ГЛАВА 5.
НОЧНЫЕ ПОХОЖДЕНИЯ.
Не всегда друзья сидели вечерами в фургончике. Раздолья хватало в селе.
У кого только всей компанией ни перебывали тем летом, с кем только ни повидались, кого только ни навестили! Знакомые и приятели, дальние родичи и бывшие учителя, одинокие старики и многодетные семьи. Всюду приходили не с пустыми руками, принося и сладости, и первые фрукты, и цветы, и игрушки. Ходили и всей бандой, и только вчетвером: Мари, Кэр, Юрик и Боря.
Именно с малым составом и случился примечательный случай, который повлёк за собой такие непредсказуемые, серьёзные, драматические последствия.
…Малыши в тот день, накупавшись в пруду, легли спать с курами, едва солнце зашло за гору.
Мать Варвара, полив огромный огород из арыков, орошающих всё село, тоже устала и ушла раньше на покой.
Мари с племянницей, пообещав, что попьют чай и тоже пойдут на боковую, сидели в темнеющем саду, взгрустнув – не хотелось ещё в постель.
– Кэр, Мари, чего грустите? – Боря и Юрик перегнулись через забор. – А где все ваши? – недоумевая, взирали на тёмные окна дома. – Уже спят?.. Во дают! Вы, надеемся, не собираетесь спать? Время шепчет: «Займи, но выпей!»
– Есть предложение? – хором ответили. – Надоел ваш фургон. И рожи ваши тоже… – смеясь, подзадоривали парней. – Мы не пойдём в кроватку, если предложите что-нибудь необычное.
Парни переглянулись, почесали головы, задумались.
Девчонки продолжали спокойно пить чай, наслаждаясь необычной тишиной – даже не слышался лай собак.
Тёплый ветерок шелестел листвой, где-то очень далеко в горах заклюкала совка-плакса: «Ки-ля-ю… Ки-ля-ю…» Застрекотали цикады на шпалере виноградника над цементированной дорожкой двора. Мягко булькала вода в арыке под деревьями – полив и спасение сада. Завтра не войдёшь – завязнешь…
– Есть предложение! – Боря смотрел без улыбки, облокотившись на верхушки штакетника. – Прихватите кофточки и выходите.
Заинтригованные, выполнили приказ без вопросов – вошло в привычку: не спрашивать, ничему не противиться – полное доверие.
Парни вывели за село и пошли в сторону завода.
Ночью в темноте горы казались ещё огромнее и массивнее, и Кэр сразу вспомнила свои первые страхи.
– Ой, так и кажется, что они упадут на голову и всех привалят! – вжимала белокурую голову в худенькие плечики, нервно оглядываясь. – Знаю уже, что не осыпятся, а всё равно страшно. Они мне во сне часто снятся, будто завалило меня, а я не могу освободиться, кричу…
– Переутомление и переизбыток эмоций. Пройдёт, – Мари успокоила, обняв за плечи. – Ещё с сожалением будешь вспоминать. Они такие: увидев, влюбишься и не забываешь уже ни на миг.
Долго гуляли по дороге, прорезанной в горах, над ревущей далеко внизу под крутым откосом речкой Оспанкой. Любовались причудливыми очертаниями громад: стали неузнаваемыми, чужими, пугающими, порождающими странные образы и древний первобытный страх перед могуществом Её Величества Природы и Стихии. Следили за полётами самолётов, точками спутников на далёких космических орбитах, хорошо видимые здесь, на высоте выше тысячи метров над уровнем моря. Величественный и таинственный купол ночного неба медленно и ощутимо вращался над головами, в чём убедились, посидев неподвижно полчаса на мягкой, тёплой ещё траве спорыша, птичьего горца. Мириады звёзд и яркий, бесконечный, причудливый рисунок Млечного пути здесь был, как нигде, ясным и чётким – сказывалось отсутствие искусственного освещения и близость городов. Там нет такого неба!
…На обратном пути неожиданно, без договорённости и сговора, зашли к однокласснику Касыму Касимову, который тяжело и долго болел, почти не выходя из дому.
– Юрик, пройди тихо, разведай обстановку, – прошептала на ухо Марина.
Кивнул, неслышно проскользнул в низкую калитку заднего забора сада Касимовых.
Вернулся скоро, помолчал, видимо, решаясь на что-то трудное или неприятное. Услышав тяжёлый соп Мари, вздохнул и сдался.
