Чертовка

(Самой дорогой и любимой подруге моего детства, Анечке, с которой связаны самые чистые, самые светлые, самые беззаботные моменты того времени)


Мое знакомство с Анькой началось когда я едва стал одолевать метров двадцать пешком без запинки, а Анька, соответственно, была совсем малюсеньким комочком в пеленках. Мама рассказывала, что когда они с Анькиной матерью вместе гуляли по нашему двору, я часто поднимался на цыпочки и пытался забраться на Анькину коляску. Тогда мама, смеясь, поднимала меня на руки и давала туда заглянуть. Оттуда, Анька смотрела на меня своим неизменным, насупленным из-под лобья взглядом. По рассказам, это недружелюбие меня пару раз доводило до слез.

Из раннего детства я тоже мало чего о ней помню, хотя родители говорят, она частенько бывала у нас в гостях. Единственный случай просыпается в памяти, согласно которому мы с Анькой играли в прятки от наших мам. Стараясь осложнить им как можно больше задачу, Анька удумала залезть на шкаф. Пока наши мамы отсчитывали до тридцати на кухне, мы с Анькой забрались на спинку кресла и стали ломать голову о том как бы нам дотянуться хотя бы до края крыши шкафа.

- Подсади меня, - наконец скомандовала Анька и особо не дожидаясь ответа подпихнула меня к краю спинки кресла. Я уперся руками в шкаф и присел, и Анька начала забираться ко мне на плечи. Но кресло видимо стояло задними ножками на полу потому что от моего давления руками на шкаф оно немного подалось в другую сторону, я потерял равновесие и мы оба полетели на пол. Боль пронзила мой подбородок и я заголосил как кошка, которой наступили на хвост. На звук прибежали мамы, заохали, запричитали, побежали за холодными тряпками и когда я наконец совсем посадил голосовые связки и протер щипящие от слез глаза, первое что я увидел было Анькино лицо. На ее лбу сияла огромадная шишка, на щеках засохли ручейки слез. Она сидела на маминых коленях и сосала красный хвост петушиного леденца. Черные глаза ее, большие, выразительные, смотрели на меня с удивлением и упреком.

- А я не кричала, - вдруг твердо заметила она и повернулась к матери, - правда, мам? Я ни звука!

Анькина мама только улыбалась и качала головой.

- Как ты научила ее? - спросила моя мама, гладя меня по голове.

- А она сама, - развела руками Анькина мать, - в каком-то мультике подсмотрела. Вроде что сильные не плачут.

- Не плачут! - утвердительно кивнула Анька и потрогала шишку на голове, - ну что, дальше пойдем играть?


А потом нас отдали в разные садики, меня -  в платный частный, Аньку - в задрипанный государственный. Там меня научили различать музыкальные ноты, а Аньку - кидаться камнями. Я пошел в языковую гимназию для одаренных детей в центре города, а Анька - в обыкновенную школу рядом с домом. После школы меня везли в музыкалку, а Анька таскалась по магазинам за продуктами и убирала квартиру, чтоб хоть как-то помочь матери-одиночке. Отца Анькиного никто не знал и не видел, хотя моему воображению он всегда представлялся каким-то удалым татарским воякой. Возможно, это было потому, что детвора называла Аньку цыганкой или молдаванкой за ее смоляные волосы, смуглую кожу и совершенно черные глаза, которыми она пошла явно не в бледную, голубоглазую маму. Я очень часто видел ее во дворе, но лет с восьми она общалась только со своей группой девочек, из которой часто громче всех слышался именно ее голос и взрывной заразительный смех. Эта группа, состоявшая из пяти-шести соседских девчонок была озорнее многих парней, они гоняли бездомных котов, поджигали листву, рисовали на стенах и не упускали случая поиздеваться над незнакомыми детьми, если тем приходилось забрести к нам во двор. Я же все больше сидел дома с бронхитом, у пианино или над книжками, во дворе общался только с соседским тихоней Юрой, который был меня младше аж на два года, и то, только оттого, что мама боялась, что я зачахну без солнца. Анька с подружками нас обычно не трогали; так, только иногда я слышал что-то вроде:  “Дохляки” , или “слюнтяи”  в нашу с Юрой сторону. Моя мама тоже перестала общаться с Анькиной мамой из за этого дела. Я слышал от бабушки сплетни, что на Аньку жаловались из школы, что она матерится, хамит взрослым и задирает других детей. Даже Анькина собственная бабушка жаловалась моей, что  “эта чертовка совсем от рук отбилась” , и что “никакой на нее управы на найдешь.” Только и слышал я из их переполненных вздохами разговоров, что “Анька то”, “Анька се....” И всегда была она именно – “Анька”. Вот я был для мамы Женечка, для папы - всегда строго - Евгений, для бабули, любимый и единственный ее внучек Евгеша. А Анька была Анькой. И еще она была чертовкой.

