«Лайдак»
(рассказ соседа Чернышева)
Моя последняя жена из деревни. А почему последняя? Да потому, что первая и последняя! Как весна, лето, осень, так я у нее на исторической родине деревне Иваничи, почти каждые выходные. У жены там осталась старшая сестра и брат, тоже старший. Работы у них там невпроворот! Я городская штучка. Прикинулся овечкой безвинной, что я им не помощник.
Маня, жены сестра, побеседовав со мной, посмотрела на меня, скривилась и говорит:
– Ничога рабить не можа. Куды его?
– Как куды? – удивляется старший брат Миша, – Сено варушить, навоз загребать грабельками, картошку собирать, воду для баньки из колодца натаскать. Работа нетяжелая бабская всегда найдется. А кабанчика на свеженину зарезать? А самогонку помогать нам пить?
– Гарэлку зможаш? – спрашивает, нехорошо прищурившись, Маня.
– Обижаете, Марья Андреевна! – ухмыляюсь я.
Вот так я лет восемь «сачковал» в деревне. Я мог всю их работу делать. Опыт у меня был богатейший – «шабашки», стройотряды, сельхозработы на которые нас и в университете и на заводе посылали.
А потом, как-то с детьми, я свой родной отпуск проводил в деревне. Тоска зеленая! И ягоды, и грибы и дары Маниного сада надоели. Хожу из угла в угол. А тут как-то Маня пожаловалась, что у нее в огороде пять соток тимофеевки надо скосить, а некому – все в колхозе заняты. Уборочная!
Зашел я ненароком в сарай, смотрю: косы стоят, а одна как раз под мой рост. Взял я ее, настроил высоту держателя под себя, вынес во двор, нашел молоток, небольшую наковальню, и стал клепать острие лезвия косы.
Из дома выглянула Маня, подозрительно посмотрела на меня, но ничего не сказала.
Я нашел в том же сарае абразивный оселок для заточки лезвия. Стал затачивать. Минут десять доводил лезвие до нужной остроты. Попробовав большим пальцем острие и, убедившись в качестве заточки, пошел на участок с тимофеевкой.
Я парень высокий и прокос у меня нормальный – метра два. Разделался я с тимофеевкой за минут десять. Даже не вспотел. Отнес на место косу. Выхожу из сарая и вижу…
Из хаты выскакивает Маня и бежит к скошенной тимофеевке, бросается, чуть ли не плашмя на землю и меряет указательным пальцем высоту скоса. Встает с такими выпученными глазами! Хватает ртом воздух, пытаясь что-то мне сказать. Потом делает глубокий выдох и …
Чего только я в свой адрес не выслушал от нее… Я узнал про себя такое!.. Короче. Я сейчас помню только последние слова Мани – хлус, маняка, лайдак и гультай. Это, если перевести с белорусского – лжец, обманщик, бездельник и гуляка.
Слово лайдак звучит почти, что как ругательство. Этим словом работящие деревенские женщины называют самых последних опустившихся до нельзя людей.
Долго я в Иваничах не появлялся. Стыдно было. Вся деревня узнала, кто я есть на самом деле! Но потом пришлось приехать. Но как ни странно, даже Маня, стала относиться ко мне с уважением.
Тесть, который «овощ»
(рассказ соседа Макарова)
Стоит Сашка у своего фрезерного станка – грустный-грустный, скорбно склонив голову.
– Ты чего? Похмелиться хочешь. После работы, пожалуйста, – говорю я.
– Мне надо после обеда отпроситься с работы, – печально говорит Сашка.
– С чего бы это?
– Тесть умер.
– Жаль, конечно, мужика, но почему ты такой грустный?
– Как почему? – изумился Сашка, – Человек умер…
– Человек? Нет, не человек, а как сейчас говорят: – «овощ»! Нечего лицемерить! Ты не девочка-школьница, которая боится осуждения и наказания. Никто тебя не осудит. Я бы наоборот радовался. Десять лет, каждый день, во время обеда ты бегал домой поменять ему памперсы, покормить. Из-за него ты не мог на работу человеческую устроиться, хотя и фрезеровщик от Бога. Институт бросил! Сидел здесь в сраном НИИ, получал гроши ради того, чтобы быть поближе к дому, где лежит парализованный тесть. А жена твоя? Все выходные дома рядом с больным папой сидела, кашки варила. Десять лет! Ни жизни нормальной, ничего! В своей полуторке детей даже не смогли из-за него завести!
Сашка вначале в недоумении слушал меня, а потом его прорвало. С какой горькой обидой и яростной злостью он проклинал тот день, который связал его с этим гадом, отравившему ему жизнь! С каким сладостным остервенением проклинал он тестя, бога, черта, церковь за ее лицемерие, медицину, государство и… даже жену!
Выплеснув все это, Сашка всплакнул и, припав мне на грудь, честно признался, что это самый счастливый день в его жизни. Что все десять лет он молил бога, чтобы тесть скорее помер, а он, подонок, царство ему небесное, как назло, все не помирал…
«Хорошо американцам, они вопрос беспомощной старости решили. Правда это денег стоит. А у нас какие зарплаты? Никто на Западе не считает зазорным отдать своего престарелого родителя в богадельню. А у нас осуждают и правильно, наверное. У них там, в богадельнях и медицинское обслуживание и условия проживания на должном уровне. А у нас?» – размышлял я, сидя у себя в кабинете начальника производственного участка.
Да, я специально спровоцировал Сашку, простого, бесхитростного парня. Да, я дал ему возможность выплеснуть накопившееся за десять лет.
Все мы прекрасно понимаем эту правду жизни, но лицемерим. Прикрываемся лживой христианской моралью.
Правы американцы. Они и мораль, якобы, соблюли, и помехи для жизни и бизнеса устранили. Разумно поступают – человек рождается, чтобы жить, а не существовать.