Воспоминания о Валерии Агафонове

Вместо вступления:
Лет 12 тому назад я переслал вдове Агафонова — Татьяне — рукопись своих воспоминаний о школьных годах Валерия. В ответных письмах она писала мне: «В Ваших воспоминаниях Валера — живой, видишь его мимику, чувствуешь его интонацию... Книга о Валерии обязательно будет».
Потом переписка наша с Татьяной Николаевной заглохла, прошли годы.
Не припомню я, чтобы за это время появилось собрание воспоминаний или книга о петербургском Короле романса, в которую вошли бы события наших школьных лет.
И вот, в надежде, что, может, когда-нибудь пригодится и мой рассказ, решился я сам опубликовать для всех заинтересованных свою старую рукопись 2000 года.
Февраль, 2013.


В О С П О М И Н А Н И Я   О   В А Л Е Р И И    А Г А Ф О Н О В Е

«... Я даже доволен ответом твоим:               
Прошел без корысти и лжи.               
В конце то концов для чего мы живём?               
А так вот, представь, - для души.»
 Ю. Григорьев



                1    ГЛАВА

С Валерием Агафоновым я впервые встретился в 1954 году в 191 ленинградской школе Дзержинского района, куда меня перевели  в 5-ый класс. До этого я ходил в другую - мужскую школу. В те годы мальчики и девочки учились в разных школах: мужских и женских. Но вскоре после смерти Сталина их упразднили, и разнополые школьники оказались в одном классе.

Наша школа находилась на Моховой, в глубине второго двора, с улицы мы проходили в неё через две подворотни. В какой школе учился Агафонов раньше, я не интересовался. Мне, новичку, казалось, что - в этой же, поскольку Валерка знал все входы и выходы  большого здания и даже, как выйти в третий - внутренний двор.
Помню также, что он (в связи с болезнью и осложнением) пропустил в младших классах год, или два и поэтому в пятом был старше, чем требовалось по стандарту. Некоторые учителя называли его «второгодником».

Надо сказать, что мы сразу с ним подружились, хотя, глядя со стороны, трудно было бы объяснить, что нас сблизило. Сейчас я думаю, что, в  основном, это была обоюдная безотцовщина.
Отец Валерия Агафонова погиб в начале войны. И я до сих пор не могу понять, как можно было посылать под пули человека в очках, и с такой редкой для города на Неве специальностью, как китаевед? Помню, мы - пятиклассники - разглядывали, словно китайскую грамоту, записные книжки его отца - необычно узкие и длинные (сделанные из телефонных), по страницам которых выстроились столбцами загадочные иероглифы, четко написанные красными чернилами ... Я чувствовал, что сын гордится таким ученым отцом.

Валерий жил с матерью и сестрой, которая была старше нас, и не принимала участия в наших делах.
Их дом на Моховой стоял рядом с Театральным институтом. Войдя в парадное, я попадал на высокую светлую лестницу, которая вела на четвертый этаж и заканчивалась площадкой, похожей на балкон. С него мы обозревали вниз все пролёты и даже двор, сквозь окно напротив. Дверь в большую коммунальную ленинградскую квартиру пестрела разнообразными звонками и списками с фамилиями жильцов: кому - сколько раз звонить. А в старинном отверстии для почты, которым никто не пользовался, пятиклассник Агафонов сконструировал было электрическое табло, работающее от кнопки его звонка. За матовым стеклышком сразу вспыхивала лампочка и высвечивалась надпись, вставлявшаяся туда заранее. Звонивший видел сообщение, например, о том, что «никого нет дома».

Это изобретение Агафонова было встречено в штыки одним из соседей, который ведал подсчётом затрат на электроэнергию в местах общего пользования и был недоволен Валеркиной лампочкой, прикрученной в тамбуре входных дверей. Серьезный дядя принял пояснение о том, что в квартире иногда «не все дома»  на свой счет и оборвал провода. Валерка, кажется, потом «наказал» его: собрал на кухне молочные бутылки со стола злобного недоброжелателя и сдал их, возместив нанесенный ущерб.

Но не все жильцы были такими неприветливыми людьми, многие дружили и помогали друг другу, делясь тарелкой супа или пирогом. На широкой кухне, расположенной в центре квартиры, стояли шесть газовых плит и на них всегда что-нибудь варилось и вкусно пахло. Тут же находились высокие двойные двери из кухни в комнату, где жил будущий исполнитель романсов и где он впервые начал перебирать струны своей гитары. Первые уроки он брал у соседа по квартире, который жил по коридору — дальше, звали его Павел.

Я часто заходил к другу на Моховую, а он ко мне - на Пестеля, где я со своей  матерью жил тоже в коммунальной квартире. На два года младше Агафонова, я был раза в два крупнее и толще его. Я уже в то время (как теперь говорят) рос акселератом: в шестом классе мой рост приближался к 180 сантиметрам и мы с Валерой по-видимому представляли забавную пару гуляя повсюду вместе. «Толстый с тонким вышли погулять!» - кричал нам  дворовый задира на пределе своего остроумия и убегал. Валерка бросал обзывале вслед мелким камушком.

С матерью Агафонова я общался мало, и наши матери не дружили домами. Когда я после уроков приходил к товарищу, мать его почти всегда была на работе. (Какое-то время на том же заводе работал и Валерий) К дружбе нашей она относилась спокойно и доброжелательно. Мне кажется, после блокады, после войны и гибели мужа она была немного как бы отрешённой от мира сего.
В комнате Агафоновых на стене, где оба окна выходили на Моховую, высоко и незаметно висела небольшая икона Божьей матери. (Валерий, чтобы почистить или сменить фитиль в лампадке, залезал на стоявший внизу стол.) Мать Валеры рассказывала об этой иконе, что она всю войну находилась тут и они не собираются ничего менять. О постоянстве их жизни говорит и то, что мебель в комнате никогда не переставлялась.
На столике у кровати матери всегда лежал томик стихов Надсона в старинном переплете. Она любила поэзию, иногда напевала или декламировала:
«Не говорите мне - он умер. Он - живет!
Пусть жертвенник разбит - огонь ещё пылает,
Пусть роза сорвана - она ещё цветёт,
Пусть арфа сломана - аккорд ещё рыдает...»
У неё была легкая походка и длинные золотисто-каштановые волосы. В дела своего сына она почти не вмешивалась, предоставив ему полную свободу.
Однажды, она рассказала мне, как во время блокады смог выжить её Валерий. Оказывается, она заворачивала в чистую ткань кусок хлеба, иногда смоченный в соевом молоке, и ребенок сосал эту «блокадную соску» целый день, если были силы. Каждый день мог стать для  него последним.