Еще один факт, который на нас все равно очень мало влиял был тот, что наши дачи были в одном и том же дачном поселке “Васильки.” Анькина на седьмой аллее, а моя на третьей. Аньку часто брали на дачу, потому что с детства она была сбитой крепкой девчонкой и могла и ведра таскать, и лунки копать. А меня брали на солнышке грется и лечить бесконечные простуды. Иногда меня отпускали ловить бабочек сделанным дедушкой сачком и я от скуки всегда украдкой добирался до Анькиной дачи и пытался выследить ее через забор. Пару раз меня замечала ее бабка, зазывала в дом и угощала свежей клубникой, которую я ел, глядя в стол, потому что Анька сидела с другой стороны стола и бурлила меня своими черными кинжалами, совершенно беззвучно попивая чай. Анькина бабушка активно пыталась меня удержать и приглашала почаще заходить, видимо, тщетно надеясь, что я смогу хорошо повлиять на Аньку.

Тот день был тем редким днем, когда дедушка с бабушкой уговорили меня съездить с ними на дачу. Я просто ненавидел дачу - кроме бабочек, старых помятых комиксов и Зеленого озера там для меня не было ничего.  -  Для здоровья нужно солнце и витамины, Евгеша, - наставляла бабуся и я неохотно складывал тамагочика в карман и собирал солцезащитные очки и крем. На грядках мне работать было конечно нельзя - не смейте его напрягать, твердила бабушке мама, - и затянутое облаками небо не тянуло на улицу. Я сидел в домике и дочитывал последние страницы привезенной из дому книги. Закончив книгу, я начал бессмысленно слоняться по участку. Уже поговорил обо всем, что пришло в голову с бабушкой, поел, пообщался с дедулей: - Жень, иди почитай, сейчас баки накачать надо, давай мы попозже... -  и подумывал что бы такое сделать. И тут мне пришла в голову идеальная мысль - как герой моей книги взять и написать поэму! Музыку я знал, рисовать любил, летнее чтение делал на ура, а вот стихи писать как-то никогда до этого не тянуло. Я взял тетрадку, нашел у дедули в тумбе обломок карандаша и уселся на топчане. Минут десять я переводил глаза с банки на банку, с дедушкиных сапог на царапину на обоях, пока не решил, что внутри дома ничего путного мне написать не удастся. Нет, мне было необходимо вдохновение. С бурлящей радостью озарения я кинул тетрадь с карандашом в рюкзачок, закинул его на спину и направился за околицу.

- Куда это ты, - сразу взвилась бабушка.

- Бабочек ловить, - показал ей сачок я.

- Там солнца нету, какие там бабочки? - удивленно спросила она.

- Вон летит, - радостно ткнул пальцем прямо я.

- И куда ты пойдешь? - требовательно спросила она.

- Ну так, похожу, - осторожно ответил я. Врать я не умел и не позволял себе, особенно в разговоре с бабушкой.

- Дальше Анькиной дачи на ходи, - наставительно сказала она. - За восьмую аллею ни ногой.

