Однажды вечером, в одну из пятниц апреля, Петр Андреевич Серьезный накурился индийской конопли до полной прострации. Жена его, Пальмира Никандровна, не выносила, когда муж приходил в невменяемом состоянии, и всячески пила кровь, если замечала, что он погружен в размышления: запирала холодильник на замок, пряча тяжелый литой ключ в декольте, убирала пульт от телевизора в бездонный карман потрепанного халата и с холодной яростью выдергивала сетевой шнур из компьютера.
Пальмира Никандровна вычисляла мужа по блестящим и покрасневшим от каннабинолов глазам. Будучи тертым калачом, Петр Андреевич дома удачно притворялся трезвым, закапывая в глаза перед самым подъездом средство под названием «Нафтизин», сужающее кровеносные сосуды и тем самым убирающее предательскую красноту с глаз.
Присев на лавочку во дворе, Серьезный полез в карман куртки, где лежал флакончик с каплями, и не обнаружил его на месте. Тогда он тщательно обыскал все имеющиеся карманы, но не нашел спасительного пузырька. Делать было нечего, надо было идти в ближайшую аптеку.
Петр Андреевич прошел восемь кварталов за двадцать пять минут, установив новый рекорд обкурыша; предыдущий двадцатисемиминутный рекорд принадлежал тоже ему. В тот раз Петр Андреевич накурился южных «бошек» и все время забывал, куда идет, и ему часто приходилось останавливаться и напрягать мозг, вспоминая конечный пункт своей экспедиции.
Подойдя к прилавку, Петр Андреевич запыхавшимся с дороги голосом сказал:
- Э-э-э, нафтизина мне, пожалуйста.
Он сказал эти простые слова так быстро, что могло показаться, будто он произнес: энафтизина мне, пожалуйста.
- Энафтизина? – переспросила провизорша, несимпатичная женщина с тугим узлом светлых волос на затылке и очках с сильными линзами.
И она пристально-недобро посмотрела в его красные, горящие как угли, глаза.
- Да, - ответил Петр Андреевич.
- Пять восемьдесят.
Петр Андреевич отсчитал мелочь и положил на её прилавок.
Провизорша прошуршала накрахмаленным халатом по узкому проходу, заставленному упаковками с лекарствами, вглубь помещения, безошибочно – Петру Андреевичу даже показалось, что не глядя, наощупь, – нашла требуемое и вернулась к прилавку, сжимая в сухонькой руке картонную коробочку. Ногтями подцепила мелочь с тарелки, бросила ее в кассу, выбила чек, поставила на прилавок перед Серьезным капли и неразборчиво крякнула: пользуйтесь, мол.
Еще раз недовольно глянув на Серьезного, она стала перекладывать на прилавке какие-то бумажки и при этом недовольно что-то бурчала себе под нос. Серьезный разобрал только: «обнаглевшие наркоманы», «почему я должна» и «кролики – это не только ценный мех, но и красные глаза».
Услышав это, Петр Андреевич заулыбался, но огромным усилием воли стер улыбку с лица. Забыв о цели своего визита в аптеку, он начал задумчиво бродить по периметру заполненного стеклом и никелированными трубками помещения и вспоминать, зачем он здесь очутился. И наконец он так-таки вспомнил, зачем пришел, но только на краткий миг – на глаза ему попалась полка со всевозможными зубными пастами и сбила его с мысли. Приятель Серьезного, Лёня Арнадеев, в таких случаях говорил: увидел ж… своей мысли, свернувшей за угол. Иной раз Лёня путался в словах и говорил: увидел мысль своей ж…, свернувшей за угол, но эта оговорка никак не влияла на красоту и правдивость фразы.
Серьезному отчего-то подумалось о сладкой рисовой каше, сваренной на молоке. Он представил, как кашу наливают в тарелку и кладут туда большой кусок сливочного масла. Масло тает, образуя на поверхности каши янтарное озерцо. Ведь кашу маслом не испортишь, пришла ему в голову мысль.
И тут Петр Андреевич понял, что его мысли как две капли воды похожи на мысли Ипполита Матвеевича, того самого Ипполита Матвеевича, что из Ильфо-Петровских «Двенадцати стульев». "Получается, я тоже персонаж", - подумал Петр Андреевич. - "Только кто, интересно, меня выдумал? Маманя. С папаниной помощью". "А ночью что хорошее разве придумаешь", - отчего-то взгрустнулось ему.
Погруженный в сбивчивые и неупорядоченные размышления, Петр Андреевич непонятно как очутился в своем дворе. Дорога из аптеки совершенно выпала у него из памяти; ему даже померещилось, что он и не покидал двор, а путешествие в аптеку совершил только в воображении.
