Отрывок воспоминаний Б.В. Мазурина
Как известно, начиная с первых дней революции, по всему Советскому Союзу было много с/х коммун. С 1934 -1935 годов их начали переводить на устав с/х артелей. Неоднократно заговаривали об этом и с нами, но мы не соглашались.
Раз приехал в коммуну председатель горсовета товарищ Лебедев - большой, румяный, сильный человек. Он попросил созвать общее собрание. Когда собрались, Лебедев предложил нам перейти на устав колхоза.
Мы отвечали, что пришли к своему уставу коммуны по сознанию и по влечению к такой форме жизни, привыкли так жить, эта форма нас удовлетворяет и даёт нам хорошие хозяйственные результаты, и поэтому мы не видим никаких оснований отказываться от коммуны.
Тогда Лебедев выпустил главный козырь:
- Товарищ Сталин сказал, что в настоящее время в коммунах могут жить или дураки или религиозные аскеты.
На это Лебедеву ответили:
- Пусть будет так, пусть мы будем дураками, пусть будем религиозными аскетами, но мы хотим продолжать жить коммуной и в словах товарища Сталина прямого указания о запрещении коммуны нет.
И общее собрание единодушно отказалось от перехода на колхоз.
Причиной к отказу от устава коммун выставлялось то, что в настоящее время ещё не созрели экономические условия для существования коммун. Но мы понимали, что не это было главным. Главное было в том, что колхозы были чисто хозяйственными организациями, там были правления, коммуна же захватывала круг подлежащих ей вопросов в деятельности гораздо шире, в коммуне было не правление, а совет, решавший не только хозяйственные вопросы, но и вопросы всей жизни нашего общества.
По существу, при таких коммунах и их советах отпадали бы уже Советы как органы гос. власти, так как наступил бы уже коммунизм безгосударственный, как это было и сказано в программе партии.
На этом собрании Лебедев настаивал, ему горячо возражали, и были резкие замечания в адрес самого Лебедева. Он обиделся и возбудил дело о привлечении к суду большой группы коммунаров.
26 апреля было воскресенье, хороший весенний день. Шло наше обычное собрание - беседа, пение, чтение писем от друзей. Я зачем-то сходил домой и возвращался обратно. Меня встретил Коля Любимов и сказал:
-У Мити Пащенко обыск, он арестован.
Я пошёл туда, хотя и почувствовал, что это и меня не минует. Перед столовой я увидел несколько человек в белых полушубках и фуражках НКВД. Ко мне подошёл один из них.
- Вы Мазурин?
- Да.
- Пойдёмте к вам, мне надо с вами поговорить.
- Пойдёмте.
И дальше всё пошло, как полагается. Обыск до полуночи, так что ребятишки уже поуснули и не видели, как меня увели.
Ночевали в школе на полу: я, Митя Пащенко, Дмитрий Моргачёв, Клементий Красковский, Егор Епифанов, который тогда был председателем совета коммуны (Б. Мазурин до этого уже осуждался и ему было запрещено жить в коммуне). В следущие два дня были взяты Гитя и Гутя Тюрки, Анна Григорьевна Барышева, Оля Толкач, Иван Васильевич Гуляев, некоторое время спустя Яков Дементьевич Драгунский, работавший ручником (т.е. он не использовал животных), но присоединившийся к нашему делу.
Наутро нас повели в Старый Кузнецк в тюрьму. Провожала нас вся коммуна с пением песен. Уже за посёлком на берегу Томи спели последнюю:
Вперёд товарищи ступайте,
день славный наступит для вас,
оружье вдребезги ломайте,
убийц не будет среди вас!
И вот все остались, а мы пошли дальше, перепрыгивая через весенние ручьи, стекавшие в Томь. По Томи шёл лёд.
...Коммуна, конечно, была взволнована арестом такого большого количества своих членов и опять обратилась к Калинину. Из Москвы был прислан прокурор товарищ Волобуев. Он беседовл с некоторыми членами коммуны в присутствии местных прокуроров и председателя горсовета. Он, очевидно, дал указание - с нами общались вежливо, не ограничивали в передачах, не вызывали на допрос ночью.
Следствие вёл Ястебчиков Степан Ильич.
Один раз я его спросил:
- Вы взяли всю мою переписку, мои записи. Где вы видите в них контрреволюцию?
Он достал клочок бумаги, на котором я когда-то в 1932 году в одиночке томской тюрьмы начал писать стих, оставшийся незаконченным, и прочитал:
Из стен тюрьмы глухой,
задавлены камнями,
мы молча вам кричим
и призываем вас
к восстанью...
- Это что, не контрреволюция? - жёстко повысив голос, спросил он.
- Степан Ильич, - сказал я, - зачем вы так делаете? Читайте дальше:
К восстанью без штыков,
к восстанью без крови,
к сверженью всех оков,
опутавших наш разум...
- Ну вот, сказал я, - где же тут контрреволюция?
