Владик стоял у окна, нелепо переминаясь с ноги на ногу, нервно дергал ступней и взирал на дверь. Внутри их старого, мало изменившегося за все годы, классного кабинета уже набралось с пол-класса, но единственного человека, которого Владик ждал, все не было. Минуты текли. Владику было жарко. На улице стоял приятный июньский день и Владик невольно вспоминал экзамены по-английскому, которых он боялся, как смерти, залитые солнцем улицы, бурную радость по поводу окончания учебного года, которую он каждый раз испытывал как раз в это спокойное, светлое время, и в то же время страх и злость, что из всех друзей, он один оставался на все лето в пыльном городе. Как это все было давно.
Дело в том, что им, так скажем, со школой не повезло обоим, ни тому, ни другому. Нет, в детстве Владик был самым обычным российским мальчуганом со средними оценками и самой заурядной внешностью, если не считать того, что один глаз у него был зеленый, а другой какой-то серый. Проблема заключалась в том, что его мать работала в этой же школе учителем математики. Чтобы не прослыть маменьким сынком, Владьке приходилось постоянно драться и хамить, даже когда этого и не особенно хотелось. Но школа учит прежде всего выживать - дает самые хорошие уроки Дарвинизма - если ты не убьешь, то убьют тебя. Владик убивал, и убивал смачно, часто появляясь в кабинете директора и получая дома ремнем по огузку.
Олегу не повезло немного в другом смысле. В отличии от Владьки, он перешел в этот класс только в одиннадцать лет. Он держался всегда сам по себе, никому не грубил, но и друзей не искал, в столовую не ходил, не просил в туалете у десятиклассников окурков, да и вообще провел бы он все эти годы в тени своих бойких одноклассников, если бы не его очень привлекательная внешность. Класса с шестого по Олежкиным голубым глазам и пушистым пепельным волосам начало вздыхать пол-школы девчонок. Владькину шайку обормотов это очень начало раздражать. Они стали не упускать возможности понаезжать на Олежку, но тот лишь отмалчивался и опускал в пол свои усталые глаза, чем еще больше раздражал своих мучителей.
Все бы это может быть и устаканилось при такой Олежкиной неинтересной реакции на подростковые задирки, если бы Олежкина мама не умудрилась послать классухе его фотографию в костюме с соревнований для стены. Дело было в том, что наш классный руководитель, уже тогда очень древняя Мария Андреевна, имела привычку каждый год клеить новые фотографии своих подопечных на классную стену. Так вот в тот сентябрьский день когда ее стену украсили свеженькие фотографии ее любимых “В”-шeк, Димка Спиридонов схватил Владьку за плечо еще у двери и потащил к этой самой стене. Там, обскользив неестественные фотки девочек с наигранными улыбками, Владькины разноцветные глаза уставились на снимок Олега. В сверкающем розовом блузоне и узких черных штанах. Владька растерянно хохотнул. Димка ткнул его локтем в спину и довольно подмигнул. У Олежки улетучились все шансы быть оставленным в покое.
Перед последним уроком, которым был ОБЖ, была Владькина очередь подтрунивать над несчастной жертвой. Долго Олежка тихо складывал тетрадки на стол, редко моргая своими красивыми глазами, но наконец, он поднял голову и уставился прямо на Влада.
- Как же ты меня достал, разноглазая сволочь, - тихо, но внятно процедил он. Владик отпрянул назад. - Ну чем я тебе мешаю, а? Что я тебе когда-либо сделал? Когда ты оставишь меня в покое?
- Ой, девочка сейчас заплачет, - сразу нашелся внимательно их слушавший Ромка Кондратьев, - беги скорей к мамаше, малышка.
- Что ты меня постоянно девчонкой дразнишь? У тебя других слов в запасе нет? То девчонка, то педик, то... иди словарь почитай, Кондратьев, - сухо отшил его Олег и отвернулся к доске.
- А че ты вон в розовом платье на фотках снимаешься и наш класс позоришь? Из седьмого Б над нами теперь все смеются, типа мы все тут педики ненормальные, - с обидой ответил за Ромку Владик. Он очень стыдился своих необычных глаз, и предыдущий Олежкин коммент его здорово резанул.
- А я че выбирал мой костюм что-ли? - с вызовом ответил Олежка, - мне тренер их заказывает, а я просто стою, когда с меня мерки снимают. Моя что ль вина, что жюри блестки любят?
- Какие жюри? - Вмешалась подслушивавшая и пылавшая от восхищения неожиданным Олежкиным отпором Зинка Нахабцева.
- На соревнованиях, какие, - пожал плечами Олежка.
- Каких соревнованиях? - Взахлеб выпалила Зинка. За такую важную толику информации о своем кумире Зинка отдала бы с пол-пальца.
- Ну спортивных, - апатично ответил Олег, - я катаюсь на коньках... ну что? Я - фигурист.