– …Значит так: Кася дремлет на диване под персиком справа от веранды.
Подробно отчитывался в проделанной работе ровным отстранённым голосом. Знал: не расскажет, Мари сама пойдёт – характер.
– Там дорожка видна хорошо, лампочка над дверью дома всё освещает. Во дворе никого, окна в доме темны – все спят. Собака отвязана, поблизости не увидел – бегает где-то. Если увидишь, не пугайся. Хоть и алабай, но смирный. Кличка Каныш, – коварно усмехнулся. – В честь бывшего председателя сельсовета назвали, не иначе…
Выслушав, задумалась на минуту, подняв указательный палец вверх, призывая друзей к полнейшей тишине.
– Важная какая… – тихо прыснули парни, переглянувшись. – «Чапай думать будет», в общем. Ох, и придумает сейчас…
– Так, пацаны, затихли: ни звука, ни шороха, – говорила, заходя в чужой сад. – Стойте вон там, под сливой, и не дышите даже! – показала в темноте всем кулак, погрозив. – Кэри, ничему не удивляйся и не смейся – всё испортишь.
Подошла к калиточке, оглянулась, хитро улыбнувшись. Окинув взглядом ватагу напоследок, вскинула голову и с тихим «Ха!» пошла, вильнув попой.
Боря потёр руки в радостном предвкушении изысканного и редкого представления, зыркнув гордым карим взглядом на друзей, словно говоря: «Сейчас убедитесь: Маришка – гений!»
Юрий, довольно хмыкнув, нежно обнял плечики юной москвички и ласково пожал ладонью, заглядывая в темноте в хрустально-серебристые глаза, шепча на ушко что-то невинное, успокаивающее, даже смешное – тихонько прыснула в кулачок.
Борис не смотрел на них – волнуясь, превратился в слух.
…Беззвучно открыв калитку, Мари неслышно пошла по сухой прохладной траве, завязывая на ходу в высокий узел расстёгнутую крепдешиновую блузочку сиреневого цвета, делая из неё коротенький топик, практически полностью обнажающий тело.
Подойдя почти вплотную к диванчику, где дремал Касик, расстегнула наполовину молнию тёмно-синих брючек-бананов и спустила до половины бёдер, превратившись в восточную одалиску: кофтёнка, едва прикрывающая грудью и шальвары критически низкой посадки. На голову положила наискосок синий шёлковый носовой платок с кружевами ручной вязки по краям (подарок казахской «сестры» Розы), завязав с одного угла и повесив узелок, опушённый гипюром, между бровями, закрепив ткань «невидимками» над ушками.
Замерев, повертела головой, на цыпочках метнулась к вишне, сорвала на ощупь пару ягод, обвела ими контур глаз на египетский лад, а-ля Клеопатра.
Вернулась к дивану, вздохнула, собираясь с мыслями и силами. С открытыми, сияющими в ночном сумраке потаёнными изгибами тоненькой фигуры, с прикрытой платочком до глаз головой, была не только правдоподобно-волшебна, ощутимо-нереальна, но и смертельно, опасно притягательна – превратилась в роковую арабскую красотку, звезду гарема. Хихикнула коварно, в предвкушении прикусила покрашенные той же вишней пухлые губы:
«У Касыма нет шансов на выживание, как и на сохранение трезвого разума! Давно “таял” от меня, “ел” глазами – пришла пора расплаты. Или платы?.. – хохотнула-икнула, отчего-то сильно заволновавшись. – Почему накрыло ощущение дежавю? Откуда твёрдо знаю, что эта сцена уже была сыграна однажды? Бред! Нет и не могло такого быть – впервые у Касимовых в саду. Что же происходит сейчас? Почему словно всё вижу наперёд? Что будет беда… Тьфу на тебя, дура! Не порть ребятам вечер!»
Одёрнула себя, затолкала навязчивую картинку-провидение в подсознание, продолжила выполнение гениального плана мести.
…Кася лежал, почти сидел на низком диване под навесом во дворе, обложенный подушками, и мирно дремал. Нечаянно открыв на лёгкий шорох ветра глаза, увидел Марину возле ствола персика. Долго смотрел на призрачную полуобнажённую девушку, прислонившуюся в корявому стволу и томно обнявшую его голой левой рукой, обвив, подобно змее Эдема. Правой медленно скользила по изгибам тела, повторяя плавные, чувственные, волнующие очертания, словно растворённые чересполосицей света и темноты, образованной горящей у входной двери дома электрической лампочкой. Принимая её появление за сладкий сон, мягко улыбнулся и… опять смежил веки.