Присев на лавку, он достал из кармана коробочку с каплями. Открыл крышку, вытряхнул пузырек на ладонь. Скомкав коробочку, выбросил ее в стоящую рядом с лавкой урну. Скрутив пузырьку, как водочной бутылке, одним движением кисти пластмассовую крышечку, Петр Андреевич запрокинул голову и приготовился нажать пальцами на мягкие бока флакончика. Но тут его внимание привлекла необычная форма пузырька, совершенно непохожая на привычный «Нафтизин».
Серьезный встал с лавочки и подошел к стоящему поблизости фонарю, чтобы рассмотреть свое приобретение. "Энафтизин",- было написано красными буквами на пузырьке. Еще ниже шла надпись, гласившая: беречь от детей! Ни в коем случае не допускать попадания препарата на слизистую и в глаза! Перед применением обязательно ознакомиться с инструкцией!
"Ах ты, курва!" - со злостью подумал Серьезный о провизорше. Так-таки подсунула какую-то дрянь! Он представил, как сейчас снова придется тащиться в аптеку, и простонал. Вот гнида! Без ножа зарезала.
Между тем время поджимало – пора было возвращаться домой. Пальмира Никандровна с точностью до минуты знала, когда у Петра Андреевича заканчивается работа, и сколько времени занимает у него путь до дома вместе с заходом в магазин, ожиданием автобуса, перекурами и прочими заминками. И если Петр Андреевич возвращался позже рассчитанного Пальмирой Никандровной времени, то даже ясные глаза и сосредоточенное выражение лица не гарантировали ему домашнего покоя и отдохновения.
Седьмым чувством ощущая, что он уже опоздал, Петр Андреевич решил плюнуть на все и идти домой сдаваться. Получить свою порцию дюлей и спокойно лечь спать, хоть бы даже и голодным.
И тут на лавку рядом с ним присел сосед, пенсионер Сатанеев.
Надо сказать, что Петр Андреевич завидовал Сатанееву «белой» завистью. Еще бы! Во-первых, Сатанеев ушел на пенсию в сорок лет за не известные ни одной живой душе заслуги перед Отечеством и получал такие деньжищи, что и не снились Петру Андреевичу. Когда Серьезный спрашивал у Сатанеева, что это за заслуги такие, Сатанеев только хмыкал и смотрел на небо, молитвенно сложив руки перед собой.
Во-вторых, он был хозяином в своем доме и «строил» жену, как хотел: та слово поперек боялась сказать.
В-третьих, у него частенько водилась такая «дурь», что и представить невозможно, до чего смешная.
- Здорово, сосед, - весело поздоровался Сатанеев.
- Здорово, - отозвался Серьезный.
Серьезному совершенно не хотелось говорить. Посидев пару минут в молчании, Сатанеев начал тихонько напевать песню, скорее всего, собственного сочинения: пяточка, пяточка, пяточка, пятулька, ты ответь мне, пяточка, сколько нужно булькать? Пяточка, пяточка, пяточка-подружка, докурю я пяточку, а окурок – в кружку!
Он пел эту абракадабру на мотив песни Добрынина «Бабушки-старушки»: ба-а-бушки, бабушки, ба-бушки-старушки, ба-а-бушки, бабушки, ушки на макушке и т.д.
- Ты что радуешься, - спросил его Серьезный, - накурился, что ли?
- Да-а-а, - довольно отозвался Сатанеев. – Будешь? Из Пакистана привезли. Суперплан. «Звезда и полумесяц».
Серьезный был еле живой, но наркоманская жадность в нем никогда не дремала. Семь бед – один ответ, решил Серьезный и сказал:
- Буду.
- Ну, пошли ко мне, - сказал Сатанеев и встал.
Жена Сатанеева, миниатюрная женщина по имени Ирина, не любила, когда Серьезный заходил к ним в гости, потому что после его визитов холодильник становился похож на поле, которое оказалось на пути миграции саранчи. Серьезный съедал все, что попадалось ему под руку, и не брезговал ничем: и прокисшим молоком, и заветренной колбасой, и лежалыми фруктами и прочей снедью, а Сатанеев по мере сил помогал ему в этом.
Сосед Серьезного был планкешей старой закалки. Будучи призван в армию в середине восьмидесятых, он попал служить в Афганистан. Он с юмором рассказывал, как угодил в «жир ногами», по его собственному меткому выражению.
Однажды к ним в училище приехал полковник с ныне расформированной Бердской бригады ВДВ и сказал: ребята, хотите в «шарагу» неделю не ходить? Три прыжка с парашютом, и гуляйте! Я вам верно говорю. А жить будете на полигоне в палатках. Настоящая мужская романтика!
