КРИК В НОЧИ

                К Р И К    В    НОЧИ
   рассказ

Беду и корова чуяла – никак не хотела выходить из сараюшки, как ни тянул за верёвку уполномоченный. Второй представитель власти, бывший с ним, вытянул корову хворостиной – и она боком-боком, нехотя потянулась за чужим человеком, уводящим её. Тётка Остапенчиха, охрипшая от причитаний, неузнаваемо распухшая от слёз, тигрицей кинулась на уполномоченного (и это она-то, тихая всегда и бессловесная, и мухи не могущая обидеть). Ухватилась судорожно за верёвку, сдавленно крикнула:
    - Не отдам! Не отдам, изверги, хоть убивайте тут меня.
  Убивать её не стал никто, да и нужды не было – уполномоченный так рванул верёвку (силёнки-то не занимать, здоровенный мужичина, с бугаиной толстенной шеей, с ручищами-лопатами), что Остапенчиха, винтом на месте провернувшись, отлетела в сторону и упала. По коровьим бокам опять прогулялась хворостина, уполномоченный натянул верёвку – и корова, кося испуганным взглялом на упавшую и голосящую хозяйку, стараясь, насколько позволяла длина верёвки, обойти её стороной, тронулась за ним. Милиционер, стоявший в сторонке и вид делавший, что всё происходящее не касается его, выступил из толпы, заспешил по улице. За ним следом – уполномоченный с коровой, и позади – помощник его, с преувеличенным старанием размахивавший хворостиной. Отойдя немного, уполномоченный обернулся, сказал что-то (смешное, наверное) помощнику, и оба грубо захохотали. Остапенчиха, ползущая следом за кормилицей своей и бессильно, на одной ноте, воющая, остановилась, услышав смех, ткнулась растрепанной головой в пыль, замерла. К ней бросились дети (трое их у неё, мал-мала меньше), тоже ударились в рёв. Соседки подняли, увели Остапенчиху в хату.
    Молчаливая толпа долго ещё не расходилась от двора Остапенчихи. Кое-кто переговаривался негромко (будто при покойнике), сочувствовали, делились и своими горестями. Оно ведь как: сегодня – Остапенчиха, через день-два, глядишь, и к тебе беда припожалует. Кончилась война, а добра что-то как не было – так и не видать. Будто и хуже ещё стало, туже и туже власть начала «гайки затягивать». Уж и до этого теперь дошло – последнюю коровку со двора сводят (первый такой случай в Фёдоровке – потому и всколыхнувший так-то деревню). И у кого уводят-то, у кого – у вдовы пропавшего в войну фронтовика. Пусть не получила она «похоронку», на запрос послевоенный ей ответили: «Пропал без вести» - но всё равно ведь пропал. Но – по порядкам тогдашним – не числилась Остапенчиха вдовой погибшего воина, в военкомате её издевательски заявили: мол, может быть, в плен он сдался, и сейчас в Германии где-нибудь «фрау» какую-нибудь обслуживает. Так – почему же тебя вдовой воина считать? Принеси «похоронку» - и запишем, а так – нет, никак не можем. Вот – дожилась теперь, увели кормилицу. И Остапенчиха пропадёт теперь без коровы. На её-то мизерную зар.плату школьной уборщицы где ж три рта голодных прокормить. Пропадёт. Притихли и дети в толпе, вслушиваясь в слова взрослых, вздыхали вместе с ними. Что такое голод – и они знали, и что значит без коровы остаться – понимали тоже (летом одна пища в деревне – молочко).
    Корову у Остапенчихи «описали» и забрали за то, что налог она не во-время вносила, задолженность большая образовалась. Уплатить она не могла, хоть наизнанку б вывернулась – нечем ей. Вот и «описали» её, забрали коровёнку в счёт долга. Больше-то брать нечего, в хате – шаром покати, пусто. И как уж она теперь выкручиваться будет – один Бог только знает. Люди – не знали. В те времена жить без коровы в деревне – значило голодать. Что теперь и ожидало семейство Остапенко.
