13
Я неспроста упомянула клетчатую рубаху на Пете в тот момент, когда первое впечатление от него нельзя было назвать положительным.
Не знаю, чем объяснить, но не любила я многоцветные клетчатые рубашки на мужчинах. В этом вопросе мы не сошлись во мнениях с Григорьевой Валей. Мелочь, как будто не стоящая внимания. Но конфликт из-за этой мелочи получился крупный.
Странно: ссоры иногда возникают даже между людьми, симпатизирующими друг другу. Повторюсь, мне нравилась Григорьева. Нравилась своим ровным характером, своей эрудицией. Я порой робела перед ней. Странным казался их брак с Аркадием, но это уже другой вопрос. Валя тоже была неравнодушна ко мне, во всяком случае, отмечая во мне талант художника, впадала в возвышенные эмоции, однажды даже прочитала длинное заумное стихотворение.
А случился конфликт в отсутствие Тётьнат, когда я вызвалась помочь Григорьевой чистить картошку.
Я посетовала на то, что дождь не даёт возможности высушить Лёнину рубашку. В моих правилах было каждое утро отправлять мужа в маршрут в свежей рубашке. У нас их было две, обе белые. Одна на себе, другая в стирке. Чтобы не гладить – такой возможности не было, я, прополаскивая рубашку в речке, весила, не выжимая, не выкручивая и тщательно встряхивая. То же проделывала и с брюками, правда, чёрными, светлых, кроме парусиновых тогда в продаже, наверное, и не было, а парусиновые носили старики-курортники. Лёня даже в походных условиях выглядел франтом. Это было моей гордостью. И вдруг Григорьева почему-то решила, что меня надо перевоспитать. Она произнесла нравоучительную тираду, донеся до меня сногсшибательное «научное открытие», многозначительно открыв мне дремучую истину, что белое труднее стирать, чем пёстрое, что в наших условиях гораздо практичнее носить клетчатые рубашки. Ещё она сказала, что нельзя быть ничьей собственностью, даже мужа, что надо не забывать о себе… и так далее.
Низким голосом, на одной ноте в ответ я рубила воздух:
– Во-первых, терпеть не могу на мужчинах клетку. Деревня! Во-вторых, в белом жару легче переносить.
– Мы же все ходим, как ты говоришь «в клетке», и ничего, не умираем. А ты слишком нежишь своего Лёничку. Смотри, как бы боком не вышло.
– Но я люблю его! – вспылила я. И разревелась. И швырнула недочищенную картофелину в бак с водой. – На, чисти сама свою дурацкую картошку, я не буду есть.
Ни разу, даже Лёне, не произнесла я это слово – «люблю», и вдруг чужой женщине, с которой знакомы без году неделю, выложила самую сокровенную тайну. Вырвалось! Во мне, воспитанной на старинных романах, которые я заглатывала без разбору, гнездилась мысль, что настоящая женщина должна лишь величественно позволять себя любить. А чувства не всегда подвластны здравой мысли. Может быть, то, что Григорьева вскрыла мою тайну, и послужило причиной моих слёз, тем более, она не впервые решила учить меня жить. Видимо, ей понравилось. Однажды я решила распустить свою красивую китайскую шерстяную кофточку. Распускалась она трудно: слишком тонкая нить. Григорьева подсела ко мне и осведомилась, зачем я это делаю: кофточка красивая, мне идёт, подчёркивает голубизну глаз.
– Лёне нужно купаться в шерстяных плавках, его часто радикулит мучает, – сказала я.
–. Но ты же недавно уже связала, тоже шерстяные.
Ну, какое её дело, скажите на милость. Почему мне можно диктовать, как надо жить? Мой муж, хочу и балую. И никому не должно быть никакого дела до этого. Учительница нашлась!
Тогда я демонстративно поднялась и ушла, не связываясь с ней, пусть поймёт, что нечего совать свой нос в чужие дела.
Но Григорьева ничего не поняла и снова начала поучать: Лёнины белые рубашки ей, видите ли, не нравятся. Да просто завидует, что я лучше ухаживаю за мужем.
Накачивая себя, я никак не могла успокоиться, пока она, эта учительша, не заглянула в мою палатку и не подсела ко мне. Видимо совесть загрызла, – подумала я.
– Не сердись, – сказала она, – мне просто хотелось пожалеть тебя.
Я дёрнула плечом, сбрасывая её руку: ещё не хватало, чтоб меня жалели!
– Ну, пожалуйста, не сердись. Тебе нельзя расстраиваться. Согласна, неправа я была. Конечно, белая рубашка в жару необходима. Я, наверное, тоже приобрету для Григорьева. Мир?