Голод зимы 1941 - 1942 года отражен во многих книгах, но нигде не встречал я отчёта или расследования, куда подевались запасы, так называемых «Бадаевских складов» Ленинграда, которых могло бы хватить городу, минимум, на три года. Почему во время голода вагоны с сахаром уходили в Москву? ...Уверенность жителей, что в Ленинграде с его запасами голод невозможен, послужила в начале войны одной из причин нежелания уезжать куда-либо; население осталось в городе. Навечно.

Моя мать - тоже блокадница - рассказывала мне, что, когда горели подожженные кем-то склады, сахар плавился и тёк рекой, а когда она эвакуировалась в феврале 1942 года через Ладожское озеро, то в окрестных лесах натолкнулась на горы вывезенных и замерзших продуктов. Брикет с кашей ей не удалось выломать из кучи, но часть треснувшей бутылки какого-то застывшего вина она отломала и, отбив стекла, пробовала тёмный лёд. 
Кто вывозил эти продукты из голодающего города или, наоборот, не довёз их - не знаю. Знаю, однако, что товарищ Жданов А.А. не похудел во время блокады, и после обеда поигрывал на рояле в ритме далёком от ленинградского метронома.
Годовалый Агафонов в это время сосал свою хлебную норму и, невзирая на бомбежки и холод, выжил, но остался хрупкого телосложения, как будто природа экономно создала всё необходимое из доступных ей в то время материалов. На детство его поколения выпали и пороховые годы войны и голодные годы послевоенной разрухи. Как он выжил - знает один лишь Бог, и это навсегда останется удивительным парадоксом всепобеждающей Жизни!


2   ГЛАВА
С моим школьным товарищем мне было всегда интересно, потому что Валерий больше знал жизнь и людей и был ловким выдумщиком. Я же знал лучше школьную программу и ему со мной было надёжнее и безопасней: в одиночку трудновато противостоять разнообразным нападкам старшеклассников или педагогов, а с Димкой (со мной) чувствуешь себя защищённым.
Школа постоянно гудела от шума, потасовок и разборок. Не могу забыть, как учительница географии на уроке бьёт по столу потрёпанным классным журналом, держа его обеими руками и, войдя в раж, кричит истошным голосом: «Ти - ши - на! Ти - ши - на!», пытаясь таким способом навести порядок.
Валерий не мог оставить этого без своего внимания и сейчас же «помог»  ей, начав тоже бить учебником по парте и кричать, обращаясь к классу, копируя голос педагога : «Ти - ши - на! Ти - ши - на!». Всё это кончилось тем, что его выгнали за дверь, а заодно и меня, так как я громко смеялся, наблюдая выступление друга.
Актерские данные Агафонова проявлялись в любых обстоятельствах. Он знал сотни анекдотов, баек, юморных стихов; вёл даже толстую общую тетрадь анекдотов, записывая в неё ключевые слова. Рассказывал он их бесподобно, представляя в лицах различные персонажи.
Это был никогда непрекращающийся театр одного актёра!

Валерий на ходу сочинял подходящие пантомимы и, даже без слов, как мим, изображал содержание, поражая неожиданной пластичностью движений и смекалкой. Он умел ходить назад, идя вперёд, в одиночку мог изобразить толкучку в троллейбусе, сыграть при помощи указательного пальца и щеки знакомую мелодию...   
До сих пор помнится разнообразие его интонаций, когда он подходил к кому-нибудь и задумчиво, с расстановкой наращивая значительность слов, спрашивал : «Ты мне скажи - вот так, честно, как на духу, как товарищ товарищу, без обиняков, невзирая на личности и последствия, - скажи, глядя правде в глаза, со всей ответственностью, ничего не утаивая, открыто и без задних мыслей, скажи мне, - прямо, - по нашему, - по партейному!.. Тут Валерий совершенно менял голос и заканчивал буднично, заискивающе: «...у тебя рубель есть?»
...Вот как, ловкий на выдумки отрок, чтобы запомнить номер общего телефона в их коммунальной квартире, сочинил для меня нелепое высказывание: «Жопы — две, сраки — три, двадцать девок». Поражённый несовпадением  количества участниц — сумме задниц, я запомнил телефонный номер Ж-2-43-29 на всю жизнь!

В компании всегда просили: «Валера, расскажи что-нибудь!» и слушали - даже в десятый раз - даже старый анекдот - в его исполнении. Мы все в слезах (а я, бывало, и под столом) - говорили: «Ну, ты - прямо - Райкин!», хотя чувствовали, что и получше будет: от души, в любое время, ярко, талантливо и бесплатно! К сожалению, никто из взрослых не додумался тогда записать блестящие экспромты и весёлые выступления молодого Агафонова на плёнку.
 Перед нами был растущий актёр, все это знали, но этого не хотели видеть те, кто, казалось бы, должен заметить наклонности раньше других, а именно: учителя. «Урокодатели» требовали выполнения программы и чтобы в классе была «ти - ши - на».
Но тишины не наблюдалось! Молодость не хотела скуки и мы с Агафоновым тоже вносили свою лепту в копилку школьных штучек.

Валерий принёс однажды утром в школу изготовленную им из картона умильную рожу размером с тарелку с привязанными к её ушам нитками - по целой катушке к уху. Эту улыбку клоуна мы заложили, как мину замедленного действия, за классную доску сверху, а нитки перекинули слева и справа через гвозди, на которых она висела, и провели, размотав катушки, по полу к своим партам.  Агафонов сидел в колонке парт у окна, а я - в третьей от него - около дверей. Едва успев сделать все приготовления до начала уроков, мы договорились одновременно натягивать каждый свою нитку, что приводило к появлению улыбки над доской. Отпуская нитки, мы давали ей возможность скрыться под действием своего веса  обратно.
Начался урок. Дождавшись момента, когда учитель стоял к доске спиной, мы, кивнув друг другу, тянем за нитки и - физиономия клоуна появляется. В классе, как в зрительном зале, - удивление, смех. Педагог в недоумении оборачивается, но мы успеваем отпустить нитки и клоун скрывается за доской...
«Кукольный театр имени Агафонова» закончился провалом  «по техническим причинам»: нитки запутались, оборвались, и наша рожа, предательски появившись из-под доски снизу, повисла на левом ухе. По проложенным ниткам нас тут же нашли, опознали и выгнали с урока.