За восьмой аллеей дачи кончались, и за небольшим полем сорной травы находилось небольшое озеро, прозванное Зеленым, потому что было это давно уже не озеро, а так - полу-болото стоялой воды и обильно разросшейся травы. Там правда, бывало, мы видели диких уток. Дедуля меня туда брал несколько раз.

Я вышел за калитку и пошел бродить в поисках вдохновения. Дачи, как часто в серый будний день в самом начале лета стояли почти все пустые, все было тихо, и недвижимо, как на картине. Мне стало грустно и скучно. Хотелось вернуться домой и позвонить Сашке, напроситься к нему или позвать его к себе, чтобы поиграть на приставке. Но конечно, к Сашке меня некому было везти, а одному так далеко не разрешали, да и вообще, по-моему, он уже уехал к родственникам в Тверь. Даже телевизор я бы сейчас посмотрел с огромной радостью. Ноги сами брали привычные повороты и скоро я оказался у Анькиного участка.Там тоже было тихо. Сперва я подумал, что и у них никого нет, но потом заметил ее бабушку, половшую грядку у дома. От безысходности я даже подумал зайти и пообщаться с ней, но все же оставил эту идею и побрел дальше. Мне было жутко обидно. “Вот почему, думал я, должен был я родиться таким хилым и слабым, слишком болезненным для спорта, и вот, даже без какого-либо уникального таланта!”  Я дошел до восьмой аллеи не увидев ни одной бабочки и ни одного человека и остановился. “А ну хватит, - строго сказал я сам себе, - нытье никогда ни к чему не приводило. Сейчас соберусь и сразу чего-нибудь настрофаю.”

Я стоял. В голову ничего не лезло, кроме бабочек, сорной травы которую я видел впереди себя, серого неба, ну и видео игр, конечно, но о таком же не напишешь стихов? Как-то даже не думая о бабушкином наставлении, я прошел через поле и остановился уже у озера, скрытого от меня только редкими березками. Я осмотрелся. Тут было тихо, едва ли шуршали то ли мыши, то ли насекомые, зеленели камыши, и, хотя небо былое все такое же печальное, мне почему-то тут нравилось. Может, просто потому, что здесь я был редко и это место мне было все еще ново и плохо известно. Желудок радостно затрепетал, и я улыбнулся сам себе, и, ничуть не сомневаясь, осторожно обошел кусты крапивы, доходя почти до самых камышей. Последние слегка шатались. Удивительно, но никакой гнилью ничуть не пахло. “Странно, - размышлял я, - прекрасное местечко ну и чего бабуля ерошится?” Без тени волнения я сел на траве где покороче и помягче, и повернулся обратно к дачам. Сквозь березки белел один домик. Хотя я часто находился один, никогда меня это так не радовало как сейчас. Наслаждаясь этим непривычным чувством, я покормил тамагочика, убрал за ним, и улегся на траву, подложив рюкзак под голову и уставился в небо. Облака не двигались, а я думал, размышлял, о лете, от которого осталась большая половина, о том, как бы уговорить маму отпустить меня с Сашкой в лагерь – “Женя, какой лагерь с твоим здоровьем?”, о том, купит ли папа мне новую игру или придется занимать у Юры, обо всем, обо всем и ни о чем особенном.

Сколько я пролежал - не знаю, но вдруг мое внимание резко привлек шелест. Я тут же поднял голову и сразу понял, что это были шаги. Я обернулся. Среди тоненьких березок я увидел его сразу и сердце немедленно подскочило в глотку. Я его не знал.

Это был мужчина лет сорока - пятидесяти, среднего роста, худой, с серой, какой-то пожелтевшей кожей, одет во что-то тоже серое, какие-то засаленные штаны, свитер и куртку, и на его голове сидела испачканная шляпа. В руке он нес длинную палку-шест, на которую он то и дело опирался. Лицо мне было видно плохо, но оно тоже казалось серым, с длинным носом и четкими складками у оскаленного желтыми зубами рта. Он остановился шагах в восьми от меня.