    Постепенно толпа у двора рассасывалась. Пошли взрослые вначале, потом и дети (понявшие, что событий больше не предвидится) разбежались. Колька со своей компанией в Большой околок побежал, к озерку, сохранившемуся от вешней воды – купаться. Но обычное при купанье веселье не налаживалось никак, чуть искупнулись – опять вместе сошлись ребята (непривычно-молчаливые, испуганные). Всё о том же разговор завели, улёгшись в кружок на травке, отмахиваясь от зудевших роем комаров. Как теперь жить Остапенчиха будет – тема одна была. Сына её, Павлика, жалели – ихний ровесник парнишка, один мужик в семье – как-то он теперь хозяйновать будет. И без того он прозрачный всегда от голодухи, а без коровы..  Пропадёт Павлик.
    Поговорили ребята и разбежались. Остался Колька один, забрался в кусты, свернулся там клубочком. Купаться не хотелось, играть не хотелось. Даже и жить не хотелось. Тоскливое душевное смятение, навеянное рыданиями Остапенчихи, не только не проходило – усиливалось. Вспоминая недавнюю жалкую и жестокую сцену, не мог он слёз сдержать – теперь, когда один остался, можно волю себе дать. Чужое горе тугой петлёй сдавливало горло, переполнявшие чувства выход искали – и нашли в обильных слезах. И долго из кустиков бузины, густо обросших бурьяном, неслись обиженные, щенячьи поскуливания. Хорошо хоть – не слышал никто, уж тогда бы Колька посчитал себя вконец опозоренным (мужчина – и вдруг плачет).
Выплакался Колька – и полегчало. Без прежней острой боли разобраться попытался в событии, понять как-то действия участников его. И тут на первый план выдвинулась фигура уполномоченного. Кто он такой, почему он такой? На этот вопрос – на обе его части – ответа не блыло. Занимался он сбором налогов, а как должность его называется – в посёлке и не знали. Кто-то, вероятно, какой-то орган официальный уполномочил на то – вот и звали: «уполномоченный». Уполномоченный, но – не человек (в том смысле, как понимал это званье Колька). Человек-то смог бы так: зашёл во двор, забрал чужую корову да увёл. Неужели ж совсем ему не жалко Остапенчиху, детей её? Нет, не жалко. Он ведь смеялся, уходя. Да так смеялся, будто весёлую какую-то штуку да забавную подстроил Остапенчихе. Человек так не сможет. А ведь и уполномоченный этот, и помощник его, и при сём присутствовавший милиционер – все они тоже фронтовики бывшие. Почему ж они так жестоко отнеслись к вдове человека, на фронте пропавшего, с которым с детства с самого произрастали вместе, бок о бок жизнь довоенную прожили. А вот – смогли. Почему ж возможно такое, почему равнодушно так взирали люди на беду ближнего? Ну, допустим, сам-то он мал ещё, не всё то понять может, что в мире взрослых допустимо. Так он за то книг столько прочитал, как никто другой в посёлке – все так говорят. Кое-что и он понимает. И твёрдо одно знает – людям таким, как уполномоченный, нельзя жить. Ведь он что – походя, со смехом почти в каждый дом горе несёт – и будто того не замечает. Дерёт со всех да дерёт. Неужель никакого закона на него нет? Так получается. Давит, как петлёй, посёлок – и хоть бы что ему. Зверь – не человек. А может, он сознательно творит разбой? Вдруг да он – шпион чей-нибудь. Могли ж фашисты заслать его ещё в войну – да так и оставить, забыть. И вредит он теперь советской власти, давит людишек так, что хоть волком вой. Нет, навряд ли – с ним же и милиционер был. А милиционер со шпионом не пойдёт, в момент разоблачит его. Не то что-то придумывается, не то. Не тем события управляются, а вот чем и как – ему не понять. В книжках про наше время похожего не встречается, так что и от книг подсказки ждать нечего. Поспрашивать если? Мать, например – из всех окружающих она самая умная. Пробовал. Что мать ответит – заранее знает. Скажет мать: ты, книжник, помалкивай больше, язык не распускай. За язык-то сейчас ого-го куда отправляют, и надолго отправляют. Отца порасспросить? Отец отмолчится, на опасные темы он говорить не станет. Думал Колька, думал – так и не надумал. Не с кем гововить – выходило.
