Ноня засуетилась, перенося птицу в уже приготовленное корыто, и работа закипела полным ходом.
  -Эх, ужин у нас сегодня будет на славу. Домой себе несколько штук
 возьму, Дуня обрадуется,- засучив рукава по локоть и ощипывая первую птицу, тараторил дед Андрей.
  И тут на пороге вдруг появился сосед Никифорович, который жил неподалёку. На его лице было нарисовано сильное негодование. Разгневанный, он грозно закричал:
  -Вы что это наделали, окаянные. Вы за что мою птицу перестреляли, всю почти изничтожили!?
  -Как твою?- лицо деда Андрея вытянулось от неожиданности, и он развёл руками.- Мы диких стреляли, пёстрых.
  -Пёстрых - пёстрых! - передразнил Никифорович. – Ты чего, Константиныч, пёстрых домашних от диких отличить не можешь по старости своей. Только второй день, как  уточек  на  пруд выпустили, а вы их вот так , варварски, как хвашисты… Эх, растили, растили с бабкой мы их, а вы…Сашка, ты-то молодой, куды глядел?
  -Да, дядя Андрей меня взболомутил: «быстрей-быстрей», я и растерялся,- оправдывался племянник.- То-то, я думаю: почему утки дикие, а с воды не поднимаются. Домашние-то летать не умеют.
  Покрасневший от волнения дед Никифорович держался за сердце. Баба Ноня, смекнув, что дело приняло нежелательный оборот, решила как-то уладить конфликт, и на столе стали одна за другой появляться                миски с закуской и огромная бутыль с самогоном.
  -Никифорович, Никифорович, ну, ты не ругайся… Ну, ошиблись ребята. С кем не бывает? Что ж их теперь самих за этот грех к стенке? Ты лучше присаживайся вот сюда, к столу, - и она протёрла тряпкой табурет.- На, выпей, свеженький, вчера только выгнала, - и она в завершение своей сервировки хлопнула перед ним по деревянной поверхности гранёным двухсотграммовым стаканом.
  Никифорович, не поворачивая головы, покосился на стол, покряхтел и замолчал. Забулькала самогонка, он протянул руку и принял залпом «успокоительное». Потом, взяв кусок сала, занюхал его носом и положил в рот. Ноня, увидев, что он подобрел, начала поспешно собирать ему в мешок птицу, предложив как бы невзначай:
  -Никифорович, ты не сердись, они не нарочно. Забери тушки домой, Нюра твоя их разделает, а я помогу, если что, ладно, а?- и она уставилась на него своими невинными глазками. Он посмотрел на неё, кашлянул разок, и, снова покосившись на бутылку, произнёс:
  -Ну, ладно, - и Ноня снова наполнила стакан.
  - Пусть там Нюра дюже не ругается,- умоляла женщина, наливая ему бутылочку с собой.
  - Да, улажу я дома, всё будеть хвонарём,- и, оттопырив полу пиджака, сунул заткнутую пробкой из кукурузного початка бутыль во внутренний карман. Сашка  навалил ему на плечо мешок, и он, ссутулившись, пошатываясь, поплёлся домой…
  Все трое, стоя на крылечке, учтиво улыбались ему вслед, а когда он отошёл подальше, Ноня повернулась и, с укоризной посмотрев на сына и  брата, строго сказала:
  -Эх, горе - охотники,- и, махнув рукой, молча пошла в дом.
          На следующее утро дед Никифорович снова появился на пороге её дома и, теребя в руках фуражку, обратился к хозяйке:
- Ноня, есть там у тебя ещё что-нибудь?
- Она налила ему тот же стакан. Он, опрокинув его и закусив огурцом, разомлел и пожаловался:
  -Ноня, а ведь он им весь пушок попортил… Э-э-х!
  Он захаживал потом ежедневно в течение долгого времени и, выпив, повторял всё время одну и ту же эту фразу. А Ноня покорно исполняла эту его прихоть, дабы как-то сгладить возникший по соседству конфликт, до тех пор, пока всё случившееся само по себе не ушло в забвение.
                Заверенный печатью.
В заснеженном холодном колхозном гараже сидели мужики в ожидании утреннего наряда. Чтобы скоротать время, они азартно «резались» в «козла». Кто-то настороженно ждал своего хода, а кто-то уже хлопал по столу картой. Кто-то разочарованно бранился матом при неудаче, а тот, кому повезло, подпрыгивал от радости на месте и кричал: « Ура! Наша взяла!»
И тут атмосферу этого азарта приятно нарушило появление молодой бухгалтерши. Пышущая здоровьем красавица, одетая по последней моде в облегающее стройную фигуру пальто из ткани «кружевница», украшенное шикарным воротником из шкурки песца, чеканила высокими острыми каблучками по бетонному полу гаража свой шаг.
- Здравствуйте, мальчики, - стряхивая с меховой шапки налипший мокрый снег и поправляя светлые локоны, произнесла она задорным и в то же время ласковым голосом.
По гаражу распространился запах дорогих её духов. Обалдевшие в очередной раз мужики замерли на какое-то мгновение, как щебечущая стайка воробьёв, а затем один из них, выйдя из оцепенения, промолвил:
- Привет, Нина. Ты путёвки нам принесла?
- Принесла, - ответила она, доставая из сумочки покрасневшими от мороза пухлыми ручками документы.- Тебе, Лёша, на ферме сегодня нужно быть, тебе, Серёжа, за бензином на нефтебазу, а тебя, Андрей, председатель в райцентр направляет. Подойди к нему, он даст распоряжение.
Парни разобрали путёвки, пошутили немного с Ниночкой, и она той же чарующей походкой направилась к выходу, а когда скрылась за дверью, Лёша произнёс:
- Ох, и девки у нас в конторе. Красавицы. Все, как одна – кровь с молоком. Тебе и не снилось с такой закуролесить, да, Петюня? – и он обратился к одиноко стоявшему в сторонке, щупленькому, похожему на подростка, мужичишке. Тот отмахнулся от язвительного товарища и гнусавым голосом протянул:
- Да, не снилось… Говори, говори… Вот придёт весна, увидите: все они мои будут.
Мужики посмеялись, прыгнули каждый в свою машину и отправились работать. А Петюня затаился в своих мыслях. Ему не стало обидно, нет. Казалось, это чувство не было знакомо ему вообще. Просто хотелось им всем доказать, что он тоже кое на что способен. Ему было уже тридцатьпять, но всерьёз его никто не воспринимал, все постоянно над ним посмеивались, но он, как поплавок на воде, держался стойко. Всегда улыбчивый, катился по жизни, словно резиновый мячик по песку. Ничто к нему не приставало. У него было две страсти: деньги и женщины. Причём, когда нужно было выбрать из этих двух, то материальный вопрос всегда преобладал. Деньги у Петюни водились постоянно, но их хотелось всё больше и больше. Он не гнушался заработать их любым, пусть даже не очень порядочным способом, стараясь урвать по максимуму. Обвести кого-нибудь вокруг пальца не составляло ему труда. Если получалось – то хорошо, а не получалось – ну и ладно. Он мог подвезти человека, к примеру, до больницы втридорога, или даже взять с соседа-пенсионера плату за доставку лекарства, что, в общем-то, в те времена, особенно в деревне, не было принято. Поначалу это  крайне возмущало, говорилось о совести, но это дело не меняло, и, в конце концов, приняв ситуацию такой, какая она есть, все махали рукой: «А, да это же Петюня!» Окружающие привыкли к нему, уже философски расценивая такой его подход к жизни как оптимистический, и если, конечно же, смотреть на всё со стороны, не касаясь себя, то это даже порой забавляло.
Петюня – это была кличка. Достаточно было взглянуть и пообщаться, и вопроса «почему» не возникало. А имя и фамилия у него были несоответственно громкие: Павел Сидоров.
Второй его страстью были женщины. Когда он кого-нибудь из них обхаживал, то при этом напоминал бойкого декоративного петушка, гоняющегося за всеми курочками одновременно. Он хотел иметь всех и сразу, но женщины, шутя, отмахивались от него, и, как правило, дальше слов дело не заходило. Как же? Осыпая одну из них комплиментами, он располагал её к себе, но через несколько минут, увидев в окно автомобиля смазливую физиономию или короткую юбку, с восторгом восклицал: «Ах, какие ножки! Мне б такую девушку». А ещё через некоторое время, посадив рядом с собой новую попутчицу, кавалер мгновенно переключал всё внимание на неё. В салоне начинала витать вызванная чувством ущемлённого женского самолюбия  лёгкая враждебность, а потом, понимая, насколько это бессмысленно и нелепо, все уже смеялись и над ним, и над собой тоже и проговаривали одну и ту же фразу:
- Ой, да это же Петюня.
И что самое удивительное: у этого маленького во всех отношениях человечишки была потрясающе умная и красивая жена.
Пришла весна. В воздухе царило ощущение свежести и новизны. Солнце бешено палило, так что снег испуганно чернел и торопливо превращался в пар. Вдохновенно, безудержно бежали ручьи, так же безудержно в прозрачном небе с пронзительным криком носились птицы. Ароматы распускающихся листьев, оттаявшей земли, первой молоденькой травки возле подсыхающих тропинок дурманили, будоражили, кружили голову.
- Сидоров, отвезёшь Нину в райцентр с отчётом, - дал указание председатель.
- Хорошо,- обрадовался Петюня.
Машина уже ждала у порога конторы. Водитель открыл перед прекрасной попутчицей дверь.
Она устроилась рядом с ним, грациозно расстегнув пуговички лёгкого пальтишка на пышной груди и откинув назад свои белокурые волосы. Он шустро обежал грузовик спереди и прыгнул за руль, обхватив его крохотными ладошками. Повернул ключ, мотор загудел, и они помчались.
Всю дорогу он пытался её развлекать, рассказывая весёлые истории из своей шофёрской жизни. Она громко смеялась, не глядя на него, устремив взор прямо на дорогу. За какие-то полчаса он домчал её до города. Она, светящаяся и сияющая, побежала в сельхозуправление. Он, откинувшись на сиденье, практически спрятавшись за руль, закрыл глаза и притаился в ожидании продолжения приятного общения.
Через некоторое время женщина вернулась в машину. Снова расположившись на сиденье, она достала зеркальце, покрутила перед ним своим милым румяным личиком, подкрасила губки, и они поехали обратно.
Трасса проходила через лес. Отдалившись от города, Петюня неожиданно повернул в « рощу любви», где росли молоденькие, с ослепительно белыми стволами, берёзки. Машина запрыгала по неровной грунтовке. Нина от внезапной встряски вскрикнула. Петюня притормозил и, облокотившись на дверь, молча расплылся в улыбке. Нина, наконец-то, впервые за всё время общения повернула голову в его сторону и, посмотрев свысока, удивлённо подняла бровки:
- Павел, что это?
Ответ поверг её в несказанное возмущение:
- Ну, я же обещал зимой мужикам, что все вы будете мои.
- Павел, ну это ты зря, - продолжала она с иронией. – Я же ведь Гришке своему всё расскажу. Ты знаешь, какой он у меня горячий, как горец. Не шути так, а то ведь костей не соберёшь. Лучше поехали отсюда от греха подальше.
- Ну, ладно, ладно, - заёрзав по сиденью, Петюня пошёл на попятную. Но чтобы хоть как-то удовлетворить хотя бы самолюбие, дотронулся рукой до её бедра. – Ну, дай хоть за коленку подержаться.
Женщина молча отодвинула его руку, и, отвернувшись, хитро прищурила глаза, покивала головой и, вытянув губки трубочкой, подумала про себя: «Ну, ладно, Петюня!»
На следующий день Андрей, войдя утром в гараж, крикнул:
- Сидоров, тебя в бухгалтерию приглашают.
- Зачем? – спросил тот, выбираясь из-под грузовика.
- Не знаю. Девчата чего-то искали. Сказали, чтобы срочно был.
Петюня, ничего не подозревая, поплёлся в контору.
- Чего звали? – спросил он, закрывая за собой дверь.
Все три женщины сначала медленно стали подниматься со стульев, а затем, окружив его, схватили за руки и повалили на стол.
- Отпустите, дуры, что вы делаете? – завопил Петюня, беспомощно махая ногами.
 Подошла  Нина и, грозно посмотрев  ему в лицо, ехидно улыбнулась. В руках у неё была какая-то коробочка.
- Отпустите, отпустите! – испуганно кричал он, поняв, что девчонки задумали что-то недоброе.
Но они были непреклонны. Нина резко стащила с него штаны, он закрыл от стыда глаза, и прямо на мужском достоинстве у него возникла круглая жирная чернильная печать.
- Так тебе, маньяк ты наш сексуальный,- приговаривала она.- Будешь знать, как порядочных девушек в лес завозить.
Вошедшие в азарт девчонки кричали, визжали, а затем, дождавшись результата, всё-таки разжали руки. Покрасневший Петюня, натягивая на ходу портки и обиженно шмыгая носом, поплёлся к выходу, повторяя:
- Дуры, дуры, вы, девки, дуры!
Стёкла конторы содрогались от волн гогота исполнительниц самосуда,
 которые, держась за уже заболевшие животы, прямо-таки катались по стульям. Они вспоминали, как их самонадеянный обидчик дрожал у них в руках, и были очень довольны тем, что возмездие, наконец-то, свершилось.             

                Зарплата.

  Долгий хриплый гудок грузового локомотива в очередной раз пронзил тишину. Состав, поблёскивая растаявшим от августовской жары мазутом, лениво отстучал колёсами свой чёткий ритм. От потока всколыхнувшегося воздуха на какое-то время оживилась трава около железнодорожного полотна и листья на растущих рядом деревьях, но поезд прошёл, и они, как прежде, безнадежно замерли.
  - Хватит с меня,- вдруг решительно сказал молодой коренастый путеец, бросив инструмент на землю и, вытирая желтушкой- рабочим жилетом - пот со лба, добавил:- Петрович, слышишь, что говорю?
  - Ещё час. Вон до того столба дойдём, и всё,- строго ответил  бригадир, постукивая по рельсе.
  -Какой час! Зарплата у нас сегодня или не зарплата? Обмыть надо, да, Коляня?- и парень, подмигнув, обратился к стоявшему рядом черноволосому кудрявому щупленькому мужичишке лет сорока пяти.
  - Да, Санёк,- просипилявил тот.
  -Ну, вот видишь, Петрович, большая часть человечества «за».
  Бригадир, не поднимая головы, призадумался и, помолчав минуту, вдруг махнул рукой.- А ну вас! « За» так «за». Что с вами поделаешь, - и, подняв майку и почесав чумазой пятернёй лохматый живот, спросил:
  -А за горючим кто пойдёт?
  -Кто- кто? А никто. Мы с Коляней, пока ты у кассы стоял, уже приготовились к этому, так сказать, мероприятию. Вон у него в рюкзачке всё и лежит.
  -А что же вы до сих пор молчали?- потирая шершавые ладони, загоготал Петрович.- Измором, гады, берёте?
  -Да где уж там измором! Сами чуть не умерли, думали: слюной подавимся. Да ты ж у нас строгий.
  -Ладно, - махнул рукой тот. - Хватит болтать зря. Давайте. Зарплата всё-таки или не зарплата?
  Усевшись прямо на рельсы запасного пути, мужики быстро откупорили наполненную чуть было уже ни закипевшей водкой посуду, разложили закуску и принялись праздновать. И еда тут пошла, и беседа завязалась. Как всегда и обо всём. Коснулись политики, поругали начальство за несправедливость. Пожаловались на сварливых жён да и вспомнили, конечно, свои весёлые похождения.
  Время пролетело незаметно. Подкралась темнота. Все трое были уже доведены «до кондиции», а Коля так вообще улёгся на полотно без чувств.
- Домой пора. Коляня, вставай,- заплетающимся языком еле выговорил Санёк и принялся расталкивать товарища. Петрович, помоги.
  Петрович попытался поднять Николая, но тот снова рухнул на землю.
  - Худенький, а тяжёлый,- кряхтя, произнёс он.- Пил с нами наравне, а на ногах не стоит. Как неживой. Ну и пусть тут лежит. Мы его всё равно не донесём. Самим бы добраться. Проспится - придёт.
  Оставив Николая, мужики набросили инструмент на плечи и, пошатываясь, поплелись к находившейся неподалёку станции.
  А в это время его супруга Елизавета, обеспокоенная долгим отсутствием мужа, отправилась на его поиски. Прибежав в кабинет дежурного по вокзалу, где обычно в конце трудового дня собирались рабочие, нервно спросила:
  - Коля здесь не был? Я его уже целый час ищу, с ног сбилась.
  Дежурная, зная чрезмерно суетливую натуру Лизы, которая очень часто любила поднимать бурю в стакане воды, попыталась её успокоить.
  - Они ещё и не показывались. Ты не волнуйся, зарплату, наверно, обмывают.
  - Я ему обмою! Мало не покажется, - и она выскочила из помещения. Увидев показавшихся вдали Петровича и Саню, побежала им навстречу прямо по шпалам и, приблизившись, грозно выпалила:
  - Где мой?
  - Там… На рельсах лежит… Без сознания, - едва выговорив, Петрович неуклюже повернулся и показал рукой и, переваливаясь с ноги на ногу, как медведь, побрёл дальше.
  Испуганная Лиза помчалась туда. Дорога ей показалась бесконечной. Но вот проходящий мимо поезд осветил  одиноко лежавшую щупленькую фигурку мужа. Подлетев к нему, она начала его тормошить:
  - Коля! Коля!- но он не шевелился и, как ей почудилось, не дышал. Она припала ухом к его груди, и ей показалось, что сердце не бьётся.
  - А- а- а, помер, помер!- закричала она, взявшись за голову, и пустилась обратно за помощью.
  Вызвали железнодорожную скорую и милиционера. Но у тех тоже сегодня была зарплата, поэтому с неохотой, едва раскачавшись, они поехали на освидетельствование. Осмотрев тело и пощупав пульс, пьяненький фельдшер сказал коротко:
  - Труп. В морг.
  Покойного погрузили на носилки и повезли. Лиза, услыхав такое страшное заключение, чуть было не упала в обморок. Но организовывать похороны было некому, поэтому она, приняв большую дозу успокоительного, взяла себя в руки.
  Печальная весть облетела всю округу. Сообщили старенькой матери, друзьям, соседям. Все были потрясены трагедией и сочувствующе вздыхали. Родственники помогали убирать жилище, а подруга Лизы занялась приготовлением традиционного блюда – лапши на поминки.
           Рано утром вдова отправилась по магазинам и в бюро ритуальных услуг. Закупив продукты, венки и гроб, поехала на грузовике за мужем.
  А тем временем Николай, которого оставили лежать на высоком столе в морге, от холода вдруг стал приходить в себя. Его знобило, в голове трещало. Открыв глаза, он сначала не понял, где находится. Приподнялся на локтях, озираясь в темноте по сторонам. Приглядевшись повнимательнее и увидев  рядом два накрытых простынями тела, догадался и с ужасом произнёс:
  - Во попал…
  Ничего не оставалось делать, как дождаться утра, и он, съёжившись под покрывалом, снова прилёг.
  И вот, наконец, услышав на улице долгожданные голоса и гул подъехавшей машины, поднялся и уселся на стол, свесив ноги.
  Дверь со скрипом отворилась, и на пороге появилась Лиза в траурном наряде. Остолбенев от неожиданности, она  какое-то время стояла молча, раскрыв рот, а затем начала сползать по откосу вниз. В глазах её потемнело, и  она в беспомощности зарыдала. И вдруг, сорвав с головы чёрный платок, как бешеная кошка, набросилась на мужа с кулаками, приговаривая:
  - Ах, ты сволочь! Ах ты, алкаш эдакий! Ах ты, гад ползучий! Надрался до поросячьего визгу, всех перепугал. Да как тебе не совестно. О нас не подумал. Мать там, бедная, от слёз почернела.
  Коля не сопротивлялся, а только, покорно сложив руки крест на крест  перед собой, закрывал лицо, отвечая виновато:
  - Лиз, Лиз, хватит.
  -Ах ты, ирод,- вцепившись в густой чуб мужа, не унималась она, но, наконец уже, выбившись из сил, присела рядом и, уронив голову ему на плечо, завыла.