Вспоминая нарисованное красками забавное изображение, нельзя не отметить художественных способностей Валерия Агафонова, что нас тоже сближало. Я неплохо рисовал и нашёл в нём понимающего и опытного художника. До знакомства с Агафоновым я рисовал дома, копировал картины, чучела птиц и не отваживался работать на пленэре. Валерий уже тогда, надев берет, ходил со своим небольшим альбомом  и карандашами по родному Ленинграду и делал наброски набережной Фонтанки, коней Клодта, односеансные этюды разных углов, домов и львов. Помню его карандашный рисунок Петропавловской церкви, на примере которого он познакомил меня с воздушной перспективой. Для меня такие вылазки казались откровением. Правда, я стеснялся прохожих, заглядывающих порой к нам в альбомы, но актёрский талант Валерия (как я теперь думаю) толкал его именно к людям.
Как-то раз я заметил, что он, отвлёкшись от рисунка, повторяет походку, движения, жесты и позы прохожих. Я спросил, зачем ему это нужно? Он сказал, что таким образом накапливает материал. «Арсенал актёрских выразительных средств» - как сказал бы я сейчас, спустя сорок пять лет. Кажется, работа эта шла в нём постоянно. Наши занятия рисунком он органически  превращал в театральную школу, которую, очевидно, искали его прирождённые способности. Однако, зная его первые успехи в рисовании, я - лично- немного сожалею, что он стал певцом - исполнителем романсов, а не художником в прямом значении этого слова, так как имел на это все основания.

Нельзя объять необъятное! Особенно с такой материальной базой, какая была у нас в то время. С возрастом интерес Валерия к изобразительному искусству проявлялся и непосредственно, и в стремлении окружать себя оригинальными красивыми старинными вещами. В разное время на его столе, доставшемся ему от отца, стояли: антикварный подсвечник, бюстик Наполеона, тяжёлая чернильница, голова Нефертити без головного убора...
...Чтобы лучше разглядеть живость и сложность каменной формы, он, выключив вечерний свет в комнате, водил вокруг скульптурного изображения молодой царицы зажжённую свечу. Пламя в его тонкой руке подрагивало и колеблющиеся тени, неожиданно меняясь, скользили по лицу египетской красавицы, оживляя прошлое и  перенося нас далеко-далеко в апартаменты её массивных дворцов, медленно остывающих от дневной жары после захода африканского солнца...
К старине у Агафонова было особое, бережное отношение: его волновали старинные вещи, он умел находить с ними общий язык и, возможно, они в свою очередь говорили ему о чём-то своём...
На моём столе до сих пор присутствует подаренный мне Валерием в школьные годы  нож для писем. Он не дорогой, но выполнен в виде шпаги - символа личной чести и достоинства; для России с её коллективной  терпимостью ко злу и одновременным поклонением святости - эти знаки не так важны, но у меня Валеркин ножик вот уже пятый десяток лет под рукой.      
Стремление к красивой форме проявлялось у друга неожиданным образом...

Позднее, в шестидесятые годы, живя в другом городе, я приехал, однажды, в Ленинград и остановился, как обычно, у Агафонова на раскладушке.. (Сестра в то время уже вышла замуж и жила отдельно.) Первым делом я спросил его: «Что же ты не отвечаешь на письма?» Он удивил меня ответом: «Потому что я всё время отвечаю!»- с досадой в голосе сказал мне школьный товарищ и выдвинул ящик своего стола. В ящике я увидел множество красиво исписанных листов. Они оказались письмами ко мне. Валерий начинал писать их сложными витиеватыми буквами старинного гуманистического письма - минускула, обмакивая, как при Петре Первом, добытое где-то огромное гусиное перо в старинную чернильницу. (Тут же стояла и «песочница» для присыпки чернил.) Не докончив письма в связи с недостаточно изящной, по его мнению, скорописью, он начинал писать мне новое -  на новом листе, ещё более красиво и гармонично располагая завитушки букв...

...Я, конечно, понимаю, что итальянский гуманист Франческо Петрарка считал готическое письмо портящим зрение и сам разработал формы минускула (имеющего, правда, некоторые черты поздней готики), но, признаюсь, получив сразу десяток неоконченных писем друга, я не сумел тогда увидеть и оценить по достоинству эту победу чистого искусства над реальностью, когда надо всем возобладала Её Величество Форма!


Г Л А В А  3

Но вернёмся к 1954 году.
После школы мы с Валерой зачастую шли домой ко мне, обедали у нас, занимались, рисовали, ходили в магазин, а также играли на фортепиано. Тут надо сказать несколько слов о моей матери, которая по образованию была педагогом музыки и о наших с ней отношениях.
В то время мать моя работала концертмейстером в Ленинградском Театральном институте - в том самом, что на Моховой, рядом с домом Агафонова. Жили мы, мягко говоря, небогато, но имели пианино. Валерий тогда уже начинал самостоятельно осваивать гитару, знал ноты, а увидев у нас в комнате музыкальный инструмент, конечно, потянулся к нему и стал бывать у меня часто. Он явно стремился к музыке, что было заметно по тому, как он становился серьёзным, даже нервным, когда дело касалось её. И я тоже становился «нервным» от музыки, но по другой причине: я сопротивлялся усилиям матери заставить меня по настоящему (по четыре часа в день) учиться игре на фортепиано и смотрел на клавиатуру, на тяжёлые фолианты старинных нот с чувствами прямо противоположными, чем у моего приятеля. На этой почве у меня возникали конфликты с матерью, а Валерий, присутствуя в таких ситуациях, становился на её сторону, защищая и мать, и музыку от меня и моих высказываний.
Короче говоря, получилось так, что ОНИ часто находили общий язык и моя мать, реализуя свои педагогические установки, давала уроки музыки не мне, а Валерию. Это меня устраивало: я в это время спокойно мог  копошиться в стороне  с каким-нибудь поломанным будильником,  разбирая его на части и собирая вновь, пока ОНИ за фортепиано обсуждали свои проблемы.

Валерий довольно быстро научился модуляциям и потом, напевая что-либо, уже сам гармонизировал на фортепиано мелодию аккордами в виде арпеджио. А мне «за это» он всегда приносил какой-нибудь загадочный неисправный механизм, которые добывал уж не знаю где, и я, заинтересованный новой «загогулиной», не претендовал на внимание...

Помню его счастливо-сосредоточенное выражение лица, когда он играл первую часть «Лунной» сонаты Бетховена, которую разучил скорее по слуху, чем по нотам.
К музыке он относился трепетно, а школьные предметы изучал  практически только на уроках в школе, не заглядывая в учебники. Математику всегда можно было списать с моей тетради -  тут у нас особых проблем не было, а вот с русским языком ему пришлось повозиться.