- Фигурист? - заорала Зинка. В ее глазах Олежка точно вознесся еще метров на десять. - А на каких соревнованиях, международных?
- На...
- Фигурист!? - злобно прервал его Владька, - фигурист, фигураст, педераст!
Прежде чем Олежка успел ему врезать и начать пожалуй заведомо проигрышную для него драку, прозвенел звонок, злобный обэжешник вошел в класс и аргумент был прерван до следующего дня.
Наверное, не следовало Олежке говорить мальчишкам о своем спорте, потому что с тех пор его ситуация ухудшилась. Девчонки ему вообще перестали давать проходу, умоляли разрешить посмотреть на его тренировки, просились на соревнования, и даже предлагали дать списать домашнюю работу, если у Олежки не было времени ее сделать. Владька с командой тоже озверели. На Олежку рисовали карикатуры, как на тетрадных листочках, так и на доске, загораживали ему проход в класс и уборную, толкали будто бы невзначай, а слово “фигурист” у них быстро стало похабным, означая и “гей,” и “лох,” и “тюфяк.”
Однако, все это резко прекратилось, когда в девятом классе Олежка выиграл какой-то там серьезный чемпионат, и о нем написали в газете. Нашим парням стало как-то неудобно, и от Олежки наконец-то отстали. С ним начали здороваться все учителя, ему беспрекословно давали пропускать любые уроки, и ставили пятерки за потом наскоро написанные рефераты. Он начал дружить с красивой Олей Уланцевой, которая очень нравилась всем парням. В общем все, единственное, что еще осталось от того нехорошего прошлого, это было то слово, “фигурист,” которым и сейчас школьникам помладше запрещается обзываться. В отличии от Олежки, Владька тогда скатился совсем до двоек, потому как его матери пришлось преподавать в его же классе, и закончил бы он свое обучение так же как и многие другие заурядные русские парни, если бы какой-то наивный чудак Тим из Айовы не откликнулся на его мамашин “Выеду на ПМЖ в Америку” брачный призыв в газете.
Так, русскую школу Владька не закончил. В Америке, отчимова семья взяла его перевоспитание в свои крепкие и неподатливые руки. Владьку маленько откормили, переодели, научили английскому, и хорошенько промыли мозги христианством. К двадцати с лишним годам от старого Владьки не осталось и следа, был только холеный, образованный, ответственный, непьющий и почитающий своих американских покровителей молодой полуамериканец Vlad, каждую неделю посещавший церковь как минимум дважды. С бывшими русскими друзьями ему общаться не позволялось с самых первых дней в Америке, а потом уже и не хотелось.
Поэтому школьное приглашение на “десять лет” Владька принял с огромным комом в горле. Он тогда жил в большом городе в Канзасе, в жизни имел многое: легкую, спокойную и хорошо оплачиваемую работу в авто-продажах, собственный маленький дом, навороченную машину, и затемненные контактные линзы, делавшие его разноцветные глаза одинаково-карими. При этом он играл по субботам в бэйсбол и по воскресеньям отдавал церкви достаточно большую сумму из своей получки. Возвращаться в Россию было очень странно. Там он был только пару раз, оба - всего на несколько дней, похоронить сперва деда, потом бабушку. Он здорово отвык от трамваев, пропитых лиц, и бесконечной грязи. Ему было так хорошо и уютно в своем солнечном штате, что уж никак не тянуло что-то менять. Кроме одного.
Когда Владька хорошенько пропитался Иисусом, он рассказал своему христианскому наставнику о многих проделках, которые он совершал в детстве. Над некоторыми пастор посмеивался, от некоторых хмурил брови, но при рассказе об Олежке сильно посерьезнел.
- Оу Влад, - сказал теребя волосы на седых висках он. - Такое отношение мы в Америке очень не приветствуем. Мы поддерживаем толерантность и респект. Твои поступки были просто отвратительны.
- Но ведь Иисусе меня простит, - с надеждой сложил ладони вместе Влад.
- Иисусе конечно простит, если ты действительно раскаялся, - спокойно ответил пастор. - Но как насчет этого... Оу-лэг? Ты узнавал, как сложилась его судьба?
- Нет, - непонимающе развел руками Влад, - зачем бы мне?
- Оу, - поднял брови старик, - но ведь ты мог сильно повредить ему самооценку, на всю жизнь! Может, он и сейчас мучается от этих детских травм!
- Да нет, он, я не...
- Оу, я обязательно буду молиться за него. И ты тоже должен! Подумай об этом! Я чувствую, что тебя мучает совесть, мой друг. Подумай, что может облегчить твои страдания?