  - Ну, хватит, Лиз, - произнёс он и с опаской поладил её ладонью.
  Вой супруги постепенно сменился всхлипываниями, а вскоре и совсем утих, и она спросила:
  -Коль, а что с гробом-то делать будем?
  -Что-что? Нашла, о чём беспокоиться. На дрова порублю, печку истопим.
  -Коль, а с венками? Денег-то ушло сколько.
  -С венками!? На базар отнесу, продам,- буркнул он, а затем добавил: - Выкинешь, а деньги я заработаю. Я ж ведь живой.
  - Да…- согласилась Лиза.- Коль, а ты представляешь: там уже еду на поминки приготовили. Двух кур зарубили: белую и рябенькую. Ира лапшу натирала всю ночь. С продуктами-то что делать?
  -Свадьбу сыграем!- едва не выругавшись, выкрикнул он.
  - Какую это свадьбу?! – и она, поднявшись с его плеча, в недоумении уставилась ему в лицо.
  - Золотую!..- и уже более сдержанно добавил: - Какую-какую? Вот пристала. Ну, не свадьбу, так день рождения.
  И они оба рассмеялись. Николай, увидев, наконец-то, повеселевшую супругу, с облегчением вздохнул и произнёс:
  -Ну, слава Богу, - а затем, почесав темя, вдруг ощутил, как сильно трещит в голове, и подумал: «Ну вот, теперь пора домой, лечиться».




Капюры.
Это произошло в середине прошлой зимы. Пришлось мне однажды на такси добираться в райцентр. Подъехала машина, и водитель, учтиво улыбаясь, открыл мне заднюю дверь. Я заглянула в салон и увидела там трёх незнакомых женщин. Полная добродушная дама сидела впереди, а на заднем сиденье - молодая девушка и сухощавая старушка. Я попросила их потесниться. Бабушка быстро подвинулась, сохраняя маску строгости на лице, и я присела рядом… Дверь захлопнулась, и автомобиль тронулся.
В тёплом салоне я быстренько согрелась и решила сразу же приготовить деньги для оплаты за проезд.
- У меня только пятидесятирублёвая купюра. У вас сдача будет? 
- Будет, будет, - ответил шофёр, а женщина на переднем сиденье вдруг неожиданно разразилась смехом и обратилась к старушке:
- Тётя Поля, расскажи про купюры.
- Капюры-капюры… Сколько про них можно рассказывать? – и старушка с лёгким негодованием поправила завязанный под острым подбородком тёмно-зелёный шерстяной платок.
- Ну, расскажи,- упрашивала женщина, улыбаясь.
- Ладно, - и баба Поля поведала нам свою историю.
- Дело было так же, как и сейчас, зимой. Живу я одна в старенькой избушке на окраине села. Ко мне летом-то редко кто заходит, а уж в холодное время года  - тем более. Сверстницы многие померли, всё-таки девятый десяток пошёл. А кто живой, так то ноги болят зимой по сугробам-то в гости ходить, а таких, как Никифоровна, и глаза б мои её не видели, и уши б мои не слышали её поганых сплетен. Дом зятя с дочкой через пять дворов от моего. Вот они-то прибегают ко мне уголь принести, дрова, снег у крылечка почистить.
Сижу я как-то у окошка, поглядываю, как на ветке рябины синичка скачет. Озорная такая, шустрая. А кот мой, Барсик, так тот, окаянный, под деревом караулит, как бы её, желтогрудую, сцапать. Смотрю: машина подъезжает, такая же, как твоя, сынок, только синяя. Разворачивается и останавливается. Выходит из неё женщина представительная, красивая, нарядная, лет сорока. Пальто на ней с огромным воротником до самого пояса и шапка на голове песцовая. К калитке направляется. Она у меня слабенькая, ветхая, того и гляди, рассыплется, а зятю всё некогда подремонтировать. Замешкалась она, открывая её, а затем справилась и затопала по крылечку. Я пустилась в сени и спрашиваю:
- Кто там?
- Откройте, пожалуйста, я из райсобеса, - вежливо ответила женщина.
Я отворила дверь и спросила:
- А чего тебе, дочка, надобно?
- Бабушка, скоро денежная реформа. Деньги меняться будут. Мы переписываем номера с крупных купюр у пожилых людей, если они у них есть, чтобы вам, стареньким с больными ножками и давлением потом в назначенный день в сберкассу не ездить, в очереди не стоять. Обратитесь невовремя, опоздаете – денежки и пропадут.
Я испугалась. Как же?! Ведь когда Горбачёв-то был у власти, у дочки   аж  пять тысяч пропало теми, советскими, деньгами. Зять, бедный, так переживал за честно заработанные сбережения, что в больницу попал с сердечным приступом. Жалко его, ведь он у меня хороший: хозяйственный, не пьёт. Мы за ним, как за стеной кремлёвской. Что с ним-то будет?
И я засуетилась, в глазах аж потемнело, да как закричу:
-Есть, есть у меня капюры! Заходи, милая. Да какие вы молодцы, что о нас, старых, беспокоитесь.
- Как же не беспокоиться, всё для вас, - и женщина мило улыбнулась и переступила порог.
Я проводила гостью в дом, усадила за стол. Она достала ручку и блокнот.
-Есть у меня, дочка, крупные капюры в смертёльнем узлу. На случай берегу. Часть от пенсии на пропитание и на похороны откладываю, а остальное детям отдаю. Много ли бабке старой надо.
Я нашла ключик от шифоньера и открыла им дверцу. Достала из угла смертёльний  узел, положила на стол, а сама присела на табурет. Развязываю его и рассказываю:
- Вот на это меня класть будут в гроб. Вот этим атласным покрывалом укрывать будут. А вот эту тюль мне сестра из Москвы привезла, когда живая была, царствие ей небесное.
Я достала комнатные тапки, в которых и лежали деньги. Выложила сбережения на стол и тут, как на грех, один из них упал на пол. Я наклонилась за ним и услышала, как у гостьи в кармане телефон сотовый тренькнул. Тапок-то достала, голову подняла, а женщина почему-то быстренько вскочила с места, взяла сумочку и направилась к выходу. Я спрашиваю:
- Ты куда, детка, переписала уже всё, что ли?
- Да, переписала, бабушка. До свидания. Мне ещё многих посетить нужно сегодня. Боюсь не успеть, время поджимает, - и, хлопнув дверью, поспешно удалилась.
Я услыхала, как завизжали, скользя по обледеневшей дороге, колёса отъезжающей машины. Встала, чтобы дверь закрыть, и встретила в коридоре зятя.
- Что это за особа, с которой я у калитки столкнулся? – строго спросил он.
Облегчённо вздохнув, я всё ему рассказала. Но когда мы возвратились в комнату и подошли к столу, то от моей радости не осталось и следа. Взяв в руки деньги, я с ужасом обнаружила, что от восьми капюр остались только три. А остальные, наверно, в райсобес уехали с этой лисой Алисой.
От дочки с зятем я получила такую взбучку, что на всю жизнь теперь хватит. Но с тех пор дверь незнакомым людям не открываю. Кто знает, кому ещё захочется поживиться за счёт старого беззащитного человека.               

Му – у – у – у !
Плотное тёмное полотно с первыми, появившимися на небе тусклыми звёздами, окутало землю. Марии Ершовой предстояло очередное ночное дежурство на колхозной ферме. Неторопливо обойдя коровник, она заботливым взглядом окинула животных, которые готовились ко сну.
- Малышка, Малышка, - погладила она стельную бурёнку. – Волнуешься? - она потрогала рукой набухшее вымя. – Наверное, принимать мне сегодня роды у тебя.
Малышка взволнованно пыхтела, сопела влажным носом, переступала с ноги на ногу. Встревоженно поворачивалась и тянула морду к доярке.
- Ну, стой пока, я позже подойду.
Завершив обход по ферме, женщина возвратилась в бытовую комнату. Прилегла на  обитый холодным дерматином старенький диван. Попыталась задремать, но её волновало положение Малышки.
  «Бедненькая»,- думала она, - «тяжело тебе сегодня придётся. Понимаю все твои муки: сама ведь троих родила». И она  вспомнила, как появились на свет сначала сын, затем, одна за другой, дочки. Как из-за младшей она вообще чуть на тот свет не ушла, потому что та умудрилась расположиться в чреве неправильно. При этой мысли стало жутковато, и она поднялась и поспешила обратно в коровник. И вовремя она вернулась, сердце женское не обмануло: Малышка уже лежала на полу и тужилась, а половина телёнка уже появилась на свет.
Мария помогла корове освободиться от бремени, вытянув его.   Он сразу же встал на ноги и сделал первые шаги к матери. Та принялась его заботливо облизывать, а он, упрямо переставляя ножки, стучал крохотными копытцами по деревянному полу.
Женщина облегчённо вздохнула, довольная тем, что роды прошли без осложнений, и что не было необходимости вызывать среди ночи ветеринара. Но что-то не совсем понятное происходило с Малышкой. Она почему-то не спешила подниматься. Живот как-то странно сжимался, вздрагивал, и вскоре возле уже измученной бурёнки появился второй малыш.
Сначала Мария растерялась, а затем обрадовалась: « Корова одна, роды одни. То, что родилась двойня, никто не видел, значит, никто и не докажет. Возьму-ка я одного себе. Отпою молочком, выращу, продам, а деньги пойдут в помощь детям. Вот удача-то какая! А от колхоза не убудет».
Отнесла она второго близнеца в телятник, а первенца, того, который, как ей показалось, был покрепче, посадила в мешок и пустилась сломя голову домой, торопясь вернуться до рассвета.
Дорога проходила мимо городской церкви, окружённой со всех сторон старым кладбищем. Мария бежала, то и дело оборачиваясь: нет ли за ней погони. Всякое воровство у них на ферме пресекалось. Милиция проводила ночные рейды, и те неудачники, которые попадались с кражей корма или молока, строго наказывались.
Вдруг сзади на пустой трассе, откуда ни возьмись, замелькали фары какой-то машины. Мария ускорила шаг, но поняла, что это не поможет. У неё не было другого выхода, как повернуть на кладбище. Но машина ехала за ней следом.
«Всё, конец, я попалась!» - обречённо подумала она. Страх перед наказанием оказался сильнее страха перед кладбищенской атмосферой, и, углубившись подальше, она спряталась за обильно увешенный венками крест. Притаилась, положив мешок рядом с собой. Сердце выскакивало из груди. Казалось, она сейчас оглохнет от его стука. Кровь с необычайной скоростью бегала по венам, а в голове крутилась одна фраза: «Только бы не нашли. Только бы не нашли».
Автомобиль упрямо двигался в её сторону, приблизился и остановился. Фары погасли, и наступила тишина. Выходить из неё не торопились. Марию это несколько удивило. Она замерла, на какое-то время затаив дыхание, и широко раскрытыми от страха глазами уставилась на «Москвичонок», освещённый как на грех выкатившейся после полуночи луной.
Обе двери открылись, из автомобиля вышел мужчина, внешне нисколько не похожий на милиционера. Формы на нём не было. Он засуетился возле багажника, а затем, вытащив с переднего сиденья что-то тяжёлое, поднял его на руки и понёс по направлению к Марии.
 Он подошёл совсем близко, бросил поклажу на землю. Мария пригляделась и увидела, что это была женщина с длинными растрёпанными волосами и неестественно запрокинутой назад головой. Она чуть было не вскрикнула, но, поняв теперь весь ужас происходящего, сообразила, что и её жизни тоже угрожает серьёзная опасность, и поэтому зажала себе рот ладонью.
Мужчина принёс лопату и начал торопливо раскапывать могилу, предварительно растащив по сторонам венки. Он  шаркал об землю, она слетала со штыка, и  каждый звук при этом как будто резал Марию по сердцу. Он спешил, иногда останавливаясь и вытирая пот со лба. Луна предательски подсвечивала, но, тем не менее, помогала творить ему его чёрную работу. Вот он углубился сначала по колено, затем по пояс, чуть выше, и вдруг!.. Над пустынным, заросшим огромными деревьями кладбищем раздалось пронзительное: « Му- у- у- у!»
Мужчина замер. От испуга лопата выскочила у него из рук, и он камнем рухнул в выкопанную им яму.
Наступила гробовая тишина. Мария, подождав ещё немного, стала выходить из оцепенения. Потихонечку, на четвереньках выползла из-за креста, наступая острыми коленками на подол своей юбки. Сухой бурьян впивался ей в ладони, но боли она не ощущала. Выпрямившись и на цыпочках подкравшись к разрытой могиле, она увидела, что мужчина лежал в яме без чувств. Она перевела взгляд на силуэт покорно ожидающего хозяина автомобиля с раскрытыми настежь дверями и багажником и тут, наконец, сообразила, что самое время уносить ноги. Схватив телёнка, опрометью пустилась убегать с кладбища.
Продолжая находиться в растерянности, она никак не могла решить, что же ей теперь делать. Если сообщить в милицию, то нужно будет рассказать всё, как было, а значит признаться в краже. Тогда её ждёт наказание по всей строгости закона. А если умолчать, сделать вид, что ничего не произошло? Как она будет жить с этим дальше, всю оставшуюся жизнь?
Страхи метались в голове, сменяя друг друга, но совесть взяла верх, и она решила: « Вернусь, отнесу этого злосчастного телёнка назад. На кой лад он мне сдался? Страху-то из-за него натерпелась. Чуть было жизни не лишилась. Не были богатыми, и начинать не стоит»,- и помчалась на ферму.
Добравшись до места, она поместила телёнка вместе с его братом-близнецом и поспешила в бытовое помещение к телефону. Дрожащей рукой набрала номер зоотехника Нины Алексеевны и, разрыдавшись в трубку, рассказала ей обо всём случившемся.
- Что же мне теперь делать-то? Ведь с работы уволят, оштрафуют, а то и в тюрьму посадят. А у меня дети, мать больная.
- Успокойся, Маша, звони сейчас же в милицию, а дело с телёнком я постараюсь уладить…
По окончании следствия состоялся суд, где Мария была главным свидетелем. Женщину, с которой жестоко расправился злодей, перерезав ей горло и сняв драгоценности, похоронили, а коварного убийцу после лечения от инфаркта отправили на «реабилитацию» в «места не столь отдалённые» на длительный срок.
Мария постепенно приходила в себя. Время стирало из памяти мелкие детали произошедшего. Обо всём случившемся напоминали только кошмарные сновидения по ночам, где она вскрикивала, просыпаясь, да, нет-нет, вздрагивала, когда слышала на ферме протяжное, долгое: « Му- у- у- у!»

                Наконец-то дождалась.
  Новое жизненное потрясение выбило почву из-под моих ног. Целый день слёзы так и катились градом без остановки. Держать их в себе было невыносимо. Этим я привлекала внимание прохожих, но поделать с собой ничего не могла. Надеялась только на то, что успокоит меня двенадцатичасовой переезд из Лисок до Москвы, приведёт мои мысли в порядок.
  Войдя в почти пустой вагон и отдав билет молоденькой проводнице, я устроилась на нижней полке. Отказавшись от вечернего чая, постелила постель и, чтобы не просквозило, легла головой в противоположную сторону от окошка. Измученная переживаниями, сразу же уснула.
  В Воронеже, где в поезд садится основная масса пассажиров, вагон оживился. Я на короткое время очнулась и, открыв глаза, увидела в своём купе молоденькую девушку и двоих мужчин. Один из них, пожилой, чисто выбритый, одетый с иголочки в светлый костюм и кремовые туфли, учтиво щебетал с кавказским акцентом с девушкой, оказывая ей всяческие знаки внимания. Когда она устроилась, он достал из маленького кожаного чемоданчика крохотную бутылочку коньяка. Опустошил её, взобрался на верхнюю, противоположную моей, полку, улёгся так же, как и я, ногами к окошку, отвернулся и вскоре захрапел.
  Я снова погрузилась в сон, в котором, как назойливые мухи, мелькали эпизоды минувшего дня. Спала тревожно, но всё-таки глубоко. И вдруг  услышала сильный грохот и буквально одновременно ощутила страшную боль в области челюсти. Я ничего не поняла спросонья. Мне показалось, что она полностью переместилась влево. Не открывая глаз, я приложила усилия, чтобы вернуть её обратно, и выкрикнула:
  - Что это было?
  И тут, разомкнув веки,  увидела прямо над своей головой испуганное квадратное «поседевшее лицо кавказской национальности» с выпученными глазами. Мужчина, выставив передо мной свои дрожащие белые пухлые ладони и дыша на меня перегаром, шептал:
  -Тихо, тихо, тихо, тихо…
  -Какое там «тихо»! Вы мне челюсть сломали, - возмущённо продолжала я. Мне так было обидно: в дополнение к неприятностям, случившимся дома, меня ещё и изувечили! Кто знает, смогу ли я утром вообще открыть рот. А как я завтра по столице буду ходить с синим, опухшим лицом? Ещё и милиция остановит, приняв за преступницу.
  Ужас охватил меня, и я решила, что нужно обязательно что либо предпринять для устранения хотя бы внешних признаков нанесённой мне травмы. Сопя от негодования, я молча поднялась с полки и, засовывая ноги в боты, резко спросила:
  -Водка есть?
  Глаза мужчины,  с жалким видом примостившегося на угол соседней нижней полки в ожидании большого скандала, вдруг увеличились, и он от удивления раскрыл рот. Тут я догадалась, что он понял мой внезапный вопрос по-своему, и, уже смягчившись, добавила:
  - Да на компресс!
  - Ш-ш-ас, ш-ш-ас,- неуклюже поднявшись с места, прошипел он и куда-то исчез. Я, держась за щёку, терпеливо ожидала его  и старалась успокоиться, постепенно осмысливая ситуацию. Где-то в глубине души у меня появилось сочувствие к нему. Вроде бы  уже и смешно стало. Он-то ведь тоже пострадал. Ну, выпил человек, ну свалился во сне, так ведь не нарочно же. Сейчас он найдёт чудодейственное средство, я сделаю примочку, и мне станет легче.
  А мужчина, по всей  видимости,  безрезультатно  обойдя вагон, вернулся и, поняв, что скандал я поднимать не буду, снова взобрался на полку и,  даже не извинившись, демонстративно отвернулся и захрапел, как ни в чём не бывало.
  - Ничего себе! А казался таким галантным,- возмутилась я.
           Мне ничего не оставалось, как пуститься на поиски хоть какого-нибудь лекарства и оказать себе помощь самой. Я обратилась к проводнице, она нашла в аптечке йод и нарисовала на моей физиономии роскошную сетку.
Утром на месте ушиба появилась отёчность, но синяка не было. Достав бутерброд, я поняла, что откусить, а уж тем более жевать его я не смогу. Расстроенная и голодная, решила поделиться своим несчастьем с сестрой и набрала номер её телефона. Вот она мне сейчас посочувствует, словом по-родственному успокоит. Услышав в трубке долгожданное «алло», я поздоровалась и жалобно произнесла:
  - Зоя, а на меня мужчина с верхней полки упал, челюсть мне выбил.
    Но та вместо того, чтобы пожалеть меня, вдруг захохотала.
  -Ты чего смеёшься? У человека горе, а она ещё и издевается, - с досадой возмутилась я.
  Но Зойка не унималась, а когда всё-таки чуть-чуть успокоилась, видимо уже из-за приличия подавляя остатки смеха, проговорила:
  - Ну, наконец-то, дождалась, а то всё мимо да мимо.

Сказка про старую бабочку и молодого мотылька.

Весеннее майское Солнышко пробудилось ото сна. Потянувшись и зевнув, оно отодвинуло ладошкой маленькую серую тучку, заслонившую её взору небольшой лужок, жители которого ещё сладко спали. Оно игриво посмотрелось в росинки, погладило лучами зелёные травы, пробежалось по листве берёзок и осинок и, наконец, крикнуло всему живому: «Пора
вставать!»
С весёлым свистом выскочили из-под крыш ласточки, поднялись с листиков букашки, воробьи защебетали наперебой. Все радовались наступлению нового дня.
Над поляной, усыпанной душистыми жёлтыми одуванчиками, закружила стайка молодых мотыльков. Они то водили хоровод, то перелетали с цветка на цветок и были настолько прекрасны, что все окружающие не могли ими налюбоваться, а Солнышко забавлялось, щекоча их разноцветные крылышки.
