ГЛАВА 20.
РУБЯ КАНАТЫ…
…Спустя четверть часа, в комнату вошёл Нурлан, спокойно сел рядом на корпе и протянул напрягшейся матери пиалу.
– Налей.
Тяжело вздохнув, покорно выудила из-за спины… бутылку водки.
– Всем, – хмуро буркнул.
Посмотрела на гостей умоляюще, и им пришлось пить с её потерянным сыном, боясь вывести из себя.
Пришедшие вскоре со двора родичи быстро куда-то увели Бориса, что-то шепча и поглядывая на Мари с Нурой. Нарима встала и… тоже испарилась!
Тут же вошедшая Диля строго посмотрела на брата.
– Выйди на время, Нурка. Мне Марине нужно что-то важное женское сказать!
Молча встал и безропотно вышел из комнаты.
Победно улыбнувшись в спину старшему брату, поманила гостью тонким пальчиком за собой, шепча странные слова:
– Нурик убьёт, если узнает. Никого сюда не пускает! Даже убирает сам. Ты должна это увидеть и сама решить. Только ты имеешь право. Больше никто в мире. Лишь Бог.
Удивившись, без задней мысли вошла в маленькую комнатку в глубине дома и застыла на пороге поражённо.
Что принадлежала Нурику, можно было не сомневаться. Только это была не комната, а мемориал, посвящённый… ей, Марине Риманс, Машук.
В центре стены над кроватью прикреплена большая ветка облепихи с ягодами, засохшими, но яркими. А вокруг – фотографии. Они висели повсюду!
Изумилась до предела, до немоты, едва не раскрыв рот: «Откуда их столько? Не любила фотографироваться, зная, что жутко нефотогенична. Где взял? Кто фотографировал и когда?
На снимках не узнавала себя! Понадобилось время, чтобы свыкнуться с такими образами и внешностью.
– Кто так удачно “ловил”, что везде разное лицо и волосы, выражение глаз и улыбки, поворот головы и тела? Как ни стыдно признать, вышла прекрасно. Браво безымянному автору или случайности! Надо же… Оказывается, я была красавицей… Даже зеркало лжёт, но не фото. Да, поразил до дрожи, Нурка…»
Переходя от карточки к карточке, трогала их руками, ощущала шероховатость и рваные края, тщательно подклеенные, восстановленные.
Печально вздохнула: «Память и боль. Не мудрено, что сохранил, где-то отыскав, выпросив или элементарно украв. Не удивительно, что не смог избавиться от них. И забыть. Как забудешь, если перед глазами в любое время суток смотрю отовсюду? Весёлая и задумчивая; смешная, в нелепом наряде Бабы Яги; печальная, с глазами, полными слёз; с набитым печёной картошкой ртом и чумазым носом, но задорно распахнутыми смеющимися глазами, смотрящая прямо в объектив; с пышной взрослой причёской и в бальном платье на вечере в Зимнем клубе; в засыпанной снегом белой пушистой шапочке и варежках из кроличьего пуха, подаренных соседкой бабой Катей; с припорошенными снегом прядями волос вокруг лица и заиндевевшими ресницами; в профиль, прикусив губу и грустно смотря куда-то вдаль…»
Опустив взгляд на прикроватную тумбочку, невольно сделала три шага в глубину комнаты и вздрогнула, окатившись ледяным ознобом: в рамке стояла большая фотография, на которой была снята в наряде… одалиски!
Ахнула, поперхнувшись от волнения: «Господи… А она у него откуда?! Я нарядилась так единственный раз, на тематический концерт в Зимнем клубе! Соорудив из подручных средств одежду, сделала высокую укладку волос, опустив по вискам кудрявые локоны, а в уши вставила… серебряные серьги Зарины – чудесно сочетались с цветом наряда и глазами, – присмотрелась, покачала головой. – В изумрудной коротенькой кофтёнке, завязанной на груди, в тёмно-синих бархатных шальварах, держащихся на честном слове на тощих бёдрах, с причудливо подведёнными раскосыми малахитовыми глазами, я не просто правдоподобна, а сказочно-нереальна. Словно пришла из другого времени и другой страны или запросто вышагнула из старинной картины. Поза говорит о том, что репетировала, фотограф тогда и “поймал”: правая рука лежит на бедре на границе шальвар; поднятая над головой, левая сжимает синий шёлковый платок с кружевной каймой, будто собираюсь махнуть или прикрыть лицо.
