В полуверсте от станции по опушке бора тянулась вырубка. Велась она два года назад, когда потребовался строевой лес для железнодорожной ветки, идущей на Н-ск через Щучинскую, и велась с размахом. Строительство железной дороги — работа денежная. На заработки сошлись мужики из окрестных деревень, сколотились в артели, плюнули в ладони — и застонал лес. Бор был оконечностью лесного массива, что гигантским клином сползал в эти места с Южноуралья: дальше, куда намечалась дорога, лежала пустынная степь, поэтому строители запасались материалом так, чтобы хватило до окончания ветки.
С утра до ночи не умолкало по опушкам. Звенели пилы, смачно ухали топоры, остерегали гулкими криками друг друга лесорубы и надсадно храпели кони от непосильных возов.
Вырубали дерево ядреное, крепкое. Мелочь не трогали и пускали под топор только в случае помехи.
Со страшным хрустом валились вековые сосны и березы, чтобы тут же тремя-четырьмя продегтеванными обрубками лечь под стальные рельсы. Не щадили и молодняк. Вместе с сучьями и тем, что мешало, он увозился в степные села, грудами летел в круглосуточные костры, шел на шалаши, заборы, оглобли, черенки...
Ветка прошла Щучинскую, которая к тому времени обрела статус станции, и вместе с железнодорожным полотном, под смертный перестук топоров, кромсая и уродуя лес, прожорливо поползла дальше в глубь и вырубка. Жители станции и окрестных сел воспользовались оказией и неразберихой в лесничестве — запаслись дровами на ближайшие два-три года.
Издали предлесовье выглядело прежним. Все так же черно и четко вставал бор на вечерних ало-синих зорях, все тот же смоляной запах плыл на станцию в жаркие полдни, и только вблизи открывалась угнетающая картина дела рук человеческих. От диковатой пустоты на месте вырубленного леса, безхозяйственно высоких пней, мертво осевших куч хвороста и древесной трухи, в которых утопала нога, веяло унынием и печалью, точно с кладбища.
Приведя сюда людей, Полухин вернулся на станцию, а они громадным неряшливым табором раскинулись по опушке. То удивление лесом и размерами вырубки угасло, исчез живой блеск глаз, и они с прежним выражением угрюмого равнодушия и некой обреченности занялись мелкими хлопотами: сбросили зипуны и кожухи, сняли верхнее, били рубахами и нательным по стволам, пням, выбивая прах, вшей, бабы трясли над костерками детским, платками, перебирали в узлах, обихаживали детвору...
Поодаль на шинельных скатках сидят конвоиры. Похмельный вначале нетерпеливо расхаживал по вырубке, поглядывая на часы и станцию, откуда ожидались подводы, потом сел, в дреме уронил голову на колени. Прошел час, вода кончилась, пришлось посылать конвоиров к вокзалу. Наконец из-за ближних домов чередой выехали подводы. Он достал кисет, отсыпал в ладонь и отдал его вместе с обтрепанным квадратом газеты под жадные взгляды мужиков, подосадовав своей промашке — он забыл попросить табаку... Первой подъехала бричка, уставленная бидонами. Рядом с возницей сидел Гнездилов.
— Полухина не было? Видно, споткнулся где-то... Это тебе в дорогу,— указал он на бидоны и мешки с хлебом.— Ну, а ты чего невеселый сидишь? Кажется, сделали все, как в твоем предписании. Или дороги боишься? Так я тебе самую хорошую выбрал. — Он тяжело присел рядом. — Красивую и короткую. Все лесом, воздух хороший, птички поют — и всего-то тридцать верст. К утру на месте будешь.
Легкость слов его не вязалась с печальным взглядом.
— Курева бы нам...
— Это можно.- Гнездилов подозвал возницу, достал бумажник.— Доедь до Варлама, купи у него связку табаку. В райкоме, у Григорьевны, возьмешь десяток старых газет... Скажи, я приказал, и немедля сюда.
Когда бричка отъехала, пояснил:
— Будет у тебя провожатым. Теперь слушай... Тебя как звать-то? — Он крест-накрест черкнул в записной книжке несколько линий, одну, с кружком в конце, жирно выделил и вырвал листок.