У Влада вообще-то было мало проблем с совестью и за Олежку молиться он и не думал, но слова старика и, каждое воскресенье, служения в церкви начали наконец потихоньку на него влиять. “Толерантность и респект,” не думая написал он на полях своей Библии однажды в церкви, обдумывая принять ли приглашение на школьный слет. Влад нахмурился. Однозначно. Перед Олежкой следовало извиниться.
Так вот сейчас он вертел головой по сторонам, теребя в руках простой пластиковый стакан. Со всех сторон на него посматривали поснимавшие с пальцев кольца девчонки - как же, у Владьки давно было второе, Американское, гражданство, да и правильная органическая еда принципиальной отчимовой семьи очистила его кожу и не позволила набрать ни грамма лишнего веса. Часам к семи он свыкся с непривычной уже ему русской речью, даже хорошо пообщался с бывшими братанами - Ромка, оказалось, рано и неудачно женился и имел сыновей-погодков, Димка, наоборот, собирался жениться через три месяца и имел внебрачную дочку. Пашка отсидел два года и выглядел плохо. У Сани нашли рак легких, и он едва ли не потерял жизнь, но чудом оправился и начал усиленно изучать психологию и еще какую-то брехню. Мария Андреевна имела трех правнуков и преподавала в пол-смены. Зинка работала журналюгой в Екатеринбурге и здесь была “на денек, на людей поглядеть.” “Толерантность и респект,” говорил про себя Владька, скаля идеальные зубы в белой улыбке. Олежки не было.
К восьми Владька мимолетом услышал, что Олежка, оказывается, тоже не окончил эту школу, и в последнем классе уехал в Питер, к новому тренеру на хороший каток. Огонь мигом погас во Владькиных глазах, и ему стало скучно. Он почувствовал себя неудобно и растерянно среди одомашленных, подурневших, большей частью обиженных жизнью одноклассников. Откуда -то принесли бухло, и Владька, впервые лет в шесть-семь решил немножко хряпнуть. Слегка расслабившись и ведя приятный разговор с явно заитересованной, теперь уже разведенкой Олей Уланцевой, Владька сидел, откинувшись на спинку стула, когда его взгляд привлек юноша в черной красивой рубашке. Копна платиновых волос весело рассыпалась почти по плечам, когда молодой человек смеялся и увлеченно жестикулировал собеседницам.
“Фигурист, - моментально всплыло во Владькином мозгу. Желудок сжался. - когда он, блин, успел притащиться? Какого черта, он же в Питере?”
Но Олежка действительно был здесь, стройный, с бесстыдно-модельной внешностью, он галанто маневрировал между окружавшими его леди, попивал гранатовый сок через тросточку и совсем не давал впечатления, что его самооценка сильно пострадала пятнадцать лет назад.
“Вот и не буду, - сразу решил Влад, - обойдется.”
Но тут Олины кокетливо улыбающиеся глаза уставились сквозь него, она подпрыгнула со стула, как молодая антилопа, и кинулась куда-то вперед. Влад обернулся. Оля висела в обьятьях Олежки, что-то жарко нашептывая ему на ухо. Олежка каким-то привычным отрешенным жестом похлопывал ее по спине. А потом он заметил Владика.
Владик икнул. Глаза у Олежки были в основном пустые и спокойные, как и раньше, но было в них что-то, какое-то непередаваемое, непонятное, но не теплое чувство. Всего на секунду глаза их встретились, и у Владьки неприятно забилось сердце. Слова пастора снова пришли ему в голову. Надо. Надо было очистить душу, попросить Олежкиного прощения, лучше бы конечно без свидетелей, аккуратно, по-тихому, но все же это надо сделать, чтобы можно было вернуться в Америку и поставить крест на воспоминаниях о детстве.
Не упуская Олежки из поля зрения, Владик начал бездумно и усиленно пить. То и дело, заметив что девчонки дали Олежке мгновение передохнуть, он отставлял стакан, потирал руки, поправлял ворот рубашки, но все никак не вставал. Пару раз, ему приходилось выйти в уборную в конце холла, и тогда он почти бежал, боясь, как бы бывшая жертва его насмешек не утекла незамеченной. Голова его уже плохо соображала, и он то и дело забывал заранее заготовленный текст.
В очередной раз подняв голову, Владик заметил, что Олежки в классе не стало. Сердце ускорилось: “Упустил.” Сразу представились уставшие глаза пастора, с укором глядящие на него. Владик подпрыгнул, шатнулся и выскочил в холл. Две девушки и один парень шли уже к лестнице, явно собираясь уходить. Половины народа не было видно. Влад вздохнул, по привычке проверил наличие бумажника, и медленно направился к лестнице. Здесь его уже ничего больше не интересовало.
И вдруг прямо на встречу ему из уборной вышла знакомая фигура. Влад споткнулся и встал, как вкопанный. Олежка тоже явно заметил его, замедлил шаг, а затем здорово его прибавил, смотря прямо перед собой. Внутри что-то пересилило Владькин измученный за вечер алкоголем мозг, и он невольно потянулся рукой, чтобы как бы остановить Олежку. Тот отпрянул назад, но остановился. Оба молчали.