Попыталась припомнить давнее время, почти стёртое за чередой бурных событий жизни.
– Кто тогда был неподалёку? Только Толик Ахметов.
Вспыхнула стыдливой краской на щеках, невольно метнув глазами на притихшую Дилю.
– Слава богу, не пялится в спину, не заглядывает через плечо, а лишь с тёплой улыбкой рассматривает фотки на стенах, – задумалась, вспоминая. – Точно, сосед был рядом. Делал по чьему-то заказу? Ну, дела… Или хотел себе оставить снимок? Скорее всего. Мне тогда не удалось выступить – во всём селе погас свет. Этого фото и у меня нет – даже не подозревала о его существовании!»
Поражённая красотой фотографии, и тем, что именно она стоит перед глазами Нуры, поняла значение и назначение «музея» и начала тихо сходить с ума.
– Теперь ты понимаешь его? – грустно спросила Диляра и, ойкнув, скрылась в един миг!
– …Ты не ответила на её вопрос.
Сзади Мари стоял Нура. Голос напоминал отдалённый рокот водопада, дыхание с запахом алкоголя становилось всё ближе.
У неё, как у дикого животного, все волоски на теле встали «дыбом», кожа покрылась крупными «мурашками», грудь напряглась, расширенные и потрясённые глаза стали наполняться слезами.
Подойдя вплотную, мягко взял девичьи плечи в крепкие руки, сжал, нежно притянул спиной. Прижав лицо к её затылку, шевелил прерывистым и взволнованным, таким горячим дыханием нежные волоски сзади, разогревая кожу, гоня трепетные волны, будя спящее и опасное – тёмное древнее буйство плоти.
– Ответь, пожалуйста, Маринка… Только не молчи… Говори… Я хочу слышать твой голос… Не молчи же… Я жду ответа…
Если бы могла! Какой ответ?..
То, что всегда между ними происходило, как только оказывались в паре метров друг от друга, ни ответа, ни объяснения не требовало – были на одной волне страсти!
Теперь она пульсировала в маленькой комнатке, словно жаркий огонь открытого очага, искажая картину, колебля воздух. Отражаясь от нескольких десятков женских фото, от окна и стен, от пола и мощной фигуры, стоящей позади девушки, не только не гасилась, а удесятерялась, делаясь физически ощутимой! Обволакивала, мутила сознание, лишала воли.
Резко подскочившая температура молодых тел грозила вскипятить кровь, выжечь души без остатка, оставить после себя лишь седой мёртвый пепел.
Находясь в этой комнате, Мари не смела даже заговорить: здесь было его святилище и молельня!
Стояла оцепеневшая в трёх шагах от постели, где столько ночей провёл в мечтах о ней, овладевая мысленно тысячи раз за эти годы. Всякий раз, оказываясь наедине со сжигающей тело и разум страстью, ни разу не найдя приемлемого выхода, кроме самоудовлетворения, он только чудом сохранил трезвость ума! Случайные связи на время сбрасывали напряжение, но порождали в душе ещё большее отчаяние, стыд и гадливость, острое презрение к себе.
«Как удалось не наложить на себя руки? Как не спился? Не “сел на иглу”? Просто не свихнулся от нечеловеческих мук? Что удержало на плаву жизни? Вывод один – надежда. Глупая и банальная надежда на чудо. На сказку.
Прочувствовав кожей и душой, что ему пришлось пережить, приняла его сторону и поняла сразу.
– Столько отчаяния и боли от разлуки, невыплаканных слёз и просьб, горьких минут одиночества! А эта бездонная пропасть тоски, что была столько лет главной спутницей – не в счёт? Столько лет ожидания – впустую? Напрасно? Безобразная нестерпимая многолетняя мука – мираж? Дурман? Глупый юношеский самообман?..
Одёрнула себя, взяла эмоции под контроль.
– Нет. Ответа не будет. Ни к чему Нуре мои слова. Они разорвут защитную ауру комнаты. Тогда ему не выжить. Его ограждала эфемерная любовь, породившая стойкую сетку-кокон оберега. Если нарушу неосторожными действиями биополе – убью парня! Рвать можно вне стен дома и сада. Над рекой – вода унесёт боль и отчаяние, разбавит пропасть окончательной потери до щемящей тихой грусти. С нею можно выжить».
Сжав душу в кулак, искала выход, мечась мыслями между Сциллой и Харибдой: чувствами и трезвомыслием.