— Смотри внимательно, Максим. Это — твоя дорога, а это — село, куда тебе надо. Разберешь? Вот дорога, вот село. Я помечу.
— Зачем, если провожатый есть?
— Мало ли... не помешает... Село хорошее, живут в нём неплохо, поэтому твоим повезло — других вообще в пустое место определяем. У тебя их сколько?
— Сто девяносто четыре человека вместе с детьми и стариками.
— Это всего. Но размещать их надо семьями. Семей сколько?
— Осталось тридцать восемь,
— Было больше?
— В четыре раза. Мне повезло — в Челябинске попал под формирование. Достались одни семейные...
— Все равно партия крупная. Когда доберешься, людей и документы на них сдай председателям и комендантам. Они знают, что делать дальше. Кстати, передашь записку Строкову, председателю колхоза. Я здесь в отношении посевной требую, пусть посоображает с активом... Доведешь, сдашь — не забудь с них взять расписку в том, что они приняли от тебя и разместили под свою ответственность столько-то людей. Без нее мы тебе обратные бумаги не оформим. Хотел бы еще попросить: будешь в селе — приглядись к председателю колхоза, послушай, чем сельсоветчики дышат, что за настроение у них. Скоро сев, а я, признаться, давно к ним не заглядывал. Чувствую, передоверился Строкову.— И, понимая явную странность своей просьбы к незнакомому человеку, которому сейчас наверняка не до чужих забот, как бы оправдываясь, пояснил:
— Вконец закрутился. Третий месяц мотаюсь по городам, скачу с паровоза на паровоз, по заводишкам, предприятиям, выколачиваю для них,— кивнул он на опушку. — А в села кого попало не пошлешь, самому надо. Говорить тебе с ними придется, вот ты, будто ненароком, и зацепи посевную. От тебя они таиться не станут, а свежему взгляду виднее...
— Хорошо, послушаю... А где этот, из милиции? Он точно найдет подводы?
— Обещал — значит, найдет... Да, напомнил ты мне...— Гнездилов оглянулся на конвоиров, понизил голос.— Вчера нарочный приезжал из Озеречья, дальнего села нашего района... Безобразят у нас. Полухину я пока ничего не говорю, не то он такие маневры наведет, что я людей в поля не выведу.
— Банда? — равнодушно поинтересовался Похмельный.
— Что ты! — испугался Гнездилов. — Нет... По-моему, мужики просто дурью маются. Объявился здесь некий Ганько. Слышал я, уголовник, судимости есть, побеги. Официальных данных на него нет. Но вот что дружки думают — не понимаю. Ладно были бы идейники какие или из бывших, а то ведь, говорят, мужики из местных сел. Конечно, возмущаться нашими действиями за последнее время они вправе, не отрицаю, но не таким же образом.
— А каким? Не сами ли мы заставили их за обрезы взяться?
— Ни с топором раньше, ни с обрезом нынче крестьянин себе счастья не добывал. Забыл двадцать первый год? В феврале у Нового Яра нашли убитого, по слухам, их рук дело. В марте выдали в Озеречье в семфонд пятьдесят пудов кубанки. То ли вызнали, то ли случайно встретились, не знаю, но кучерам накостыляли, подводы увели вместе с лошадьми по сей день неизвестно куда и записку оставили: «У грабителей — угнетенному крестьянству». Четырнадцать мешков семян пропало! У меня три дня все из рук валилось... Нарочных стерегут на дорогах, пакеты вскрывают.
— Хотят быть в курсе событий.
— Ума не приложу, чего они хотят.
— Может, и вправду бедноте отдали?
— Кой черт! За приют да самогон отдали.
— И поймать нельзя?
— Можно, наверное... Мне шум поднимать сейчас нельзя. Окружком, в случае неудачи, предпримет такие меры, что пострадают вновь многие невиновные люди в селах. У нас это запросто... Ганька впрямую не взять, так, чтоб поехал — и поймал. Людей у него мало. Нашкодят — и по домам. Попробуй, догадайся, кто это. Собираются где-то в лесах, на кордонах, на так называемые «совещания», и оттуда — на разбой, другого слова не нахожу.