Влад воображал себе, что он начнет с ним разговор на американский манер, очень расслаблено и круто, но они стояли в такой тяжелой тишине, что это было совершенно неуместно. Олежкины глаза, не мигая смотрели Владьке в лицо, но тот никак не мог поднять свой взгляд с полу. Живот переворачивался, и сердце билось. Почувствовав даже, а не увидев, какое-то мелкое движение в Олежкином теле, означавшее, что он сейчас уйдет, Влад резко повернулся к нему и без секундной молитвы разразился своей сбивчатой речью.
- Олег, - заговорил он дрожащим голосом, - я.. я как ты знаешь, живу сейчас в Америке... мы.. я многое очень понял... и.. о том... как в общем... я повел себя не корректно... когда мы... если ты можешь... я... я... не должен был... но просто... я чувствовал себя так... это наверное была ... за... да-да зависть... или как ее, ревность, - он выдохнул, - но я, я, - из глаз его постыдно брызнули пьяноватые слезы и он поднял их к Олежкиным, - ты был таким... просто... ну... необыкновенным... и я...
- Да что тебе от меня нужно, - зло перебил его словопад Олег, - даже через десять лет ты не оставишь меня в покое?
- Нет, нет, я, - совсем растерялся Владька, - я... обзывал тебя девчонкой и гомиком... но я, - он снова молил Олежкины ледяные глаза о пощаде, - я даже не знал, что это значит, хотя я... возможно тогда я сам... понимаешь?
Олежкины глаза расширились и не по-доброму заискрились.
- Ну и сволочь! Пьянь, - зло и твердо процедил Олег, - ты хочешь мне сейчас сказать, что сам - педик, и просить прощения, что меня в этом обвинял? Сделал из меня и моего спорта посмешище, отбил охоту чего-либо в нем достичь, и все потому, что ты... ну и дрянь. Знаешь кто ты сам? Фигурист! Фигурист! Педик несчастный!
Олежка плюнул на пол и пошел к классу. Владик едва ли заметил кучку девушек, собиравшихся уходить, но так и замерших при таком деликатном разговоре.
- Олежка, - заорал в отчаяньи Влад, даже не заметив как употребил то имя, которым он называл Олега только про себя, - прости меня черт возьми, пожалуйста, прости, я же не знал, что это тебя так... мы же были мальчишками, ну Олежка!
Но Олежка зашел в класс, не обернувшись. Девушки поспешили за ним. Владик, чувствуя себя как выжатый лимон, собрал последние силы и вылетел как пуля из школы. Почти рыдая он вызвал такси, добрался до гостиницы, упился в стельку, а на следующий день с раскалывающейся головой летел рейсом Москва-Нью Йорк.
Добравшись домой, Владька проспался почти сутки, переделал все домашние дела, сходил на пробежку, а потом, не в силах сопротивляться, начал обдумывать поездку. Да, конечно, не следовало пить. И уж конечно, не следовало сообщать смекалистому Олегу свои дурацкие доводы о том, почему он дразнил его в детстве геем. “Зачем, зачем, зачем,” - дубасил подушку кулаками Владик. И как ни пытался он выкинуть глупый инцидент из головы, это никак ему не удавалось. Ему было больно и от того, что они с мальчишками, оказывается, действительно морально покалечили Олега и от того, каким идиотом Олежка выставил его на глазах у остальных. “Так мне и надо,” - вытирал слезы обиды Влад, и начинал по-новой шпынять и упрекать самого себя. Пастору он ни о чем не рассказал и в церковь ходить почти перестал.
Через пару месяцев Владька сидел в оффисе рано утром - спать он стал теперь очень плохо - и от усталости играл с карандашом. Неожиданно на телефоне высветился неизвестный номер. “Что это? - подумал Влад, - эти придурки из Чикаго опять мне через Скайп звонят?” Он поднял трубку: “Хеллоу, зыс иc Влад.” В трубке молчали. “Хеллоу, - повторил Влад, - Мистер Роджерс?” И тут в трубке раздался знакомый, немного неуверенный голос. Прерываясь и дрожа, голос едва ли выговорил предложения три и замолк. А Владька так и замер с раскрытым ртом. Потом он подавился, пытаясь унять какой-то нервный хохот, и его прорвало:
- Ну и сволочь! Да как ты мог! И сам-то при этом...? Ну знаешь ли кто ты...? Фигурист!
Трубка помолчала, а потом тоже очень неуверенно засмеялась.
А дальше я не знаю, что там между ними случилось. Только через пол-года Владька продал свой дом, плюнул на христианство, собрал манатки и улетел к нему в Питер. На постоянное место жительства.