«Прекрасно сознаю, в чём опасность – неразделённая и нереализованная в своё время страсть. Она сделала нас настолько уязвимыми, что лишь чудо удержит нас от необдуманного поступка. Хотя, и чудо уже бессильно. Мы в миллиметре от падения!»
Не удивительно, что вместо спокойного ответа: «Да, я всё понимаю, но у тебя нет шансов быть со мной…», задрожав, сделала разделяющий шаг назад, полностью окунувшись в его ауру желания и дикого влечения. Сильно прижалась телом, руки начали… гладить его бёдра! Ждущие истосковавшиеся губы предательски прошептали: «Дверь!»
– Марин! Нас ждут! Посмотри на часы! – донёсся громкий голос Бори с истерическими нотками. – Автобус!..
Очнувшись на мгновение, вывернулась из вцепившихся рук, метнулась в коридор.
Догнал, повернул.
Тут же попала в прямые, глаза в глаза, страстные объятия. Теперь при всём желании не могла увернуться от пьянящих разум и тело поцелуев любимых губ, не вдыхать аромат его кожи…
– Мари… Мариш! Машук!.. – захрипел, впился, вжал…
Сумасшествие стало неминуемым!
– Нурка! Отпусти её! Ей пора ехать! Самолёт не будет ждать!
Вбежав, панически затараторила сестра, оттаскивая его, поспешно выталкивая их на кухню.
– Её же с работы выгонят, если послезавтра не явится!
Тщетно пыталась образумить и привести в чувство ослепшего от страсти брата.
– Нура! Опомнись! Пойми! – зарыдала, повиснув на мужской шее. – Отпусти!
…Марина смогла оторваться от него.
Держа на расстоянии вытянутых рук, упершись в напряжённые плечи, сдерживала нешуточный напор: стремился стиснуть, никогда не отпускать, оставить хитростью, обманом, силой, наконец…
– Нур… – выдохнула абсолютно чужим хриплым голосом.
Опухшие от поцелуев губы трепетали, ноздри нервно подёргивались, дыхание срывалось, воздух выходил стремительными толчками.
– Нура…
Встряхнула, заставив поднять глаза, налитые кровью, почти ослепшие от высокого давления.
– Не мучь ни меня, ни себя… Умоляю… Во имя любви… Остановись.
Перестал напирать, услышав их кодовое слово, ограждавшее раньше от последнего шага. Радостно просветлел лицом, став совсем юным, как тогда возле школы!
Выпрямился, медленно поднял руки и прижал тёплые ладони к женским щекам. Сделал большой шаг вперёд, посмотрел сверху вниз, что заставило её поднять личико вверх. Вглядываясь в распахнутый зелёный омут с высоты роста, смотрел с обожанием, близким к преклонению. Безмолвно переливал в лесные всполохи глаз агатовую непроницаемую темноту, соединяя цвета в бездне тел, перемешивая в опасный коктейль навеки.
Оба почувствовали: в глубине сердец нити душ перевивались, превращались в мощные канаты, крепли, тянулись навстречу, стремясь завязаться в смертельный узел… Одновременно замерли, затрепетали, не сводя глаз.
Нурик пропустил между пальцами ушки Мари, сжав светловолосую голову нежно и ласково. Гладя большими пальцами пульсирующие виски, зачарованно смотрел, как растягиваются, искажаясь и удлиняясь, уголки её глаз, как податливая тонкая кожа делает русскую девочку раскосой и… своей, родной по национальности! Татаркой, башкиркой, алтайкой… Одним словом, мусульманкой. Той, которую примет не только его семья, но и всё общество. Той, которая сможет стать своей навсегда. Равной.
Диля стояла в углу проходной комнаты, заворожённо следя за ними мокрыми карими глазами, потрясённая, растерянная, восхищённая. Откровенно залюбовалась лицами, освещёнными такой искренней, всепоглощающей, истинной любовью! Той, что даётся человеку только раз в жизни.
– Как вы красивы! – зарыдала в голос, не справившись с перехлестнувшими душу эмоциями. – Как жаль, что жизнь развела… Обманщица… Злая… Несправедливо всё так…
Очнувшись от её плача, Марина стиснула запястья Нурлана, сняла со своей головы. Приложила крепкие натруженные ладони к щекам, прижала.
– Она права – жизнь мудрее нас. Теперь у меня она иная, – говорила ровным негромким голосом. – Серьёзная профессия, должность, обязанности. Дочь в сентябре идёт в первый класс.
Заглянула глубоко в глаза. Старалась не моргать и не расслабляться: истерика под горлом.