— Значит, банда, чего уж здесь скрывать,— жестко определил Похмельный.
— Банда не банда, но на то похоже,— нехотя признался Гнездилов.
— А откуда известно, где собираются? Есть сведения?
— Да нет никаких сведений. Все с десятых слов. Сунулся Полухин по одной ниточке, дошел до третьего человека, на том и кончилось. Он же не каждый день на дорогах, а люди боятся. Нас боятся, Ганька боятся...
— А облавы?
— Мне наши партийцы предлагали. Вряд ли. Ничего облавы не дадут, только народ взбулгачим. Я, честно говоря, тянул время, думал, одумаются мужики. Сейчас для них повернуло вроде бы на лучшее. Но, гляжу, неймется, видимо, нам по-хорошему не разойтись. Чувствую, что у Полухина какой-то пинкертоновский план: тех кучеров с собой всякий раз берет в поездку, знакомства завел, приятельствует со всякими. Я его не расспрашиваю, жду, пока сам похвалится, и после сева — налягу. Вызову из округа конный полк, проведем облавы, аресты. Раньше надо было негодовать и не так... Я к чему тебе рассказываю: возможно, встретитесь с ним на дороге, так чтоб без паники. У тебя сколько винтовок?
— Десять.
— Сам с оружием?
— Да, наган.
— Так у тебя целый отряд! Я уверен: обойдет он вас десятой дорогой, если увидит. Взять с вас нечего, а шум ему, как и мне, сейчас поднимать не следует. Но ты дорогу не растягивай, иди быстро... Знаю, что устали, что трудно. В селе отдохнут... Все я, парень, знаю...
— Теперь понятно, к чему провожатый,— усмешливо посмотрел на него Похмельный. — А поймать его можно без всякого шума. У вас, видать, своих людей в селах нет. Сейчас не таких субчиков в мешок суют. Жаль, что не у вас работаю. Я бы его, гада, со своими ребятами давно бы на цепок посадил. — Сказал он вроде бы вскользь, но все равно вышло некрасиво.
— Так то ж ты! — с наигранной значимостью ответил Гнездилов и улыбнулся.
За спиной послышался стук телеги. Оба оглянулись, К вырубке подъезжало еще три подводы. На первой кучеровал Полухин, остальными правили местные ребятишки. Он лихо соскочил, захлестнул вожжи за ступицу.
— Получай обещанное, вези своих стариков. Шинели не забудь, мне их сдавать надо. — Похмельный и Гнездилов поднялись. — Сделали все, что могли, Иван Денисович. Время на вечер, пусть уводит.
— Подожди... Ты, может, покормишь их перед дорогой?
Похмельный помедлил с ответом.
— И надо бы, но не стану. Отойдем верст на пять. Поляны-то есть или все лесом?
— Есть... Ты хоть детей попои. Я для них бидон сливок выпросил и хлеб свежий...
Гнездилов посмотрел на вырубку и вновь отяжелел лицом в печали.
— Да, не сладко им. Хлебнут свое... Я вот уже третьих по счету сам принимаю, а все не привыкну. Понимаю, что не на смерть ведем, но жить и работать,— а не могу. Мужики — куда ни шло, но гляну на детей, женщин — сердце давит...
— А лошадей дать не хотел,— заговорщицки подмигнул Полухин Похмельному.
— По живому рубим. Все бы нам быстро, все бы нам процентно. Палка, она о двух концах. Еще икнется нам! Не пришлось бы впоследствии...— Он не договорил, потерянно повел рукой.— Что теперь губами чмокать! Нам теперь остается одно — по-человечески доводить начатое... А ты, парень, небось привык, а? Смотрю на тебя — крепко держишься, — с завистью заглянул Гнездилов в лицо Похмельному. — Тебя это дело не мучит?
— Не мучит.— Похмельный отряхнул брюки, поправил кепку. — А от ваших страданий хорошее средство имеется — посмотрели бы на них не здесь, а там, на родине, послушали, еще лучше — поработали бы на моем месте, и все как рукой сняло бы.