Я машинально запихнул тамагочика в рюкзак и осторожно встал. Даже стоя, мне приходилось смотреть на него вверх. Он не двигался. Вокруг все как бы замерло, и были только я и он, и зеленое болото полное камышей за моей спиной. Мне стало холодно. В голове вертелись слова бабушки: “за восьмую аллею ни ногой, за восьмую аллею... ” Я почувствовал, как мелкой дрожью затряслись мои руки, и засунул их в карманы брюк. Незнакомец молчал. Я хотел спросить, что ему нужно, но горло пересохло, и я только издал самому еле-слышный хрип. Интуиция меня подводила редко, и сейчас она ледяной рукой сжимала мне желудок. Он лыбился и молчал. Я трясся и молчал.

И вдруг он сделал мелкое движение левой рукой к своему поясу. Его пальцы потянулись к его черному ремню и начали медленно, беззвучно его расстегивать. Я таращился на его пальцы. Правая рука его все еще обхватывала его шест. Я никак не мог понять, что же он хотел сделать. “Плавать?” - пришла в голову сумасшедшая мысль, которую я сразу же отогнал - в озере едва ли был полуметр грязи. “Пописать?” Но почему тогда передо мной, ведь он явно на меня смотрел. Я чувствовал непонятный мне страх и все таращился на него без движения, а он, закончив с ремнем, расстегнул пуговицу своих брюк. Они сразу же упали.

Я не был готов к тому, что на нем не было трусов, и поэтому, при виде того, чего один не должен был видеть, кроме как в коммунальном душе или общественном туалете, резко отвернулся. Незнакомец хохотнул лающим голосом. Я приоткрыл глаза и посмотрел на него поверх руки, все еще закрывающей мое лицо. Я старался не давать взгляду упасть туда вниз. Он растянул губы в улыбке еще шире и покачал бедрами, спуская штаны еще ниже на щиколотках. Меня затошнило и я с отвращением проглотил склизкую массу подкотившую в мой рот. Я почувствовал, как колени превратились в манную кашу, ноги задрожали, я не выдержал и упал.

- Не надо, - прошептал я сиплым голосом, чем вызвал бурную радость в глазах незнакомца. Он гавкнул еще раз и активно задвигал бедрами. Таким образом он видимо сделал пару мелких шажков, потому что он стал ближе ко мне. Я сделал ползок назад и почувствовал ступней обрыв к камышам. В голове неслись мысли, что через озеро мне не перебраться, особенно ползком. Я хотел рвануть в сторону, но ноги не держали и я упал на бок, трясясь и хрипя. А он оскалился, пристукнул шестом и сделал прыжок ко мне. И еще один прыжок. Я в бессилии поднял руку, поднося колени к лицу.

И тут раздался шорох и громкий треск где-то сбоку. Незнакомец отскочил, едва на хлопнувшись назад и, так и не поднимая штанов, обернулся. Там, справа от меня, одетая в широкую старомодную блузку, закатанную на поясе, изорванную на подоле, грязную длинную юбку и дырявые стоптанные башмаки, с неопрятной копной распущенных смоляных волос, казавшаяся мне снизу просто гигантской, стояла моя соседка по дому и даче, Анька. Глаза ее, огромные и черные, сияли на ее загорелом лице, и в правой руке она сжимала куст крапивы. И это был именно куст или что-то, потому что я не к месту заметил внизу остатки корней. Красиво очерченные, пухлые ее губы, вдруг вспрянули из тонкой струнки, и ее рот изверг какой-то оглушающий рык. Перехватив крапиву поближе к корню, Анька хлестнула им землю как хлыстом и двинулась прямо к мужчине. Незнакомец, видимо, окаменевший от неожиданности, выронил шест, оступился назад и едва не упал, ухватив одной рукой штаны, а другую беспомощно выставив вперед. Анька все надвигалась и он, едва подтянув брюки к бедрам и придерживая их одной рукой, рванул прочь сквозь березы, споткнувшись и сломав ветку. Я слушал, с работающим наизнос сердцем, пока его доносившие треск шаги не затихли совсем. Потом меня сильно стошнило.

