Бедность хуже нищеты.
Нищий не знает другой жизни и, скорее всего, знать не будет.
Это - его мир.
Он этим живёт, и, возможно, даже счастлив.
Конечно, если сыт.
Бедный знает иную жизнь и помнит о ней.
Поэтому страдает. Пытается вырваться.
И вырвется, если повезёт.
Мне было пять лет и меня окружала бедность.
Мама продала всё, что было в доме, чтобы спасти деда.
Спасти не удалось, и он умер.
Осталась старенькая тахта, покрытая подъеденным молью ковром, с грубым разрезом посредине, сшитым на живую нитку.
Шерстяное бежевое монгольское одеяло, которое так любила моя бабушка, уверяя, что именно оно спасло жизнь моей мамы, лежавшей с жесточайшей лихорадкой на открытой палубе какого-то каспийского корыта в феврале 42-го.
Два стула с изогнутыми спинками.
Томик Пушкина с ятями, происхождение которых меня удивляло - я ведь уже умел читать.
Странное и частое использование твёрдого знака было загадкой, которая меня весьма занимала.
Я помню запах бедности - это запах пустоты.
Не пустоты свежевыкрашенной комнаты, а жилья, из которого унесли мебель и дорогие сердцу вещи, а, значит, и часть жизни.
Я помню её цвет. Он, конечно, серый.
Но это - не обычный, невзрачный, а насыщенный и густой серый цвет.
И я навсегда запомнил её вкус - это вкус семечек из мутной рюмочки, купленных за пятнадцать копеек старыми деньгами, у старушки напротив.
У меня не было опыта, и я не знал, что всё может измениться и изменится к лучшему.
Мои чувства были обострены, и главным из них была безнадёжность.
Мало было несчастий - к ним прибавился капитальный ремонт.
И вместо зеленого абажура с кистями, который тоже куда-то исчез, в потолке зияла огромная неровная дыра, уходившая в никуда.
Я остался один.
Бабушка шепнула, что уходит за покупками, хотя даже я понимал, что покупать не на что.
Укрывшись с головой нашим шерстяным сокровищем, я оказался в своем маленьком уютном мире и быстро уснул...
Странный, негромкий, режущий звук заставил меня открыть глаза и отбросить одеяло.
Из бездонного колодца сверху за мной наблюдали два янтарных зрачка и ярко-алые губы.
Самое невероятное заключалось в том, что они жили сами по себе, без лица.
Губы двигались и, образуя подобие глумливой улыбки, издавали скрежещущий клекот. Наконец они смыкались, и клекот сменялся тонким-тонким писком.
Мутное свечение зрачков было неподвижным, но не позволяло мне отвернуться от этой жути или опять укрыться с головой.
Я услышал звук дверного ключа и видение почти сразу же исчезло, сопроводив свой уход булькающим шорохом.
Конечно, бабушка мне не поверила.
Не поверила и на следующий день, когда все повторилось.
И только когда я, оставив входную дверь незапертой, сбежал к соседям в доме рядом, она решительно пошла наверх.
Загадка, конечно, раскрылась.
Семья, жившая над нами, состояла из трех человек: бесцветного и безобидного отца семейства, образцового ученика - сына, и матери, которая временами была не в себе.
Во время войны она была в гетто.
Родителей, сестру и ее саму расстреляли и присыпали землей.
Ночью она выползла оттуда откуда не возвращаются, каким-то образом выжила и даже вышла замуж за маленького неприметного солдата, вернувшегося с фронта.
Временами на нее находило.
Зачем ей понадобился я - ни ее муж, ни она сама объяснить не могли.
Прошли годы, ушла бедность.
Уже взрослым, но еще совсем молодым человеком, я зашел во двор, в котором мы уже давно не жили, встретиться со своим давнишним дружком.
Было тепло и приятно.
Когда совсем стемнело, я зашел в неосвещенный подъезд и вдруг почувствовал мягкое, почти кошачье касание на своей шее.
Я провел рукой, чтобы смахнуть его, и слегка повернул голову.
На меня смотрели два янтарных зрачка и ярко-алые губы...