Один из них был особенно прелестен: резв, дерзок, всё время смеялся и не мог долго сидеть на одном месте, раззадоривая всех остальных, и они беспечно кружили над разнотравьем.
Из расщелины ветхого пня показалась Старая Бабочка. Она грузно опустилась на ближайший одуванчик, подкрепилась нектаром, взглянула ввысь и, вдохнув полной грудью свежий воздух, наполненный всевозможными пьянящими ароматами, улыбнулась и подумала: «Какое замечательное утро. Как же всё-таки прекрасны своей неповторимостью это небо, эта поляна, эти деревья. И как я всё это безумно люблю!» А затем она перекинула взгляд на мотыльков и продолжила: «А какие чудесные у нас дети. Когда-то и я была такой же беззаботной и игривой». 
Она с умилением смотрела на Молодого Мотылька и узнавала в нём себя в юности. Тогда она так же летала выше всех, а сейчас её тело стало тяжёлым, неуклюжим, лишь только на обожжённых крыльях остались следы былой красоты.
Бабочка вспомнила, как однажды случилось несчастье, которое перевернуло всю её жизнь. Она полетела на яркий, манящий к себе, огонёк в ночи и, ударившись о стекло, камнем  рухнула вниз. Так пролежала без движения до самого утра, стоная от боли. А на рассвете её нашли подруги и позвали доктора - старого Майского Жука. Он осмотрел пострадавшую и пробурчал, поправив пенсне: «Н-да…Весьма сожалею, весьма…Крыло перебито, вряд ли она сможет подняться.» Все окружающие, понимая весь ужас её положения, сочувствовали и вздыхали, а затем потихонечку, один за одним, удалились. На следующий день некоторые прилетали её навестить, но с каждым днём посетителей становилось всё меньше и меньше, а вскоре они,  увлечённые своими делами, о ней позабыли.
А она выжила. В тот момент, когда ей показалось, что жизнь почти покинула её, она пошевелила больным крылом и вдруг почувствовала, что боль стала меньше. Собрав остаток сил, потихонечку подползла к первому попавшемуся цветку и заставила себя поесть.
С каждым днём ей становилось всё лучше и лучше, и вот однажды она поднялась над землёй. Ей никогда не позабыть тот счастливейший день её второго, нового, рождения. С тех пор бабочка настолько сильно полюбила жизнь, посмотрев на неё иначе, что и теперь, в старости, ценила в ней всё: и радости, и даже неприятности, принимая всё как благо. Пусть тело её стало тяжёлым, но душа… Душа парила высоко-высоко над землёй и видела то, что порой недоступно было другим.
И вот сегодня она сидела на цветке и наслаждалась всеми прелестями наступившего утра. Потом вдруг поднялась и перебралась на соседний цветок. И тут к ней внезапно подлетел Молодой Мотылёк, тот, самый красивый, и сухо сказал: «Эй, Старая Бабочка. Да ты летать не умеешь. Смотри, как надо… Вот так, вот так!» – и он взвился ввысь и сделал несколько витков у неё над головой. Она хотела возразить, но он, не дав ей опомниться, продолжил: «Да ты рохля! Ха-ха-ха!» - и помчался прочь. Молодёжь захохотала, а её сверстники, опасаясь, что им тоже достанется от смельчака, смолчали. Она была потрясена, и ей ничего не оставалось делать, как удалиться в свой домик. Слёзы обиды давили ей грудь. Она долго приглушённо рыдала, уткнувшись в мох, стараясь, чтобы её никто не услышал. Ей было больно и обидно за свою беспомощность, а ещё за то, что её друзья и подруги, те, с которыми она всегда делилась всем, что у неё было, равнодушно промолчали, и не подумав защитить её. Душа её вдруг потяжелела, как будто бы к ней привязали стопудовый камень. Она исступленно смотрела на свет, пробивавшийся сквозь расщелину, и думала: «Эх, Молодой Мотылёк, как он мог посмеяться над старой, избитой судьбой, бабочкой. Как он не понимает, что между «могу» и «умею» иногда бывает такая непреодолимая пропасть. И он не раз обожжётся, тогда и ему будет так же больно, как и мне. Юность не вечна, она пройдёт, и он тоже когда-нибудь станет таким же неуклюжим, как и я. Тогда и над ним все будут смеяться. Тогда…» Но тут она вздрогнула. Ей стало страшно и стыдно: как же далеко она могла бы зайти в своих мыслях. «Остановись!»- с ужасом крикнула она себе.- «Остановись! Как ты, старая бабочка, можешь желать лиха этому юному, неопытному мотыльку. Как же ты можешь ругать его за то, что он ещё не знает жизни!» Она перестала всхлипывать. Поток слёз внезапно иссяк. Она встрепенулась, а затем стала размышлять о судьбе этого мальчика. Когда представлялось самое плохое, она снова вздрагивала, закрывая глаза. Ей становилось жаль его, и она старалась успокоить себя мыслью о том, что в его судьбе всё сложится удачно, что беды обойдут его стороной. «А может всё, что со мной произошло сегодня- это плата за то, что я кого-то обидела раньше?» - и она облегченно вздохнула. И душа её как-то незаметно снова поднялась ввысь.
Наутро, когда Солнышко снова разбудило землю, она выбралась из расщелины и села на одуванчик. Пёстрая стайка шаловливых юнцов уже порхала над поляной. «Молодой Мотылёк!» - позвала она. «Что тебе, Старая Бабочка?» - приблизившись к ней, произнёс он. Она пристально посмотрела ему в глаза и, немного помолчав, сказала: «Прости меня, Молодой Мотылёк. Прости и будь счастлив», - и, развернувшись, полетела прочь.
Молодой Мотылёк остолбенел и задумчиво сдвинул брови. Он стоял и смотрел ей в след. За что она просит у него прощения? Странная…
Так же ярко светило солнце, так же весело чирикали воробьи, так же резво носились в воздухе неугомонные ласточки, но почему-то как-то непонятно защемило у него под левым крылышком.

                Тесто.
  Субботним утром Катенька проснулась и, с умилением посмотрев на ещё  спящего мужа, пощикотала его пальчиком по носу. Тот завертел головой по подушке, что-то спросонья гневно пробурчал, а затем, немного поморгав, всё-таки открыл глаза. Зевнул, потянулся и снова спрятался под одеяло. Катюша чмокнула его в щёчку, поднялась, подошла к окошку и, раздвинув шторы, впустила в комнату яркий солнечный свет.
  -Женя, вставай…Вставай, лежебока. Пока будешь нежиться – автобус в город уйдёт. Опять дела отложатся до следующих выходных.
  Он поднялся и стал собираться. Жена в лёгком халатике суетилась на кухне, заваривая ему чай. Открыв холодильник, она вдруг заметила, что он за неделю как-то истощился, опустел, и чтобы исправить положение, быстренько составила мужу список продуктов.
  -Женя,  зайди, пожалуйста, в кулинарию, купи тесто, - попросила она. 
  -Какое тесто? Отстань ты со своим тестом,- отодвинув уже пустую чашку, возмутился тот.
  -Ну, Женечка, дорогой,  так хочется чего-нибудь печёного, сладенького. На ужин пирожков нажарю с повидлом, капусточкой.
  И Женя представил, как вечером на уютной кухне шкворчат на сковородке в раскалённом масле румяные с белыми расплывчатыми кружочками пирожки, а их аромат наполняет весь дом. Как из отломленного кусочка вытекает растаявшее повидло. Приятные мурашки пробежали по телу, и он, проглотив слюнки, согласился:
  -Ну, ладно, куплю.
  Обернувшись в городе с делами, он зашел в кафе и попросил два килограмма теста. Полная продавщица вытащила его из холодильника и, положив на весы, похвалила парня:
  -  Какой муж молодец. В наше-то время такого редко встретишь. Видишь, Зина, - обратилась она к подруге, - жене помогает, за продуктами ходит. Наши-то привыкли на нас отыгрываться. Тут руки уже до земли отвисли, а им хоть бы что.
  Женя скромно улыбнулся, забрал покупку и направился на автостанцию. Войдя в полупустой автобус, уселся, а  пакет с продуктами поставил рядом на свободное сидение.
  Солнце как будто ошалело. Изнемогая от жары, люди спасались лимонадом и минералкой, то и дело откупоривая шипящие, словно недовольные чем-то, бутылки.
  Женька открыл форточку рядом с собой, откинулся назад, и, задумавшись о чём-то, устремил отрешённый взгляд на дорогу. Ехать до дома почти час, так что можно отдохнуть, спокойно подремав.
  Автобус наполнился и, судорожно качнувшись, тронулся, обдав оставшихся на остановке людей выхлопными газами. Парень фыркнул носом, потом глубоко вдохнул и снова погрузился в свои мысли.
  И вот  уже остался позади город с его суетой, замелькали у трассы высокие тополя, зажужжали, как шмели, обгоняя друг друга автомобили.
  Вдруг автобус подскочил на какой-то выбоине, и рука Женьки нечаянно плюхнулась на пакет, который почему-то надулся, как резиновый мяч. Тесто от жары поднялось и заполонило всё полиэтиленовое пространство, накрепко прилипнув к его стенкам. Парень, растерявшись, взял сумку в руки. Тесто издало слабый звук, пахнуло кисловатым запахом и осело.
-  Фу,- облегчённо вздохнул он и снова отвлёкся на несколько минут, но что-то ему подсказало взглянуть на него ещё раз, и, о, ужас!.. Он увидел, что часть массы уже вылезла из пакета. Испугавшись, что испачкается сиденье, он попытался запихнуть её обратно. Тесто прилипло к рукам, но всё-таки вернулось в прежнее положение. Озираясь вокруг, не смотрит ли кто на него, он достал из кармана носовой платок и стал вытирать им пальцы. Но не успел закончить, как весь кошмар начался заново.
  Народ в автобусе уже обратил на него внимание, и Женьку это сильно смутило. Настырное тесто, подчиняясь только своим  законам и как будто бы испытывая его терпение, снова показалось наружу.
« Что делать?»- призадумался он, и вдруг решительно оторвав от него большой кусок, выбросил в окно.
Окружающие уже начали посмеиваться над тем, как молодой человек буквально воюет с назойливым продуктом. Женьке стало не по себе, и он, оглядевшись и видя их насмешливые лица, подскочил с места и, схватив дрожащими руками вздутый испачканный пакет, выбросил его прямо на дорогу.
  Ох, и досталось бедной Катюше от разгневанного мужа дома. Она и представить не могла, что обычная, безобидная,  просьба сможет привести к неожиданной ссоре.
Переворачивая на сковородке жареную картошку, она едва сдерживала себя от смеха, представляя, как её бедный супруг, как боксёр на ринге, бьёт кулаками по липкой тягучей массе. Женька, натерпевшись позора, целый вечер ходил, как опущенный в воду, а потом,  всё-таки переварив всё случившееся, смягчился и подобрел, а уже за ужином они вместе с женой хохотали до слёз, вспоминая о приключении минувшего дня.
  Катюше теперь ничего не оставалось делать, как самой научиться готовить тесто, чтобы не ставить больше своего уж очень стеснительного супруга в неловкое положение.


                Шкура.
Отгремела страшная Великая Отечественная, прошла по жизням людским сокрушающей бурей, старательно оставив в каждой человеческой судьбе свой участливый неизгладимый след на долгие годы. Немногие мужики вернулись с фронта домой, пальцев на двух руках, а то и на одной, хватит пересчитать. Остались бабы с маленькими ребятишками пахать, сеять, поднимать страну из руин. Не возвратился и Максим Сизов к жене и пятерым детям. Погоревала она, переплакала, да и вышла замуж за безвременно овдовевшего Илью Пронина, взяв на себя заботу ещё и о его трёх сыновьях и дочке. Вот так и началась их семейная жизнь не с медового месяца, а с адского труда, чтобы прокормить вечно голодную свою стаю птенцов.
Прошло десять лет. Подросла  старшая её дочь Ленка, красавицей стала. Ростом вышла в отца, высокая, статная, с тёмно- каштановыми волосами с природным медным блеском, заплетёнными в тугую длинную косу. Кожо лица у неё была на редкость белая, ровная. На ней, несмотря на далеко не сытую жизнь, всегда был здоровый румянец.  Над чёрными жемчужинками глаз в разлёт тонкие брови. Высокий лоб и лёгкий изгиб лебединой шеи придавали  горделивости её и без того царственной внешности. Только вот простенькие наряды выдавали бедность этой «царевны», да ещё руки все в цыпках и мозолях от тяжёлого труда.
Работы Ленка не боялась, скорее та боялась её. И огород полола ловко, и по двору управлялась, и корову доила. Все знают, что не каждая бурёнка отдаст  молоко чужому человеку, а у Ленки отменно получалось справляться, по необходимости, и с соседскими. Бывало пригонят стадо на обеденную дойку к пруду, соберутся бабы, каждая к своей кормилице, пока подоят, пока языки поострят, а девка уже с полным ведром домой отправляется.
Красивая, работящая, а женихи не шибко кидались за ней. Отпугивало, наверное, то, что придётся помогать её огромной семье. Да и будущая тёща подарком не была, за набором острых слов в карман не лезла. Рубанёт, так рубанёт. Но при всём при том мать-то уже забеспокоилась: двадцать годков девке, а судьбы-то всё нет.
Вот и приметил её пастух Кузьма Лыгин , каждый раз украдкой поглядывая на её волнующий стан. Почему украдкой? Да потому, что было ему ровно в два раза больше лет, чем ей.
Конечно же, он не выглядел так свежо, как Ленкины ровесники. Она никогда даже и мысли не допускала о том, чтобы взглянуть на этого чудного «старика» как на мужчину. Он пугал её своим видом. Роста он был невысокого, выше её всего лишь на пышный чуб. Щупленький, сухощавый, а как гаркнет на коров своим звучным голосом его излюбленное слово: «Шкур-ра!», да ещё и матом загнёт в три этажа, да ещё кнутом стебанёт со всего маху, так у Ленки всё внутри содрогалось. Был он похож на цыгана. Весь чернющий какой-то, шевелюра кудрявая, кожа смуглая. Щёки впалые, морщины на лбу, брови густющие. Маленькие небесно-голубые глазки с нависшими над ними веками на общем чёрном фоне казались карими. Но что смешило Ленку в нём, так это здоровенные подкрученные вверх усы, как у Будённого. В деревне такие давно уж никто не носил, а вот Кузьма, увидев когда-то впервые знаменитого полководца на газетном фото, сразу захотел хоть чем-то быть на него похожим. Народ сначала над ним подсмеивался, а потом привык. Было Кузьме уже сорок, а вот женат он не был ни разу. Судьба его сложилась так, что не позавидуешь. Родители рано померли один за другим, а он , оставшись сиротой, слонялся по дворам: день в одном, день в другом. Жалели все мальчишку, растили сначала всей деревней. И вот, как говорится, не было бы счастья, да несчастье помогло. В стране начался страшный голод, ослабленные люди валились, как мухи, ежедневно. Рыли одну большую могилу и , присыпав слегка тело землёй, оставляли разрытой, чтобы потом не тратить последние силы на раскопки новой. Так получалась братская могила в мирное время. По чьей-то злой воле. Когда рубили лес, летели щепки. Из человеческих жизней…
Так в семье Лыгиных за одну ночь умерли два мальчика: уснули на печке вечером, положив сестрёнку посерёдке, чтобы согреть, а утром проснулась только она одна между двух , уже остывших, детских тел. Погоревали родители, а потом, глядя на то, как бродяжничает обездоленный мальчик, мать предложила:
-Давай, отец, возьмём Кузьку к себе. Наших-то не вернёшь уже, а мы пацанишке родителей заменим, вырастим как своего.
Так у Кузи появилась новая семья. Приёмные отец и мать его очень полюбили, в сводной сестре он души не чаял. Так сроднились, водой не разольёшь. Вот и вырастили они его. Пришла пора, сестра Тоня вышла замуж и родила двоих деток. А вот Кузя обзаводиться семьёй не спешил. Как будто предчувствовал приближение вереницы страшных бед.
Тоня забеременнела и сделала аборт у местной знахарки. И что-то там пошло не так, и она спустя буквально сутки скончалась. Кузю невероятно потрясла чудовищная потеря. Судьба у него отняла почти всех, кого он любил. Рыдая на похоронах и видя, как плачут её малолетние детишки, он дал тогда себе слово, что если он женится, то своей жене никогда не позволит  решиться на такой чудовищный шаг. Будут рожать всех, сколько Бог пошлёт.
А сразу же после этого события началась война. И Кузьму, и мужа Антонины забрали на фронт. Уходили вдвоём, а вернулся он один и, оправившись от ранения, взял на себя заботу и о родителях, и о подросших племянниках. Он всегда помнил, как сам слонялся по дворам в детстве, и как эти люди бескорыстно приютили его, сиротинушку, и теперь говорил так: «Надо долги отдавать.»
 Баб одиноких  осталась почти целая деревня, а жениться он не спешил, опасаясь, наверно, что , изменив свою жизнь, он как-то отодвинет на второй план родных его людей. И так проводил свою жизнь в одиночестве, позволяя время от времени заливать его горьким.
Шло время, племянники выросли, обзавелись семьями. Отец умер, а мать осталась одна. Видя то , как Кузьма страдает от одиночества, посвятив все свои молодые годы заботе о них, и беспокоясь о его будущем, стала то и дело надоедать ему разговорами об устройстве его личной жизни. Кузьма, привыкший быть один, сначала отпирался, а затем начал потихоньку сдаваться, тем временем приглядывая себе невесту. А тут Ленка! Хоть и гордячка, хоть и в дочки ему годится, но как хороша! Долго он не решался подойти к её матери, всячески гоня от себя эти мысли, но что поделаешь, когда днём он думал только о ней, а когда смыкал вечером веки, то и тут она, как наваждение( но какое приятное!) являлась хозяйкою в его сон. Взвесив все за и против, он всё-таки осмелился. Зная расчётливый характер потенциальной тёщи, решил, что шанс у него есть. Он обдумал всё до мелочей и стал ждать удобного момента.
Пригнав однажды стадо на обеденную дойку, он увидел, что с ведром шагает не Ленка, а мать. Сердце его замерло, как перед стартом, но тянуть больше не имело смысла-или пан, или пропал- и , дождавшись, когда она устроилась на деревянный стульчик под коровой, обняв ведро коленями, и почти закончила  доить Зорьку, тихонечко подошёл, и ,воровато озираясь по сторонам, не слышит ли кто его, произнёс вполголоса:
- Петровна, дело у меня к тебе сурьёзное.
- Это какое же? – и Петровна, вытерев углом ситцевого платка пот со лба, поглядела на него снизу вверх, прищурив один глаз.
- Петровна..,гм..,- и он сняв фуражку, затеребил её в руках, уставившись прямо перед собой. – Ну, ты, в общем…- и он переступил с ноги на ногу.
- Ну, чего топчешься, говори, - и та уже была готова разозлиться на него за то, что он отвлекает её от дела, - чего волынку тянешь ?
- Слушай, отдай Ленку за меня замуж, - выпалил он, громко выдохнув.
Та от неожиданности чуть не свалилась с табурета. Ведро закачалось, выплеснув молоко на землю.
- Так тебе сколько годов, жених? – это было первое, что соскочило с её уст.
- Петровна, да ты не отпирайся. Подумай. Вон у тебя сколько ртов голодных-то. Вы ж с Илюхой уже истрепались все, а я вам помогать буду. А Ленку я не обижу.
«Смотри, как бы она тебя не обидела,»- подумала про себя Евдокия. Но предложение Кузьмы заинтересовало её, однако виду она не подала. А в душе обрадовалась: ну, наконец-то, хоть одну спихнёт из дому, и ей станет полегче. Да и дочь уже засиделась, того и гляди, останется в старых девах. Пора своё гнёздышко вить.
 Всё она сразу же для себя решила, но зная норов Ленки  да и чтобы цену набить, обещала подумать. Быстро засеменила домой а, войдя в хату, поставила молоко на лавку, а сама, не поворачивая головы, строго обратилась к не подозревающей ничего улыбающейся дочери, принесшей ей пустые горшки и марлю для процеживания молока:
- Кузьма Лыгин на тебе хочет жениться. На днях сватов засылать будет.