    Так до вечера и проходил он, чужим горем отравленный. Играть пытался с товарищами – не игралось, не ладилась игра. Не затихая, леденя душу, всё звучал в памяти полный безысходного горя плач Остапенчихи. Все ребята уж и забыли о недавно происшедшем, веселятся, играют – а он вот никак не может. Тревожное беспокойство не оставляло его, и он слонялся из конца в конец посёлка, стремясь туда, где случайная кучка людей образовывалась – послушать разговоры их. Вдруг кто-то да и скажет такое, что вмиг недоумения его рассеятся, поймёт он враз смысл событий, потрясающих родную Фёдоровку. Но – нет, никто и ничего важного не говорил. Про Остапенчиху будто все и забыли, о мелочах всё каких-то беседы вели, об обыденном. Что ж вы, люди? Где ж вы, люди! Плохо ведь Остапенчихе сейчас, а вы – о своём только. Нет людей.
    Возвращаясь домой, хатёнку Остапенко он далеко стороной обошёл. Во дворе там Павлик возился, мастерил что-то. Встретятся, значит – говорить нужно будет, сочувствие выражать. А что в таких случаях говорится – он не знает. Хоть и рвётся душа, в беде помочь готовая – а слов нет. Да и чем он помочь-то может, пацан-недоростыш? Ничем. Только и умеет, что книжки без толку читать – а даже слов не знает подходящих, чтоб товарища утешить. Ничего он не умеет и не знает. Недотёпа.
    Одно твёрдо решил Колька за день – молчать нельзя. Нельзя, чтоб за Остапенчихой вослед и другие пошли. И выход тут он один видел – надо писать в верха. Не знают ведь они, что здесь, в богом и властями забытых степях глухих казахстанских, творится. А узнают – вмиг уполномоченного этого скрутят, и пикнуть не дадут. Скоренько на какую-нибудь Колыму отправят. Вот уж там пусть-ка он «поописывает.Там, небось, таких рыжих да толстомордых в момент укорачивают.
    Механически, как заведённый, исполнил он круг своих вечерних обязанностей. Ночь с нетерпением ожидал, чтоб одному остаться. Корову из стада встретил, пригнал да напоил. Воды натаскал из колодца, бочки наполнил. Ночь надвигалась, заря уж зловеще кровавилась, предвещая  ветер. Скорей бы.
    Отцвела заря, затихло во дворе. В деревне спать рано укладываются, устают люди за день. Затих родной дом. Последней мать по двору прошлась, что-то подняла, что-то к месту пристроила. Ругнула беззлобно собачку Жучку, чтоб под ногами не крутилась, сладко зевнула. По обязанности да по привычке Кольке напомнила – и ты ж пораньше ложись, книгочей – тоже скрылась в доме. Тишина.
    На лето семья отделяла от себя Кольку, читал он допоздна, беспокойство доставлял. Коль попадала книга ему в руки – про сон он забывал, сидел над ней до тех пор, пока не прочитывал. Или – засыпал незаметно, уронив на книгу голову. С такой его странностью мать пробовала бороться, и уговоры, и побои лёгкие в ход пускала – толку не было. Потому на тёплое время его и выселяли в летнюю кухню. Свет туда провели, топчан сколотили – читай себе. Движок в час ночи остановят в МТС, пропадёт свет – лампа наготове всегда, читай да читай.
    Сейчас не читалось. Только скрылась в доме мать – Колька тетрадь заветную достал, куда записывал изречения любимых писателей. Вырвал оттуда лист двойной, ручку в чернильницу обмакнул – да и замер. Кому ж писать-то он будет? Кто поймёт его, и кто поможет? Днём-то он об этом и не подумал, а сейчас, как до дела дошло, то и выплыло – письмо ж адресовать кому-то надо. Уполномоченный – сила, значит, писать надо такому человеку, кто власть большую имеет, кто сможет укоротить его. А – кто? Подумать нужно. Товарищу Сталину если написать? Товарищ Сталин – вождь, некогда ему, он день и ночь, небось, думает да думает. Нельзя вождя тревожить при важных его делах. Долго он думал, решил – писать буду товарищу Ворошилову ( а кому же ещё – тогда самой была популярной песенка: «Климу Ворошилову письмо я написал\ Товарищ Ворошилов, народный комиссар – и т. д» - готовая подсказка). Он, наверное, не так уж и сильно занят сейчас, война ведь кончилась. А войны нет – что ж ему и делать теперь? Отдыхает. Вспомнилось кстати – читал он в газете, что на какую-то мирную должность товарищ Ворошилов назначен. Вот ему и следует написать, он тоже мудрый – всё поймёт.