– Всё строго и ответственно. Будут последствия. Отпусти меня…
Голос вдруг осип, дав осечку: не желал слушаться, предал, протестуя вместе с Нурой. Проглотила ком спазма.
– Просто отступись и отпусти.
Увидев протест во взгляде, сильнее прижала ладони.
Опустил глаза на губы, большими пальцами стал нежно и невесомо ласкать, помня, насколько тонка кожа, как часто лопалась до крови. «Кровь. Облепиха!» – вспомнил, глаза потемнели.
Уловила, прикрикнула:
– Смотри в глаза! Нурик! Посмотри мне в глаза!
Подчинился с трудом, погладив пальцами подбородок.
– Мне пора.
Усилием воли выгнала из глаз нежность и остатки страсти, посмотрев почти спокойно.
– Я… тебя… отпускаю, – сказала чётко, твёрдо, решительно.
Сняла его руки с лица. Отступила на шаг назад. Ещё на один. Ещё.
Гордо выпрямилась, расправила плечи, приподняла упрямый подбородок. Стала выше, холоднее, отчуждённее. Другой.
– Ты свободен. Перестань жить прошлым. Соберись с силами и сожги мои фотографии. Все, до единой. Я приказываю тебе! У меня есть на это право. Забудь! Закрой навсегда эту дверь! Возьми себя в руки. Ты очень нужен семье. Прекрати пить! Ты обещал мне это в юности. Поклянись сейчас ещё раз. Как самый старший мужчина в роду, ты обязан жить для семьи и ради неё. Ты их единственная надежда и опора, не забывай об этом. И женись, наконец. Я этого очень хочу. Клянусь! Прощай, Нурлан.
Резко развернулась и быстро вышла из комнаты, дома и его жизни. Уповала на это.
На пороге, с расширенными от страха глазами, стояли мать Нарима, племянники и Борис. Смотрели на Марину с восхищением и опаской, словно была гранатой с сорванной чекой и могла «рвануть» в любую минуту!
Обняв, быстро попрощавшись со всеми, шепнув: «Держите его!», ринулась прочь.
Успели с Борисом выйти из ворот, уже ступили на асфальт дороги…
За их спинами вдруг кто-то сильно закричал, явно с кем-то дерясь!..
– Не останавливайся! – в панике просипел Боря. – И не оборачивайся.
– Это бесполезно, – обречённо махнула рукой. – Если только на вертолёте улететь…
Не успела обернуться, тут же оказалась в руках опомнившегося от её жестоких слов Нурлана.
– Маринка! Нет! Я не могу тебя отпустить!..
Схватил руками за шею, крепко держа сильными ладонями затылок, а большим пальцем гладя пульсирующую жилку на горле – она скажет правду: что чувствует, но не говорит вслух упрямица.
– Хочу признаться в том, что ты ни разу не позволила мне сказать.
Притянул, прижался лбом к голове. Смотря глаза в глаза, проговорил:
– Я люблю тебя. Ты слышишь? Люблю! Я… тебя… люблю, – понизив голос, немного ослабил руки.
Мари тут же взяла их за запястья.
– Почему ты не хотела их слышать? – слёзы перехватили горло, захрипел. – Я должен был сказать. Давно. Сразу. Ещё в облепиховой роще! В парке… Возле трибуны… Сто раз… Каждый день… Каждую встречу… – глухо зарыдал.
– Их говорили тело, руки и глаза. И твоё сердце, – прошептала беззвучно.
«Граната» рванула, когда девушка на миг разжала душу.
В голове что-то взорвалось!
В бесконтрольном отчаянном порыве схватила его за рубашку и стала оседать на ватных ногах, теряя сознание. Пальчики разрывали ткань, обрывали пуговицы, вытаскивали из брюк, наводили беспорядок в одежде…
Не заметил. Жадно ждал главные слова. Дождался.
Выдохнула пёрышком:
– Ты мой…
Радостно вскрикнул, подхватил, со стоном притянул, прижал к горящему мощному телу и выполнил молчаливую мольбу-просьбу: поцеловал, теряя разум от счастья и сбывающейся долгожданной мечты.
– Марин! Не сходи с ума! Самолёт! Гости! А Карина как же? – Боря взвыл истошным воем. – Всё пропало! На помощь!..
Налетели мать, сестра, племянники, Борис и… растащили! Разрубили, разорвали дружескими родственными любящими руками сердечные канаты, почти завязавшиеся в глухой морской узел.