Ленка, думая, что мать пошутила, рассмеялась и поставила посуду рядом с ведром.
- Да ты что это, мама? Он же старый.
- Ничего не старый. Не молодой, но и не старый.
- Не пойду! Ты что?! Ведь надо мной люди смеяться будут.
- Люди – люди! А что люди? Это не им вас кормить и поить, а нам с отцом. Я сказала – пойдёшь, и точка.
Девка, скрежеща от негодования зубами и блестя ненавистью чёрных глаз, замерла на мгновение, а потом, с силой бросив скомканную марлю на пол, опрометью пустилась из дому во двор, и, миновав гумно, заскочила в кукурузу, которая, как занавески, шелестя, сомкнулась за её спиной. Плюхнулась прямо на землю, раскидав как попало длинные запыленные ноги, и, впившись пятернями в землю, сжала её и, разрыдавшись, застучала по ней кулаками. Затем, немного успокоившись, уставилась широко раскрытыми глазами куда-то в одну точку, то и дело, вздрагивая и шмыгая носом. У неё в голове не укладывалось, как мать могла с ней так поступить, отдать её этому старикашке отвратительному, таракану усатому, жуку- носорогу. Кому угодно, только не ему. Почему? За что?..И какими только словами она не поносила в душе Кузьму. Он, наверное, устал от икоты.
 Она сейчас ненавидела весь мир. Из мокрых глаз непрекращающимся потоком катились солёные слёзы. А самое главное было то, что она ничего не могла уже изменить. Зная характер матери, она понимала, что это решение окончательное и бесповоротное, и что судьба её уже решена.
Так и просидела она в кукурузе до тех пор, пока на крыши домов не наползла ночь, и не запрыгали по засыпающей земле мерзкие жабы. Впервые почувствовав, как засосало у неё под ложечкой, она сочла своё дальнейшее пребывание в убежище бессмысленным и решила возвратиться домой. Всё равно  теперь ей придётся смириться, принять всё как есть. Поднявшись с земли, она почувствовала, как от сидения в одном положении зазудело, закололо, будто иголками, в ногах. Размявшись и попрыгав немного, ощутила, что боль ушла, и стала выбираться из кукурузы, осторожно раздвигая руками шуршащие стебли.
Когда она вернулась домой, все уже спали. Тяжелая осевшая дверь предательски скрипнула, и она на цыпочках ступила на земляной пол сеней. Прошла к столу и, нащупав горшок с молоком, припала к нему губами. И вдруг услышала за спиной негромкий, но по-прежнему строгий голос матери:
- Вернулась, беглянка?
Она ничего не ответила, осторожно поставив молоко на место.
- Чего молчишь? – и мать внезапно сменила серьёзную интонацию на плач.- Ты что думаешь, мне легко отдать родную дочь за деда? Ну, уморилась я с вами со всеми, мочи нет никакой. Глянь, мы с отцом уже на себя не похожи стали, того и гляди, сковырнёмся разом. Вас-то девять, а мы одни. Ты ж старшая, на тебя все свалятся, что ты делать-то с ними будешь. А Кузьма , он надёжный, все знают, что вся его семья на нём держалась всегда. Он и нам помогать будет. Толку-то с ровесников. Да и сама подумай: твои подружки замужем уже давно, детей понарожали, а к тебе из-за нашей бедности никто ни разу ещё не посватался. И красота не помогает. Гляди: расхватали- не берут. Так и старой девой останешься.
- Ладно, не плач, - обречённо сказала Ленка. – Согласная я.
Мать сразу же перестала всхлипывать и , радостно гладя дочь по голове, затороторила в полголоса.
- Вот умница. Сразу бы так. А то сколько нервов матери потрепала. Кузьма, ведь не такой он и старый. Погляди на меня: ну разве я старуха, а?- и она бодро затопала, обхватив стан руками, и затрясла грудью.- Ну что такое сорок лет? Силищи-то в нём ещё немеренно. Подмога будет нам с отцом. Деток нарожаете.- И видя то, как при этих словах Ленка оттолкнулась от неё и отвернулась, продолжила: - Да, баба должна рожать, чтобы в старости было кому доходить. А людям я быстро рты позатыкаю, тут уж можешь мне поверить.
На следующий день мать опять в стадо пошла сама. Увидев вопрошающий взгляд Кузьмы, подошла к нему и сказала:
- Засылай сватов. Завтра ждём.
Слух по деревне разнёсся быстро. Некоторые поддерживали Кузьму, некоторые злорадствовали, а молодые незамужние девушки ужасались, представив хоть на минуту себя на месте несчастной невесты. Сама же Ленка замкнулась и ни с кем не разговаривала.
Уже вечером следующего дня нарядный Кузьма в парадной фуражке и новом пиджаке вместе с матерью и дядьями направлялся к дому Прониных. Бабы повысыпали из домов и с любопытством глазели на это зрелище. У порога их встретил Илья и проводил в хату. Последним вошёл жених. Ленка сидела на лавке у стола с опущенными глазами. Сердце её ёкнуло. Она подняла взгляд на Кузьму и, увидев его чернющую шевелюру и буденовские, с особым старанием подкрученные усищи, сморщила лицо, но спохватившись, что окружающие могут это увидеть, снова уставилась в пол. Кузьма же, заметив её пренебрежение, виду не подал, а затаил на строптивую невесту обиду и подумал про себя: « Ну, ладно, крути носом, не крути, а никуда не денешься. Моя уже».
Сватовство прошло, свадьбу назначили на осень в расчёте на то, что после уборки урожая и работы меньше , и на стол подать будет чего. Хоть и в бедности жили, но невесте всё-таки наряд справили. Сшили новое платье из нежно-розового шёлка, приобрели модный кожаный пояс шириной с полчетверти. На всю деревню была всего одна дымка- фата, которая за определённую плату передавалась от невесты к невесте. Её выстирывали, а затем накрахмаливали и закрепляли на голове венком, сделанным из соединённых длинной тесьмой разноцветных ярких бумажных цветов, концы которой свисали на плечи. Каждая девушка мечтала о таком наряде, но не Ленка. Конечно, у неё было время, чтобы смириться и привыкнуть к присутствию Кузьмы в её жизни, тем более, что он уже начал помогать её семье, проводя много времени у них дома. Но ведь в браке ещё нужно было с мужем ложиться в постель, а уж этого с ним она представить себе никак не могла. Смотрела на эти нелепые усы, и возникало иногда желание взять и вырвать их с корнем, может быть, тогда он будет выглядеть помоложе.
Мать всё наставляла её в его отсутствие:
- Вот выйдешь замуж, подчиняйся мужу.
Ленка терпеливо слушала, а про себя думала: «Сейчас! Ждите. Буду я ему подчиняться! Устрою такую «мирную» жизнь! Не рад будет, что связался. А то иш, молодую захотел. Баб ему мало было».
И вот наступил день свадьбы. Ленку нарядили, она стала в свадебном убранстве ещё прекраснее. Принарядившийся Кузьма с роднёй появился у них дома. У порога и в хате уже собралась толпа односельчан, пришедших по традиции посмотреть на молодых. Любопытные бабы перешёптывались, детвора осадила окна. По обычаю, выкупив невесту, Кузьма повёз её в сельсовет, где и была, наконец, поставлена точка их с Ленкой свободной жизни.
И тут началось веселье. Под звуки гармошки народ направился в дом жениха, где всех ожидали накрытые праздничные столы. На них по центру стояли огромные миски с варёной картошкой, лапшой, оладьями, овощами и прочей самой простой деревенской едою. Родственники со стороны невесты и молодые уселись, а дядья жениха стали разносить в алюминиевых чайниках свекольный самогон, разливая его по стаканам. Так как хаты были маленькие, то по традиции первый день родня невесты угощалась, а приглашенные со стороны жениха плясали. На второй день всё было наоборот. И вот гости выпили, закусили, гармонист растянул меха, и самая весёлая девка, вскочив сначала на лавку, а затем соскочив на пол, завизжала частушки и затопала ногами. Кузьма выпил, но немного, для храбрости: ведь впервые в жизни женится. Ленка сидела смирно и улыбалась гостям.
И вот уже наступила ночь, все навеселе разошлись по домам. Мать ушла спать на сеновал, и они остались одни. Ленка, оставшись в одной сорочке, улеглась на брачное ложе первой, натянув одеяло под самый подбородок, и притаилась, робко поглядывая на Кузьму, а тот , похмыкивая, молча разделся, оставшись в одних подштаниках, погасил фитиль и лёг рядом. Ленка, почувствовав, как на плечо к ней опустилась его шершавая горячая рука, а лицо защикотали колечки его усов, с силой сомкнула глаза…
Утром она очнулась первой. Уже светало. Он ещё спал, раскинувшись по постели. Осторожно поднявшись и усевшись на край кровати, она, склонив на бок голову, свысока посмотрела на это щупленькое, храпящее на всю хату, тело, а затем, отведя взгляд в синеющее окно, с минуту посидела, обречённо вздохнула и поднялась.
Так и началась её замужняя бабья жизнь. Не было ей легко в девках, и тут стало не легче. Полетели годочки их совместной жизни с Кузьмой. Правильно говорится в русской пословице: дали мосол- гложи, а не хочешь – положи. Так и пришлось Ленке глодать этот «мосол» до самого конца. Да и ему с ней легко не было. Показала девка ему свой норов, как и обещала. Не преклонялась перед ним и уже не боялась его мрачного вида. А он, как ни пытался покорить её, ничего у него не получалось. На его одно слово у неё находилось десять. И это его очень злило. Выпивал он часто. Бывало, придёт домой пьяный, едва на ногах стоит, и кричит на весь дом своё излюбленное слово:
- Шкура! Иди мужа раздевай, сапоги снимай! Слышь? Муж домой пришёл!
А она отвечала, подбоченясь:
- Опять надрался! Я тебя так сейчас раздену. Кто поил, тот пусть и раздевает!
Свалившись у порога на пол и не в силах подняться, он продолжал:
- Ах, ты,шкур-ра! – и по дому разносился трёхэтажный набор матерных слов.
Сразу же после свадьбы Ленка забеременнела, а вскоре родила дочку. Помощи ждать было неоткуда. Всё делала сама. У матери своих ещё «семеро по лавкам». Но ,несмотря на все трудности, она поправилась и стала краше, чем была. Без того розовые щёки налились румянцем, грудь стала пышнее, платье на округлившихся бёдрах стояло фонариком. Частенько ловила она на себе заинтересованные взгляды мужиков. А Кузьма, потихонечку старея и теряясь на её фоне, страшно ревновал, хотя повода она не давала, разве что сама была этим самым поводом.
Вскоре после рождения дочки Ленка забеременела снова. Вроде рановато было, не отдохнула ещё. Но Кузьма, узнав об этом, строго сказал:
- Сделаешь аборт – убью!
Он так и не смог пережить нелепую смерть сестры. Эта потеря до сих пор, будто заноза, колола его сердце. Несмотря ни на что, он очень любил   свою строптивую жену и не мог допустить и мысли, что она тоже может так же уйти. Здесь Ленка его послушалась и так родила вторую девочку, а затем ещё двоих мальчиков. Однако в её прошлом тоже было то, чего не могла забыть она: это страшная непреодолимая ею, тогда ещё ребёнком, нищета, которая и привела её к неравному браку. И поэтому, каким бы ни казался страшным гнев супруга, больше рожать она не хотела. Ходила избавляться от беременности тайком, а по возвращении дома её, ослабленную, ждал скандал с  приходившим в ярость мужем, который зачастую сопровождался побоями.
Кузьма пристрастился, впрочем, как и многие деревенские мужики к спиртному. Гнала свекольный, а чуть позже и паточный, самогон вся деревня. Для собственных нужд. Ленка тоже не отставала, а получив результат, припрятывала его к праздникам от мужа, зная его слабость. И что только она ни делала: и в землю зарывала, и в снег зимой, и в сено, везде ведь находил, окаянный, будто бы имея собачий нюх.
 Однажды она укрыла большую бутыль на потолке, завалив её старыми вещами. Кузьма, проснувшись утром с похмелья с больной головой, всё ходил и бурчал что-то себе под нос. Никому покоя не было: то кошку пнёт сапогом, то на кур и гусей закричит. Ленка терпеливо помалкивала, злорадствуя в душе: так, мол, тебе и надо, алкаш эдакий. И тут Кузьму как будто осенило: а не посмотреть ли на потолке? А вдруг да повезёт? Улучив момент и дождавшись, когда жена выйдет во двор, он прошмыгнул в коридор и, пододвинув лестницу, быстро взлетел по ней на потолок. Осмотрел углы и, ничего там не найдя, принялся разбирать кучу ветоши. И вдруг что-то цокнуло и будто бы о стекло! Он чуть было не запрыгал от радости и дрожащими руками обхватил бутыль и принялся с жадностью громко глотать её содержимое, будто бы утоляя жажду. И тут за спиной услышал строгий голос жены:
- Нашёл, гад!  К масленице берегла, а он добрался всё-таки! И как она тебе только в глотку лезет. Ну, ладно, вот и сиди там, сколько хочешь.
 И, разозлившись, она убрала лестницу. Кузьма пришёл в ярость. Как ошалевший, он забегал по потолку и закричал во всё горло.
- Шкура! Поставь лестницу! Слезу – убью!
А она смеялась ему в ответ:
- Ага, убьёшь! Ты сначала достань. Посиди там , остынь.
Он, уже выбившись из сил, от безысходности сел на край потолочного люка, свесив ноги. Достаточно большая доза «успокоительного» уже подействовала, и он спокойно начал упрашивать её:
- Ну, Лен… Ну, поставь лестницу. Не трону. Не буду больше.
Она, убедившись в том, что он угомонился, да и испугавшись, что он допьёт остальное, сделала, как он просил. Кузьма , кряхтя, слез, а затем повернулся и прошипел в усы, дрожа от злости:
- Ну, шкура, держись! Догоню – не сдобровать тебе.
Пустился за ней и тут же напоролся на оцинкованный таз, который первым попался Ленке в руки, как средство защиты. Удар пришёлся прямо по кучерявой его голове, и он, обхватив её, с грохотом брякнулся на пол…
Как ни пытался Кузьма покорить своенравную жену, ничего у него не получалось. Молодая она была, сильная, умела дать отпор. Чувствовала преимущество своё над увядающим супругом. Сколько жила с ним, столько и угнетала её такая огромная разница в возрасте, хотя и виду не подавала. Особенно выводило её из себя то, с каким трепетом он относился к своим будённовским усам. Уж очень они как раз таки подчёркивали эту разницу. Сколько раз она просила, чтобы он их сбрил, а он ни в какую не соглашался. И вот однажды собрались они к кому-то на свадьбу. Накануне в предвкушении праздника разрумянившаяся Ленка примеряла на свой пышный стан наряд и, вдруг взглянув на мужа, сконфузилась, в очередной раз представив, как бабы завтра снова будут шушукаться между собой, и обязательно какая-нибудь «язва» выскажется вслух:
- Ну, Ленка, не пара вы, не пара. Ты, как ягодка, а он как старый таракан. И как ты живёшь с ним только?
- У меня хоть такой есть, а у некоторых никакого нет. Я хоть в тёплой постели сплю, а дгугие… - пыталась защищаться она, находя каждый раз то одни, то другие слова, чтобы дать обидчицам отпор и раз и навсегда отучить их делать ей больно. Но на каждый роток не накинешь платок, и всё повторялось вновь. Баб-то деревенских не проймёшь.
Представила она, как все начнут ехидно смеяться, и решилась на отчаянный шаг. Дождавшись, когда муж крепко уснул, наполнив дом многозвучным храпом, она взяла овечьи ножницы и оттяпала ему один ус. Тут же представила, что если отрезать и второй, оставив над верхней губой маленький четырёхугольник, то муж будет скорее похож на Гитлера, чем на Будённого. Хихикнула в ладонь, спрятала ножницы за печку и, как ни в чём не бывало,легла спать.
Наутро Кузьма проснулся, поднялся и, медленно раскачиваясь и кряхтя, пошёл умываться. Ленка тоже встала и затаилась в ожидании бури. Кузьма, согнувшись над тазиком, набрал в ладони воды, цокая рукомойником, окатил ею лицо и, тряся сосульками слипшихся волос и хлопая ресницами, глянул в осколок зеркала на стене, одновременно потянувшись было за полотенцем. И тут он будто окаменел. Сначала приблизился к зеркалу вплотную, а затем обхватил пятернёй рот и подбородок и ,убедившись в том, что это не галюцинации, повернулся к жене и, задыхаясь, прошипел:
- Шкур-р-а! Это  ты-и-и?
Ленка думала, что он набросится на неё с кулаками, растерзает, сравняет с землёй, но он ,как будто парализованный, сел на лавку и тихо, беспомощно скулил, то поглаживая щёки, то оставшийся ус, и, натыкаясь на оголённое место, завывал:
- Что же ты наделала? За что же ты так со мной, а?
Ленка стояла и не знала, что ей делать. Она уже жалела о своей выходке. Никогда она не видела Кузьму в таком состоянии, таким подавленным и разбитым, таким жалким. Она поняла, что эти усы значили для него много больше, чем можно было предположить. Это была какая-то именно его территория, которая защищала его от всего остального мира, и даже от неё, и на которую она так варварски вторглась, порушив твердыню, каменную стену, которая была им воздвигнута внутри самого себя, может быть даже, за всю его жизнь.
На гулянку они шли рядом, но как будто бы врозь. Кузьма молчал, она тоже.Второй ус он сбрил и чувствовал себя будто бы голым. Всё время озирался по сторонам, ожидая ехидных высказываний  удивлённых односельчан. Но их можно было понять, потому что сколько они его помнили, никогда таких изменений в его внешности не происходило.
Так и прожили они всю их совместную жизнь. Правильно ли, неправильно ли, один Господь знает. Умер Кузьма в возрасте семидесяти двух лет. Голосила Ленка над гробом, всё-таки голосила. Ненаигранно – фальшивить она не умела - а искренне. Никогда она раньше этого не делала, даже тогда, когда хоронила мать и брата. Не умела и не понимала, для чего устраивать это представление. А тут крик сам вырывался из её груди, и слова непонятно откуда брались. Сама от себя не ожидала, что будет по нему так убиваться. Лежал перед ней этот поседевший высохший, как древняя осина, старик, и не верилось, что он, подаривший ей четверых детей и ставший, несмотря ни на что, за все эти годы родным, больше не поднимется, и что видит она его в последний раз.Жалела она его всей своей бабьей русской душой. А ведь смогла полюбить, смогла, только никогда никому об этом не говорила. Гордыня не позволяла. Может, отнесись она к нему тогда, в самом начале, иначе, жизнь была бы другой? Ведь права была мать: не такой он был и старый в свои сорок. Ленка сама уже давно перешагнула тот рубеж, тот возраст, в котором он на ней женился. Шестой десяток вот пошёл, а сил-то в ней ещё ого-го сколько. А ещё думала о том, что попадись ей какой-нибудь мужичишка попокладистее, скрутила бы она его в бараний рог с её-то крутым нравом, и кто знает, какой была бы тогда их жизнь. Огонь был Кузьма, и она огонь. Так и пылали вместе все эти годы, не давали друг другу погаснуть. А теперь осталась она одна догорать свой век.


                Атака.
В небольшом домике почти на самой окраине села жила женщина по имени Антонина Морозова. Она была одинока, семьи у неё не было. Высокая, крепкого телосложения, она обладала гордым нравом и достаточно крепким здоровьем. Мужчины её сторонились, опасаясь нечаянно попасть под «горячую руку», а Тоню это нисколько не огорчало, а скорее тешило её самолюбие, потому что чувствовала и без их твёрдого плеча себя вполне защищённой. Так как детей у неё не было, то жила она, как говорится, для себя. Лишними делами, чтобы заработать лишнюю копейку, загружать себя не старалась. Богатой не была, но и не бедствовала. В долг не занимала. Обрабатывала небольшой огородик, а из хозяйства имела только кота, которого в дом пускала редко, пса-дворнягу, которого обожала, и чуть больше десятка кур-несушек вместе с петухом.