    И стал Колька писать Ворошилову. Писал, глотая слёзы, и о том, что сегодня видел, о том, что не стало жизни в Фдоровке от уполномоченного. Что трудная жизнь в посёлке, голодная. Победы все ждали, об одном только и молились бабки, и вот кончилась война – что ж изменилось? Всё попрежнему будто и осталось. Главное – хлеба мало, товарищ Ворошилов. Попрежнему выгребают весь хлеб, ничего в Фёдоровке не остаётся. Колхоз намолотит зерна – а его «в план» забирают, для государства. Выполнят план – ещё дополнительный дают. Дополнительный выполнят – заставляют «встречный план» принимать, выгребают всё до последнего, организуют «красный обоз», со знамёнами красными – и увозят всё в Качиры, в Заготзерно. А на трудодни ничего уж не остаётся в колхозе. И у эмтээсовских рабочих не лучше, они б и купили муки возле мельницы (там продают иногда приезжие помольцы) – так денег нет. Отбирают деньги, опять вот подписку на заём объявили (и отец, и две сестры старшие подписались) – на месячную чтоб зар.плату подписался каждый ( во время войны был «Военный заём», теперь – «На восстановление и развитие народного хозяйства»), Вот – и нет денег, народ голодно живёт. И надо, товарищ Ворошилов, безобразия эти прекращать – накормить народ надо (от кого-то слышал Колька такое выражение). А виновных всех заарестовать – и пусть они на Воркуту дорогу строят (или – лес на Колыме валят).
    И вообще – несправедливо как-то получается: хорошие люди погибли, а такие вот, как уполномоченный, вернулись – на горе общее. А что рука у него – так люди шепчутся – он сам себе её прострелил, чтоб с фронта удрать. Теперь выколачивает налоги со всех без разбору. Ну, пусть бы с тех семей он брал, где мужики есть. Зачем же с таких, как Остапенчиха, тянуть, последнее отнимать – несправедливо так-то. Она ж не виновата, что хозяин ихний без вести пропал, и дети в том не виноваты.
    Хоть и нескладно, но горячо писал Колька, все беды поселковые перечислил. Попросил в конце: если он, товарищ Ворошилов, не имеет власти такой, чтоб забрать уполномоченного отсюда – пусть к товарищу Сталину сходит, его разрешением заручится. Товарищ Сталин мудрый, он всё поймёт. Но оставлять уполномоченного в посёлке – никак нельзя, всех он их под корень изведёт, перемрут с голоду.
    Будто и понемножку обо всём писал – а получилось аж четыре листа. Перечитал Колька и обрадовался: вот как хорошо получилось, ничего не забыто. Таперь вот письмо.. Конверт бы нужен. А конверта он не найдёт. На конверт надо у матери денег просить, он, поди-ка, дорого стоит. А попроси – расспросы начнутся, и вся затея наружу вылезет. Нельзя. Свернул Колька треугольником письмо, хлеба пожевал, заклеил им. А не вернут ли с почты письмо – без марки ведь? Как так, скажут, Ворошилову письмо – и вдруг доплатное. Конечно – вернут. Ему ж назад и принесут. Тут надо хитрость применить – обратный адрес не написать, и фамилию не указывать. А чтоб по почерку не определили – подписать конверт печатными буквами. Уж тут никак не узнаешь – кем писано. И Колька старательно вывел на треугольничке: Москва. Кремль. Клименту Ефремовичу Ворошилову. Ехидненько улыбнувшись, подумал: а найдите-ка таперь – кто писал. Кликнул Жучку, чтоб не так жутко было одному по улице ночной бежать – и они наперегонки понеслись по тёмной улице. У почты Колька пропихнул письмо в щель почтового ящика, и, тешась удовлетворённо – мстительной мыслью (недолго теперь уполномоченному осталось), пошёл домой. Луна ярко подсвечивала, тишина в посёлке ночная, спят уж все – а он вот, Колька, не спит. Он за всех действует, справедливости добиваясь. И Колька прямо-таки залюбовался собой. Вот он какой – из всех лучший. Все молчат да терпят – а он будто крикнул громко своим письмом, призвал правду сюда, в Фёдоровку. Да так крикнул – на самом верху услышат его, в момент порядочек здесь наведут(всем уполномоченным кирдык придёт). И уж как тогда все удивляться будут: хулиган известный поселковый Колька – а вот решился (один из всех), призвал власть сюда справедливую, крикнул – и услышан был. Вот он какой! Может – его и в Москву даже заберут, советовать он будет и товарищу Сталину, и товарищу Ворошилову – как жизнь тут лучше обустроить. Голова даже закружилась от мыслей таких, не любовался уже – а восхищался собой Колька. Дошёл домой, хотел на завалинке ещё посидеть, ещё собой повосхищаться – но спать вдруг захотелось (непреодолимо, по-детски). Едва до топчанчика добрался – и уснул тут же, счастливо улыбаясь.

