Каждая сказанная подполковником фраза воодушевляла его самого. Здесь, в своей части, он чувствовал себя как маршал на параде, который командует строем элитных бойцов. Старый кадровик не изменял привычке, при каждом случае просветить новобранцев идеологически правильно, поддержать их морально, чтобы они ничего такого плохого не подумали об армии. Ему это удавалось. Строй уже без напряжёния внимал красивым словам коменданта. Все несколько расслабились, при мысли, что проведут эту ночь спокойно. Виктор тоже успокоился. Мысленно перефразируя коменданта, он решил, что армия своего рода лотерея или жребий, которым движет случай. «Ну, а мной – счастливый случай» - убеждал он себя. Комендант говорил бы ещё, да было уже за полночь, ему напомнил об этом простуженный офицер.
- А сейчас вас вкратце ознакомят с уставом части! Константин Михайлыч, продолжайте - обратился он к больному офицеру и удалился.
Капитан открыл папку и едва слышно стал читать, останавливался, чтобы откашляться и продолжал снова бегло, глотая окончания, будто торопился закончить. Минут через пять лекция закончилась. Он пообещал будущим матросам счастливого пути и успешной службы и распорядился проводить их на ночлег ефрейтору и двум солдатам. Сам взял Марьина, словно женщину под руку и повёл в противоположную сторону, что – то ему, шепча на ухо. Отбиваться приказали в спортзале на матах, благо было только переночевать один раз. Устав части запрещал приём пищи в это время, даже для расположившихся здесь транзитом только призванных молодых военнослужащих, поэтому все пошли принимать водные процедуры перед сном. Виктор решил побриться сейчас. Утром делать он это не любил, как и вставать очень рано. За сутки у него выросла приличная щетина, он стал похож на представителя солнечного Кавказа – это его раздражало. Шумкова ещё в училище дразнили нерусским, когда он забывал побриться, и на занятия приходил с умным зрелым мужским видом. А в армии, слышал он, за такую оплошность вафельным полотенцем бреют, так, что потом «физиономия как у бабуина заднее место становится» - слышал он от одного из своих знакомых. Помещение спортзала части было хорошо отапливаемо, даже слишком. Неразговорчивый и угрюмый ефрейтор вместе с двумя солдатами принесли старые одеяла с затхлым запахом сырости со склада, и раздали призывникам. Вездесущий Парамонов хотел было спросить, правду ли сказал подполковник, но получил лишь ответ, где надо отбиваться и во сколько завтра подъём. Солдаты непроронили не слова. Молчание их, показалось всем странным…. Устраиваясь спать, ребята подложили под головы свои баулы, а кому совсем было жарко – телогрейки, на которых всё же спать мягче. Погасили тусклый свет одной лампы - это был дежурный свет и включался он в спортзале. Другие выключатели для полного освещения находились в коридоре. В темноте ещё звучали фразы уставших от попойки и дороги призывников, но недолго, «колыбельная» коменданта части подействовала быстро, и через несколько минут в просторном зале звучал различный по тембру храп. Виктор Шумков не спал. Не весть, откуда к нему приходили мысли о том лозунге, что висел на крыльце здания. «Народ и армия – едины». Больше волновало его слово «едины». «Почему они едины? Правильно это или нет»? Задавал он себе такие вопросы. В нём, в этом лозунге, начитанный ум Виктора находил скрытый смысл, в котором и, возможно, находилась вся суть проблемы. Он считал себя философом или, по крайней мере – любителем философии, когда ему вдруг не давалось раскрыть и понять какой – нибудь вопрос до конца. Сейчас он вспоминал слова той женщины ехавшей с ним в купе, когда она говорила об армии. И ему во что бы то ни стало, захотелось докопаться до истины. Понять, почему это происходит. «Я никому не помешаю, никто меня не услышит, если по - рассуждаю про себя» - вдохновился Шумков и углубился в историю. Он пролистывал в голове страницы военной истории, пытался вспомнить факты, выявить причины, проанализировать всё; но, какое – то, странное предчувствие опасности мешало ему сделать это. Ощущение это обострялось, несмотря на то, что все вокруг мирно храпели. На душе Виктора росла тревога. Он ощущал, что страх подступает к нему и, что вот – вот кто - то войдёт и откроет дверь спортзала. Шумков стал противен сам себе, что он такой трус. Самокритика боролась в нём с низменными инстинктами. «Главное чтобы этого не видел никто» - повторял он про себя, и, в голову не приходило никакого другого оправдания себе, как характеризовать своё состояние естественным биологическим процессом – самосохранения, присущим животным. «Но, как, же тогда эти ребята, что так беззаботно спят?» «Значит, они не боятся, а я боюсь?» «Им не свойственен этот животный страх, а мне да» «Получатся, что они люди, а я животное или первобытный человек, который боится непонятно чего, хотя и понимает, что этот самый страх исходит от людей?». И тут Виктор Шумков догадался, что страх рождается в его мыслях, что пора перестать много, думать, и самое время начинать существовать и бороться за выживание в обществе с извращённой моралью, взращённой аморальным обществом.