От недостатка общения не страдала тоже. Должность социального работника заставляла её почти каждый день отмерять километры по деревне, обеспечивая одиноких старушек товарами первой необходимости. А уж когда она встречалась с ними, то бабулечки старались выговориться вволю, каждый раз по-новому рассказывая одну и ту же историю своей длинной жизни. Слушать Антонина умела, помочь не отказывалась, и поэтому её подопечные не чаяли в ней души.
Однажды, поднявшись утром с постели, она стала собираться на работу. Как всегда, накормила кота и собаку и вышла выпустить кур.
- Типа- типа- типа- типа!- позвала она, открыв курятник. Пеструшки, одна за одной, устремились прочь с насеста, а следом и петух, соскочив с жёрдочки и вытягивая уставшие без движения за ночь ноги, важно вышел во двор. Исполнив пару раз свои супружеские обязанности, принялся клевать небрежно рассыпанное  хозяйкой зерно.
Оставив питомцев и накачав велосипед, Антонина перекинула ногу через раму, нажала на педаль и помчалась на работу.
По соседству жили переселившиеся из Москвы пенсионер, военный в отставке, Трофим  Скорняк со своею супругой Лидой. Жену он  очень уважал и ценил. Она у него была женщина интеллигентная, степенная, прежде работала учителем. Отношения у них были довольно крепкие, друг за дружку стояли стеной. Всё бы ничего, да жили они, наверно, по городской привычке как-то отчуждённо, поэтому местных женщин это очень раздражало. А ещё и чрезмерно заботливое отношение Трофима к жене, такое, которого они не видели от своих мужей, пробуждало в них зависть, и они при возможности старались как-то уколоть Лиду. Но она смотрела на всё свысока и искусно ставила обидчиц на место, тем самым вызывая на себя ещё большую враждебность. В общем-то, они никому не мешали, но всё-таки в деревне их недолюбливали.
Лида была отличной хозяйкой. В доме всегда царили чистота и порядок, а Трофим ей всячески помогал. Ушедший на пенсию по выслуге лет бывший офицер на здоровье пока не жаловался, разве только на зрение, да и вторая половина его для её возраста держалась достаточно бодро. Трудились на приусадебном участке с любовью, холя и лелея каждый посаженный ими росточек. Щепетильная Лида с трепетом относилась к помидорчикам, капусточке, огурчикам, заботливо ставя подпорки и выдёргивая каждую травиночку, и Трофим, любивший во всём дисциплину, ею очень гордился.
В то же самое утро, когда Антонина, с которой они хоть и не скандалили, но и не особо ладили, оставив своё хозяйство, умчалась на работу, Лида отправилась в центр пройтись по магазинам, а супруг остался один. По радио передали штормовое предупреждение. Он пытался её остановить, но та, повесив сумочку через плечо, всё-таки покинула дом.
Откуда ни возьмись, налетели тучи, поднялся сильный ветер, посыпались обломанные ветки и листья с деревьев, и ветхий забор, отделявший маленький Тонин дворик от соседей, вдруг с треском рухнул на территорию Скорняков. Трофим выскочил и попытался поднять его, но безуспешно: доски, хоть были и гнилые, но в одиночку справиться оказалось невозможным.
- Ну, и ладно, пусть лежит. Не мой забор, и поднимать его я не обязан. Пусть эта мужичка сама его таскает,- с пренебрежением произнёс Скорняк.
Но только он дошёл до заднего крыльца, как увидел, что соседские куры одна за другой перебираются на его ухоженный дворик.
- Кыш, кыш! - злобно выкрикнул он, и, схватив хворостину, выгнал их.
Но назойливая птица снова через минуту вернулась и уже начала клевать зелень, посаженную его дорогой Лидой рядом с сараем. Овчарка Скорняка Вольф захлёбывалась  лаем в вольере. Казалось, что она вот-вот разнесёт его. Ему вторил Тонин пёс и все соседские собаки в округе. Трофим уже с матерной бранью опять отогнал птицу, но непонятливые пеструшки снова и снова шли в атаку.
Хозяин понял, что такими щадящими методами ему не справиться, и поспешил в дом, где в шкафу у него хранилось охотничье ружьё. Он вытащил его, схватил коробку с патронами, зарядил и вернулся обратно.
Обнаглевшие куры бесцеремонно расхаживали по всей его территории, ковыряя ногами землю на грядках и клумбах. Растрёпанные цветочки судорожно вздрагивали, качаясь из стороны в сторону. Носатые особи варварски расправлялись со всей съедобной зеленью, что встречалась им на пути. Петух с победоносным видом уже успел нагадить на асфальте возле вольера, в котором беспомощно метался Вольф, и это окончательно вывело Трофима из себя. Он прямо в трико с жёлтыми широкими лампасами уселся на порог, вытянув ноги, вскинул ружьё и прицелился.
Раздался первый выстрел, но он промахнулся. Куры с криком « Кудах-тах-тах!» разбежались по углам, но часть их, перепрыгнув поваленный забор, укрылась на родной территории. Трофим выстрелил повторно им вслед, но промахнулся снова. Учащённо дыша от ярости, он стал ожидать нового наступления. Наступило затишье, и пеструшки начали потихонечку выбираться из укрытия. Они поковырялись немного возле хозяйского крылечка, и их снова потянуло к соседям.
А в это время мимо дома Трофима проходила бабка Грибчиха. Путаясь в длинной юбке и шустро загребая тапками песок, она направлялась на другой конец улицы на посиделки. Услышав выстрелы, старуха испугалась. Но любопытство взяло верх, и она потихонечку прокралась через палисадник к забору с надеждой что-нибудь разглядеть, чтобы было потом что обсудить. Подойдя к нему на цыпочках, оттопырила сухой, жилистой рукой ухо. Освободив его от платка, прищурила глаз, а второй приложила к щели. И тут раздался новый, уже удачный, выстрел, и курица без чувств упала на поваленный забор, окропив его черноту алыми каплями крови. Снайпер, подойдя к жертве, сделал контрольный выстрел и с победоносным выражением лица пнул её ботинком.
Грибчиха чуть было не вскрикнула, но, поняв, что происходит, возмущённо прошептала:
- Ну, Скорняк, гад. Морда твоя столичная. Устрою я тебе сорок первый – сорок пятый. Будешь знать, как обижать Тонину птицу.
И, опасаясь быть обнаруженной, выскочила из палисадника на дорогу и, ускорив шаг, поспешила к живущей неподалёку соседке Марусе, у которой был телефон.
- Маруся, Маруся, звони в милицию. Там стреляют!- выпалила она с порога, увидев хозяйку.
- Кто стреляет? Где стреляют?- в удивлении та остолбенела.
-Там…Там…У Тони Морозовой или у Скорняков, точно не знаю. Я такого со времён войны не слыхала, разве только по телевизору.
- А ты, случайно, не видела ли кого? Ну, кто это мог быть?
- Да нет, не видела. Я с перепугу мимо проскочила, боясь, что и меня шальная пуля настигнет. В войну девчонкой была, немец во время оккупации не убил, а в мирное время такой смертью помирать не хочется. А чего же? Я и пенсию получаю и на здоровье пока не жалуюсь. Звони скорей, не медли!
И они вызвали милицию. Участковый насторожился и, рассмотрев этот случай как неординарный для их местности, решил перестраховаться,  сообщив о странном заявлении в район. А там посовещались и сразу же выслали на место происшествия отряд ОМОН.
Промчавшаяся по селу машина с вооружёнными людьми в камуфляжной форме и чёрных масках, вызвала ажиотаж. Стоявшие возле магазина сельпо женщины забеспокоились, и одна из них предположила:
- Точно это наркоманы у нас в деревне появились. Их, наверное, отлавливают. Говорят, они на заброшенных усадьбах мак и коноплю сеют. Как страшно, бабы! Скоро из дому не выйдешь.
И слух быстро породил всевозможные сплетни, которые всколыхнули всю деревню.
Омоновцы остановились, не доехав до дома Скорняка. Высадившись из машины, они мелкими перебежками добрались до его усадьбы и окружили её со всех сторон. Выстрелы не прекращались. Готовые вступить в бой, они дождались команды и пошли в атаку. Перемахнув через забор с обеих сторон дома с криком: «Сдавайтесь! Вы окружены! Бросай оружие!» они внезапно выскочили из-за углов, держа автоматы в боевой готовности, и… опешили.
Испуганный Скорняк лежал, растянувшись на ступеньках крыльца и подняв руки вверх. Рядом валялось ружьё, а неподалёку, возле вольера, где всё ещё продолжал метаться уже охрипший и обессиленный Вольф,- несколько хохлатых жертв.
Ты чего, мужик, с катушек слетел? Ты что это тут устроил? Мы ж тебя сейчас в раз прихлопнуть могли!- возмущённый командир едва сдерживался, чтобы не наброситься на Трофима с кулаками. – Ты понимаешь, что ты весь район на уши поставил!
А виноватый Скорняк, выпучив глаза и боясь даже пошевелиться, будто окаменел и не мог проронить ни слова в своё оправдание. Только в голове крутилось одно: «А ведь могли бы застрелить. Как ещё жив остался!»



Московский транзит.

В печке потрескивают поленья, а на сковородке жарятся румяные блины. Их аромат так приятен, что кажется, как будто он заполняет не только просторный дом, но и сердце. Совсем ещё молодая мама ловко переворачивает их не лопаточкой, а прямо голыми руками, не боясь обжечься. Лицо у неё светлое, лучистое, как солнце, и этот свет озаряет всю комнату, и от него становится так тепло и уютно. Как хрустальный колокольчик, звучит её голос:
- Толюшка, сынок, иди к столу, завтрак стынет.
Маленький Толик устраивается на табурете, придвинув его поближе. Берёт блин и макает его в сметану. Сметана течёт по его запястью, и он старательно её слизывает. О ногу трётся полосатый серый кот Мурзик, настойчиво мяукая, прося, чтобы с ним поделились.
- Толюшка, поторопись, в школу опоздаешь, - продолжает мама.
- Пора, пора, в школу пора! – кричит он, хватает портфель, выбегает и…просыпается.
«Как не хочется открывать глаза. Какой приятный сон. Хочу обратно туда, к маме. Ей там так хорошо, и мне бы было с нею хорошо», - подумал  Анатолий и всё-таки разомкнул веки. И вот он снова один в холодном нетопленом доме, где кем-то в его отсутствие разобрана печь, где на окнах висят серые от пыли занавески, как попало раздвинутые по сторонам, а в окутанной густой паутиной оконной раме виднеется клочок ноябрьского  мрачного неба с быстро плывущими  по нему облаками. На столе перевёрнутая пепельница, грязная сковородка с вилкой и пустая бутылка из-под водки, а под ним беспорядочно раскиданы ещё с десяток. Голова трещит, и надо подниматься, чтобы отправиться на поиски единственного, но так уже опостылевшего, целебного зелья.
«Всё. Надо бросать. Я обязательно брошу. Вот сегодня последний раз, и всё», - подумал он и, скинув с себя тяжёлое одеяло в засаленном, давно уже ни кем не стираном пододеяльнике, поднялся с постели, на которой спал прямо в верхней одежде. На улице моросил мелкий дождь, в дырявый резиновый сапог просачивалась ледяная вода, но это его не останавливало, и он направился к соседям с надеждой на то, что у них ещё что-нибудь осталось после вчерашней вечеринки.
Там на старом, обшарпанном, покрашенном, видно ещё давно, суриком широком табурете с сигаретой в пожелтевших редких зубах сидел глава семейства Егор, положив ногу на ногу. Возле закопчённой плиты хлопотала  его жена, пытаясь что-то сготовить в чумазой кастрюле. По дому носились голодные дети в замызганных истрёпанных одеждах.
- Бр-р, - вырвалось  у Анатолия, и он вспомнил приснившийся ему этой ночью небесной чистоты сон, который ни в какое сравнение не шёл с грязной, задымленной явью.
- Ты чего? – удивлённо спросил его Егор.
- Да, так, своё. Опохмелиться нету?
- Нет. Я и сам вот болею. Надь, ну дай на бутылочку.
- Какая бутылочка! Хлеб покупать на что будем? Бутылочку им подавай!
- Я сказал, давай!- и Егор угрожающе стукнул тяжёлым татуированным кулаком по столу.- Витька, возьми посуду и беги к Петуховым, - обратился он к старшему пасынку. Надежда, ворча что-то себе под нос, всё же достала из буфета деньги, дала их одиннадцатилетнему Вите, и тот, боясь гнева отчима, покорно накинул на себя старую куртку со сломанной молнией и вышел из дома. Через некоторое время возвратился, и на столе появилась долгожданная бутылка с мутным самогоном. Надя принесла три стакана и, не морщась, выпила  гранёную стопку вместе с мужчинами. Затем поставила перед гостем большую миску с картошкой и позвала ребятишек. Те налетели, как саранча,  и стали хватать её голыми дрожащими ручонками, торопятся засунуть в рот, опасаясь, что не достанется. Егор разлил последнее, и вот уже посуда пуста. Анатолий, видя то, что ребятишки не наелись, не решился  протянуть руку за второй картофелиной. Спиртное приятно обожгло ему нутро, боль из головы, наконец-то, ушла. Отогретый и расслабленный, он закурил «Приму» и достал из кармана паспорт.
- Что это ты паспорт достал, собрался, что ли, куда? – спросил Егор.
- Достала меня эта здешняя жизнь. Ничто уже не держит, разве только могила матери. Да что за мёртвых держаться! – ответил Анатолий и, немного помолчав, добавил: - В Москву хочу, на заработки.
- Ха! Тоску разгонять,- засмеялся Егор. – Там тоже не мёд. Там на хозяина вкалывать надо.
- А где ты видел мёд, Егор? Тут, что ли? Ни работы путёвой, ни зарплаты. Надувают, как хотят.
- А в Москве не надувают? Ага, гляди, голову оторвут. Вон их сколько там в асфальте замурованных осталось.
- Волков бояться, так и на свет появляться, вообще, не надо,- улыбнулся Анатолий. – Там хоть платят. Вон, мужики приезжают и одетые, и обутые, и заработок  домой привозят.  Они от семей уезжают, а у меня никого. Гол как сокол. Один, как в поле не воин, или как там ещё? Бабушка, правда, в Ежовке, её жалко. Только она у меня и осталась, а больше никому я не нужен. Зима заходит, печку в доме разобрали, а там какая ни какая, а крыша над головой будет.
И он замолчал, а затем, засмеявшись, добавил громко:
- Да и столицу посмотрю! Ни разу там не был. С детства мечтал, даже во сне, помню, снилась. На красную площадь схожу, обязательно, в мавзолей, вождя поглядеть. Хоть туда сейчас уже никто почти не ходит, а я пойду.
И он похлопал Егора по плечу и поднялся, натянув на косматую голову чёрную вязаную шапку.
- Спасибо за угощение. Поеду я к бабушке. Всем до свидания, - развернулся и вышел из дому.
На железнодорожном вокзале он сел в электричку и, прислонившись головой к холодному стеклу, стал наблюдать, глядя в окно, за тем, как сначала поплыли, а затем побежали, а затем полетели вдаль знакомые с детства дома. Один за одним, они, как будто льдинки, откалывались от  общей картинки его родной Сосновки. И вот уже мелькнула последняя улочка на окраине, и Толик, съёжившись и втянувшись в куртку, сполз по скамейке пониже, разбросав ноги, как попало. Закрыл глаза и задремал.
Почти перед самой Ежовкой его разбудила проводница, потребовав билет. Он сунул ей в карман двадцатку и сказал:
- Последняя. Нету больше. Билет мне не пробивайте, я сейчас выхожу.
Обрадованная левому заработку, она не возразила и, мило  улыбнувшись, пошла дальше. Поезд остановился, Анатолий спрыгнул с подножки на сырую платформу.
Дом бабушки находился далеко от площадки, в самом центре деревни, но это даже было сейчас ему на руку. Он надеялся, что дорогой протрезвеет, и она не заметит его состояния, но она с самого порога, едва поздоровавшись, с укоризной произнесла, медленно удаляясь в комнату:
- Эх, Толик, Толик, опять не сдержал своего обещания.
- Бабушка, да я чуть-чуть у Егора выпил.
- Какое там чуть-чуть! А то я век прожила и не вижу, что ты и не прекращал. Меня-то не обманешь. Связался с этим уголовником. Бросай ты эту отраву, погибнешь ведь. Не доведёт она тебя до добра. Нашёл бы женщину какую-нибудь себе самостоятельную, пусть с детьми, они – не помеха, полечился бы. Закодировался, как люди делают, жили бы по-человечески.
- Да кому я нужен, бабуля?
Как это - не нужен? Глянь, сколько баб по деревне одиноких, смотреть жалко. Молодость проходит, а мужиков-то нет. То вымерли от пьянки, то алкаши ходят-блудят, толку-то с них. Эх, жизнь пошла. Раньше война забирала их, а теперь водка. Трезвого, тебя любая с руками, с ногами схватит, ещё и драться будут. Думаешь, легко одной?  Вон ты у меня какой красавец, а в дурь оделся. Эх, попалась одна зараза, всю жизнь искалечила. Добрый ты у нас был какой, жалостливый, а сейчас вспыхиваешь, только спичку поднеси. Всё водка. Брось ты её, гадюку. Ведь если раз не повезло, то зачем крест на всей жизни ставить.
Толик замолчал. При воспоминании о своём прошлом  комок подступил к горлу. Душу как будто накрыло чёрным полотном…Сплошная беспросветность, и только белое пятно – это детство…
Мама растила его одна, отец погиб, когда мальчику было два года. Произошёл несчастный случай. Он на работе разгружал вагон со щебнем, и его привалило. Конечно же, Толик его не помнил, потому что был слишком мал, но мог точно воспроизвести в своём воображении его образ по рассказам старших, да ещё по сохранившейся свадебной фотографии, где они с мамой такие молодые и счастливые, и где нет ничего, что бы предвещало скорую беду.
Мама была ласковая, добрая, бранила его очень редко, чаще, когда что-нибудь не получалось, просто садилась и плакала от отчаяния, и тогда мальчик, думая, что это он виновен в её слезах, подбегал к ней и, взяв за руки, уговаривал, чтобы она не расстраивалась. Она обнимала его за плечики и, улыбнувшись, говорила:
- Милый мой, сыночек мой, золотко моё ненаглядное, единственное. Что бы я делала без тебя? Вот вырастешь и будешь для меня опорой.
Толик всё время сейчас задавался вопросом: почему она – и молодая, и красивая, всё время прожила одна, даже не пытаясь устроить свою личную жизнь? А может, пыталась? Просто он ничего не знает о том, о чём она не хотела бы рассказывать. Может, и плакала она больше от одиночества и неудач, а сказать ему об этом не могла.
В школе он учился средне. Знания давались легко, только стараться он, как и большинство мальчишек, не слишком хотел. Но вот зато в футболе ему не было равных. Школьное здание со спортплощадкой находились прямо напротив дома, и он каждую переменку и после уроков летел туда. Особенно мучительным было высидеть на последнем уроке. Он всё время крутил в руках изгрызенную ручку, а нога торчала из-за парты в готовности по звонку сорваться с места. Как же он мечтал тогда стать известным голкипером, забивать голы где-нибудь на самом знаменитом стадионе в Европе, а ещё лучше – в Бразилии. Эх, мечты, детские мечты… У кого их не было. Когда подрос, он понял, что для деревенского мальчика они так и останутся мечтами. Ну, так что ж, есть на свете много интересных занятий кроме футбола, и профессий земных хоть пруд пруди, только не ленись. Выбирай, учись и работай.
Так Толик и сделал. По окончании школы он поступил в железнодорожный техникум учиться на машиниста грузовых локомотивов. Но вот и студенческие годы позади, и служба в армии. Пролетели, как одно прекрасное мгновение. Наступила долгожданная взрослая жизнь, в которой всё получал ось, шло, как по маслу.