Нурлан кричал, рыдал, неистово рычал, рвался к Марине… Проиграл.
Окружили, удержали со всех сторон плачущие женщины семьи и молчаливые суровые парни из дальней родни. Не пустили бунтаря на свободу, силой затянули обратно в семью, клан, веру и уготованную Аллахом юдоль.
Марину, находящуюся в бессознательном состоянии, перекинул через плечо Борис и потащил прочь, утирая кулаком злые слёзы с маленького «птичьего» белого лица.
…Опомнилась в узком переулке между огородами, на большом гранитном валуне, куда свалил выбившийся из сил «муж», повалившись рядом в пыльную траву.
Тяжело дышал, трясся телом от натуги, смотрел в пустоту слепыми от потрясения глазами.
– Спасибо… Боряш… – чужим мёртвым голосом прохрипела.
Машинально нашла его голову, стала гладить дрожащей рукой.
– Прекрати!.. – взвился. – Напилась и сорвалась с катушек! Стакана хватило! Чуть не содрала с него одежду у всех на глазах! Прямо там, на дороге! Развратница! – возмущался и неистовствовал. – Вот скандал… Ненормальная! Истеричка!
У неё начался смешливый припадок, едва поняла смысл слов.
«Напилась? Устроила пьяный дебош? Пала до открытого разврата? Да уж… отпуск удался на славу! Ай, да я! Поистине “крышу сорвало”. Пора домой в Москву, под строгое недремлющее око ГБ! Там меня быстро призовут к порядку, снова затянут в униформу, закуют в цепи строгой субординации. И опять: руку к пилотке, плечи ровные, спинка прямая, попу подобрать, не вилять, духами сильно не пахнуть; изысканный сдержанный макияж, причёсочка, маникюр – всегда быть красивой и модной; беленькие зубки, неизменная улыбка на хорошеньком личике – радость для глаз сослуживцев и начальства; туфельки “из-за бугра”, шпильки по паркету тук-тук-тук… Вновь базы спецподготовки, десятки пар жадных голодных мужских глаз; каменное лицо, тотальный контроль над чувствами, пристальное визуальное сканирование подопечных; психологические тренинги и непонятные морально-этические опыты над элитными группами офицеров, готовящихся для узких задач и уходящих в никуда, в рейс с билетом “в один конец”. Родная Контора и Система-Цербер снова будут рядом и не спустят глаз. Прознав о последних событиях, отпуск дадут не скоро. Не в свободное плавание отпустят, а в спецсанаторий, под пригляд, как тогда, после провала “программы” “Аравия”*. Конец вольнице! Была Маринка Риманс, да вся вышла. Снова стану “Пани”, “Полячкой”, “Марылей”, весенним ветерком, молодой да ранней легендой особого подразделения…»
Всё смеялась и смеялась, уже рыдая навзрыд.
Боря, очнувшись, испугался.
– Мариш… Маринка! Перестань, прошу! Прости меня, родная. Больше не буду.
Встал с травы, отряхнулся, подхватил её под руку и скорым шагом, посматривая на часы, поволок домой.
– Бегом! Время!..
…Выйдя на тенистую Центральную улицу, вдохнув разморенный летней жарой запах тополей-осокорей, окончательно пришла в себя.
Остановилась, встала на колени над арыком, вымыла лицо ледяной водой. Растёрла между ладонями несколько листиков перечной мяты и сильными резкими движениями несколько раз провела по лбу, шее сзади, вискам и верхней части груди, засунув руку под белую блузку. Опустив руки в ледяную голубоватую хрустальную струю, подержала несколько минут, пока не закоченели, стала массировать особые точки на голове, шее, мочках ушей и лице. Сильно загорелись, покраснели, но результат был налицо: приступы плаксивых и смешливых истерик прекратились, голова прояснилась, хмель выветрился без следа.
Сдержанно улыбнулась, вспомнив гуру: «Спасибо Юре-буряту с базы – научил кое-чему, – сорвала пару мохнатых жгучих пряных листьев, ополоснула в воде, сунула за обе щеки, пища от остроты. – Всё. Готова к встрече с родными и друзьями. Пора очнуться и вернуться в свою жизнь. Самое время».
– Боря, спасибо. Мне жаль, что ты стал невольным свидетелем нервного срыва. Плохая идея. Как оказалось, я не была готова к встрече абсолютно. Не стоило нас сводить, родной, – голос предательски дрогнул.