Вдруг он услышал шум шагов в коридоре, который всё усиливался. Виктор понял, что направлялись в спортзал и шаги эти он сравнил с шагами солдат, идущих исполнить в действие, будто смертельный приговор. Зажгли слабый свет. На пороге оказались пять человек одетых по большей части в спортивные куртки, штаны и шапки. Пришедшие надменным взглядом осмотрели щурившихся с просони и непонимающих ничего призывников и, неторопливым шагом дойдя до центра зала, скинули пожитки на пол. Пока остальные товарищи Виктора ещё врубались, что происходит, он уже догадался, что оставшаяся часть ночи пройдет по сценарию этой приблатнённой гопоты.
- Аллё, внимание сюда! – нагло прорычал с резким акцентом худосочный нерусский тип – Вы чуваки откуда будете?
- С Кунгура пацаны – достойно ответил Одинаков – Гасите свет и отрубайтесь.
- Мы жрать хотим очень! Братаны поделитесь вкусненьким…
- А чего, у вас своей жрачки нет? Завтра поделимся! Гасите свет!
- Опа – гавкнул всё тот же парень, выдавая в себе вожака – Мы сейчас тебя сами загасим козёл!
Одинаков оторопел от такой наглости, но сохранил спокойствие и сделал вид, что согласен.
Проснулись все, кроме Парамонова, который спал крепким детским сном и видел сладкие сны, пуская слюни. Как раз в это время его сон вошёл в активную фазу, когда человек начинает говорить во сне, бурно выплёскивая переживаемые события сновидения. Нерусский и его приятели подошли к Парамонову. Его земляки спросони ещё не понимали, что происходит; зевая и протирая глаза лишь безразлично, охваченные внезапным страхом наблюдали, что будет дальше. А эта горстка, по всей видимости, молодых уголовников захотела потешить себя, поизмываться над их спящим товарищем.
- Ключи, ты забыл… оставить ключи…, дай ключи, ключи…– едва отчётливо говорил во сне Парамонов.
Нерусский наклонился поближе к уху спящего парня и начал с ним говорить.
- Дверь закрыта, я потерял ключ, пожар, сейчас сгоришь, прыгай в окно. Давай! Сгоришь идиот, кретин…. Заживо сгоришь…
Повторил он эти слова раза три или четыре, с показательным наслаждением самого процесса. Парамонов, похоже, страдавший лунатизмом вскочил с мата и тотчас направился в сторону окна. Иссиня жёлтое лицо нерусского ехидно засветилось оскалом золотых зубов. Он сделал всем жест тише, как бы давая понять, что представление ещё незакончено, что кульминация ещё впереди. Парамонов уверено шёл к окну, на свет ночных фонарей, которые, очевидно, показывали ему спасительный путь не хуже его лунной дорожки. Нерусский его подгонял.