Ястребенко ничего не ответил, но я не уверен, что в деле так и осталось, как он прочитал сначала, создавая превратное понимание моей мысли.
Так прошло семь долгих месяцев.
Всё это описать, была бы большая книга, но ведь моя цель - рассказать о коммуне, и то очень кратко, а тут на пути это препятствие. Нет, это приходится оставить в стороне, но всё же хоть немного, хотя несколько случаев расскажу.
Яков Дементьевич Драгунский придерживался того мнения, что тюрьма ему не нужна и добровольно он в неё заходить не должен. Когда его вызывали на допрос и выводили из тюрьмы, он шёл, когда же его приводили вновь к воротам тюрьмы, он ложился на землю и говорил:
- Мне туда не надо...
И как сейчас вижу: ясный летний день, окна камер открыты на тюремный двор, внимание всех привлечено к проходной, где слышны какое-то движение и шум. И вот во дворе появляется процессия. Двое надзирателей, скрестив руки, несут сидящего на них Драгуновского. Изо всех окон слышны хохот и приветствия. Яков Дементьевич улыбается, сидит, как царь на троне, положив руки наплечи надзирателей, борода развивается, и он тоже приветственно машет руками, надзиратели тоже улыбаются. У Якова Дементьевича всё это получалось как-то добродушно, он сам не напрягался и не ожесточался, и такое же настроение создавалось у окружающих.
Яков Дементьевич всё время писал из тюрьмы длинные письма, целые статьи на имя Калинина и других видных тогда деятелей партии и правительства. О чём же он писал? Нет, не о себе лично, о себе он не думал. Он писал о несоответствии гос. устройства с идеалами коммунизма, о бесполезности и вредности средств насилия на пути к коммунизму. О тяжёлом положении крестьянства. О значении нравственности и жизни духа. Он не спорил, не упрекал, но взывал к человеческому сознанию правителей. Куда попали эти письма, не знаю.
Совсем по-другому получалось у Анны Григорьевны. Она также говорила и действовала прямо и смело, но при этом она вся горела негодованием, почти ожесточённостью, и это настроение передавалось окружающим.
Как-то по какому-то поводу Анна Григорьевна предложила нам начать голодовку. Передала мне записку. Я высказался против. Мне всегда были непонятны голодовки, применявшиеся политическими, а последнее время и всеми. Нам и так приносят вред, лишая свободы, здоровья. Так зачем же мы сами будем содействовать этому? Наше стремление д.б. противоположное: сохранять здоровье, силы, бодрость, спокойствие, а протестовать, если в этом есть необходимость, разумными словами и поступками. И вот развернулась целая дискуссия - записками. Надо было ознакомить всех, узнать мнение всех. К записке Анны Григорьевны присоединилась моя и пошла дальше и дальше, пока не обошла всех. А потом ведь надо было нашим запискам пройти и обратный путь, чтобы все узнали мнение всех. Свёрточек записок получился довольно солидный, и раз, когда Гитя передавал их мне, нас застукали, отобрали записки, и потом вся эта переписка попала к следователю.
Голодовку отвергли. Поддержал Анну Григорьевну только Егор Епифанов.
Судила нас с 20 по 24 ноября выездная сессия спецколлегии, запсибкрайсуда.
Нет ничего интересного описывать всю процедуру суда. Никто из нас виновным себя в контрреволюционой деятельности не признал.
Зачитали приговор.
1. Епифанов Егор - освободить.
2. Пащенко Дмитрий - освободить.
3. Тюрк Гюнтер - освободить.
4. Толкач Ольга - освободить.
5. Гуляев Иван - три года (58.10.1, поражение в правах три года)
6. Моргачёв Дмитрий - три года (58.10.1, поражение - три года)
7. Мазурин Борис - пять лет (58.10.1, поражение - три года)
8. Драгуновский Яков - пять лет (58ю10ю1, поражение - три года)
9. Тюрк Густав - пять лет (58.10.1, поражение - три года)
10. Барышева Анна - десять лет(58.10.1, поражение - пять лет)
Мы искренне радовались, что хоть четверо из нас пошли домой. Мы знали, что коммуна не оставит нас - будет хлопотать. И правда, в Москву был послан Ваня Зуев, которому удалось, правда, где-то на ходу, перехватить спешившего куда-то Михаила Ивановича Калинина и рассказать о нас. Ваня теперь уже умер, и я не могу точно вспомнить, что ему ответил Михаил Иванович, но наступивший 1937 год повернул события на другой путь.
Полностью воспоминания можно прочитать в интернете в библиотеке М. Мошкова или в книге "Воспоминания крестьян-толстовцев 1910 - 1930-е годы. Серия "Время и судьбы" М. "Книга", 1989. Отрывки из воспоминаний о начале коммуны "Под Москвой 1921 - 1931", о лагерной жизни 1936-1939 годов"Конфеты не пахнут", "Дружба народов", "Экономия гвоздей" и втором суде "Весной 1940 года" я поместила здесь.