Дороги обратно я не помню вообще. Я отошел только в нашем дачном доме. В руках здорово трясся стакан воды. Передо мной сидела бабушка, с собранными домиком бровями, взирая мне в лицо. Я хотел что-то сказать и только захрипел и глотнул еще воды.

- Евгешенька, - тут же запричитала бабуля. - Ну как же так можно? Боже мой, какой же ты все таки непослушный, а? Ну кто тебе разрешал по полю гулять? Зачем ты туда подался?

Я захрипел опять, но Анькин голос прервал откуда-то слева:

- Ну, Марь Дмитриенна, я же Вам говорю, он сказал мне, что увидел белку. Я их там никогда не видела ну и вот мы решили потом пойти их там еще поискать.

- Ну конечно же нет, Евгеша, ну какие тут белки? - повернулась ко мне бабушка. - Мы ж в черте города, совсем не далеко от машин, людей... Хорошо, эта собака вас не укусила хоть. Боже ты мой!

- Какая собака? - просипел я, поворачиваясь к Аньке. Она мирно жевала розовый изнутри пряник. Ее правая ладонь покоилась на столе, лоснящаяся от какого-то жира.

- Да ладно, Жень, - проглотила и быстро запила молоком она, - я твоей бабушке конечно рассказала, что мы думали - это волк, и так испугались, но потом... ну в общем понятно, - это была собака.

- Конечно, собака, тут леса-то особо нет для волков, - говорила бабуля, - сильно ты, миленький, испугался, весь белый пришел, что-то мямлил. Ну ты как, ничего? Вон розовее уже вроде стал? Отошел маленько? Съешь пряничек. Анечка, давай, бери второй, милая, давай еще молочка налью, как ты бедняжка неудачно упала, руку жжечь очень будет, но ничего, потерпишь, спасибо тебе, деточка, что нашла его, а ты вот, родной мой... ой, ой, ой, пойду-ка я, дальше в огород, пока от ваших рассказов меня инфаркт не хватил.

Бабушка зашаркала на выход. Я допил воду, икнул и уставился на Аньку. А она улыбнулась какой-то кошачьей ухмылкой и потянулась еще за пряником:

- А че, Жень? Пошли поболтаем наверх?

___________________________________________


Многое очень изменилось потом. Конечно, бабушка рассказала и пересказала сто раз моей маме, как я исчез, и, как, когда они с дедушкой меня хватились, она в надежде меня обнаружить пошла на седьмую аллею. Там меня, конечно, не было, но была Анька, которая сразу же согласилась меня поискать и уже через полчаса привела меня домой. Мне здорово досталось за непослушание, но дело совершенно не в этом. Я узнал, что у Аньки такой же тамагочик, и она тоже в нем растит динозавра. А еще она любит боевики и ненавидит попсу. А еще она умеет очень мелодично свистеть. А еще она обалденно поджаривает картошку с луком, еще лучше моей мамы. А еще она - достойный конкурент в бойцовых видео играх. А еще...

Много лет прошло с того лета, много воды утекло. Всего через два года родители забрали меня в родную для отца Германию, и я потерял весь контакт с Анькой. А сейчас вот отчего-то решил найти ее опять, через интернет. Посмотрел на ее фотографии, полюбовался. Из такой вот крепкой, закаленной пацанки выросла она в стройную, удивительно очаровательную женщину. Вот смотрю на ее фотографию с мужем и улыбаюсь. Какие необыкновенно красивые у нее темно-карие глаза, и какая невинная безобидная улыбка. И муж ее, тоже очень приметный... Только слышал ли он..? Знает ли он, какая она на самом деле... настоящая... чертовка?