    Годы прошли, а там – и на десятилетия счёт пошёл. Носила Николая судьба по всей великой стране. Жизнь нескладно как-то устраивалась. Прожитые годы не добавляли житейской мудрости, попрежнему чужие беды заслоняли собственные, на устройство своей судьбы времени недоставало. Детство забылось, иногда во снах только тревожа туманными картинами. Да после писем, от родных из Фёдоровки получаемых, воспоминания накатывали иногда, перебирал он в памяти события прошлого. Однажды как-то и о письме этом вспомнил, решил даже рассказик сотворить (в меру способностей своих, конечно). Написал – и будто шлюз какой-то приоткрыл, мысли затеснились, сравнения с прошлым детским – и опять к действию подталкивая. И в зрелых годах так и не укрепился Николай на позициях равнодушно-созерцательных, не утратил полностью идеализм подростковый. И решил он в 1980 году «подвиг» свой детский повторить, ещё раз крикнуть – да погромче, побасовитей, чтоб уж точно «наверху» услышали его. Решил он письмо написать лично Генеральному секретарю ЦК КПСС, Председателю Президиума Верховного Совета СССР товарищу Леониду Ильичу Брежневу (так он тогда официально навеличивался). В те годы апогея достигли расхлябаннасть всеобщая, повальная безответственность и предельное равнодушие к делам общественным (в конечном итоге – к судьбе государства самого). Всё хозяйство тогда общегосударственное на отдельных только энтузиастах держалось (потому – так легко и развалилось впоследствии). Николай же в гуще событий тогдашних хозяйственных оказался: отвечая за развитие электросетевого хозяйства – общался он с представителями всех организаций районных, представлял состояние дел во всех них. Вот и решил написать Брежневу – открыть, так сказать, глаза ему на действительное положение дел. Писал долго и старательно – получилось две тетрадки, убористым почерком заполненные. Там Николай как дважды два доказал: существующий строй общественный прогнил насквозь и доказал полностью свою неэффективность – нужно срочно его менять. И что без возврата прав собственности как на землю, так и на средства производства – все попытки наладить хозяйство государственное обречены на провал. В стране должны Хозяева появиться, реально чем-то владеющие – тогда сам-собой и порядок надлежащий восстановится. И – срочно надо партию правящую прочистить, КПСС – заполнилась она проходимцами всяческими, приспособленцами да прилипалами. Похоже, эпоха наступила «серых» людей с непомерно развитыми хватательными инстинктами (это про то ещё время писалось. Акак же нынешнее тогда охарактеризовать, когда людей-то и не видно даже за хватательными инстинктами). Можно бы и кардинально решить, отменить статью 6 действующей Конституции – но опасно это, всё и вообще может тогда обрушится. Выводы свои сопровождал Николай примерами многочисленными, из окружающей действительности взятыми, доказывающими – разваливается всё на глазах прямо. Аж кричит жизнь сама – перемены нужны, перемены. И советы кое-какие Николай присовокупил – с чего начинать дело(подразумевалось, что поход для завоевания светлого будущего товарищ Брежнев и возглавит – больше будто и некому).