— Ух ты! — вспыхнул Полухин.— На его, видите ли, месте. Каждому надо быть на своем месте. Нечего примерять и предлагать чужое. Мы и на своих местах насмотрелись и наслушались... Ты как поведешь?
Похмельный пожал плечами:
— Как обычно.
— Тогда не тяни время, веди. А мы здесь постоим; и послухаемо и побачимо,— с издевкой прошелся Полухин по украинскому выговору Похмельного, но тот его уже не слушал — он весь подобрался, недавняя ленца в движениях и словах исчезла, на лицо его, мелкое и красивое, легло то жесткое выражение, при котором лишних вопросов не задают.
Он поднял конвоиров, подозвал нескольких мужиков и теперь властно отдавал приказания:
— Готовьте людей. В подводы посадите детей и стариков. Места останутся — сажайте с грудными. Сажайте по совести. Увижу в бричке кого из вас — сниму, навьючу и буду бегом гнать до места. Всем дошло? Ты, Хорошков, пойдешь впереди, с провожатым... Кстати, где он? Едет? Пойдешь с ним. Заметишь неладное на дороге — стреляй вверх. Остальные пешком. Кормить будем на первом привале... Нет, голуби, бабы не хуже вас могут лошадьми править. На своих дотопаете. Рассаживайся!
И вновь, так же, как на станции, Гнездилова тяжело поразили сборы людей. Бабы с детьми, старики, подростки обступили подводы, поднялся крик, споры, толкотня, просьбы, с руганью ввязывались мужики.
К подводам прошел Похмельный, и шум стих. Вскоре они были до отказа набиты людьми. Тем временем подъехал провожатый, еще несколько стариков с детьми сели в бричку, и Гнездилов, пристально следивший за людьми, заметил, что из всех усаженных только один старик благодарно кивнул, и то непонятно кому: то ли провожающим, то ли провожатому, стоявшему рядом с Полухиным.
— Все,— сказал Похмельный и достал часы.— Пятый час. Пора...
Полухин с начальственной строгостью спросил:
— Не боишься лесом? Может, тебе конвой усилить? Похмельный поморщился:
— И этот лишний. Куда им бегать? Баба с детишками не побежит, а мужик от семьи тем более. Хотя черт их знает! Они сейчас при таких мыслях, что всего ожидать можно.
Гнездилов попросил:
— Обратный паровоз послезавтра, поэтому ты не торопись из села. Возможно, там твоя помощь потребуется... Мало ли какая! Сам же говоришь: всего ожидать можно.
Его поддержал Полухин:
— Возникнут происшествия: драки, скандалы или, чего доброго, твои взбунтуются — под винтовку и ко мне. Я им другое место найду, где ругаться не с кем. Да скажи комендантам, пусть держат в строгости. И меньше бражничают. Есть там один. Иващенко, кажется, его фамилия... Да там не он один! — И примиряюще подал руку: — Потерпи, тебе немного осталось. Отведешь, вернешься, на паровоз — и домой к жене, детям, и кончится твоя работа, и начнется наша... Или еще привезешь? — На этот раз он подмигнул Гнездилову.
— Да нет, — холодно освободил руку Похмельный.— Хватит. Навозился. Мне и этих до смерти помнить... Пойду я, товарищи. Спасибо за помощь. — Он, прощаясь, тронул козырек кепки и пошел догонять и подводы, и пеших людей, которые прошли вдоль вырубки к дороге и длинной рваной лентой вползали в лес. Ушли с опушки и Гнездилов с Полухиным, оба со сложным чувством неясной тревоги, виновности и вместе с тем — некоторой облегченности.
Обоз скрылся в лесу. Там, где только что были люди, крики, кони, сборы и скрип телег, наступила тишина, остались лишь чернодымящиеся пятна затоптанных костров. Вездесущие воробьи тут же налетели с жадной проверкой, гневно закричали, не найдя ни единой крошки хлеба, но мелкое лесное зверье еще долго обходило место привала с его отвратительным запахом человека и гари.
глава 3-я http://www.proza.ru/2013/02/08/1774