По возвращении домой после воинской службы его встретил доброжелательный коллектив районного депо, приняв его помощником машиниста. Он с удовольствием отправлялся в командировки на несколько дней, мчался в поезде, любуясь в окно красотами природы, а по возвращении заваливал маму подарками и гостинцами. Больше некого было, да и зарплата позволяла. Наконец-то они отремонтировали их старенький дом, который расцвёл, впервые, за много лет. А уж как цвела мама! Наконец-то, она дождалась от него помощи, вздохнула глубоко, полной грудью. Только вот теперь её беспокоило другое. Так хотелось, чтобы Толик встретил хорошую, любящую его, девушку, и они связали свои судьбы, а у неё появилась бы  дочка, которой никогда не было, и которая подарила бы ей внука, или внучку, или двоих сразу, а уж она бы им помогала их растить.
Но Толик почему-то не торопился. Наверное, потому, что робковат был. Те девочки, которые нравились ему, были неприступны, как крепость, а натиском он брать не умел, а те, которым нравился он, не вызывали у него интереса. А хотелось чего-то такого необыкновенного, раз и на всю жизнь.
И вот однажды собралась молодёжь на уличном пятачке вечером. Толик, только что вернувшийся из очередной поездки, тоже влился в шумную компанию своих друзей. Уже стемнело. У пруда развели костерок. Парни пытались поразить девчонок своими заигрываниями и шутками, а он сидел на суковатом, но уже лишившемся коры от постоянных ёрзаний по нему, бревне и бросал отломанные от ракитовой ветки мелкие побеги в огонь. Собрались все, кроме одноклассницы Марины. Она, почему-то, задерживалась. И вдруг он внезапно услышал её голос:
- Здравствуйте. Разрешите вам представить мою соседку Любу. Она приехала на лето погостить у своей бабушки.
Пламя костра осветило незнакомую девушку. Она была чуть ниже среднего роста, плотного телосложения, одета в темно-синие джинсы, белые кроссовки и в вишнёвый свитерок с засученными рукавами. Её лицо было похоже на лицо настоящей русской красавицы: широкий лоб, широкие, расположенные низко над серо-синими глубокими глазами брови, прямой нос и собранные в толстую, но короткую, косу русые волосы. Всё это сразу же привлекло внимание Толика. А ещё умиротворённость и спокойствие в голосе. Какая-то таинственность была сокрыта в её улыбке, такая, которую ему захотелось разгадать.
Он сразу же поднялся и о чём-то с нею заговорил. Она ответила ему. И больше кроме неё он никого не видел и не слышал. А самое главное, что она отвечала на его знаки внимания, что Толика, уже привыкшего к любовным неудачам и разочарованиям, было неожиданно и заинтриговывающе. Он, прежде робкий и нерешительный, вдруг вызвался её проводить до дома.  Шёл и трещал, как кузнечик, без умолку, а она его спокойно слушала. Девчонки с их улицы были все какие-то импульсивные, взбалмошные, а она была другая, взрослая, молчаливая, так что он даже себя порой чувствовал перед ней неловко за свою несдержанность, эмоциональность в разговоре. Но он устал за всё то время, пока был один, молчать. Говорил искренне, а она продолжала терпеливо его слушать. Его никто никогда так не слушал, и его душу переполняло чувство благодарности ей за это. Он раскрылся перед нею, и ему хотелось, чтобы она раскрылась перед ним, как бутон розы, как книга, которую хочется прочитать, взахлёб, переворачивая страницу за страницей. Да! Именно розу напомнила она ему своим спокойствием и уверенностью в себе.
Они шли медленно. Он всё время боялся, что вот он доведёт её до дома, и всё кончится. Она уйдёт! Но она не спешила. Это придало ему смелости и решимости, и он, доведя её до калитки, обнял и прижал к себе. Она не оттолкнула, и за этим последовал поцелуй. Его первый настоящий поцелуй! Он целовал её, как мог, как получалось, и уже не думал о том, что делает что-то не так, потому что чувствовал, что она тоже к нему тянется. Они так долго стояли у калитки. Сердце пылало, голова ничего не соображала. Он уже был не здесь и не тот, а где-то далеко-далеко, и возвращаться не хотелось.
И вдруг она взяла его за руку и потянула на крыльцо. Они прошмыгнули через темный коридор, а затем оказались во дворе. Она скрипнула осевшей от времени дверью летней кухни, и они оказались в тесной, но такой уютной комнатке, где при проникающем в крохотное оконце лунном свете он разглядел только печку, стол и старенький диван с высокой спинкой.
- Я.., - что-то хотел сказать он, но она закрыла ему рот ладонью и начала целовать его сама. Руки уже не слушались и бесконтрольно, бессовестно скользили по её горячему телу. Она же в ответ повторяла все его движения. Он вцепился в её блузку, и вот она осталась в его ладонях, а потом упала куда-то в темноту. Ноги подкосились, и они оказались на скрипнувшем, как будто от испуга, диване. Уже не думалось о том, что может проснуться и войти её бабушка, и не смущало то, что во дворе беспомощно метался, громыхая цепью о железную крышу будки, пёс Макар…
Они расстались на рассвете, договорившись встретиться вечером снова. Он тихонько вошел в дом, пробрался к столу в коридоре, с жадностью засунул в рот блинчик, захлебнул его молоком прямо из банки, чтобы заморить червячка, и осторожно открыл  дверь комнаты. Остановился на пороге, глянул на спящую маму, и у него вдруг возникло какое-то непонятное, мимолётное чувство вины перед ней. Затем оно улетучилось, и он лёг в кровать.
Мама разбудила его через несколько часов. Нужно было помочь в огороде. Он проснулся, и в момент пробуждения почувствовал какой-то неприятный осадок внутри себя, которого прежде никогда не было. На душе было какое-то отягощение. Как же?! Всё, что с ним произошло, было впервые и так неожиданно, как будто на него свалилась снежная лавина, и нужно было выбраться из под неё. А может, это  было лишь сном? Ведь ему иногда снились подобные сны…
Но когда он открыл глаза, то все эти глупые мысли прекратились. Вся комната была заполнена солнечным светом, даже ярче, чем обычно, и он, улыбнувшись, поднялся с постели и, ощутив необычную бодрость в теле и прилив новых сил, взял сигареты в руки и вышел на крыльцо. На улице кипела жизнь.  Как-то особенно громко щебетали птицы, люди стали какими-то другими, не такими, как вчера, и всё время, и даже ворчание вредной соседки бабы Сани не раздрожало, а казалось забавным. А ещё всё время  хотелось петь. Чуть наискосок, почти прямо перед его домом на противоположном порядке Толика приветствовали её окна. Прежде казавшаяся ветхой хата вдруг преобразилась, помолодела.
Целый день он то и дело выходил на улицу курить. Ноги сами несли его туда, а голова произвольно поворачивалась в одну сторону: а вдруг она выйдет! Но её не было. Он уже забеспокоился, но к вечеру она всё-таки появилась, и, видя, что Люба тоже поглядывает в его сторону, облегчённо вздохнул.
Толик с трудом дождался сумерек и, сорвав в своём палисаднике  небольшой букетик выращенных мамой цветов, отправился к ней. Она ждала его, устроившись на скамейке крыльца. Увидев его, а затем ещё и букет, она улыбнулась. Он чувствовал себе несколько неловко перед ней в первый момент, но затем, увидев её улыбку, снова обрёл уверенность. Ему было  хорошо, он пытался завлечь её разговором, чтобы она не подумала вдруг, что ему нужно от неё только одно, но в глубине себя конечно же надеялся на повторение вчерашнего. И всё произошло снова, но только на этот раз было ещё интереснее и как-то по-новому.
На какое-то время они будто выпали из жизни, а жили своей. На уличном «пятачке» они больше не появлялись, а старались уединиться. Все завидовали вспыхнувшей между ними страсти. Всем хотелось испытать то же самое. А они же наслаждались друг другом. Во всяком случае, Толик точно знал, что он нашёл то, что искал, и ему казалось, что она чувствует то же самое. Он летел, как мотылёк на огонёк, без оглядки. Он столько в своей жизни оглядывался, что тут просто не хотелось.
Решение сделать ей предложение пришло очень скоро, когда она заговорила об отъезде. Как расстаться? Да нет, он уже жизни себе не представлял без неё! Он взвесил всё: ведь он работает, семью содержать сможет. Она свободна. Нужно рискнуть!
Оборвав в палисаднике почти все цветы, он направился на очередное свидание как раз накануне новой командировки. Она его встретила, как всегда, и он почти сразу же, чтобы не затягивать волнение, сказал:
- Выходи за меня замуж.
Он ожидал, что она сразу же согласится, но она почему-то замялась, отвела глаза в сторону, и, помолчав, немного, ответила:
- Вот так, сразу? Мне надо подумать.
Он растерялся и испуганно спросил:
- А чего там думать? Я уже без тебя не смогу.
Она снова молчала. Он не ожидал такой реакции.
- Может, я что-то сделал не так, Люба? Почему ты не хочешь ответить сразу?
Она сидела и смотрела в одну точку. Он начал её тормошить, уговаривая:
- Люба, ну, я буду хорошим мужем. Я люблю тебя.
Она вздохнула глубоко:
- Я подумаю. Вернёшься из поездки, тогда отвечу.
Он понял, что от его настойчивости в данный момент пользы не будет никакой, и нужно выждать время. Возможно, для неё это не такое простое решение, как для него. Но как можно отказаться друг от друга после всего, что между ними было, и  что её удерживало, какая причина?.. Она заполонила всё пространство внутри его, и он всё думал и думал о ней, глядя вперёд, на бесконечное, бегущее вдаль железнодорожное полотно и мелькающие у насыпи дома и деревья. Он так боялся по возвращении услышать «нет».
Пять дней тянулись целую вечность.  Уже дома он едва дождался вечера, в волнении выкуривая одну сигарету за другой. С мамой разговаривал коротко, и она, привыкшая всегда видеть его весёлым, не понимала, что с ним происходит. Но ни о чём не спрашивала, решив, что если он сочтёт нужным, то расскажет сам. Вечером, измученный переживаниями, он пошёл к ней.
То, что она ожидала его на крылечке в привычное время, уже дало ему  надежду. Он подошел, и, поприветствовав её, присел рядом. Перекинувшись несколькими фразами, он задал вопрос:
- Ну, что, ты подумала?
- Да, я подумала. Я согласна.
Его радости не было предела. Он соскочил со скамейки, бросился осыпать её поцелуями и произнёс, облегчённо выдохнув:
- Если бы ты отказала, я бы, наверно, не пережил этого. Как же я тебя люблю.
Она не торопилась говорить ему эти три заветных, важных слова. Он решил, что должно пройти время, и он обязательно их услышит. Он сделает всё для того, чтобы она его полюбила так же, как и он её.
Началась подготовка к свадьбе. Мама обрадовалась тому, что, наконец-то, её единственный сын нашёл свою судьбу. Будущая невестка ей понравилась, и они быстро нашли общий язык. Сватовства не было, но она практически сразу перешла жить к Толику. Ух, и было тут соседским бабам о чём поговорить. Появился замечательный  повод «пополоскать чье-то бельё». Но мама быстро поставила их на место, а сама радовалась в душе:  «Пусть хоть они налюбуются за меня, за мои, проведённые без ласки, молодые годы». Старалась почаще оставлять их вдвоём, уходя то в магазин, то в огород, то к соседке. А они после очередной поездки Толика, подав в ЗАГС заявление, решили навестить её родителей на Украине и пригласить их на свадьбу, которую наметили провести в Сосновке через месяц.
Конечно же, для родителей Любы было неожиданностью увидеть на пороге их дома свою дочку не в одиночестве, а с высоким симпатичным  молодым человеком. Отец был немногословен и как-то уж очень строго посмотрел на дочь, когда та поставила его перед фактом, а она пристально и горделиво глядела на него своими большими мутно-серыми глазами, как будто бы тая на него какую-то обиду. Мама же, узнав, что парень приехал с серьёзными намерениями, быстро смягчила обстановку и стала накрывать на стол.
Будущий тесть после первой стопки сменил гнев на милость. Толик своей искренностью и открытостью быстро сумел расположить его к себе, а вскоре, сидя на диване и обняв его своей огромной отцовской рукой, тот  уже давал ему наставления:
- Ты, сынок, держи её в узде. Она у нас девка своенравная, характерная. Не в меня, не в мать, а сама в себя. Бывало, в детстве шлёпаю её ремнём по заднему месту, а она и не пикнет. Зубы стиснет и смотрит волчком и сопит зло. Не знаешь, что на уме. Вот и сейчас глядит, не сморгнёт. Не нравится, что я тебе правду говорю. Никогда не знаешь, что на самом деле у неё на уме. Видишь вот, съездила к бабушке и мужа оттуда привезла. Скороспелка!
Толик был счастлив, и поэтому ему было абсолютно всё равно, кто что о ней скажет, и что было у неё в прошлом. Ведь у каждого человека есть прошлое, но это не главное, а главное то, что есть в настоящем и будет в будущем. А уж у них с Любой будет очень много светлых дней.
Долго на родине Любы они не задержались. Она почему-то хотела поскорей  вернуться в Сосновку. Он не возражал, и через пару дней поезд мчал их обратно. В Харькове они сделали остановку, чтобы приобрести свадебные наряды.
Свадьба была очень весёлая. Толик не мог налюбоваться своей, теперь уже, женой и не мог поверить в своё, такое внезапное, счастье. Уж как-то стремительно всё произошло, неожиданно, и нужно было время, чтобы к этому привыкнуть.
После празднества он обратился в управление железной дороги с просьбой предоставить его молодой семье жильё, и через некоторое время им вручили ключи от квартиры, построенной совсем недавно на новенькой, кишащей молодёжью, улице.
Поначалу всё было хорошо. Всё получалось, и казалось, что так будет вечно. Толик не настаивал, чтобы молодая супруга куда-то устраивалась на работу. Ему очень нравилось, что она после  командировки встречает его, отдохнувшая и цветущая, создавая уют в доме. Но через некоторое время после свадьбы она как-то переменилась. Стала холоднее, задумчивее, как будто что-то недоговаривала. Толик это чувствовал, и его, привыкшего к искренности, это угнетало. Долгожданных заветных слов в ответ на его чувство он дождался, но их нужно было буквально вытягивать из неё. На его вопрос «Ты меня любишь?» она всегда отвечала, как-то приглушая голос,  будто проглатывая фразу. Он чувствовал, что она говорит это не от души, а чтобы ему угодить. Это было мучительно, страшно, но страшнее было то, что он не мог её разлюбить. Она почти всегда ходила мрачная, часто отвечала резко, лишь только, когда они ложились в постель, она менялась, а затем становилась прежней. Толик уже был в замешательстве, какая она на самом деле. Он пытался вывести её на откровенный разговор, но она начинала обвинять его в излишней подозрительности и сразу же становилась ласковой, нежной и даже страстной, как тогда, в первые дни их знакомства, и он, поглощённый этой страстью, таял в её объятьях, уже забывая, вернее не желая больше думать ни о чём плохом. Вскоре эта её мрачность стала обыденностью, и он все меньше обращал на это внимание, принимая всё, как есть.
К зиме молодая семья приготовилась ещё осенью. Топливом новоиспечённый хозяин запасся в начале октября, сразу же после того, как они с супругой въехали в квартиру. Месяц стоял тёплый, и дрова успели подсохнуть. Но Толик, всю свою жизнь проживший в маленькой избушке, не рассчитал их количество на большую площадь нового дома и решил однажды привезти из леса ещё. Брёвна закрепили, но плохо, и когда трактор не доехал до дома буквально несколько десятков метров, они начали по одному сползать с телеги и рассыпались. Толик и водитель засуетились  вокруг, пытаясь затащить их на телегу обратно. И тут к нему подошёл незнакомый парень, примерно его возраста, или чуть постарше, широкоплечий, сухощавый, и, широко  улыбнувшись фиксатым ртом, спросил:
- Тяжело?
- А как ты думаешь? Конечно, - с трудом поднимая конец бревна из снега, ответил Толик.
- Ну, что, помочь?
- Не откажусь.
И парень присоединился к ним. Толик заметил, что одет он как-то необычно, стильно. Так у них в деревне не ходил никто. Да и приблатнённой  манерой разговора и поведения смахивал он, скорее, на городского. Когда всё закончили, и лес лежал, сваленный возле дома, Толик, сняв рукавицу и пожав ему руку, поблагодарил и пригласил зайти на ужин. Тот не отказался, и они, отряхнув снег с сапог, вошли в дом. Любы не было. Хозяин, раздев гостя, провёл его на просторную кухню. Ужин стоял на газовой плите.
- Как зовут-то тебя, а то я впопыхах и не спросил. Прости, - извинился он, чиркнув спичкой, зажигая конфорку.
- Да, ничего. Не извиняйся. Я всё понимаю. Меня зовут Максим.
Толик тоже представился. Он подал еду на стол, налил водку и, чокнувшись с гостем и перевернув стакан, задумчиво произнёс:
- Вот жена куда-то ушла, к подружке, наверное. Видно, так рано не ждала. Ну, ничего, посидим вдвоём, сейчас выпьем по стопочке. Спасибо, что помог. Нескоро бы мы вдвоём управились. А ты откуда взялся-то? Что-то я раньше тебя не видел. В гости, что ли, к кому-то приехал?
- Нет, я здесь жить буду. Я издалека,  - и он, почему-то, замолчал и, достав сигарету, закурил.- Работу сейчас ищу. На соседней улице у старушки на квартире остановился. Хочу новую жизнь на новом месте. Глядишь, и счастье своё здесь найду.
Глаза гостя бегали по комнате. Он, положив ногу на ногу, с интересом её осматривал. Тут послышались шаги в коридоре. Он замер.
- Чего ты испугался. Жена пришла. Не бойся, ворчать не будет. Любит она гостей, - успокоил Толик.
Она, раздевшись в прихожей, радостно поприветствовала  мужа и вошла в кухню. Вскинув руки вверх, переплетая на затылке растрепавшуюся косу, она вдруг замерла в дверях. Лицо её будто окаменело.
- Ты чего, Любаша, это друг мой, Максим. Он мне дрова помог довезти. Представляешь, рассыпались почти возле самого дома. Если бы не он, мы бы до сих пор их таскали, руки бы поморозили.
- Друг… Вижу, - выдавила она из себя, развернулась и рванулась в спальню.
- Чего это она?- удивлённо произнёс уже повеселевший Толик.- Ну, да ладно, не обращай внимание. Кто их, женщин, поймёт? Не в настроении. Давай лучше ещё выпьем, - и он снова  наполнил стаканы.
Гость сидел в каком-то напряжении и то и дело взволнованно поглядывал на дверь. Толик решил, что это оттого, что хозяйке не понравилось его присутствие. Он попытался разрядить  создавшуюся неприятную обстановку и произнёс какой-то тост. Максим выпил, поднялся и стал одеваться.
- Ну, ты куда, посиди ещё немного, - уговаривал его огорчённый хозяин. Но тот был непреклонен.- Неловко как-то. Заходи завтра, не стесняйся. Это она просто не в настроении. Она у меня хорошая, но с характером.
- Зайду, зайду… Теперь обязательно зайду, - и возбуждённый гость покинул их дом.
Толик попытался поговорить с женой, но она, отвернувшись и  съёжившись на кровати, молчала. Вечером следующего дня Максим зашёл снова. Анатолий радостно его встретил. Они опять уселись на кухне за стол. Люба долго не выходила, а затем всё же появилась, взяла в руки тряпку и начала нервно протирать мебель. Она не была приветлива с гостем, разговаривала резко и  то и дело придиралась к мужу. Но сегодня гостя это нисколько не смущало, а скорее раззадоривало.
- Красивая у тебя жена, парень. Красивая, и злится красиво.
Глаза его горели, а в голосе была какая-то непоколебимая уверенность. Она злилась, а от него это отскакивало, как горох от стенки.
- Эй-эй-эй! Я тебе дам «красивая», - произнёс Толик, видя, что гость не сводит с неё глаз. -  Красивая, но моя, - и он помахал указательным пальцем перед лицом гостя.
- Тихо, тихо, тихо, тихо! – тот рассмеялся. – Чего ты испугался? Никто твою жену не трогает. Совет вам да любовь. Не волнуйся, Толян, всё хорошо. Ишь, какой вспыльчивый. Молодец, так  держать. За своё надо драться, да, Люба?