    Закончил писать Николай, рассудил – писанина его несерьёзно выглядит, вряд ли её и разберёт Леонид Ильич (старый всё-таки человек). Потому такой выход придумал: через московскую базу «Посылторг» выписал портативную пишущую машинку, научился кое-как печатать на ней – и аккуратненько, через два интервала, перепечатал текст. Получилась внушительная пачка бумаг – только бандеролью можно отправить. Вот тут и задумался он (всё-таки возраст сказывался, осмотрительность кое-какая появилась): какая ж судьба послание это ждёт? Если отправит он по почте бандероль, то её (если и вообще примут с таким адресом), уверенно можно предположить – тут же переправят в районное отделение УКГБ. Дальнейшее нетрудно предугадать: илм в психушку определят автора, или отправят в лагерь мордовский (в компанию к диссидентам, там обитающих). Если в Москве,по пути в отпуск в Сочи, самому представить в ЦК КПСС (он знал, где здание это располагается) – так и там зарегистрируют пакет, если и не сразу – так попозже доберутся до него. Как-то попытаться если, анонимно пакет передать(«забыть», например, в приёмной где-то) – и тут он не скроется. Хоть он машинку пишущую и не зарегистрировал в местном РОВД (что тогда обязательным было – с предоставлением образца печатного)  - так на заводе, он уверен, всё равно остался образец (или на базе «Посылторга»). Да Брежнев бумаг этих и не увидит, никак не дойдут они до него. Да и дойдут если – что сделать может старик этот, на ходу уж от древности разваливающийся (видно по телевизор).Нет, не то ты, братец, задумал – решил Николай. Жаль трудов многодневных(столько-тоисписать да перепечатать – больших трудов стоит). Но – нет, нельзя. Не из той он породы, что за правду на костёр шли, не родился он, видать, буревестником. Да и что ему – больше всех надо? И – разорвал он писание своё после многодневных колебаний (черновик, кажись, до сих пор где-то валяется). Тем – сохранил себя ( на второй раз могло ведь и не повезти – как в детстве повезло). И дожил даже до лет преклонных (а надо ли было?). Может-решиться надо было (..Безумству храбрых поём мы славу?).

    P. S. Рассказ – целиком автобиографичен. Где-то году в 1947-ом так-то вот «описывали» в Фёдоровке  семью Остапенко (вдову с тремя детьми. Забрали и увели со двора корову-кормилицу – и дальше они очень голодно жили. Уводили корову двое налоговых агентов с помощью милиционера участкового (фамилий называть не буду – вдруг да потомкам их стыдно станет за предков. Хотя – чего стыдиться: не они – так другие бы на этих должностях работали, то же самое бы делали). Вот я об этом (мне тогда 12 лет было) и написал Ворошилову. Написал – и вскоре забыл напрочь, на многие годы забыл. Потом вспомнил в зрелые уж годы, написал рассказик (что выше приведен) – да и опять забыл. И уж на пенсии будучи брат старший взял у меня папку с литературными моими опытами, прочитал – и освирепел (хотя по натуре – спокойнейший был человек). Я уж опасаться начал, отодвинулся от него – может ведь ненароком и действием оскорбить, попросту – по физиономии настучать. Вопрошал в гневе брат: как же ты мог? Ведь ты поступком этим своим  легкомысленным всю семью на уничтожение обрекал, сгубить мог на корню. До рай.центра б даже дошло письмо – и всё, оно бы в КГБ оказалось. И уж там бы вмиг дело раздули, из семьи нашей антисоветскую бы организацию сотворили. И уж никак бы там не поверили, что сам ты до этого додумался и сам сочинил. Нет, родителей бы пытали: кто надоумил, кто слова нужные подсказал. Может – и из соседей кто присутствовал да тоже участвовал. И тут – верный срок всем по 25 лет заключения в лагерях ГУЛАГ. Понимаю ли я это глупой своей башкой? Всё ведь, пропала бы семья. Как ты мог, да ты.. (очень нелестная оценка последовала, непечатная даже). Но постепенно успокоился брат, рассуждать стали, предполагать: почему не сработал сценарий, для тех лет обычный. И к выводу одному пришли: письмо это дальше нашей почты поселковой и не пошло. Начальник почты, проштамповывая письма, конечно же заинтересовался необычным таким посланием (тем более – в легкомысленный такой треугольник  свёрнутым). Прочитал его – и обеспокоился, наткнувшись на фамилию Остапенко. А он и сам носил эту фамилию (кажись, дальним он был родственником семье пострадавшей. Или однофамильцем – я уж и не помню). А тогда ведь даже случайно попадать на заметку КГБ опаснейшим было (а тут – совпадение фамилий). Потому начальник почты, вероятнее всего, изодрал в клочья треугольничек этот – да и выбросил. И хорошо сделал – спас от уничтожения людей ни в чём неповинных (кроме глупости отпрыска одного). Только такой вывод объясняет такое вот развитие событий (вернее – отсутствие событий). «Конспирация» же моя – наивнейшей была. Показали бы письмо учителям в школе – и те сразу бы определили: Колька сочинил (так складно и без ошибок, как у меня – ни у кого в школе написать «изложение» не получалось). Так что: спасибо ткбе ещё раз, начальник почтовый!!