- Быстрее, быстрей! Сгоришь!
Наконец, несчастный достиг окна, и начал судорожно дёргать железные решётки. Они не поддавались. Нерусский кричал.
- Ломай, ломай! Сгоришь дурак!
Парамонов стал дёргать сильнее, отчаяннее, вцепляясь в прутья решётки всё крепче. Металл всё глубже и больнее врезался ему в ладони, но он не просыпался.
- Ты сейчас сгоришь придурок, лох позорный – забавлялся нерусский и вместе с ним его приятели.
Лунатик нечеловечески вопил, словно запуганное загнанное животное перед лицом настигающей его смерти. В хилого на вид Парамонова, вдруг вселилась дикая сила и, казалось, что под её напором решётка не устоит. Откосы задрожали, посыпалась штукатурка. Движения его были всё увереннее и с каждым разом всё эффективнее. Несчастный теперь ревел как животное, которого режут живьём, и выдирал решётку, в которую, казалось, вцепился мёртвой хваткой. Его товарищи оцепенели от происходящей картины, которая одновременно пробуждала в них жалость и страх, и любопытство финала. А пятеро человек угорали и корчились от смеха. Виктор был взбешён, он захотел подбежать и разом всё прекратить, но ноги дрожали от страха, он не мог даже встать. Наконец, Лещёв, а за ним Одинаков и Юдинов подскочили к бедному Парамонову и вывели его из состояния сомнамбулизма. Широко раскрытые, проснувшегося от испуга глаза призывника, пытались осмотреть всё вокруг. Он понял, что с ним произршло и спустя несколько секунд почувствовал сильную слабость и сырость в тёплых ватных штанах. «Какая нелепость, лишь бы никто не заметил, что я обмочился» - опомнился Парамонов, такая мысль сейчас только волновала несчастного парня, перенёсшего припадок лунатизма. Товарищи отвели дрожащего от слабости Парамонова на место и попытались его успокоить. Он был очень бледен и жадно вдыхал спёртый воздух спортзала, лишь бы придти в себя.
- А вы чего суётесь ребятки, вы чего нам кино испортили? – нагло и раздражённо скулил нерусский, чувствуя себя хозяином положения. Он мотнул своим лысым черепом, изрытым многочисленными шрамами и его спутники двинулись в сторону компании Лещёва. Внезапность нападения застала их врасплох и через несколько секунд Сергея Лещёва и его друзей на полу уже запинывали уголовники. Парамонов, ещё не оправившись от припадка, трясясь, мычал, взывая о помощи. Остальные стояли: кто-то, окаменев от испуга, кто-то от равнодушия, думая только лишь о том, чтобы это не коснулось его. Они стояли и молча, смотрели, как били их товарищей, земляков, сверстников, ребят, с которыми они несколько часов назад пили водку и обещали держаться вместе. Иногда они поглядывали в сторону дверей, как бы ожидая, что на шум прибегут офицеры и прекратят это бесчинство. Наконец ситуация переросла в страшное избиение: троих бедных парней, несмотря на их внушительную комплекцию, буквально втаптывали в доски пола. И вот, нервы сдали у Коновалова, и он с яростным криком, с разбега свалил двоих навзничь, которые добивали Лещёва. Виктор замешкался лишь на пару секунд и, следуя примеру Коновалова, бросился на помощь Одинакову и Юдинову. В груди Шумкова клокотал гейзер мщения к самому себе, он хотел реабилитироваться за трусость, посещавшую его при первой опасности, он просто не мог быть хуже деревенского Коновалова, тем более он знал, что не один противостоит этой силе и за ними последуют остальные. Так и случилось, словно по цепной реакции. Вслед за Коноваловым и Шумковым кинулись и остальные, почувствовав, что преимущество всё же на их стороне. Сначала уголовников оттеснили от лежащих и стонущих от боли своих земляков, а потом, прижав их к стене возле баскетбольного кольца, начали лупить их по разным частям тела. Это была хаотичная драка наотмажь, лишь бы только не промахнуться по врагу. Вскоре зачинщики лежали на полу.