В связи с этим вспоминается один эпизод. Началось с того, что педагог по литературе, вызвав Агафонова к доске и обнаружив, что он не знает задания, начала ругать школьника, утверждая, что из него ничего не выйдет, что он - «второгодник», ни на что не способен и что она с ним - лоботрясом - мучается. Талантливый отрок сразу понял: унижая ученика, учительница показывает, какая она несчастная, что вынуждена тратить время на дураков. Уловив свою роль в этой сцене, Агафонов начал подыгрывать. Стоя лицом к классу, он изображал на нем всю гамму эмоций прирожденного тупицы, стремящегося вникнуть в глубину замечаний педагога.
Это было гениально !
Его лицо менялось на глазах, изображая различные стадии пугливости и отупения. Чуть-чуть искривлялась поза и школьник незаметно превращался уже не в «лоботряса», а и далее - в обезьяну  - стоящую покорно и бессмысленно около «выступающей» (сидя за столом)  учительницы. И когда он, засунув  язык за нижнюю губу, задергал челюстью, зашевелил ушами и напряженно свел глаза к носу, демонстрируя  с кем приходится мучиться педагогу, - одноклассники не выдержали и в классе раздался хохот. Высокомерная учительница ошеломленно смолкла и, поняв, что потеряла не только дар речи, но и авторитет, выгнала Агафонова с урока. Пришлось потом Валере ходить к ней не раз «на поклон» и в конце четверти снова отвечать весь материал.

Мне запомнился этот зачёт, потому что готовился к нему Валерий с моей матерью у нас дома. Вместо аккордов и триолей я теперь слышал бесконечные сведения о составном именном сказуемом, где, как примеры, повторялись выражения: « Мальчик был болен» и «Трава была скошена». Эти примеры моя мать читала из учебника, и Валерий, стараясь зазубрить «науку», именно их повторял, как примеры. Два музыканта, очевидно, совершенно зациклились на этом «мальчике» и на  «скошенной траве», механически повторяя определения и примеры до вечера .

Когда на решающем уроке Агафонов, смело отвечая на все вопросы, дошел до составного именного и начал театрально подыскивать в окружающем воздухе и находить примеры, как-то : «мальчик был болен» , а «трава была скошена» - тут уж, не выдержав его игры, я не смог подавить в себе смех и громко прыснул в тишине; все обернулись ко мне не понимая происходящего. Учительница показала мне на дверь и я, давясь от хохота, выскочил в коридор. Мой друг, сохраняя полное спокойствие, посмотрел мне вослед и не повёл бровью... ( Эти фразы о «мальчике» и «траве»  стали в дальнейшем у нас в разговорах постоянной присказкой или притчей во языцах ).

Да, Валерий был прирождённый актёр, умеющий от природы владеть ситуацией и держать паузу.  Ему нужна была сцена и он всюду её находил. Вот как он использовал момент во время праздничного вечера, посвящённого, кажется, революции.

Мероприятие было отработано, «трава была скошена» и всё шло по плану. Школьники разных классов выходили на сцену, пели и говорили правильные слова. Агафонова, конечно, к сцене не подпускали. Мы сидели с ним в рядах и должны были вовремя аплодировать. Но Агафонов, заметив какую-то заминку между номерами, взял и вылез (в прямом смысле!) на сцену из зала. И стал беседовать с публикой (как это теперь делают известные юмористы), на месте сочиняя сюжеты и представляя.
Зал оживился - было интересно. За кулисами не знали, что делать: входит это выступление в программу праздничного концерта, или не входит? И если не входит, то - как остановить неутверждённый диалог актёра с залом?

В конце концов, с каменными лицами ,как на параде, на сцену вышли четверо дружинников из старших классов, молча взяли Агафонова в охапку и чинно понесли его прочь. «Прирождённый актёром быть» - не упустил и этот момент выноса своего тела: начал прощаться со зрителем, рассылая воздушные поцелуи, потряхивать ладонями в воздухе, приветствуя напоследок, и, с высоко поднятым сжатым кулаком, повёрнутым (как клятва на верность) тыльной стороной к залу, - был торжественно унесён за кулисы! Почётный «унос» Агафонова со сцены превратился в сцену сыгранную и сочинённую им.

Было это давно, сорок шесть лет тому назад, но настоящее искусство хорошо запоминается, а деланные мероприятия исчезают из памяти без следа.
Этого, к сожалению, не ведали тогда ни Академия педагогических наук, ни Министерство образования, ни учителя школ. Все вместе они ИСТОРИЧЕСКИ проиграли немецкому Учителю, который сумел после войны воспитать поколение, восстановившее разбитую и побеждённую Германию.

В СССР всё произошло с "точностью до наоборот".


Г Л А В А 4

Не могу не рассказать об отзывчивости и душевной доброте моего друга - я ему обязан, в некотором роде, своей левой рукой.

А дело было так. Школа наша (повторюсь) находилась внутри комплекса домов между Моховой и Литейным и на переменах мы свободно выбегали во двор и разминались, кто как придумает. Зимой снег сгребали в кучи, но не вывозили и они со временем вырастали, превращаясь в бесформенные ледяные горы.
В один «прекрасный» день я на большой перемене ввязался в затеянную на дворе игру, которая состояла в том, что надо было толкать плечом соперника, прыгая на одной ноге, придерживая другую за лодыжку. Хватать противника свободной рукой не позволялось, поэтому я засунул левую руку в карман брюк (для чистоты правил) и, подхватив второй рукой правую ногу у щиколотки, начал прыгать и толкать поочерёдно остальных участников. Тот, кого валили с ног, а точнее, с его единственной ноги, - выбывал из игры.

Я был большим и массивным для своих лет и поэтому довольно успешно посшибал в снег многих претендентов на лавры победителя.
Агафонов, обычно, по причине небольшой телесной массы (а может быть, и по взрослости ума), не участвовал в испытаниях подобного рода, хотя, иногда, нарушая правила, вмешивался в поединок и толкал руками моего визави, прекращая таким образом наши петушиные наскоки.

В этот раз его во дворе не было и я продолжал прыгать и толкать оставшихся противников. Один из них оказался юрким и ловким прыгуном, он всё время отскакивал и не входил в контакт. Отступая от меня, он постепенно поднялся на вершину ступенчатой ледяной горки, о которых речь шла выше. Я не отставал и тоже прыжками поднялся за ним. На вершине моему сопернику удалось в последний момент извернуться и я, попав плечом в пустоту, полетел с горки вниз со всей высоты своего роста.

Резкая боль в плече пронзила моё сознание, я почувствовал, лёжа на льду, что не могу вытащить левую руку из кармана. Как потом оказалось, я сломал плечевую кость, но поскольку рука была в кармане и не могла двигаться, то сломанные части снова воткнулись в месте перелома друг в друга, создав впечатление, что ничего не произошло.(Это называется вколотым переломом). Перекатившись на правый бок, я с трудом поднялся и поплёлся на уроки.