    P.S.S.:  Отдельная обширная тема – словосочетание роковое: «Пропал без вести». Уж сколько горя штамп этот словесный принёс в семьи жителей СССР – и не счесть, ничем не измерить. «Пропал без вести» - и всё, семья не считается уже семьёй фронтовика, тут же лишают её (пусть и мизерных) льгот всех. И отношение властей к такой семье сугубо-подозрительное (может, солдат тот к врагам перебежал да против своих потом воевал ?). И после войны фамилии таких без вести пропавших не разрешал военкомат даже на Доски памяти заносить (хоть и ясно же было – пропал человек безвозвратно). И семей таких – множество было в СССР. А как оно всё получалось в войну – представить можно на примере одной моей вот семьи.
    Старший брат у меня тоже без вести пропал, и только в 1968 году корреспондент один, заинтересовавшись могилой лётчиков со сбитого в войну самолёта, установил фамилии тех, кто там похоронен (один из них – мой брат). Но так и оставалось непонятным – почему же «похоронка» на него не приходила. И только теперь вот, через Интернет, вышел я на сайт «Мемориал» Мин. Обороны (где собраны данные на всех погибших и пропавших без вести). И там только, рассматривая страницу из журнала боевых потерь, понял я причину ненормальности – ошибка писаря всему виной. Все данные на брата правильно записаны, кроме одного – названия села (вместо «Фёдоровка» написано почему-то «Семиярка». Почему «Семиярка», откуда, там даже родичей никаких у нас не было – попробуй, пойми). При этом у брата и второго вместе с ним погибшего в графе «причина выбытия» записано: «Погиб при выполнении боевого задания». Потому так записано, что пилот жив остался (с парашютом выпрыгнул), сообщил о гибели остальных членов экипажа. На них, соответственно, пошли «похоронки» (хоть мы-то и не получили её). Но на этой же странице и ещё фамилии членов двух экипажей (по 3 чел.), против них запись – не вернулись они с задания. Ясно, что сбиты они, погибли – ан нет, они числится будут «пропавщими без вести», «похоронки» на них не пойдут. И ещё на одного лётчика в конце страницы, т.е. получается: из девяти фамилий на странице – семь будут числится пропавшими без вести (семьи их страдать от этого невероятно будут).
    Со вторым братом наоборот получилось, на него пришла «похоронка» - но ошибочно, жив он оказался и благополучно до конца войны отвоевал. Разыскал я на «Мемориале» и его фамилию, там значится»Пропал без вести» (и не один, номер его строки 468 – целая бригада стрелковая без вести пропала). По тогдашним правилам похоронку на него нельзя было отправлять – а она пришла. Почему? Можно только догадываться. Единственное разумное объяснение: писарь, ведавший учётом, представлял последствия такой записи подозрительной и сознательно на нарушение пошёл (понимал – для семьи погибшего это благодеянием будет, хоть какой-то компенсацией для членов её). И тут, выходит, ошибка.
    У супруги моей пропал без вести отец, Есаулов Андрей Петрович. Он в 1943 году прислал последнее письмо из госпиталя, писал: ранен он тяжело, в горло, потому – после излечения домой отпустят его. И – всё, на том связь с ним оборвалась, на полевоенные запросы ответ один повторялся – пропал без вести. И теперь вот только, обнаруживши через «Мемориал» страницы, к нему относящиеся, ясность наступила. Умер он от ран в госпитале тогда же, в 1943 году. Соответственно, и «похоронка» на него пошла – но опять же с ошибкой писаря. Вероятно, раненный в горло воин не мог отчётливо говорить, и писарь неверно данные записал: название района вместо «Тисульский» написал «Бжульский», фамилию жены вместо «Дубоделова» - «Дубовскова». Естественно – не дошла по назначению похоронка. Хорошо ещё, что семья не так уж сильно от этого пострадала, кроме отца на войне были два сына ещё и дочь одна.
    Вот и получается: в одной только семье три судьбы – и три ошибки в документальном оформлении. А сколько таких-то было по всему СССР – и представить даже жутко. И сколько семей от этого пострадало – вряд ли и учтёшь сейчас. Жестоко, очень жестоко власть наша обращалась с защитниками своими. Воевать заставили, жизни отдавать заставили – а вот справедливость посмертную даже никак соблюсти не захотели. Позор – да и только. Как-то даже и стыдно и писать об этом (за власть стыдно).
   - х – х – х – х – х –х  - х
_ х –х –х – х – х