– Я тебе снюсь, – тихим голосом стала нашёптывать. – Я так скучала по тебе, Касимка! Ты мне рад? Ждал?
– Да, – грустно прошептал, – очень рад… И ждал, – мгновение помолчав, вдруг вскинулся, привстав. – Маринка? Так это не сон?
– Сон. Я не здесь, Я за тысячу вёрст. Я к тебе прилечу даже в лютый мороз! Ты меня позови, мой любимый Касым. Если сладок твой сон – познакомь меня с ним…
Продолжала стоять в тени персикового дерева, говоря тихо, шелестя невесомо, как ветер. Волосы мягко колыхались и закрывали лицо, только сияли светящиеся таинственным изумрудным светом глаза в ночной мгле.
Бедный Кася блаженно улыбался, не понимая – сон ли это? Не решаясь закрыть глаза, боясь спугнуть неземное видение, дышал худой грудью часто, с хрипом, словно из последних сил сдерживая рыдания, руки нервно сжимались-разжимались, терзая старенькое верблюжье одеяло.
Вдруг кто-то из ребят сдавленно чихнул и… разрушил чары!
– Заразы!.. – взвыла Марина.
– Ребята! Так это вы?
Касым с трудом встал с ложа, укутав больные почки тулупом.
– Эх… Испортили такие стихи! – подошёл к гостье. – За такие строки прощаю твою шутку, Мариша.
Легко обнял, дохнув тошнотворным запахом денатурата и камфарного масла. Невольно задержал влажные холодные руки на её горячем обнажённом теле, трепетно скользя вялыми пальцами по лопаткам, спинке, тоненькой талии, верху худых бёдер. Вглядывался в причудливый наряд и платок на голове, рассматривал опушённый кружевами узелок между бровями. Ахнул безмолвно: «Как старинный головной убор из серебряной скани с сапфиром! Изумруд её глаз и синева… Небо и трава… Красавица моя…» С болью и полной безнадёгой улыбнулся в мерцающие девичьи глаза какой-то совершенно обречённой, убитой улыбкой.
– Спасибо. Ты всегда умела сочинить самый красивый короткий стих и преподнести его, как драгоценный подарок. Благодарю, Мари. Я его не забуду до последнего моего вздоха… – глухо и понуро, больше ни на что не надеясь. – Рахмет!
Порывисто обняв его, не нашла силы что-то сказать, тронутая искренней радостью и печалью, абсолютно мусульманской покорностью судьбе и близкой смерти: «Ля иль Алла». Сердце больно сжалось, встрепенулось смертельным ужасом: «Нет! Не позволю! Не допущу! Удержу…»
– Так, Кася… Хорош тут в одиночку умирать, – решительно сказал Юра, подойдя с ребятами ближе. – Ты уже на ногах? Вот и отлично. Пойдём с нами!
– Юр, я не уверен…
– Касым, мы далеко не зовём тебя. Ты давно был у Балибека? – решительно заговорил Боря. – Я тоже. Сто лет по-дружески не сидел с ним! Пошли потихоньку, – видя, что он смотрит на Мари повлажневшими, безнадёжными, жалкими глазами, тихо прибавил: – Марина тоже его ещё не видела с момента приезда. Проводишь по-свойски? Будешь переводить, если понадобится. Поможешь ей. Забыла уже язык – годы берут своё. Прикроешь неловкость, как всегда. Лады?..
Аргумент был железным и безотказным – честь гостьи. Это и стало решающим в споре.
Гурьбой покинули тёмный фруктовый сад Касимовых и двинулись опять в сторону завода, идя мимо пруда, чёрного и безмолвного.
Кася не выпустил Мари из рук, обняв за талию ещё в саду. Рука согрелась на скользкой ткани блузки (привела в порядок, как и брюки) и невесомо покоилась на девичьем бедре, ощущая его плавность при каждом движении и шаге.
При невольной остановке, когда переступала камень на дорожке или выбоину, мягко прижималась, ища опоры, а он летел на крыльях нечаянного счастья, заметно дрожа руками и телом. Ласково положила ладошку на мужскую кисть, тихо о чём-то заговорила…
Касым не понимал смысла слов: прислушивался к её нежному голоску, вдыхал незнакомые лёгкие духи и жил этими минутами. Боясь чем-то обидеть ненароком, даже не косился взглядом, просто касаясь, чувствуя, ощущая, внимая, впитывая, растворяясь.