Перемена закончилась. Следующим уроком был «труд». Когда я медленно, со звонком, вошёл в мастерскую, все уже были на местах. Далеко, в глубине большого помещения, между слесарными верстаками Агафонов, как Дартаньян, «фехтовал» напильником с воображаемыми слугами кардинала. Но мне было не до мушкетёров: боль в руке не проходила. Преподаватель сразу дал нам задание: опилить стальную заготовку. Одной правой рукой я закрепил брусок в тиски и той же правой безрезультатно водил драчёвым, да к тому же и масляным, напильником вперёд и назад. Наш   «трудовик», проходя мимо, заметил такое моё разгильдяйство и начал укорять меня и требовать вытащить руку из кармана и прекратить дурачиться с инструментом. Кое-как я вытащил руку и, помогая ей напильником, пытался двигать обеими...
Но тут, как из под земли, рядом вырос Агафонов! Он, почувствовав, что со мной что-то происходит, оставил свои тиски и моментально подкатился на помощь. По моему бледному лицу он сразу заподозрил неладное и спросил в чём дело. Ему, разумеется, я всё рассказал.

Неожиданно для меня, он тотчас поднял такой шум и гам, требуя отпустить меня к врачу, а его - со мной - для помощи пострадавшим, что мне нечего было добавить к его красноречию. Перелом у меня был закрытый, держался я молча, как «партизан», и педагог сначала не верил моему другу - может, подозревая, что мы в кино собрались. И только настойчивость Агафонова победила - нас отпустили.
Валерий надел на меня пальто, застегнул пуговицы, заправил пустой рукав в карман, намотал на меня шарф и мы отправились к врачам. В поликлинике мой друг меня всячески опекал и помогал: было уже поздно, врачи расходились, номерков не давали - Агафонов шумел, объяснял, обходил очереди и задержал уходившего рентгенолога, - в конце концов - руку мою загипсовали и подвесили мне на шею.
Агафонов опять меня одевал, привёл домой, сходил в магазин и, вообще, всячески ухаживал за мной во время болезни. Когда я стал ходить в школу с гипсом на руке, он пересел ко мне на парту и оберегал от неожиданностей, следя за моим выздоровлением. И даже после: гонял меня на физиотерапию, когда я отлынивал.
Спасибо ему за всё!

На Новый год в школе готовили программу и обещали приз тому, кто сделает самый интересный, оригинальный и неузнаваемый костюм.
 К мероприятиям я относился прохладно, но Агафонов не мог пропустить случай и придумал нарядиться Человеком-Невидимкой, и в этом костюме неожиданно (без разрешения комитета по проведению вечера) предстать взорам удивлённой публики.

Секрет состоял в том, что он решил Невидимку сделать из нас двоих: Валерий усаживался ко мне на плечи и надевал на себя длинный плащ, который скрывал всю конструкцию, натягивал шляпу с большими полями, а черные очки и высоко поднятый воротник закрывали лицо. Получался двухметровый Человек-Невидимка! Узнать нас, конечно, было невозможно - особенно меня. Но, находясь внутри застёгнутого плаща, я не видел, куда идти и где заворачивать. Мы стали отрабатывать приёмы, как сообщать мне о направлении. Валерка то дёргал меня через карманы плаща за определённое ухо, то пинал поочерёдно ногой, передавая информацию. Огромный плащ он взял где-то на время и прорезать в нём дырки для обзора было нельзя.

Натренировавшись у Агафонова дома, мы, со всеми аксессуарами, пробрались вечером в школу. В коридорах почти никого не было, но, судя по аплодисментам в зале, мероприятие шло полным ходом. «Артистической уборной» послужил нам пустой туалет: Валерка с подоконника уселся мне на плечи, надел плащ и застегнул пуговицы...
Дальнейшее я могу описать только по косвенным ощущениям и звукам. 
Валерий, выглядывая поверх дверей, выбрал момент, когда в коридоре было пусто. И вот, пригнувшись в проёме, из мужского туалета вышла высокая фигура Человека-Невидимки, которая, опустив шляпу на глаза, пошла куда надо, странно сгибаясь в неожиданных местах. Что происходило в коридоре, на лестнице и в зале, куда мы явились, что говорил и делал «наверху» мой приятель - не могу сказать. Строго следуя «инструкциям» (толчкам в бок), я следил только за тем, чтобы вовремя поворачиваться, останавливаться и идти.

В зале нас, очевидно, окружила толпа, потому что кроме тычков в бока начались и в спину, и спереди. Валерий у меня на шее держался цепко, но всё сильнее сдавливал ногами голову и уши; я перестал слышать что-либо, запутался в направлениях и Невидимка, вероятнее всего, исполнял уже какой-то «вальс», чем осознанные движения. Гвалт вокруг нашего героя нарастал. Человека-Невидимку, совсем как в романе Уэллса, били, ругали и тянули во все стороны. Его верхняя половина (Валерий) отбивалась, хватая кого-то  за волосы,  и, кажется, даже плевалась сверху на нападавших. Я растопырил ноги и держался до последнего, сопротивляясь попыткам свалить Невидимку на пол.
Но... он всё-таки пал в неравной борьбе с обществом!
Верхняя часть, барахтаясь в длинном плаще, отползла  на руках куда-то в сторону, а я - ослепший от света, в серой распоясанной школьной гимнастёрке, взлохмаченный и красный - увидел вокруг возмущённые лица педагогов и активистов  новогоднего вечера...
Опять не допущенный к выступлениям Агафонов помешал запрограммированному течению запланированного мероприятия!


Г Л А В А  5
Прошла зима.
Сдав в пятом классе экзамены, мы перешли в шестой. И тут же Министерство образования «узнало», что для нервной системы школьников в этом возрасте подобные испытания и стрессы вредны, и постановило начинать их только с шестого класса.
Забегая вперёд, отмечу, что, когда мы сдали экзамены в шестом, сразу же постановили создать школу семилетку и передвинули выпускные в седьмой и десятые классы. А когда я сдавал экзамены в седьмом классе, постановили перейти к восьмилетке с экзаменом в восьмом... Наше поколение попало в реформаторскую волну научной педагогики, на которой многие тёти и дяди понаделали себе кандидатов этих самых «наук».

Помнится, в шестом классе Валерий Агафонов уже активно занимался игрой на гитаре. Когда она у него появилась - не помню, кажется, что была всегда. Возможно, сначала, это была не его гитара, а соседа по квартире, жившего налево по коридору от кухни и неплохо игравшего. Валерий, бывало, получал от него эту чистенькую большую гитару на время. Его гитара была меньше, звучала камерней и теплей, а высокие потолки комнаты создавали хорошую акустику.
Приходя на Моховую, я теперь постоянно заставал Валерку с гитарой: он отрабатывал аккорды и приёмы, какие-то «флажолеты», что-то переклеивал, настраивал, возился со струнами и винтами.