– А то у меня был выбор! Вломился бы к вам в дом! Он же, как приехал вчера, как узнал, что ты здесь уже больше месяца – чуть не поубивал домашних! По саду гонялся с топором! Кричал, мол, почему сразу не сообщили о приезде? Вы же прекрасно знаете и понимаете, что это, вероятно, последняя возможность мне быть с ней, – ломал руки, кусал губы до крови, едва не плача. – А то у меня кто-то что-то спрашивал! Выловил, за грудки схватил, да так и сказал: «Лучше сам приведи!» – расстроено сопел, стыдливо прятал глаза, краснел. – Вот и привёл, чтобы здесь, в центре, не опозорились. Там мало кто вас видел – пара слепых стариков, а тут…
«Дом близко. Настала пора принимать взрослые решения и совершать серьёзные поступки, пани, – хмыкнула в сторону, ругнувшись. – Горячка мозгов прошла? Добро пожаловать в разум!»
– Могу я тебя попросить?..
– Не дурак! – отрезал, зыркнув искоса. – От меня никто никогда не узнает.
– Благодарю.
Как только ступили в переулок, неистовой пятнадцатилетней девочки, не способной оторваться от мальчика, не стало.
В калитку ограды отчего дома вошла спокойная москвичка двадцати пяти лет, полностью собранная и думающая только о ближайшем вылете в столицу, где её ожидала серьёзная работа, элитная школа для дочери-первоклашки и совершенно другая, чужая многоликая жизнь. Такая жизнь, о которой в селе никто даже не подозревал!
Существование, что полностью поглощало личность и судьбу.
Работа, на которой говорят:
– Отныне ты принадлежишь не себе, а интересам государства.
Не поняли бы сельчане ничего. Не смогла бы их непоседа-девчушка с зелёными глазами-омутами объяснить, почему так всё сложилось и что там держит. И себе не объясняла, лишь сознавала: «Чувствую, что должна».
Вздохнула, отвела глаза от Бориса.
«Скажи ещё одну фразу: “Если не я, то кто?” Да, скажу! И соглашусь. То кто? У кого ещё “дар” такого уровня? Кто может так предвидеть и предсказать?
Встряхнулась, обвела взглядом родные горы и сады, покосившиеся ветхие заборы, красный гранит под ногами.
– Закончилось свидание с детством и юностью. Конец. Начинается новая веха в жизни.
Среди людей со светлыми волосами, а не цвета воронова крыла; с большими холодными голубыми и серыми глазами, а не узкими и жаркими, цвета кофе и агата; с запахами импортного парфюма и дорогой косметики, а не естественного аромата земли и горной воды; с бледной кожей вместо смуглой, цвета солнечного загара, прокалённой ветрами и светилами; в элитной брендовой одежде, а не простых и удобных одеяниях, пахнущих степными травами, сушёным барбарисом и… облепихой.
Среди москвичей, вечно спешащих по своим нескончаемым делам, зажатых в жёсткие клещи цейтнота; в строгие рамки столичной суматошной жизни, в которой нет места даже на то, чтобы оглянуться и заметить, что жиличка из соседней квартиры что-то подозрительно долго не выходит, что на углу метро всё чаще видишь старушку, стоящую с протянутой рукой, но так скромно, стеснительно, что поневоле остановишься и положишь в неё рубль.
Там, где остановки на пять минут в метро означают опоздание на работу или то, что окажешься самой последней родительницей, которая забирает своего ребёнка из детсада или продлёнки школы, и что на тебя будут смотреть с презрением воспитатели и педагоги до тех пор, пока им не сунешь в руки дефицитный батон колбасы или коробку шоколадных конфет.
Там, где сам уклад не просто иной – кардинально чужд сельскому. Чужой настолько, что начинаешь забывать: здесь твои корни и истоки, что отсюда родом, что по рождению ты дитя гор.
Облепиха, взрывная и буйная, терпкая и провоцирующая, начисто смыта талой водой ледников. Она покорно уступила место холодной, сдержанной, требовательной, организующей и интеллигентной мяте.
Характер усмирён. Концы душевных канатов обрублены и надёжно обожжены: не зацепятся за чувства, не потянут за собой нежелательных последствий.
Одна и налегке. Порядок. Пора в путь».
* …после провала “программы” “Аравия”, – история изложена в приключенческой повести «Аравийский изумруд».
Февраль 2013 г. Продолжение следует.
Фото из личного архива: по ту сторону Оспанки; гроза над Киргизией.
http://www.proza.ru/2013/02/09/381