Тайком вздохнула, деликатно смолкла. Боль, что сейчас кричала в нём, слышала всеми порами тела: «Любимая! Желанная! Не моя ты… И не станешь… “Ухожу” я… Только не видать мне Райских кущей – не стал мужчиной, не получилось как-то… Иншалла… Мактуб…»
Закрыла на миг глаза, безмолвно простонав:
«Бедный. Ещё один пропавший без вести в омуте моих нечеловеческих глаз. “Джутовоглазая ведьма” или “Чигинда”. Да-да, знаю, как меня за спиной называют мусульмане, неизменно показывая вслед знак охраны от козней шайтана и рисуя “Глаз Пророка” на груди. Как старики ни боялись, ни ограждались, ни перешёптывались злобно, а их сыновья и внуки не могли спокойно пройти мимо меня. Так было всегда, с самого раннего детства, с яслей. Касым тоже пал. Даже не смог решиться на связь с женщиной. Несчастный…»
В полночь оказались у дома Балибека Казыева, одноклассника.
Дом стоял на улице Речной невдалеке от знаменитого горного водопада, излюбленного места отдыха сельчан. Его рёв был слышен в ту тихую ночь даже возле ограды дома Бека.
Открыв железные ворота на тихий стук и, прежде приветствий услышав от гостей извинения, обалдел от радости:
– Не извиняйтесь! Не важно, во сколько к тебе пришёл гость, его привёл в твой дом Аллах – будь рад! Добро пожаловать!
Со всеми обнявшись и расцеловав девушек, засуетился, забегал.
– Бек, сядь! – шикнула Мари, боясь, что перебудит многочисленную семью. – Мы пришли просто посидеть, повидать тебя, – видя непонимающий взгляд, разрешила. – Принеси из погреба пару банок компотов. Я помню, какие вкусные компоты закрывает твоя мама Асель.
– Ой, да я мигом. Борь, помоги! – на ходу негромко крикнул.
Остальные быстро освободили стол на летней веранде во дворе дома, следя, чтоб друг сдуру не ринулся внутрь за чем-нибудь, рискуя поднять обитателей на ноги. Обошлись малым.
Сидели в притемнённой летней кухне-веранде, тихо беседовали, попивали разные напитки из пиал, которые Марина нашла на полке здесь же, не позволив Беку вломиться в спящий дом за стаканами.
Разговаривали, вовлекая в живой разговор хворого Касю – только слабо отмахивался.
– Так хорошо сидим! Не волнуйтесь за меня. Сегодня не умру. Хочу ещё порадоваться с вами, ребята! – улыбался, сияя просветлённым и довольным лицом, радостно поглядывая на Мари, редкую гостью. – Стихи мне сочинила, благодарю. Или они с музыкой? А песни будут?
У неё застрял ком в горле, слёзы начали щипать нос, грозя залить солёной влагой усыпанный гравием из гранита двор. Быстро склонила лицо к пиале, делая вид, что пьёт уже выпитый клубничный компот.
– Бек, тащи гитары. Только тихо! – Боря пришёл ей тут же на помощь. – Мухой слетай!
– Они у тебя за спиной! – засмеялся, указывая на висящие в тёмном углу веранды гитары. – Целых три штуки! Руку протяни. Сам часто ночами тут бренькаю от скуки.
На время девушка была спасена. Удалось быстро справиться с тихой отчаянной истерикой.
«Как страшно сознавать, что едва уеду, Каси не станет! Такого тихого, беззлобного, с привычной мягкой улыбкой на губах: тонких, почерневших от долгой болезни и частых температур. Не будет друга детства и преданного обожателя моего скромного таланта. “Уйдёт” Касимка, Коська, Косой заяц, Нанаец… Совсем молодого парня вскоре завернут в ковёр и отнесут быстрым шагом на далёкое мусульманское кладбище. Туда, куда нельзя будет сходить, поплакать над неприметным глиняным холмиком, попросить прощения за то, что не досказала при жизни, не додала внимания и любви, чего так и не увидел в моих глазах: ответного сердечного чувства. Ни разу. Только дружба и братские объятия в редкие радостные мгновения…»
Парни начали играть на гитарах, петь старые и новые песни, головами и смешными гримасами призывая девчонок присоединиться к самодеятельности.