Как-то раз он и меня захотел обучить игре на гитаре. Посадил на свой диван, пристроил гитару у меня на коленях и показал, где на грифе прижимать струны к ладам, а где их надо щипать, чтобы извлечь звук. Я стал пробовать и сразу почувствовал, как сильно, до боли, надо давить пальцами на тонкую металлическую проволоку диаметром меньше миллиметра. Мне показалось (после нашего фортепиано) , что больше пяти минут играть на гитаре невозможно: вся кожа слезет. Я спросил Агафонова, как же он выдерживает? Друг протянул руку и приблизил к мои глазам концы пальцев - на каждом была своя выпуклая мозоль! Эти мозоли защищали его мальчишескую кожу от твёрдости стальных струн. Обнаружив такие великие «успехи» (или последствия) его постоянных музыкальных занятий, я поспешил навсегда отдать ему его гитару.

Для меня было открытием: рождение задушевных звуков, происходит от тяжёлой (до мозолей) работы профессиональной руки и упругих, натянутых как тетива лука, струн!
О голосовых данных Агафонова мне трудно что-либо сказать, так как я не специалист и не знаток вокала. Могу говорить только о своих ощущениях, какими они запомнились.

В 50-ые годы казалось, что Валерий будет или художником, или актёром разговорного жанра. Эти грани его таланта сверкали особенно ярко и неоспоримо. Пение было в тени. Ну поёт под гитару, - ну и хорошо! Художнику - не помеха, а актёру - тем более. Однако, мастерство исполнения и сами голосовые данные росли у Агафонова год от года. Певец в нём побеждал всё остальное, незримо формируясь сам по себе из тех многочисленных жизненных впечатлений, которыми была наполнена его динамичная жизнь. И хотя Валерий учился интонациям разных исполнителей (пародировать уж он умел!), их приёмы, окрашенные его личностью, получали другое звучание, смешивались в иных пропорциях. Романс Агафонова узнаётся сразу - в исполнении нет рабского подражания кому бы-то ни было.

...Однажды, в самом конце 50-ых, восемнадцатилетний Агафонов, сидя на диване с гитарой, неожиданно для меня, запел вдруг так мощно и пронзительно, что невозможно было объяснить откуда берётся сила в небольшом до того голосе! Или он, как говорят, поставил его в этот момент, или начали резонировать предметы в комнате: голос проникал в меня чуть ли не до костей, заставляя всё забыть и купаться в этом вибрирующем пространстве льющихся через край звуков...

К тексту, к содержанию романса, у Валерия с самого начала был очень ответственный подход. Даже неподготовленный слушатель с первого раза понимает то, о чём поётся.
Беседуя с Валерой о его пении, я, как привередливый слушатель, всегда «требовал» от исполнителя понятности и полной ясности, так как меня раздражает пение на родном языке, если не разберёшь о чём, собственно, поётся: из-за чего весь «сыр - бор». Когда у друга проскальзывала некоторая  шепелявость или капризная обидчивость в интонации, особенно в слогах на «ю», «е» (как мы говорили, «слюнявость во рту») - я этого не оставлял без внимания, а критиковал, утрированно изображая не понравившуюся интонацию. Знаю, что Валерка работал над своей дикцией: я видел у него на столе учебник ораторского искусства для театральных вузов, который достать в то время было непросто. Уроков вокала он тогда нигде не брал. С моей матерью занимался сольфеджио, но немного, так как для пианистов это - не самое главное.
Никто не знал, что Валерий Агафонов свяжет свою жизнь... с пением! Я и сейчас, спустя десятилетия, как-то недоверчиво смотрю на всё случившееся: он стал известным исполнителем романсов, ПЕВЦОМ, а не юмористом, актёром ,режиссёром, как мы мечтали... А я теперь стал старше его...

Иногда кажется, что неутомимый выдумщик опять разыгрывает меня, что раздастся звонок в дверь и улыбающийся молодой Валерий со своей неразлучной гитарой в мягком чёрном футляре и, конечно же, с голой, торчащей из белоснежной рубашки, шеей, войдёт быстрыми шагами в комнату с мороза и спросит: «Ну как ты тут? Всё сидишь сычом на одном месте?..»

Но Время неумолимо, а факты упрямы. Кончается год, век, тысячелетие, а в новом Агафонову исполнилось бы 60 лет. Каких ещё творческих высот он достиг бы остаётся только догадываться, так как жизнь его оказалась обидно короткой.

В далёком 1956-ом году мы не думали о том , сколько кому отпущено жить и что будет через полвека, мы перешли в седьмой класс, радовались весне, намечали порисовать летом Невские берега... но нам пришлось разлучиться: я с матерью уехал жить в другой город.
Валерий помогал нам собирать вещи, поехал провожать на вокзал... Прощаясь в тамбуре вагона, мы стояли, мялись, обещали писать, жали друг другу руки, не зная, что сказать ещё... Старый проводник вагона, находившийся тут же, видя наше замешательство и наши лица, нетерпеливо подсказал: «Да поцелуйтесь же вы на прощание!»
Мы бросились друг к другу и обнялись.


ГЛАВА 6

Живя вдалеке друг от друга, мы изредка переписывались и дружба наша не прекращалась. Случилось так, что в 1959 году я вновь оказался в Ленинграде. Я учился в техникуме и жил в общежитии на Лиговке. Бывать часто на Моховой у Валеры я не мог. Но он сам приезжал ко мне и мы снова общались: обсуждали события, ходили в местную столовую... А позаниматься музыкой - в красный уголок , ключ от которого находился постоянно у меня, (я был председателем  профкома и художником стенгазеты). В этом уголке - между фортепиано и столом заваленным рулонами  бумаг -  Валерий  иногда играл на гитаре и пел романсы мне и заглянувшим на огонёк однокурсникам; сказал, что выучил 18 штук и ищет какие-нибудь редкие, неизвестные.

В техникуме,  на праздники устроили концерт самодеятельности. И так как я немного играл на рояле, то в концерт включили и моё выступление. Когда я вышел на сцену, чтобы играть «свою» серенаду Шуберта, Агафонов сидел в первом ряду длинного зала и улыбался. Аплодировал он мне больше всех. Но самое для меня интересное было то, что после концерта он с большим юмором пародировал меня, мою скованную походку на сцене и моё поведение за инструментом. Я от души смеялся.

Под новый 1960 год он приехал ко мне в общежитие с вином и со своей неразлучной гитарой. Я сходил в магазин и принёс бутылку сладкого ликёра и колбасу. Мы расположились на углу общего стола, стоявшего в середине огромной комнаты с девятью железными кроватями вдоль стен. В это время однокурсник из соседней комнаты, купивший недавно фотоаппарат, забежал в нашу что-нибудь пофотографировать, и неожиданно снял нас, сидящими за столом. (На снимке видна моя прикроватная тумбочка с наваленными учебными тетрадями.)