- Не по роже мужики, только не по роже – отчаянно орали уголовники – На губу кинут, в стройбат, идиоты.
Разъярённая толпа будущих моряков не слышала их умоляющих возгласов.
- А, а, суки, падлы позорные – кричали блатные.
Лещёв, Юдинов и Одинаков, корчась от боли, поднялись с пола; теперь они готовы были разорвать своих наглых обидчиков - сделать это более жестоко, чем это сделали с ними. За несколько секунд эта шпана сама очутилась на полу и, глотая пыль, ревела о пощаде. Всё закончилось быстро, как, впрочем, и началось. Нарушившей мирный сон призывников шпане, из пяти человек, достались куда больше, ведь их было в три раза меньше. Увлекаться избиением было нельзя! Понимая, что они уже не на гражданке, земляки Лещёва, по его первому зову прекратили драку. Хотя злобы было на целый час. Пятеро их обидчиков извивались на полу как черви, которых насадили на рыболовный крючок.
«В этом угадывалась тюремная блатная манера – притворяться, играть, показывать боль, сильнее, чем она есть. А, возможно, это им было на руку и они специально спровоцировали этот инцидент, чтобы попасть в госпиталь» – делал про себя выводы Виктор Шумков. Сергей Лёщев и его товарищи ждали худшего, что из-за каких - то подонков могут загреметь на гаубвахту.
И те и другие смотрели на двери спортзала. Минуты напряжённо текли, но никто не появлялся. Томительное ожидание ещё больше наводило на разные мысли, что вот – вот появится офицер и отделение, а то и взвод солдат, и тогда прощай хорошая служба. Прошло пять минут, потом ещё столько же, никто не отпирал дверь. Очевидно, военным казармы было не до них. Уголовники между тем отползли в противоположный угол, вполголоса ругались между собой и угрожали разобраться. Они чувствовали, что унижены и не просто унижены, а самым постыдным и низким образом, теми, кого раньше легко разводили и опускали в достоинстве. Их мучила жуткая досада, при мысли о том, что отомстить они уже не смогут. Утро подведёт итоги не в их пользу, и эта реалия сокрушала господство блатного кодекса чести, который был для них всем. Хулиганы были растоптаны и своего часа, своего смысла жизни – навязать свои понятия через насилие, они уже долго не смогут. Одержавшие победу во второй стычке будущие моряки пригрозили этим ублюдкам не делать глупостей снова, и отошли отбиваться на своё место.
Стояла ночь, за окном крупными, словно хлопковыми хлопьями падал снег, за мгновения покрывая черную уставшую и ноющую от холода голую землю. Свет погасили, точнее он сменился на свет исходящий из окна: такой чистый и ласковый, свет свежего снега, освещённого фонарными столбами. Только одна лампа судорожно мигала в спортзале, ставшем призывникам и уголовникам ночлегом, как бы давая сигнал всегда быть начеку. Через несколько минут всё стихло, как будто ничего и не было. Усталость свалила всех. Виктор Шумков опять не смог заснуть, не то это было место, не тот случай, после которого можно было беззаботно отойти ко сну. Ему хотелось продолжить избиение этих выродков, покарать их возмездием справедливости, доказать на чьей стороне правда. Шумков всегда был против насилия, но в этом случае оправдывал его и даже больше, старался придать ему оттенок негласной законности, исполнителем которой он стал. Виктор воодушевился. Он лежал на мате и смотрел на мигающую лампочку. Она действовала ему на нервы, и когда ему надоело, он отвернулся. Рядом лежал Андрей Коновалов, который, несомненно, был героем. Виктор не понимал одного, как он мог спокойно храпеть и не осознавать, что совершил великое дело. «Деревня – одним словом». А Шумков был рад за себя, что не струсил. «Пусть не я повёл за собой толпу, но всё, же был вторым, а это многое значит» «Может быть и за Коноваловым не последовали