Отмахивались, отнекивались, ссылались на дурной голос и сырость, внезапную глухоту и инфлюэнцу, ринит и паротит…
Не прошло и десяти минут, как Маринка забыла обо всём: пела, читала под тихий перебор струн стихи, любимые Касымом, исполняла вокализы, едва звучала знакомая музыка без слов.
Любимые песни, мелодекламация и соло для голоса с инструментом – то, что так уважал Кася. Этого сейчас и ждал: концерта только для него. Одного. Что и подтвердил, не сводя с Мари горящего агатового взгляда, сильно сжав чёрные губы, стиснув скулы, заскрипев зубами.
Терпеливо смотря в узкие раскосые глаза, Мари светло улыбалась, гладя взглядом и теплом сердца измученное болезнью и страхом близкой смерти юношеское тело и детскую незрелую душу.
Постепенно всеобщая неуловимо-тяжёлая грусть растворилась, стали слышны анекдоты, шутки, воспоминания былых школьных проделок.
Восстановив душевный настрой, решила пошутить, как Касимке нравилось, но случалось теперь так редко.
Подняла указательный палец вверх и стала ждать, когда ребята обратят на это внимание, стихнут и настроятся на новое развлечение. Как только всё стихло, и стал слышен неумолчный шум ревущего водопада, встала посреди веранды в позу артиста античного театра Колизея и нарочито томным голосом изрекла, горестно заламывая худые ручки-веточки.
– Нарцисс, изысканный и тонкий, расцвёл на солнечном пригорке и, наслаждаясь жизнью миг, услышал рядом злое: «Вжжжик!» Он, срезанный косой наточенной, лишь грустно прошептал: «Всё кончено…»
Постояла в трагической позе, прижав сцепленные в замок кисти ко лбу, очнулась, расцепила, выпрямилась. Поклон выполнила по всем правилам древнего театра: сначала раскинула руки, словно приветствуя тысячу зрителей амфитеатра, потом, приложив правую руку к сердцу, а левую держа на отлёте; низко поклонилась в пояс почтенной публике. Поднявшись, широко раскинула обе руки, шевеля пальцами, подзадоривая, призывая публику оценить очередной выход на сцену именитого артиста и лучшего поэта античности.
Замерев с открытыми ртами, парни сидели, не шевелясь, пару минут, потом взорвались тихими аплодисментами и вполголоса стали кричать: «Браво!», «Бис!»
Кася только грустно смотрел тёмно-карими глазами, в которых было столько боли, тоски, восхищения и…
Отдыхая, молча усмехнулась:
«Давненько мы вот так, запросто, не вваливались к Беку в гости. Это случилось года три назад, когда в августе 86-го неожиданно, абсолютно стихийно, без предварительного сговора собрался почти весь класс. Получилась незапланированная встреча бывших одноклассников.
Как же мы тогда все были рады!.. Многих бывших учеников класса я видела впервые после 7-8 лет разлуки!
Тогда также собрались в доме Бека к вящей радости его многочисленной родни:
– Той! Самый настоящий! С множеством гостей, с пловом в огромном казане, с радостным безбашенным молодёжным весельем! Гости! Друзья! Почти наши дети…
Праздник тогда затянулся на целые сутки!
Оторвались душой и телом. Кое-кто в буквальном смысле. Сколько произошло измен, и физических, и моральных, и визуальных! Я-то всё увидела и почувствовала. Озорники какие! Всё-таки реализовали в те дни свои школьные влюблённости и потаённые желания! Годы и опытность многим развязали руки и отпустили тела, – хмыкнула, покачала головой. – Интересно было бы посмотреть их детей и понять, от кого появились… – сникла, вздохнула протяжно и виновато. – Хорошо, Нурлана тогда не было. Со мной могло случиться то же самое. Это всегда было выше нас… Погубила бы парня морально, а мне загул мог стоить головы. Да и ему тоже! Как крошки, смели бы нас мои соглядатаи! Вечная неусыпная стража…»
…Часа в два ночи бабушка Бека проковыляла в интересное место.
Все затихли, погасив свет, присели ещё ниже за столом, чтобы не напугать спросонья бабу Дилю.
На обратном пути она всё-таки заметила людей зоркими глазами истинной горянки, дочери потомственного пастуха, и… накинулась с руганью на Балибека!
– Это что же за безобразие такое? У нас в гостях, в моём доме, такие почётные гости, и сидят за пустым столом?! О, Аллах! Уж прости неразумного болвана, нашего любимого внука и сына, что не научился он, как положено, встречать дорогих гостей! Забыл законы гостеприимства! Опозорил невежеством наши седые головы и этот Тобой благословенный кров! Не уважил…
Кричала и ругалась на казахском, думая, что русские не поймут.