- Да, надо драться! – и она, взяв в руки чашку, с силой  хлопнула дверцей кухонного шкафчика так, что посуда подпрыгнула и зазвенела. – Только не все это понимают, или не вовремя.
- Фурия, - продолжал доводить её Максим.
Толик смотрел на это противоборство и ничего не мог понять. Оно его и настораживало, и в то же время забавляло. Он воспитан был ценить и уважать  дружбу и гостеприимство, и радовался уже хотя бы тому, что его жена сегодня, пусть даже в таком тоне, но всё же общается с его новым товарищем.
На следующий день он отправился в поездку, а когда вернулся, Максим был уже у них дома.
- Вот как хорошо, а я к тебе. Думал, что ты дома, оказалось, что нет. Люба предложила тебя подождать, я не отказался.
Любу как будто подменили. Она стала спокойна, весела и приветлива, с удовольствием ухаживала за ними обоими.
- Ну, как дела, на работу устроился? - поужинав, спросил Толик.
- Да нет пока. Ищу.
- А то смотри, может к нам на «железку» рабочим. Тяжело, но зарплата хорошая и льготы разные. Глядишь – жильё дадут. А я помогу, чем смогу.
- Я подумаю, - и гость перевёл разговор.
Люба преобразилась, будто бы открылась. Часто смеялась, особенно в присутствии их общего нового друга. С зарплаты потащила мужа в райцентр по магазинам, накупила новых вещей и всё время щебетала, как воробышек. Толик был очень рад. Его душа отдыхала. Вот чего ему не хватало всё это время!  А особенно приятным было видеть на теле и без того желанной для него женщины каждый вечер новое бельё. Казалось, будто до сих пор над ними висели огромные чёрные плотные тучи, а вот теперь их не стало, а в доме воцарился солнечный свет независимо от погоды.
Шло время. Максим устроился на работу электриком на одно из предприятий. У него появилось своё жильё. Заходил по-прежнему часто, став для Толика уже очень близким человеком. Помогал им с Любой во всём, и часто всякая работа заканчивалась застольем. Перед поездкой Анатолий воздерживался от спиртного. Ведь железная дорога требует особой осторожности и внимательности, особенно, когда в твоих руках целый грузовой состав.
Однажды, днём собираясь в поездку, он почувствовал какую-то слабость и ломоту в теле. Болела голова, начался насморк. Он понял, что это простуда. Целый день спасался, нюхая натёртый лук и закапывая в нос алоэ, но в депо всё-таки отправился. Не хотелось поддаваться болезни и валяться без дела на койке. Но едва он появился на работе, ему стало ещё хуже. Тело содрогалось от озноба. Термометр показал температуру тридцать девять и семь. Его отправили домой, обещав выписать больничный лист. На маневровом  локомотиве он добрался до своей станции и, с трудом держась на ногах, дошёл до своего крыльца.
В доме было темно. Он, чтобы не разбудить Любу, потихонечку пробрался на кухню и включил там свет. Дверь спальни была открыта, и он  заглянул туда. И не поверил своим глазам, решив сначала, что из-за болезни у него начались галлюцинации! По комнате была как попало разбросана одежда, нижнее бельё, а на его постели крепко спал обнажённый Максим, держа в объятьях едва прикрытую одеялом Любу. Выражение на её лице было необыкновенно счастливым. Толик опешил. Он много раз наблюдал за ней, спящей, но именно такой не видел её никогда.
- Ах ты , сволочь! –наконец  заорал он и, собрав последние силы, бросился на потерявшего стыд любовника его любимой. Он забыл и про боль, и про слабость, вообще про всё. Кровь кипела, сердце барабанило где-то в висках. За один миг он оказался верхом на ещё не успевшем опомниться сопернике. Ухватиться было не за что, никакой одежды на нём не было. Тогда Толик схватил его за плечо, развернулся и дал по физиономии. Любовник проснулся, сначала вскрикнул от внезапной боли, а затем собрался с силами и отбросил соперника. Тот кинулся на него снова, и они скатились с кровати и упали на пол. Люба в испуге сидела, натянув одеяло под подбородок и поджав колени, и смотрела на эту драку, а потом, видя, что их силы равны, и испугавшись, что они поубивают друг друга, отчаянно, с визгом бросилась их разнимать. Она схватила Толика и попыталась его оттащить. Он, бранясь, сначала  оттолкнул её рукой, а затем всё-таки сдался. Продолжая сидеть на полу, тяжело дыша и чуть ни плача, он обхватил голову руками и произнёс:
- Что же вы наделали… Как вы могли, вот так, за моей спиной. А я, дурак… Ду-рак! – и он постучал ладонью себе по лбу. – Я ж ничего и не подозревал даже. То-то, я смотрю, она переменилась, другая стала. Тряпки новые, бельё… Всё для него. А я-а-а!..- и он закрыл лицо и с силой впился ногтями себе в лоб.- Как ты могла, ну скажи, как ты могла? – и он обратился к Любе. Та молча сидела перед ним на коленях. Он продолжал: - Ведь я ж тебя больше жизни любил… А ты? – и он посмотрел на голого Максима. – Как ты себя чувствовал, когда обманывал меня в моём доме, у меня за столом,  в моей постели!
- Прекрасно, - вдруг нагло ответил тот. Поднялся и стал одеваться.
- Ах, прекрасно?! – Толик попытался встать, но у него закружилась голова, и он плюхнулся снова.- Сволочь!  Я же тебя другом считал, всё тебе доверял. Какое ты имел право?
- Да самое простое, - так же бесцеремонно отвечал Максим, застёгивая на животе  ремень. - Я на твою Любу раньше, чем ты, все права имел.
- Как раньше, - и Толик удивлённо посмотрел на него. – Я что-то не пойму ничего. Ты же только появился здесь…Или вы давно уже друг друга знаете? – и он удивлённо посмотрел на них обоих.
 Люба опустила глаза и отвернулась.Максим натянул свитер и, наклонившись над ним, прошипел:
- Здесь недавно, но не в её жизни.  У нас с ней уже давно любовь. Я за ней с Украины приехал, а она, вишь, замуж за тебя уже вышла. Поссорились мы с ней. Я уехал тогда, а она к бабке и умчалась. А тут ты подвернулся. Заело меня.Дай, думаю, посмотрю, что там за молодец. Вот и приехал, и поселился поблизости. А ты решил, что дружба мне твоя нужна. Ду-рак! Видал я твою дружбу, слышишь?  Меня она любит, меня, и аборт от меня сделала, понял? – и он победоносно постучал кулаком себе в грудь.
Толик потерял дар речи. Люба поднялась  и, собрав одежду, со слезами убежала в ванную.
- Ах, вот у вас как всё закручено. А я-то подумал, что это случайность, порыв… Так, вот что: убирайся по добру, поздорову отсюда, пока цел. Не отдам я её тебе просто так. Моя она жена, моя! А не уйдёшь, пеняй на себя: соберу мужиков, они тебе так накостыляют, что не то, что её, а маму родную забудешь. Не будет тебе тут жизни. Уходи…Пригрел змею-гадюку…
Максим ушёл, хлопнув дверью. Обессиленный Толик продолжал одиноко сидеть на полу, обхватив колени, Люба шмыгала носом в ванной. Они молчали. Было сказано слишком много, чтобы продолжать разговор дальше. Его уже ничто не радовало в этой жизни. Ему было так же больно сейчас, как когда-то впервые было хорошо в первый их вечер. Только сейчас между этим «хорошо» и «плохо» пролегла фантастических размеров пропасть. И пустота воцарилась в душе, как будто ничего и не было. Хотелось уснуть, а, проснуться тогда, когда всё кончится, и пройдёт эта боль. И, может, тогда ему покажется, что всё это – страшный сон., и всё будет по-прежнему…
Мысли путались. То ли было это всё сегодня, то ли не было. Он глянул на смятую постель и безобразно валяющееся на полу скомканное одеяло и понял, что всё это было. Поверить в это он уже поверил, а вот принять всё, смириться будет неимоверно сложно.
Он, наконец, поднялся и,  покачиваясь, пошёл в зал и устроился на диване. В спальне потихоньку остывало ложе любовников, на которое не то, чтобы лечь, а просто подумать даже было мерзко.
К утру сон его всё-таки одолел. Высокая температура сделала своё дело. Кошмарные сновидения стремительно сменяли друг друга, не давая ему роздыху. Целый следующий день они с женой молчали. Желания разговаривать не было ни у того, ни у другой. Каждому нужно было пережить свою боль, своё разочарование.
Максим, как и ожидалось, быстро, по-предательски, как и когда-то, оставив её беременной, исчез. Она думала, что, по настоянию родителей, избавившись от ребёнка, сможет забыть его, устроив свою жизнь с человеком, которого не любила вовсе, но который самозабвенно любил её. И, может быть, всё бы получилось, не появись он снова. Вторгся, осыпал обещаниями, всё порушил и сбежал, даже и не пытаясь бороться за неё.
Несмотря на предательство, любовь Толика к ней не стала меньше. Он был готов простить всё, забыть и начать жизнь с ней с чистого листа, где всё будет по-прежнему. Но чаша была расколота на мелкие осколки, и собрать их стало просто невозможным.
Люба начала пить. Она искала спасение в алкоголе и лишь на короткое время забывала о душевной боли. Толик возвращался из поездки и находил её практически без чувств в полном бардаке. Когда она просыпалась, и он начинал её ругать, уговаривать, призывать к здравому смыслу , то ничего слушать она не хотела, а только кричала, что ненавидит его, не любит и никогда не любила, а когда ей нужны были деньги на водку, она на какое-то время становилась ласковой, осыпала его ласками, ложилась  с ним в постель, и, когда он слабел и уступал, она, получив на бутылочку, выпивала и снова становилась агрессивной. Их счастливая, спокойная семейная жизнь оборвалась так внезапно, как и началась, и поверить в то, что происходит сейчас, Толику было сложно. Он продолжал её любить и надеялся, что она опомнится, станет прежней, но она углублялась всё дальше и дальше. Уговоры не помогали, нервы его сдавали, и он однажды, отчаявшись, во время очередного скандала, выбрал странный способ воздействия: напился. Ей назло, чтобы она тоже почувствовала, как неприятно видеть пьяного мужа. Но ей было всё равно, а ему, и правда, полегчало. Он, уже отчаявшись, представляя, что его ждёт дома бардак и истерики нетрезвой супруги, стал задерживаться с работы, выпивал с друзьями. Так продолжалось достаточно долго. Его мать, видя, что дети катятся в пропасть, написала обо всём родителям невестки, попросив у них помощи. Они быстро приехали, попытались вразумить их обоих. Толик надеялся, что она хотя бы их послушает, но Люба остервенела ещё больше. Кричала, обвиняя их в том, что именно они заставили её избавиться от ребёнка, которого она ждала от любимого человека. Они поняли, что её уже нужно лечить, что сама она пить не бросит, и решили забрать её к себе. После длительных уговоров она согласилась.
Толик остался один. Сначала он надеялся, что она выздоровеет и вернётся, но шло время, она не выздоравливала, а наоборот,  пустилась во все тяжкие, ведя разгульный образ жизни. Обуздать её не могли даже строгость отца и матери. Больше она их не слушала. Толик им поначалу часто звонил, но тесть, видя как тонет дочь, а у парня есть ещё шанс начать всё сначала, однажды сказал, что очень сожалеет, но не может допустить того, чтобы зять погиб  вместе с ней, и попросил больше не звонить. Этим и была поставлена точка в их отношениях с Любой.
В душе образовалась пустота. Нужно было жить дальше, но не хотелось. Женщин вокруг было много, но ни одна не смогла заменить ему её. Он ненавидел себя за это. Он встречался то с одной, то с другой, они надеялись обрести счастье с ним, но всё это было чужое. Дважды пытался жениться, но не складывалось. Возможно, не было сильного желания. Попытка тестя уберечь зятя оказалась запоздалой и бесполезной.Теперь Толик  тоже часто выпивал.
А тут ещё в стране началась перестройка. Рушилась вокруг привычная жизнь, закрывались предприятия. В депо начались перебои с зарплатой, а затем  его и совсем закрыли, и Толик остался ещё и без работы. Страсть к алкоголю поглощала его всё больше и больше. Он слонялся от работы к работе, но в разоряющихся хозяйствах денег практически не платили, а он не желал работать впустую. Спасал только участок земли возле дома, да мамин огород. Произошедшие события в жизни единственного сына, а главное, нежелание его бороться, выкарабкиваться из бездны, в которую он погружался всё глубже и глубже, подорвали её здоровье. Вскоре она умерла. Толик нашёл её уже остывшей на постели. Сколько она так пролежала, никто не знал. Он  долго в одиночестве рыдал возле бездыханного тела. Теперь у него не осталось никого, только старенькая бабушка в Сосновке.
 Дом его, где он когда-то был счастлив, пришёл в запустение. В сильные морозы там вышло из строя отопление, а затем «доброжелатели» вынесли оттуда всё и даже отрезали трубы, скорее всего сдав их на металлолом. Жалко  не было. Это место навевало на него мучительные воспоминания, возвращающие  его в пережитый им кошмар. Теперь он пропадал или у друзей, которые вели такой же образ жизни, или в родительском доме, который в холод можно было протопить дровами. Иногда отправлялся к бабушке. Перебивался, работая у людей на огородах, ухаживая за скотом, за гроши, а порой просто за еду и спиртное.
Бабушка каждый раз бранила его за это, напоминая о том, каким он был раньше. Он злился, срывался на неё, но понимал, как она права. Если когда-то водка была для него единственной панацеей от душевной боли, то теперь, когда пребывал в трезвом состоянии, он понимал, в какую бездну он катится, но справиться с этим не мог. Каждое утро он повторял себе одно и то же «я брошу», а затем, опохмеляясь, плыл по течению. Отказаться от спиртного оказалось так непросто, это болото засосало его надёжно. Все от него отвернулись, и осознание этого его ужасало. Он озлобился на весь свет. Надежда была только на чудо, но где оно, это чудо-то?
Народ потянул в Москву на заработки, где начали открываться стройки. Он слышал от знакомых, что там хорошо платят. Некоторых столица  делала счастливыми, давала достаток, у некоторых отнимала всё, и даже жизнь. Многие, устав от деревенской беспросветности, оставляя жён и детей, находили там новые семьи. Некоторые оставались бродяжничать по городу без денег и документов, не имея возможности вернуться, а другие пропадали без вести, навеки замурованные в бетон. Но Толика не пугало ничто, как ничто уже и не держало в родном селе. Для него это был шанс: а вдруг да у него что-то изменится. Он слышал, что любителей спиртного там не жалуют. Может, он сумеет удержать себя в руках и все-таки остановится? А нет - так нет. Его жизнь сейчас не стоила и ломаного гроша. И он решился как раз в то утро, когда проснулся в холодном родительском доме, и когда в сладком сне к нему приходила мама.
Бабушка, услышав о его решении, сначала забеспокоилась. Во-первых, она была наслышана о том, что происходит в столице. А во-вторых, если бы у него не было этого пагубного пристрастия, то у него было бы больше шансов выбраться из опасной ситуации, возникшей там, или, вообще, её обойти. Но удержать его она не могла, да и не хотела. Ну, что ж, пусть попытает счастья. Здесь всё равно его ждёт погибель.
И она собрала его в дорогу, дав денег с пенсии и купив по дешёвке у соседки подержанные, но ещё в хорошем состоянии, зимние ботинки и куртку, оставшиеся от её покойного мужа.
Толик примкнул к знакомым ежовским мужикам, которые ездили туда невпервой. Правда, на их объекте места не было, и они обещали устроить  его на соседний. В поезде он не находил себе места, всю ночь вертелся на полке и выходил курить то и дело. Мужики гуляли всю ночь, его угостили тоже.
- Пей, Толян, мы в поезде всегда расслабляемся. На стройке не выпьешь. Нельзя. Выгонят, или, чего доброго, менты заберут в обезьянник. Москва сейчас не та уже, что раньше была. Сплошь жулики да новые русские. Люди будто остервенели, норовят друг другу глотки перегрызть. Москвичи на нас смотрят, как на отбросы общества. Мы для них дешёвая рабочая сила, да и только. Это для нас, колхоза, десять штук – это бабки, а для них – тьфу. Они все устроены, у них, чуть ни у каждого, свой бизнес. Они на стройках не работают, нет. – сказал со знанием дела один из них. – А знаешь, Толян, кто в Москве самый страшный человек?
- Ну, бандит, - ответил Толик,  выпив пару стопок, чтобы заморить червячка.
- Не-э, не угадал! Слушай и запоминай: самый страшный человек в Москве – это мент. Читал в детстве сказку про дядю Стёпу? Тка вот теперь таких нет. Сказка есть сказка. Во-первых, никогда не узнаешь, кто к тебе подошёл и кто под этой формой скрывается на самом деле. Он сунет тебе под нос фальшивое удостоверение, и ты уже у него в руках. Пойдёшь за ним, куда скажет, а там оберёт до нитки, и ничего ты никому не докажешь, и жаловаться некому. Ты думаешь, почему мы деньги через банкомат отправляем?  Сколько они нашего брата уже обчистили. Все повязаны. Вот приедем, обрати внимание, сколько на вокзале лохотронщиков, а рядом менты стоят и не нас от них охраняют, а их от нас. Делятся они с органами, а те им - крыша. Так что будь пошустрей, ухо держи востро. Страшный город - Москва.
Толик слушал и с трудом верил во всё сказанное. Когда-то ему было легче поверить в хорошее, чем в плохое. Ведь разочаровываться страшно. Но случай с  Любой заставил его научиться снимать розовые очки. Вот поэтому-то он и испытывал волнение, глядя широко раскрытыми глазами в ночную синеву окна вагона. За полночь он всё-таки уснул.
Утром поезд подошёл к кишащему встречающими перрону. Они быстро вышли и направились в метро. От такого количества людей у Толика с непривычки рябило в глазах. До места добирались долго. Мужики оставили его на другом  объекте, как и обещали, а сами отправились на свой.
Его провели в отапливаемый вагончик. Здоровенный, широколобый парень в коричневой кожанке сказал:
- День, два ночуешь здесь, посмотрим на твою работу, а потом устроим в общежитие. Документы давай.
- Зачем?- спросил Толик.
- Ты чего, мужик, с дуба упал. Забыл, что ли, что при поступлении на работу ксиво требуется. Во, колхоз. Давай, а то разговариваешь много. Тут таких не любят. Дома будешь рот раскрывать, а тут наши законы, и по ним и будешь жить.
Толик, вспомнив наставления товарища, молча отдал документы, и тот удалился. Вечером он доел то, что осталось от дорожного кузовка, улёгся на топчан и уснул, успокоенный тем, что он уже на месте и завтра приступит к работе. Проснувшись утром, он увидел, что его сумки в вагончике нет. Сунув  руку в нагрудный карман, обнаружил, что денег там нет тоже.
Толик вскочил с места, как ошпаренный. Он понял, что, пока он спал, кто-то его обокрал. Но кто?.. Он посмотрел в окно и увидел, как рабочие наводят раствор. Прораб что-то им говорил, показывая рукой на дом. Вооружённый охранник в камуфляже с сигаретой в руке топтался у ворот. «Кто?..Надо сказать охраннику, он разберётся», - подумал Толик и выскочил из вагончика. Он подбежал к охраннику и стал ему всё объяснять, но тот стоял непоколебимо, глядя на него свысока.
- Меня ограбили? – тараторил Толик.- Деньги, сумка… Ничего нет. Всё забрали.
- Чего ты городишь, мужик? Какие деньги? Кто тут тебя ограбить может? Ты за базаром следи, слышь. Пропил, небось, а на нас тут гонишь, - оскалился здоровяк.
- Да какое там «пропил»? Я правду говорю, - не отступал Толик. Ограбили.
- У нас приличное место, и люди приличные, и не надо тут погоду портить, а то выкину, как котёнка, за ушко и на солнышко.
-Да какое приличное, когда людей обворовывают, - у Толика перехватило дыхание.
Увидев волнение у ворот, подошёл второй охранник.
- Чего тут у тебя, Сохатый?
- Да вот говорит, что мы обокрали его.
-Кто? Мы? Гони его отсюда в три шеи.