По случайному снимку можно подумать, что собрались выпивохи пьющие кружками. Но чтобы судить, надо знать быт общежитий 50-тых годов, в которых твоя единственная кружка служила подчас и чайником, и рюмкой. На самом деле, я никогда не употреблял крепких напитков и не употребляю до сих пор. Встречаясь с Агафоновым, я ни разу не видел его пьяным и представить не могу.
Какого-либо желания просто выпить, что бы напиться, у Валерия не существовало. Нам и так было чем заняться и о чём поговорить без каких-либо дополнительных стимулирующих средств. (По приглашению фотографа к нам подошел мой сокурсник и стал для композиции между нами. Помню, что фамилия его была Левин.)

Глядя на фото, никак не скажешь что мне 16 лет, а Валерию 18. Кажется, что наоборот. Он выглядел молодо, но заставлял переживать меня отношением к своему здоровью: ходил зимой в берете, без шарфа, вечно замерзая. Я наматывал на него свой шарф или находил его - он не возражал, но со временем опять появлялся на морозе с голой шеей. Единственно что я смог добиться, так это то, что он изготовил себе отдельные от головного убора меховые наушники (беруши) и надевал их в холода.
Гитару он всегда носил в чехле.

Жизнь сложилась так, что нам пришлось опять расстаться: я уехал жить к матери в Ригу.
Когда он бывал в Риге то заходил к нам, привозил из Питера своей первой учительнице музыки ноты по заказу, покупая их на Невском у Казанского. Я, бывая в городе на Неве, останавливался у Агафоновых; привёз, однажды, в подарок его матери чайную посуду из Прибалтики...   
Дверь у Агафонова всегда была открыта для гостей и добрых людей. Его общительность, деятельная доброта чувствовались сразу. Он вступал в контакт с разными людьми и моментально находил верные интонации; он был человеком, о котором говорят - «душа общества». Порой его циркачество, клоунада переводили серьёзные разговоры в русло шутки, создавали атмосферу лубка, ярмарки, освещая действительность первозданным светом театрального действа. Если жизнь - это театр, то для Агафонова театр являлся жизнью. Никаких границ между ними не существовало.

Многие этого не принимали, не понимали и не хотели понимать, что такой стиль жизни имеет право на существование, что он не каждому по плечу, что втиснуть в рамки или зажать в тиски заведённого начальством порядка невозможно талант и яркую индивидуальность.
Кругом был «общепримиряющий» бег на месте, а Агафонов, не имея ни официальных, ни материальных, ни номенклатурных прав на избранность, жил в это время, как его душе угодно! Мало того, - ещё и делился со встречными, как будто его необъятное сердце не имеет границ. 

Каюсь, когда я жил у него, я ему тоже много раз говорил: «Войди в ум, цени себя, делай карьеру. Например, кончай школу и поступай на режиссёрское в Театральный , который кстати у тебя за стенкой».
Он и устроился в Театральный институт, но не учиться, а работать на студенческой сцене  рабочим. Помню, в 64-ом я, приехав в город детства, как всегда остановился на Моховой у Валеры. Он меня пригласил в «свой» театральный вуз, где зарабатывал мизерные деньги, работая и радистом и осветителем, и бутафором, а другой раз заменяя заболевшего студента в какой-нибудь роли. Он практически постоянно жил на подмостках. Побродив по опустевшим к вечеру помещениям, мы вернулись к нему домой и уселись втроем за столом: я, он и его напарник - крепкий старик, который тоже был рабочим сцены в Театральном институте. Валерий стал угощать нас пивом, приготовленным по рецепту, с желтком яйца и солью. Валерий ловко разбивал яйца, отделяя желтки и выпуская их в стеклянные кружки с налитым пивом, сочинил интересные бутерброды. Оригинальных рецептов он знал много и любил приготовить что-то небывалое, удивляющее. 
За беседой я опять начал излагать свои планы на его жизнь: «Кончай, Валерка, школу, поступай в Театральный!» Ко мне присоединился и его напарник и начали мы допекать Валерия необходимостью получить когда-нибудь среднее образование.
Он долго нас слушал, а потом возьми и объяви: «А я», - говорит - «школу давно закончил.» Мы не поверили. Не может быть, ты дурака валяешь! Покажи, говорим, аттестат. Он нам отвечает: «Сейчас поищу!»

И начался театр! Валерий выдвигал ящики стола, перебирал ноты и книги, осматривал посуду в шкафу, отодвигал диван... И когда мы совершенно убедились, что  нас разыгрывают, он выложил нам на стол документ об окончании среднего образования. Подозрительно оглядев довольно удовлетворительный аттестат, мы сначала молчали, а потом начали укорять его с удвоенной энергией за то, что он разбазаривает свою жизнь, о себе не думает, что надо делать карьеру, что с его талантами, и так далее...
Мы не догадывались тогда, что он не разбазаривает жизнь, а отдаёт её людям.

Иногда, во время моих приездов, Валерий добывал билеты на редкий спектакль и мы ходили в театр. Запомнилось посещение гастролирующего в Ленинграде драмтеатра из Германии. Давали «Фауста» на немецком языке. Мы с Агафоновым долго добирались на Петроградскую сторону в какой-то Дворец культуры, сидели в первом ряду слева и смотрели на совершенно пустую сцену. Вместо декораций на ней стояли редкие указатели с обозначением, что в этом месте надо представить - лес, а в том - замок. Лысый Мефистофель, весь в чёрном, свесив ноги со сцены в зал, сидел напротив наших мест и на языке оригинала драмы, как мне казалось, всё время привязывался к нам с вопросами о смысле жизни...

Агафонов никогда не упускал возможности побывать на громком спектакле, оценить игру актёров, режиссуру. (Однажды он приехал ко мне в Ригу из Вильнюса только потому, что здесь гастролировал «Комеди франсез».)   
Но годы шли, встречались мы всё реже. Писать стало некогда. Бывало услышу о его поездках по Сибири или увижу в фильме о дальневосточниках по телевизору, где он поёт о «родном» Тихом океане - вот и всё.


ГЛАВА 7

В середине 60-х годов Валерий работал в ночном баре для иностранцев в Петербурге.  Он рассказывал мне, что ходит на работу к 12 часам ночи и на вкус иностранных посетителей одевается под русского «Ваню» в красную косоворотку, и носит на сцене сапоги. (Стрижку он сделал себе под горшок и называл её «ветер дует сзади».) Исполняет русские песни и романсы. С улыбкой он рассказал мне, как нашёл способ использовать наше доблестное КГБ. За ним в баре приставили соглядатая, приглядывать: уж не начнёт ли Агафонов дружить с иностранцами или намекать им романсами на неудачи в строительстве коммунизма. Валерий вычислил своего нового «друга» и стал у него постоянно одалживать деньги и не отдавать. Тот ведь не может с ним рассориться и вынужден терпеть сколько угодно, лишь бы быть рядом! «Стало быть», - заключил Валерий - «пусть он мои долги спишет на счёт своей операции».