Марина тихо на ушко пересказывала её излияния Каринке (Касым деликатничал и не всё переводил), и она уже корчилась от смеха, зажимая рот руками.
Выговорившись в адрес глупого внука, Диля на страшно ломанном русском языке стала приветствовать девушек, извиняться, и сколько они ни говорили, что уже уходят, что зашли на минутку, время позднее – тщетно. Подняла, старая упрямица, маму Бека, Асель, и заставила встречать внеурочных визитёров, продолжая занимать учтивым разговором дорогих гостей.
Терпеть её смешные коверканья не было никаких сил!
Мари, стараясь не смеяться, стала помогать в сервировке стола, выслушивая возмущённые протесты со стороны старших женщин. Когда и бровью не повела, лишь широко улыбнувшись, и продолжила работу, вспомнили, что этот номер с ней не проходит.
Стали смеяться, говоря, что по характеру гостья такая же упрямица, как все женщины их семьи:
– Своя! Приживёшься быстро!
Этим вогнали в ярую краску Бека!
Парни не заставили себя ждать: накинулись с издёвками на младшего хозяина, подкалывали и издевались над пунцовым беднягой.
Он же старательно прятал глаза, страшась, что они выдадут давно скрываемые чувства по отношению в Марине. Его спасло только то, что стол уже был накрыт.
Всех попросили помыть руки и сесть ужинать.
– Вернее, ночёвничать! Или раннезавтракать! – и тут ребята нашли повод посмеяться.
– Вся пища, что до восхода солнца принята – это ужин, – поучительно и тихо проговорила Асель, укорив долготерпимыми раскосыми карими глазами мальчишек-переростков. – Должны сами знать. Родились, выросли, живёте здесь постоянно, всё видите и помните.
Бабушка, воссев во главе стола у кипящего самовара, продолжала вести смешащую всех русскоязычных беседу, а они старались не ошпариться чаем, давясь смехом и угощением.
– Аййй! Какой гостя у мене в дом! Ээээ! Пащему ти мене не сказал, что ти мой гость? А?
Баба Диля всё обращалась к Марине, подавая то пиалу с тёмным горным мёдом, памятуя, что он понравился ей в прошлый раз, то разламывая руками лепёшку-кумбеш и протягивая Карин, на что та страшно краснела, а подруга ей делала глазами «бери!», подмигнув.
– Аййеее! Какой карош кыз! Нищега не жалка! Кущай!
Наевшись выпечки и сладостей, выпив целый самовар (иначе бы не отпустили) чаю, всей компанией стали прощаться с радушными хозяевами, пожимая руки, целуясь-обнимаясь на прощанье, обещая, при первой же возможности, опять навестить их кров.
Не переставая причитать и благодарить за посещение дома, старшие Казыевы проводили всех за ворота, долго махая вслед и выкрикивая сердечные пожелания здоровья, счастья, богатства…
Мари безмолвно поражалась: «Казалось бы: ситуация для нас, русских, неприемлемая, неприличная – незваный гость, а для казахов – дар Аллаха, и в какое бы время он ни прибыл – радость! И не важно – день то или ночь, лето или стужа – благодари, принимай под своим кровом и будь счастлив. Мало того – защищай до последнего вздоха! Удивительный народ!»
Разгулявшись, опившись свежего крепкого цейлонского чая, компания не захотела расстаться тотчас – душа требовала приключений и новых впечатлений.
Посоветовавшись, пошли на водопад. Ночью. В кромешной тьме. Сумасшествие в чистом виде!
Их Ангелам-Хранителям в ту ночь пришлось работать не только сверхурочно, но и с удесятерённой силой! Спуск к жерлу и днём-то лёгким не назовёшь, а тут… Как не переломали ноги-руки-шеи?!
И ведь дошли! Да ещё и сели на крайние каменные плиты, свесили ноги и стали ими болтать над пропастью, смотря вслед ревущему, шипящему, низвергающемуся в черноту и мрак потоку воды, кидая туда камешки и фантики от конфет, которые насильно рассовала по их карманам баба Диляра на прощанье.
Февраль 2013 г. Продолжение следует.
Фото из личного архива: канал оросительный, рукав Оспанки.
http://www.proza.ru/2013/02/08/507