Посовещавшись между собой, они согласились.
Как полагается, сбросились и купили три ящика «семьдесят второго» портвейна. Новенький «Пазик» увез их рано утром на Бердский аэродром. Там их по-быстрому научили правильно складывать парашют, инструктор прочитал лекцию о том, когда следует дернуть за кольцо, и что делать, если основной парашют не раскроется, после чего посадили в «кукурузник», и они, приняв в воздухе по бутылке портвейна на грудь, по очереди храбро вышли из самолета в холодную атмосферную пустоту.
Через год Сатанеева призвали в армию.
На «холодильнике», который в то время еще находился на одноименной улице, что в Заельцовском районе, дежурный офицер, прочитав в его карточке о совершенных прыжках, отвел Сатанеева в помещение, где находились человек десять призывников.
Поговорив с одним из стриженых наголо юношей, Сатанеев узнал, что собранные в этой комнате будущие воины все как один совершали прыжки с парашютом. Наверно, нас в ВДВ определят, безучастно добавил юноша и вздохнул. По нему было видно, что он раскаивается в том, что прыгал с этим дурацким парашютом.
Вскоре за ними прибыл «покупатель». Им оказался капитан с черными танкистскими погонами. У всех отлегло от сердца: пронесло. Но не тут-то было!
Их посадили на военный самолет, который доставил стриженых защитников Отечества в учебную часть, находившуюся в Чирчике. И после полугода обучения отправили в Афганистан на защиту Сауловской революции.
В Афганистане Сатанеев, знавший до того момента из допингов только синюю воду, попробовал настоящего чарса. Собранная острым ножом с потных ишачьих боков конопляная пыль понравилась Сатанееву.
Сатанеев был однолюбом, поэтому сохранил верность своей первой любви, т.е. водке, которой мог выпить невероятно много, но частенько изменял ей с хорошим южным планом, который неизменно приводил его в благодушное и игривое настроение.
Сатанеев был ортодоксом и не признавал «ракеты», «водяные» и прочие технические молодежные новинки. Он достал с полки пачку папирос, выдул табак из папиросы в кулак и ссыпал его на газету. Вытащил из кухонного стола квадратную черную плюху душистого пакистанского плана величиной с мужскую ладонь и начал крошить план мелкими кропаликами на газету, где лежал табак. Затем перемешал план с табаком и забил смесь в папиросу. Мотнул головой Серьезному: пошли, мол, на балкон.
Неторопливо «распаровозив» папиросу, они вернулись на кухню. Присели на табуретки, переглянулись и начали хихикать.
- Да-а-а, хороший план! – с чувством сказал Серьезный, которого прилично зацепило.
- А то! – отозвался Сатанеев.
Они посидели пару минут молча.
- Слушай, сосед, давай, что ли, чаю попьем, - сказал Серьезный, на которого напал «свиньяк».
- Давай.
Сатанеев ничего и никогда не делал по дому, кроме сверления отверстий в стенах и вкручивания шурупов, поэтому для того, чтобы налить чай, ему потребовалась помощь простейшего механизма, а именно – жены.
- Иррраааа! – истошно закричал Сатанеев. – Иррраааа!
Он продолжал звать жену, пока та не услышала его крики и не пришла на зов.
- Ну, чего тебе надо? - стоя в дверях, спросила она.
- Эта…, - сказал Сатанеев и замялся, - эта…
Тут Серьезный понял, что Сатанеев забыл, зачем звал жену. Этот факт настолько развеселил Серьезного, что он, отвернув голову от жены Сатанеева, начал тихонько хихикать.
- Эта…, - продолжал Сатанеев и, наконец, нашел выход из положения. – Эта, не подслушивай!!!
В его голосе было столько неподдельного негодования, столько праведного гнева, что Серьезный чуть не упал со стула от дикого хохота, охватившего его от слов Сатанеева.
- Тьфу, дурак! – сказала жена Сатанеева и захлопнула дверь.
Через два часа Серьезный, наконец, добрался до своей квартиры.
- Где ты был? – грозно спросила его Пальмира Никандровна.
- Эта…, - он предостерегающе поднес палец к губам, - не подслушивай!
И рассмеялся прямо в лицо жене.
Невозмутимо дождавшись, когда Серьезный закончит, Пальмира Никандровна стала выносить ему мозг самым жестоким способом, на который была способна, после чего отправила его спать голодным.
Во сне Петр Андреевич бормотал «не подслушивай» и улыбался. Он был по-настоящему счастлив.