http://www.proza.ru/2009/11/05/1266
Моим соседом по парте оказался Шурка Каурин, мальчишка выше среднего роста, небойкий. А перед нами сидел ярко-рыжий Димка Пунк, Шуркин двоюродный брат; жили они в одной коммунальной квартире. Прозвище у Димки было, естественно, «Пук».
Изучение иностранного языка начиналось в четвёртом классе, редко в третьем, но в Касимове в четвёртом классе иностранный язык нам не преподавали, и я с тревогой ждал первого урока английского (половина класса изучала английский язык, а половина были – «немцы»).
Очень красивая и молодая Зинаида Ивановна говорила на уроках только по-английски. Она заходила в класс и громко спрашивала: «Who is on duty to day?» Я был доволен, что я – «англичанин», но поначалу ничего не понимал: «Stop talking! Stand up! Coma (запятая)… fustop (точка)»…
Но тут же в учебнике английского языка Грузинской я увидел нарисованную свинку (pig) и прилагательные «маленький» (littl) и «большой» (big). В этот день проходили артикли неопределённый и определённый, и я мгновенно составил свою первую «английскую» фразу: «This is a Puk, Puk is a pig, pig is a big».
Конечно, я тут же показал её Пуку и не понимал, почему Олег Комин, очень спокойный отличник, лучший ученик в классе, сказал, что всё составлено неграмотно. Олега все звали «Кома», я попытался называть его «фустоп» – он только покрутил пальцами около виска. Привыкнув в Касимове всегда быть в лидерах, на виду, я не чувствовал интереса к себе; на виду были другие.
С Олегом всё было понятно, он пользовался непререкаемым авторитетом, но вокруг были и другие. В плотном и довольно спокойном Вадьке Соболеве чувствовалась сила и озорная энергия, а если он в чём-то и не оказывался главным заводилой, то поддержка любой шкоде с его стороны была обеспечена.
Юркий и «вострый» Рудька Балашов был задирой, приставал к любому, всегда чувствуя за собой поддержку Соболева и таких же, как он, Васько, Уткина и Родалицкого. Но на уроках физкультуры гимнаста лучше Балашова не было.
Самонадеянный сноб Чобур (кажется, Сашка), одетый всегда чисто и лучше всех, относился ко всем свысока. Отец его, артист театра Комедии, исполнил одну из трёх главных ролей в популярном довоенном фильме «Моя любовь», а в каком-то ещё фильме, оба они, отец и сын, якобы, играли вместе.
Острый интерес вызывал девятилетний вундеркинд Гера Цейтин. Говорили, что он уже изучает какие-то «начертательную геометрию», «интегральное исчисление» и «ряды». Чувство юмора у Геры отсутствовало начисто, его часто и зло обижали, и он, как ребёнок, плакал, но им, в общем-то, гордились и учителя, и одноклассники.
Объектом насмешек был также худой, угловатый и неуклюжий Мишка Шульман. Он был ростом выше всех, выше Коноплянко и Скотникова, у него пробивались усы, а говорил он странным ломающимся голосом. Когда на переменах поднималась всеобщая возня, на Шульмане гроздьями висели мальчишки, а он только отрывал их одного за другим и невозмутимо выносил все насмешки. Много позже, когда я прочёл гениального «Кюхлю» Тынянова, из-за милой и неуклюжей фигуры Кюхельбекера, как при красном свете на фотобумаге, неожиданно выплыл и заговорил длинный Мишка Шульман.
Аркашка Агич тоже был высокорослым и доброжелательным.
Самым шумным и неуёмным был невысокого роста Витька Цветов. Он ловко прыгал по партам и кричал громче всех свои непонятные «аббижя» и «о, гузи-бузи! кости мои, скелет мой!». Я был очень удивлён, когда на утреннике перед 7-мым ноября они с Мишкой Тёмкиным неплохо исполнили в актовом зале со сцены «Дрались по-геройски, по-русски два друга в пехоте морской…» и «Жили четверо Иванов».
Мишка, как и Олег был отличником, но Комин всё же выделялся как-то больше. Вовку Мерчанского, да и многих других я заметил не сразу. Но, с самых первых дней мне особенно запомнились двое: Кишкурно из-за своей смешной фамилии и Борис Океанов.