бы остальные, а я сделал шаг, и все устремились за мной. Да, это именно так, ведь один в поле не воин, а два человека это уже сила». Подобные мысли к Виктору приходили одна за другой. Он старался разложить их по полочкам в своём возбуждённом мозгу, так, чтобы всё было правильно: не показать своё хвастовство и заслужить авторитет товарищей. После этой драки они зауважали его. Такое положение дел Виктора успокоило. Раньше в массовых драках Виктор не участвовал. Он рос домашним ребёнком, в благополучной семье и не имел нехороших друзей, Шумкова били за его принципы, которые он открыто, направлял против своих одноклассников в школе, а потом и в училище, где ему доставалось ещё больше. Анализируя случившееся, он решил зарыть свои убеждения глубже в своём сознании. «Как бы чего такого снова не вышло», - подумал он. Шумков прекрасно понимал, что желание блеснуть эрудицией может погубить его. А желание это у него срабатывало машинально, неосознанно и одно неосторожно сказанное слово приводило к жутким неприятностям. На гражданке подобные вещи разрешали быстро – ударом по морде и ты снова свободен в полёте мысли. Подрались и всё на этом и последствий то никаких, в общем. А сейчас ты несвободен, потому что попал в параллельный мир, граница которого определяется временем. Обратно перейти её ты не можешь. Из мира, в котором ты жил тебя как бы изгнали, чтобы ты понял и наконец доказал этому миру, что имеешь в нём право жить и так сказать, научиться радоваться жизни и ценить её лишь после срока службы, так похожего на тюремный срок…. «Вот оно – единство двух миров, народа и армии. Кажется, я нашёл ответ на поставленный вопрос» - вывел Виктор Шумков. «Получается, что народ и армию связывает устоявшаяся веками традиция, которая и является законом. Форма и содержание – вопиющая диспропорция. Шкура грозного и сильного льва накинута на упрямого и тупого осла. Оказывается, мы живём не по законам, а по традициям; их мы чтим, соблюдаем, уважаем и любим. Настоящий закон нужно исполнять, а в России как бы ни так, всё иначе. И какое бы она – эта страна не носила имя, неохотно что - либо исполняют, разве что приказы и приговоры сильных и грозных мира сего, а это уж с особой тщательностью, поскольку тут имеет место посягательство на традиции. Законы можно пересмотреть, изменить, отменить, издать другие, конечно же, только согласно традициям предков и так, чтобы кто-то чувствовал бы себя удобнее. Мы привыкли жить традициями, мы их впитываем при рождении с молоком матери. По ходу всей жизни, где бы то ни было, мы используем традиционные методы. Приспосабливаясь под традиции, мы даем ей ещё больше шансов срастись с нашим сознанием. Поэтому, наш менталитет – это тоже традиция. Традиция связывает наш народ воедино, она сильна и несокрушима тем, что едина. Традиции добрые и традиции злые, к сожалению, первые отживают свой век, последние, кажется, предрекли себе бессмертие. И не видно никакого выхода, только и остаётся ждать конца света».
Тяжёлые раздумья открывали Виктору настоящую жизнь, правду которой он начинал познавать. Приспособить под себя этот мир бессмысленно, даже опасно. Да и не мир это стал уже, а среда обитания, и он переставал ощущать себя человеком, скорее животным, биологической единицей, пока ещё сохранившей способность мыслить. «Ну и чёрт с ним, главное продержаться эти два года, пройти этот ад и забыть или вспоминать потом, что всё хорошо завершилось». Наконец Шумков устал от собственных мыслей, утомился так, будто разгрузил целый вагон в одиночку, и вспомнил, что пора спать, что очень скоро у него не будет такой возможности. Он закрыл глаза. Мысли ещё роились в его голове, но усталость взяла вверх, и Виктор быстро провалился в пропасть сна.