Свет в комнате мягкий и разбавленный, скорее, полусвет, четверть-свет. От этого кажется, что другая его сторона – темнота - ещё более плотная и существенная. Если прыгнуть сквозь эту темноту, можно ощутить сопротивление, преграду. Но если прокрасться сквозь неё медленно и мягко, она впустит и спрячет в себе.
Шторы у нас прозрачные, до пола. На подоконнике горшки и цветы. За окном неприкрытая слякоть поздней осени. Мне кажется, что на улице ещё темнее, чем здесь, внутри.
Мой любимый человек ещё спит. Руки размётаны по постели, на лице сон. Он будет спать ещё час, пока не разбудит тонкий сигнал будильника. А потом встанет и уйдёт на работу.
Я прокрадываюсь сквозь тени и бахрому сбитого света к кровати. Нежно касаюсь небритой щеки, вдыхаю аромат сонного тепла и накидываю на него одеяло моей любви. Чтобы не было холодно и одиноко…
На улице запорхали мотыльки из первого снега. Рыхлые, нежные, сотканные из ваты и воды, и ещё холода. Небо расщедрилось на миллиарды этих созданий, ласково спуская их на клумбы, асфальт, ветки подоконных кустов.
Люди, бегущие мимо, похожи на маленькие движущиеся сугробы. У девушки, достающей ключ у дверей парадной, снежинки промелировали волосы, придав тёмно-русому цвету серебристо-белый оттенок. Волосы длинные, и застывших в них мотыльков много.
Эти бабочки всё настойчивее рвутся в наше окно. Хочется поддеть их, подбросить, прижать к гладкой поверхности стекла, но они ускользают, ускользают…
Может, они летят на алый зазыв цветущего декабриста? А может, на колышущее гардины тепло батарей? Я провожаю их взглядом, и снова, и снова.
Он уже ушёл. Выключил размягчённой ото сна рукой пискнувший будильник, смахнул с глаз остатки сновидения и, всё ещё кутаясь в одеяло моей любви, сварил на кухне кофе. Потом оделся, нежно коснулся моей головы, шепнул: «Хорошего дня, милая», и ушёл.
Негромко зазвонил телефон. Из другой комнаты, тихой и всегда насупленной из-за густых деревьев за её окном. Я слушаю трели, отбивая их такт по паркетному полу.
Если кто-то звонит, значит, ему нужен хозяин квартиры. Значит, этот кто-то хочет поделиться новостью, изменить сотканную из воздуха, мыслей и настроения атмосферу дома. Может, это будет тревожно и совершенно некстати. А может, там, в трубке, будут добрые и весёлые вести.
Мне всегда немного страшно, что наше эфемерное домашнее счастье может быть грубо смято…Ведь рисунок, витающий под потолком и всюду, пахнущий нами и для нас, уже никогда не станет прежним. Что-то чуть-чуть изменится, но и этого будет довольно, чтобы понять: Ты уже другой, и всё другое…
Трели давно стихли. И мотыльки по ту сторону мира тоже стали спокойнее и реже. Мелкие, отдельные хлопья счастливо-спокойно сходили вниз. Будто кто-то там, наверху, забавлялся, сметая с подноса японским венчиком для чая невесомые горстки снега.
Уже вечер. Он ещё не возвращается. Я сижу и сижу у окна, вдыхая осторожные сумерки.
Если бы я была его женой, наверное, могла приготовить ужин. Зажечь в каждой комнате по свече в стеклянных подсвечниках, а одну поставить на окно, чтобы ему была видна обратная дорога. А потом позвонить и позвать домой – нежно и настойчиво. И он бы всё бросил, закрыл трудовые дела до следующего дня за плотной офисной дверью и поехал сюда, ко мне. А по дороге купил бы ярко-оранжевую герберу в хрустком целлофане и пакет апельсинов. И вошёл бы в прихожую, материализуя запах зимы, яркости и страсти. А я могла бы снюхивать этот аромат с его шеи, щёк, губ, тая в объятиях и смеясь в чуть влажную от снега арафатку…
Вот он сидит в комнате, что-то рисуя на белом поле монитора. Рядом чашка с остывающим чаем. Голос из телефонной трубки всё же его застал, и был услышан, и, конечно же, потревожил странный уют нашего дома. Но потревожил лёгким смехом, скользящими словами, далёкой договорённостью и виртуальными поцелуями в обе щеки.
Вспоминая этот голос, мой любимый человек слабо улыбается и что-то снова рисует…
А потом будет ночь. И уже ночные бабочки, едва мелькая в жёлтых лучах фонаря, снова затрепещут крылышками. А в комнате станет тепло и покойно.
Он ляжет спать.
А я накину на него одеяло моей любви, потянусь и свернусь рядом калачиком. И тогда он притянет меня к себе, и я завораживающе нежно, почти бесшумно замурлыкаю.
Ожидание у окна, мягкость света, непойманные снежные мотыльки, робкое «мяу» и моё одеяло любви – всё, что я могу ему подарить…
Но если бы я была его женою, могла ли я любить его больше?