Океанов раньше других обратил на меня внимание, оно было не злым, но настырным. Налаживавшийся контакт закончился внезапно.
Выпал обильный снег. На первой же перемене сразу все окна были открыты, и снежки из собранного на подоконниках полетели по классу. Снег засовывали за шиворот друг другу, у поваленного на пол товарища вытаскивали из штанов рубашку и сыпали снег прямо на голый живот, а Борис набрал снега в рот и, полурастаявшую массу выпустил мне за воротник. Было очень неприятно, спина сразу стала мокрой.
Дома мама пришла с работы чем-то расстроенная, спросила, почему рубашка мокрая, и я рассказал, что...
Больше никогда в жизни ни разу такой ошибки я не делал! Мама схватила меня и потащила к завучу младших классов: хулиган Океанов плюнул моему сыну за шиворот, накажите его! И я почти с ужасом понял, так что же тогда, в Касимове при первой встрече имел в виду детдомовец Морозов, когда спрашивал: «Эй, выковыренный! А ты лягавый?»… Ведь я же сам презирал доносчиков, а тут выходило, что я и есть «лягавый», тот самый, презираемый всеми, доносчик! Ведь это лягавых дразнили:
Лягаш! Портки продашь,
конфетку купишь – мне отдашь!
Окенов был потрясён предательством, и до самого окончания школы - да и позже при случайных встречах - ни разу не взглянул на меня: я для него просто не существовал.
Старше всех выглядел в нашем классе второгодник Бабенко (а, возможно, и был старше). Однажды наша классная руководительница спросила, кем работает его мать, и он ответил, что «банкаброшницей». Это вызвало взрыв гомерического хохота, хотя, конечно, ничего смешного не было: просто непонятное слово, я его слышал неоднократно. По радио часто звучали объявления о приёме на работу типа: «прядильно-ниточной, или, там, ткацкой фабрике «Рабочий» требуются вязальщицы, чесальщицы, ровничницы, крутильщицы, тростильщицы, мотальщицы, банкаброшницы, швеи-мотористки, швеи-ручницы…» (а в объявлениях завода «Красный Треугольник» была непонятная специальность «каландровожатый»: почти, как у Маршака в стихотворении о Человеке Рассеянном - «вагоновожатый»)…
И именно в руках у Бабенко (возможно, это было уже в шестом классе) я впервые увидел совершенно запретную вещь - порнографическую открытку! Позже он принёс в класс ещё и стихотворную поэму матерного содержания:
В зоопарке как-то летом
звери вышли все из клеток
и, решив, что рано спать,
все отправились гулять…
Мы наперебой стремились узнать, что же там дальше происходило с гуляющими зверьми? Бабенко некоторым из нас в уголку зачитывал текст, но никогда не выпускал листки из рук. Однажды я стоял за ним в очереди в школьном буфете и, заслонившись (на всякий случай!) от других, читал у него из-за плеча:
…Гусь сказал своей соседке
славной курице-наседке:
-Молод я не по годам –
выпьем за любовь, мадам! -
«Водку я не пью впустую,
и, вообще – пошёл ты к х.ю!
Если будешь приставать,
заклюю, е.ёна мать!»…
И вдруг из-за прилавка над плечами стоящих в очереди, мелькнула рука буфетчицы и выхватила листки из рук Бабенко! Буфетчицей служила молоденькая, симпатичная и разбитная девица лет шестнадцати, она всегда шутила с теми ребятами, кто постарше. Бабенко вскинулся и стал умолять отдать листки; она же скользнув по написанному взглядом, сказала, мол, как не стыдно и пообещала отдать листки завучу, Батону.
На Бабенко стало жалко смотреть, да и все мы были испуганы: от грозного Батона пощады не жди! Обсуждали всем классом, как отомстить наглой девице и дня два жили в тревоге и ожидании того, что должно случиться. А когда Бабенко безнадежно дня через два, но всё же ещё раз попросил отдать листки, буфетчица, прищурившись, сказала:
-Если будешь приставать, заклюю!...
Потом засмеялась и велела подойти после уроков.
На следующий день мы живо поинтересовались: ну, как, отдала? Бабенко, не то чтобы победно, но улыбнулся и сказал «конечно же дала»...
http://www.proza.ru/2009/12/20/796