И они, дав Толику под дых, схватили и выкинули его в сугроб. От боли он не мог произнести ни слова, а когда отпустило, то крикнул:
- Документы верните!
- Какие документы. Сохатый, ты брал его документы? Нет? И я не брал. Так что вали отсюда, пока цел, лох педальный.
Толик понял, что ничего уже не добьётся и побрёл, куда глаза глядят. Он был в растерянности. Ни денег, ни документов. Что он будет делать здесь? Надо в милицию обратиться.
Он отошёл недалеко и увидел у дороги стоявшего милиционера. «Вот оно, спасение», - подумал он и поспешил к нему.  Тот, окинув взглядом просто одетого парня, выслушал и , с опаской посмотрев в сторону стройки, куда показывал Толик, произнёс:
- Ты знаешь, что. Иди, куда послали и лучше не связывайся. Там народ серьёзный, разговаривать не любит.
- А как же я до дома теперь доберусь? Без денег, без документов?
-  Это твои проблемы, - и тот отвернулся.
Толик стоял и не мог произнести ни слова. Он понял, что теперь он один в целом свете, и помощи ему ждать неоткуда. Кто поможет ему теперь, кому он нужен в этой заснеженном и таком чужом городе?
В одно мгновенье рухнули его представления о столице. Он любил её с детства, со школы, с тех пор, когда впервые увидел красочные картинки в букваре и прочитал по слогам: «Москва – столица нашей Родины». Красная Площадь, мавзолей, Кремль – всё это всегда вызывало уважение и восхищение. В фильмах показывали добрых, любящих своё дело, борющихся за справедливость милиционеров, и он всегда хотел быть на них похожим и был уверен, что в трудной ситуации они ему всегда помогут. Прав был Мишка. Изменилась Москва. Нет в ней места ни правде, ни любви. Но как сердце, привыкшее любить, взять вот так в комок и заставить ненавидеть. А может, она и была такой. Просто кино и фантазии  – это одно, а в жизни - совсем по-другому. Как же всё изменилось!..
Его жизнь в деревне не была красочной и лёгкой, но у него было к кому пойти и обратиться за помощью, была крыша над головой, а здесь он оказался на улице в буквальном смысле этого слова. Он видел по телевизору бомжей, и это его всегда ужасало. Он не понимал раньше, как человек может лазать по помойкам и думал, что окажись он на их месте, то обязательно нашёл бы выход. И вот теперь он был на этом самом месте, а выхода, особенно сейчас, в декабре, не видел. Вернее, их было даже несколько: воровать, побираться, или замёрзнуть. Или идти домой, да, домой, пусть пешком. Главное, надо выйти к трассе, может, кто подберёт до Воронежа…
Страшно хотелось есть. Он шёл и наткнулся на мусорные ящики, стоявшие у метро неподалёку от какого-то большого магазина. Возле них лазали какие-то люди и что-то там искали. Он приблизился и увидел грязно одетых  бомжей. Они растаскивали какие-то ящики. Он подошёл ближе и дрожащими руками начал ковыряться в мусоре вместе со всеми остальными. Один из них возмутился:
- Новый, что ли. Вообще-то, это наша помойка.
- Я есть хочу. Что же мне, умирать, что ли.
- Ну, ладно, продолжай. Здесь всем хватит. Из супермаркета часто выбрасывают просроченные продукты, вот мы и пасёмся тут. Видишь, вот сухарики, а вон апельсины, - и он засмеялся. – В путёвом доме не каждый день на столе такое встретишь. Да тут много чего. Ты взялся-то откуда?
Толик вкратце ему рассказал свою историю. Тот сжалился и пригласил его к себе в подвал переночевать. Утром он сказал:
- Можешь у меня остаться, будешь на меня работать. У нас тут не всё так просто. У каждого бомжа своя территория. Но я тебя понимаю, самого на улицу баба выгнала, говорит: алкаш. А какой я алкаш, так, люблю выпить иногда. Если хочешь, будешь со мной ходить. Я поговорю, с кем надо. Будешь правильно себя вести, неприятностей не будет.
- Нет, я домой пойду. Как к трассе выйти, не знаешь?
- Я ж москвич, как не знать. Я много чего знаю. Только слишком быстро у тебя не получится. Денег-то у тебя нету даже на метро, так ведь? Побираться придётся. Тут тоже всё размечено, каждый, как говорится, на своём месте. Выручкой с крышей делиться придётся. Не будешь делиться – убьют. Это Москва, парень, деньги делаются даже на нищих. Ночевать тебе, конечно, негде. Ну, да ладно, со мной пойдёшь, в подвал. Вижу, ты не бандюга  какой-нибудь, не замочишь ночью. Я хоть и бродяжничаю, а жить охота.
Костик - так звали нового знакомого  - и правда, помог Толику. В первый же день он заработал столько денег, сколько очень давно не держал в руках. Для Москвы это были крохи, нищенские подачки, а для него – целое состояние. За несколько дней он собрал небольшую сумму, чтобы хотя бы выбраться из города.
- Может, останешься? – уговаривал Костик, - чего ты там в своей деревне делать-то будешь?
- Нет, лучше у себя дома сдохнуть, чем здесь побираться. Хоть с матерью вместе похоронят. Спасибо тебе, Костик. Век не забуду. Домой надо.
- Только старайся ментам на глаза не попадайся. Будь незаметнее.
Костик помог ему выбраться из города. На окраине мерцало огнями бунгало, а возле него стояло несколько гружёных фур. Около них кружились люди. У Толика появилась надежда: может быть им по пути, и они его возьмут с собой. Он подбежал к ним, но они, выслушав его, покачали головой:
- Нет, мужик, мы тебя, конечно, понимаем, но и ты нас пойми. Документов у тебя нет. На первом же посту тебя гаишники высадят, а нам не поздоровится. Да и мы тебя не знаем, кто ты, а у нас груз на большие деньги. Извини, но нельзя.
Надежда улетучилась в долю секунды, как и не было. Сердце будто пламенем обожгло. Вокруг скучная серость оттепели, застивший дорогу густой мерзкий туман. Позади Москва, впереди дорога в никуда. И только, взявшееся непонятно откуда, страстное желание выжить. Странно. Почему оно не возникало раньше, тогда, когда его предала Люба, когда из-за этой страшной неурядицы он позволил себе пустить свою жизнь под откос. Ему не хотелось жить, но ведь у него тогда ещё был дом, ещё была мама, самый близкий человек, который, единственный, был верен ему до конца. Боже, до конца! Слово страшное-то какое. Каков он был, её конец, её последний час, миг. Почему его, сына, не оказалось рядом. Может, он смог бы её спасти. Пьян был? Ах, да, пьян… Сколько же дней он уже не пил-то? Со счёта сбился. Из головы вылетело. Ты посмотри, ведь и не тянет… Удивительно: ничего нет, а жить хочется… Домой, домой, вперёд, пешком, но домой!
Он устремился вперёд по трассе в надежде на то, что если повезёт, то может, кто да и подберёт. Голосовал, машины проходили мимо. Сколько прошло времени, он не знал, но вот показалась какая-то деревушка, и силы куда-то сразу стали уходить, а в ногах появилась жуткая усталость, и возникло сильное чувство голода.
Он свернул вправо, прошёл по первой пустынной улочке. Вокруг не было ни души. И вот наконец-то возле одной ветхой хаты показалась повязанная козьим пуховым платком старушка с палочкой. Голова его уже слабо соображала, и только хотелось куда-нибудь приземлиться. Он поспешил к ней и заговорил, присев на сырую скамейку около палисадника.
- Бабушка, куска хлеба не найдётся и кружки воды.
Старушка  испугалась путника, но он, заметив это, попытался  успокоить:
- Да не бойся, я не бандит. Я есть очень хочу.
Старушка, недоверчиво оглядываясь, поспешила в дом. Потом долго не выходила, посматривая в окно, очевидно, раздумывая, а затем вынесла на крыльцо полбуханки хлеба и стеклянную банку воды и снова юркнула  в сени, крикнув  из-за запертой двери:
- Иди, я тебе хлеб вон положила.
Толик с трудом поднялся и вошёл в калитку. Поднялся по ступенькам и, схватив хлеб, принялся жадно рвать его зубами и глотать, практически не прожёвывая, захлёбывая водой.
Старушка стояла за дверью и продолжала:
- Ты откуда взялся-то?
  - Из Москвы иду в Воронеж, - и он опять присел на ветхую скамейку крыльца, которая, испуганно скрипнув, слегка прогнулась под тяжестью его тела.
- А чего зимой-то? Замёрзнуть не боишься? Декабрь на дворе.
- Боюсь, а что делать. Обокрали меня, документы забрали, деньги. В Москве нет никого, помочь некому. Денег просто так никто не даст, а домой надо.
- Ночь заходит, как пойдёшь-то? По телевизору мороз большой  передавали на завтра, а потом метель надвигается.
- Не знаю. Устал страшно.
- Знаешь что, попробуй сходить к батюшке. Он при храме живёт. Может, он приютит на время. Бывают у него иногда путники, оставляет он их у себя. Отдохнёшь, может, поможешь чем-нибудь. Церковь только недавно начали отстраивать, работы хватает, а прихожан мало. Старухи одни, но толку-то с нас. Попытайся, вряд ли он откажет.
Она объяснила, как пройти к храму, и Толик без труда его нашёл. Женщина была права. Отец Николай принял его и, выслушав и накормив, оставил на ночь.
Толику показалось, что он не спал так крепко целую вечность.   Проснувшись утром, он увидел, что батюшки в доме нет. Матушка сказала, что он ушёл в храм. Анатолий поднялся и отправился за ним.
Скрипнув тяжёлой дверью, с некоторым волнением он вошёл внутрь. Воспитанный в атеизме, он никогда не был верующим человеком и относился раньше ко всему скептически. Всё, что рассказывали о Боге, походило для него скорее на фантастику, и он часто над этим смеялся. Да и редко кто раньше, а особенно молодёжь, во времена социализма, задумывался о том, есть Он или нет. Ведь надо было быстрее жить, без оглядки, так, чтобы было, что вспомнить. И вот теперь Толику есть что вспомнить, да так, что не забудешь по гроб жизни.
Он окинул взглядом огромное помещение. Странно: снаружи оно казалось небольшим, а внутри было очень просторно. Икон было мало. Несколько старинных висело на стенах, а впереди, при входе в алтарь, красовались два новых, написанных  маслом, образа. Слева склонилась над младенцем Божья Мать, а справа на него смотрело лик самого Спасителя. Глаза у Него были как будто живые, словно это не картина вовсе, а Он на самом деле смотрит на него, и в Его взгляде есть и любовь, и сочувствие, и укор, и сожаление...
Толик стоял, словно окаменевший. Он ещё раз окинул взглядом помещение, только он теперь уже не разглядывал иконы, а проникнутый  атмосферой чистоты и покоя, царившей в храме, будто растворился в ней. Ему показалось, что там столько света, и что он наполняет всё вокруг, и даже его самого изнутри. Возникло какое-то странное ощущение, как будто бы этот свет он уже видел где-то раньше. Только где?.. О, Боже, да это же было во сне, в том самом сне, который он видел дома перед поездкой в Москву, и в котором ему явилась  мама! Вот к чему она снилась. Значит всё, что с ним произошло, не было случайным!
Толик стоял, остолбеневший, а внутри его как будто звучала музыка, тихая-тихая, едва слышная, скорее всего, только ему одному. Дверь алтаря приоткрылась, и оттуда вышел, облачённый в рясу, отец Николай. Анатолий произнёс:
- Батюшка, может, я помогу Вам чем-нибудь по хозяйству, а то мне неловко как-то. Хочется Вас отблагодарить за гостеприимство, а кроме, как помощью, нечем.
Священник был приятно удивлён. Чаще всего пришлые люди брали  денег на дорогу, а потом, потратив их на спиртное, возвращались и просили  снова. А тут человек сам предложил ему помощь. В недавно открывшемся храме газового отопления ещё не было. Как раз накануне завезли уголь, и   Толику предстояло перенести его в сарай. Тот согласился, но сначала  попросил:
- Научите меня креститься. Я не умею.
Отец Николай улыбнулся и объяснил ему, как нужно правильно осенять себя крестом, а ещё позволил  взять в церковной лавке несколько свечек и поставить их на подсвечник о здравии и на канун за упокоение близких. Толик так и сделал, а затем приступил к работе.
Так хорошо он не чувствовал себя очень давно. Возвратилась, забытая ещё с юности, лёгкость в теле, как будто крылья выросли за спиной. Воздух стал какой-то другой, невесомый, чистый, и он не мог им насладиться, вдыхая полной грудью.
За один день он не управился, а остался ещё до завершения работы. Вечером, потрясённый возникшими, новыми для него, ощущениями, он рассказал о них отцу Николаю, а ещё о том самом сне.
- Ты знаешь, Анатолий, ведь всё, что с тобой произошло, и хорошее, и плохое, не случайно. В жизни, вообще, нет случайностей. Всё это – промысел Божий. На всё Его Святая воля, а мы всего-навсего её исполнители. Ему решать, наказать нас или помиловать. Он послал тебе все эти испытания, чтобы однажды ты уверовал в Него, и именно сегодня ты, ранее Его отвергавший, сделал первый шаг Ему навстречу, и если ты не свернёшь с этого пути, не возвратишься в ту грязь, в которой пребывал всё это время, то твоя жизнь наладится. Я в это верю и хочу, чтобы поверил и ты. Я многих видел заблудших, таких, которые ушли в чёрную трясину слишком глубоко, но и у них есть шанс вырваться оттуда. Ты ощутил сегодня лёгкость, и это очистилась твоя душа. Тебе ещё многому придётся научиться, будет много трудностей, но ты всегда вспоминай этот день, эти самые ощущения, и они помогут тебе не повернуть обратно. Обращайся к Господу, и Он тебе поможет.
Анатолий долго не мог уснуть, ворочаясь с бока на бок. Он всё размышлял обо всём сказанном отцом Николаем. Для него взгляд на жизнь с точки зрения верующего человека был новым, но он теперь не отталкивал, а, наоборот, привлекал. Интересно: ведь, когда он уезжал из родной деревни, ему казалось, что его прежняя серая жизнь с её беспросветностью осталась там, а в Москве всё изменится, наладится, а получается, в столице вся она окончательно рухнула, и обломки её навсегда растворились в этом огромном и чужом  городе. Ведь отец Николай всё говорит правильно. Нет больше того Толика, что был в юности, как нет и того, пассивно плывущего по течению, слабого, раздавленного всего лишь одной жизненной неудачей. Теперь нужно учиться жить по-новому. В последнее время он чувствовал себя  древним  стариком, но ведь ему-то всего чуть больше тридцати. Стыдно, но только нельзя оправдываться, это самый кратчайший путь к возвращению назад. Только не назад!
В ночь оттепель сменилась морозом, и к концу следующего дня он становился всё крепче и крепче. Прозрачно-голубой купол освободился от застившего его плотного полотна облаков. Низко висевшее над горизонтом яркое солнце, которое так давно уже не появлялось на небе, радовало наскучавшихся по нему людей. Его лучи восторженно играли на кристаллах  голубоватого инея, обильно увесившего ветви деревьев и сухие травинки, торчавшие изо льда, толстым слоем покрывшего мёрзлую землю. Толик сегодня работал с удовольствием и всё больше молчал. Говорить не хотелось: а вдруг какое-то  ненароком сказанное слово разрушит то  ощущение счастья и покоя, воцарившееся в его душе. Мороз продержался ещё и следующий день, к концу которого он закончил работу. Завтра ему снова предстояло отправиться в путь.
Утром температура стала подниматься. Небо снова заволокло, поднялся ветер, и пошёл обильный снег. Нескончаемый поток белых хлопьев падал и падал вниз, как будто кто-то просевал облака через гигантское сито. Толик собирался в дорогу. Отец Николай предложил ему переждать метель, но он не согласился:
- Зима длинная. Сегодня снег, завтра мороз, а послезавтра ещё что-нибудь. Пойду я, пора и честь знать. Теперь что будет. Может, кто подберёт.
Батюшка благословил его в дорогу, одев ему на шею маленький крестик на простенькой тесьме, и подарил иконку Владимирской Божьей Матери. Толик бережно положил её в нагрудный карман рубашки, распрощался с хозяевами и отправился в путь.
Он передвигался по трассе, иногда останавливаясь, чтобы передохнуть, и голосуя. Машины с бешеной скоростью пролетали мимо, даже не замечая похожую на снеговика, переставляющую ноги фигуру на обочине. Метель усиливалась, пальцы в вязаных варежках почти не разгибались. Он то и дело дул на них, пытаясь согреть, но от этого они замерзали ещё больше. Иногда он прислонял руку к груди, где в кармане лежала икона, и ему на какое-то время становилось легче, как будто он был не один, а с ним находился живой человек. « Наверно, смерть моя именно здесь. Ну, так что же, когда-нибудь это произошло бы. Кто-то уходит раньше, кто-то позже, а один раз в жизни это случается с каждым. Уж лучше тут, на трассе, чем в Москве на улице, где, хоть и людей много, а умирать будешь, всё равно никто не поможет».
Сил уже не было, надежды тоже. Рука уже просто машинально поднималась вверх. И вдруг – о, чудо! – притормозили  сразу две новенькие  «Газели» жёлтого цвета. Среди этой поглотившей всё белизны они были похожи на солнце.
- Садись, - сказал водитель первой, открыв ему дверь салона.
Он кое-как поднял ногу, с трудом взобрался внутрь, развернувшись, плюхнулся на сиденье. В глазах на какое-то время потемнело, но потом постепенно отпустило. Тело начало согреваться, и он почувствовал нестерпимо сильное покалывание в кончиках пальцев рук и ног.
- Что, тебя кинули? – спросил, наконец, водитель.
- Да, - коротко ответил Анатолий, пытаясь перетерпеть боль. Разговаривать было очень трудно,  в голове бегали спазмы.
- Я так и понял. А тебе куда надо-то?
- В Воронеж, - дрожа, еле выговорил Толик. Он впервые задумался о том, что сел в машину, даже не сказав, куда ему нужно. То есть, ему было всё равно, куда, лишь бы вырваться из леденящего плена.
Водитель вдруг радостно воскликнул:
- Парень, да ты счастливчик. Мы как раз в Воронеж и направляемся. Смотри, как повезло, а! До города довезём, а там как-нибудь на электричках зайцем до места и доберёшься. Сейчас только в одно место заедем, перекусим.
Через час они остановились возле какого-то кафе у трассы. Шофёр и его товарищ вышли и обратились к пассажиру:
- Пойдём с нами, перекусим. Есть, небось, хочешь.
Толик испуганно покачал головой. Он как будто прирос к тёплому сиденью этой совсем новенькой машины и больше всего на свете сейчас хотел просто сидеть и не шевелиться. Он боялся, что вдруг выйдет, а они уедут без него, и кончится эта явь, слишком походившая на сон. Они всё  поняли и рассмеялись:
- Да, пойдём, не бойся. Мы тебя не оставим. Не для того ж тебя подобрали.
Отдохнув в кафе, они продолжили свой путь. Начинало смеркаться.  Снег прекратился. Наступило время абсолютного покоя и в измученной  природе, и в истерзанной душе Анатолия. Он, растянувшись на сиденье и прислонившись к оконному стеклу, сомкнул веки. Думать ни о чём не хотелось, но мысли назойливыми пчёлами  роились в голове. Всё теперь не имело значения, а важно было то, что он остался жив. Рука его находилась за пазухой, где возле сердца в кармане лежала подаренная отцом Николаем икона. Его спасение было чудом, и, может, именно она его  и сотворила. Ведь для чего-то Господь оставил его на этом свете, значит, ему нужно жить, только теперь учиться как-то по-новому.
Он дремал, и в полудрёме перенёсся в воспоминания о суматошном, но таком желанном, незабываемом  детстве. О маме, о родной улице, где было фантастически много зелени, столько, что, казалось, можно было покрыть ею всё чёрное в мире, о школьной спортплощадке, пусть скромно оборудованной, но зато самой лучшей в мире, и, конечно же, о бабушке – единственном, оставшемся на этой земле, близком человеке. Как она там? Ждёт, наверно. Только пусть обязательно дождётся. Обязательно дождётся!..