Во время этого моего посещения Ленинграда, Валера показывал мне много своих фотографий: его пробы в разных ролях - и в гриме и без. 
В дальнейшем коренной ленинградец, перекрасив волосы в чёрный цвет, исколесил в образе цыгана всю страну вместе с цыганским ансамблем «Земфира»: откуда только я не получал телеграмм с приветом или поздравлениями.

...Однажды он неожиданно приехал к нам в Ригу с тортом для моей матери и, конечно же, с гитарой. Воодушевлённый успехом, привёз большую розовую афишу о своих концертах в Польше и газету с фотографией и статьёй под названием «Яго капризна звязда».

Вечером, сидя за накрытым столом, пел для нас  романсы. На проникновенный голос собрались жильцы (ранее враждовавшие), некоторые всхлипывали; они стали угощать примирившего их своим пением Орфея, приглашать к себе. Все пошли в большую комнату к соседке, где Валерий опять пел. Засиделись допоздна.  Он явно пользовался успехом, мастерство его окрепло. В некоторых местах его исполнение было таким действенным и сильным, что у меня по спине бегали мурашки. Я всегда это считаю явным признаком настоящего искусства.

Разглядывая газету со статьёй об Агафонове на польском языке, невольно мысли мои переключились на отношение к нему и его творчеству в родном городе (так сказать, на «Родине»!), где «допуска» на сольный концерт исполнителю романсов век не видать! 

Когда мы улеглись спать (из-за стеснённости в жилье мы спали во время его приездов под одним одеялом) - он быстро заснул и спал спокойно, а я долго ещё не мог уснуть, думая о нём, о судьбе, о жизни, обо всём...

В конце 60-х годов (кажется, в 1969г.) Валерия приняли актёром в драматический театр Вильнюса. Он мне говорил, что в Литве к нему относятся хорошо, что получил комнату для жилья... Зная, что я пишу стихи, он привёз мне в подарок из Литвы книгу стихов понравившегося ему поэта Юрия Григорьева, четыре строки из которой я поставил эпиграфом в начале своих воспоминаний.

Читая вслух выборочно из этого сборника («Август»,1968 г., Каунас), Валера особо останавливался на стихотворении «Ленинграду», который «ломовиком в упряжке везёт порфироносную вдову». Он с чувством декламировал это стихотворение. Очевидно, «северная столица» всегда была с ним: в мыслях и сердцем он оставался верен родному городу - где бы не приходилось ему жить.

...Я в то время работал в области прикладного искусства: металл, янтарь, дерево... Однажды, после бури, нашёл я на взморье сломанную сосну и отпилив с её вершины большую ветку, в которой разглядел интересные повороты, сделал деревянную композицию в виде змеи. Она висела у меня на стене.
Обожённая полированная змея, длиною (если вытянуть) метра три-четыре, понравилась Валерию, и я подарил это произведение товарищу. В троллейбус змея не входила и Агафонов пронёс её по городу до вокзала лично (я нёс его гитару). Мы  осторожно занесли мой подарок в вагон поезда уходящего в Вильнюс...Где теперь этот «знак Валеры» по гороскопу и сохранился ли он?
На этом я вынужден прервать воспоминания, так как после этого отъезда Валерия мы больше не встречались.

Заглянуть в самую глубину души моего друга, понять скрытые мотивы и особенности его несомненно редкой и выдающейся личности мне не довелось. Во-первых: Валерий при всей его общительности и разговорчивости не был болтуном.(Например, о своём сердце или о болезнях  он НИКОГДА не говорил.) А во вторых: я не из тех людей, кто лезет в душу к другому, даже если и приглашают.   

Почему он не искал меня (а, может быть, искал, да не нашёл в связи с моими переездами?) - не знаю. Мне кажется, что, в глубине души, жалея младшего друга, он охранял меня от той скверны и богемы, с которой обычно связана деятельность актёра и в которую ему пришлось окунуться.

Взрослая жизнь оказалась значительно более жестокой и грязной, чем наши отроческие мечты и надежды, а его открытой деятельной натуре не подходил мой путь внутренней эмиграции: ухода в себя от совдеповской действительности.  Путь - пригодный, скорее, для интроверта...

Почему не искал его я, почему, вот уже более тридцати лет, не был в городе на Неве, - об этом можно, конечно, размышлять, но это уже другая тема.

О смерти школьного товарища я узнал поздно и случайно - из разговора со знакомым в 1994 году. Я не представлял, что Валеры может не быть на свете! И уже десять лет!
Тогда же я написал стихотворение «На смерть друга». Дописав ныне несколько строк, хочу им закончить свой рассказ, за который взялся, узнав, что на Моховой в ноябре открылась мемориальная доска в память Валерия Агафонова и, судя по газетным заметкам, существует желание узнать больше о жизни «петербургского исполнителя романсов», «признание к которому пришло слишком поздно».   

               На смерть друга

О, Жизнь, в твоей прекрасной Книге
Смерть вырывает наугад
Страницу... и, в неразберихе,
К нам всё приходит невпопад!

Мы и рождаемся нежданно,
И умираем - вечно - вдруг...
И на душе темно и странно
От слов застывших: умер друг.

...Товарищ - с родственной судьбою -
Тех нежных, отроческих лет,
Который боль делил с тобою,
Мечты, надежды и обед.

Дитя войны, дитя блокады...
Рос в коммуналке, без отца,
Среди морозов Ленинграда
Сам вырастил в себе Певца.

Пел от души. Без микрофонов.
И вдруг оборвалась струна...
Ах, Агафонов, Агафонов,
Да что ж ты так? Ведь не война!

Не принимаю смерть, как данность
Твоей возвышенной души!
Со странным чувством не расстанусь.
Ты поспешил, ты поспешил...

...Жил в городе король романса -
 Чуть-чуть лишь подыграй, судьба!
...Кто в «горн дудел» - тому авансы,
 А тут - убийственно слепа...

В России любят разбираться:
«Кто виноват?», «С чего начать?»...
Слова речей и аннотаций
Не снимут с уст его печать.

Но разве ж это нам в новинку -
Лишь мёртвым возносить хвалы?
Так лучше вознесём... пластинку
К прикосновению иглы!

И гармонические звуки
И струн, и голоса певца
Расскажут о любви и муке,
И о предчувствии конца...

Неспешных звуков благородство,
Как исповедь перед тобой!
В романсе с Чистым Миром сходство
Нашёл Валерий с Моховой.

И сам стал, как романс, народным!
Преодолев судьбу и смерть,
Он продолжает в нём сегодня
Всем чувством жить и сердцем петь!
--  --  --  --  --  --  --  -- --  --  --  --
Стою у памятного дома.
На нём теперь доска. Твоя.
Всё так знакомо,.. так знакомо...
«Валера, здравствуй, это - я!»

 Декабрь, 2000 г.