Куда мне деться? Хоть и не нравилось мне, когда мужей по фамилии называют, но… Конечно, мир. И мы пошли дочищать картошку. Я по-хорошему позавидовала Валентине. Много ли она старше меня, а уже такая мудрая. А я? Даже если бы в тысячу раз была более неправа, смогла бы извиниться? Не знаю.
Отсутствие Тётьнат принесло мне ещё одно испытание. Была очередь Маргариты дежурить по кухне. Кашевар она никакой, умудрилась макароны поджечь. Кто же готовит с книгой в руках? Напрасно извела продукты. Чуть не оставила людей голодными. Увидев, как она собирается мыть посуду – не сказать, что деловито – я решила помочь.
Молча женщины не работают. В нашем общении с Маргаритой первенство всегда принадлежало ей: не потому, что болтлива, а потому, наверное, что знания уже не умещались в голове, и надо было ими поделиться, осчастливить меня. Я к своей роли неуча всегда была готова, хотя, чего греха таить, порой это раздражало: кому понравится, когда кто-то с учёным видом вдалбливает прописные истины?
Маргарита заговорила о книге, виновнице сгоревших макарон. Книга была в самодельном, неаккуратном переплёте и отпечатана на машинке. Я уже видела такие книги, слышала слово «Самиздат» и решила, что это опять что-то редкое, за чем выстраивается очередь, чтобы, завладев на ночь или на две, успеть прочитать и без задержки вернуть хозяину. Но как она могла появиться здесь? Я слышала, времена запретов прошли. Но если не прошли, то каким образом, через какого связного можно заполучить, прочитать при свете свечи, не отменяя маршрутов, и успеть вернуть книгу? Оказалось, книга – собственность Маргариты, не запрещённая, но приобрести её невозможно даже через «Книгу почтой».
– Знакомый подарил, у него страсть прошла, а я собираю всё об импрессионистах, – сказала она.– «Дом на солнцепёке». О Ван Гоге.
Я не знала, кто такой Ван Гог, и Риткино лицо исказила маска не то презрения, не то брезгливости. Через нижнюю губу она чуть не прошипела:
– Темнота, периферия. Коли в художники метишь, надо бы интересоваться искусством.
Я напряжённо промолчала. Опять она вторглась в область моей профессии, со смаком размазывает меня по стенке. Откуда мне знать о каком-то Ван Гоге? Не помню, чтоб в нашей галерее были работы с его именем. Я хоть и разозлилась, но зудило узнать. Спросить не позволяло самолюбие. Но Ритка не была бы самой собой, если бы не села на своего любимого конька. Не могла она упустить возможность блеснуть своими познаниями, однажды проговорилась, что собирается расстаться с геологией и поступить в университет на искусствоведческий. Проглотив обиду, я снова обратилась в слух. Об импрессионистах слышала, застряла в сознании фамилия Ренуара, но толком ничего не знаю. Откуда мне знать? «Роман-газета» и «Новый мир», которые мы выписываем, не иллюстрируются, «Огонёк» покупаем нерегулярно. Третьяковка далеко, Эрмитаж и вовсе. Когда-нибудь, может, и побываем с Лёней.
Снизойдя до того, чтобы просветить меня, Ритка подытожила свою речь опять так, будто прошлась наждаком по кровоточащей ссадине.
– При жизни он не был признан. Жил трудно, но был верен своему дару, миссии художника.
Она умолкла на какое-то время, потом искоса глянув на меня, добавила:
– А ты трусики мужу вяжешь.
Она говорила красивые слова о миссии художника и гнобила меня! Дались всем эти «трусики»! Швырнув недомытую алюминиевую миску, я молча повернулась и ушла в свою палатку. И там дала волю слезам. Лёня был в камералке. Чем они там все занимаются, не знаю, кажется, у них это называется обработкой документации. А может, играют в преферанс.
Ритка не подумала извиняться. Не тот она человек. Я впервые столкнулась с её снобизмом. В её устах слово «периферия» звучало, как оскорбление. Я поняла, как была неправа, когда в разговоре с Валей Григорьевой своё отношение к клетчатым рубашкам выразила презрительным – «дер-ревня».
И ещё мне стало ясно, почему Маргарита стала изгоем в отряде. Геологи, особенно в полевой сезон, это единая семья, живущая по неписаным законам братства, и всякий, кто пытается обособиться, отторгается, как инородное тело. «Быть, а не казаться! Не умничать, не выпендриваться, не лягаться! Не создавать проблемы другим!» – таков кодекс геологов.
Люди не выносят высокомерия.
Конечно, эрудиция всегда вызывает уважение, и я испытывала некую робость перед людьми широко образованными, но, поняв, на чём держалось Риткино хладнокровие, гордое достоинство, которое покорило поначалу, я поостыла к ней. Но обижаться на неё было глупо. Действительно мне надо всерьёз заняться самообразованием. И работать, работать, работать!
Продолжение: http://www.proza.ru/2013/02/11/2147