Солнце медленно опускалось за сизую кромку леса. Лиловые тени, будто спущенные с незримых цепей, расползались по миру. Мглистые сумерки окутывали суровые чертоги гордого Севера, затаившуюся на Юге хищную степь, гулкий простор Востока и пепельную даль Запада.
Природа, словно засыпала под неслышную колыбельную ночи, завороженная мелодией звёзд и лунного света. Каждая травинка, каждый камень слились в волнах единого, никем не познанного дыхания. Дыхания, в ритме которого жило и умирало всё на земле.
На затерянной в самой гуще непролазного бора поляне, казавшейся островом среди бескрайнего изумрудного моря, возвышался древний, непостижимых размеров Дуб. Окружавшие Его поляну деревья, походили на едва возмужавших отроков, столпившихся около седовласого, статного воина. Тишина бархатным пологом оградила гиганта от прочего мира. Здесь не слышалось ни шелеста листвы, ни птичьих голосов, и даже ветер, казалось, никогда не навещал этого места, замершего в беспробудном сне долгих столетий.
Лишь незримые для обычного глаза нити памяти, жемчужной паутиной оплетали это место, цепляясь петлями воспоминаний за меркнущее с течением лет сознание исполина. Он помнил, ибо, как и всякое живое существо, был наделён разумом. Но гораздо чаще перед мысленным взором всплывали рутинные, однообразные картины чахлого существования под проносящимся с Востока на Запад, подобно падающей звезде, солнцем.
Уже не было для него разницы между весенним теплом и декабрьской стужей, ласковыми потоками дождя и прикосновением снежного пуха. Всё слилось в единый, блекло-серый водоворот, в который превратилось само Время.
Но помимо этих отягчающих мыслей в мутном мареве его угасающего естества всплывали порой образы, приходящие от самого истока казавшейся нескончаемой жизни. И были то самые светлые, не обременённые тяжестью прожитых столетий воспоминания. Он парил подобно подхваченному воздушными токами лепестку где-то в Беспредельности… А затем, Его пламенный, искрящийся дух был низвергнут в этот мир за ошибки, которые им самим были позабыты, помнилось лишь, что Гордыня явилась причиной. Никому не изведать ту боль и отчаяние, что снедали побитый лютыми морозами жёлудь, пока тот не приняла в своё лоно Земля. Нежный, бархатный покой наступил тогда, и казалось даже — что это был конец. Но неумолимо развёртывающееся веретено Времени раскрыло совсем иное. Ибо ни человеку, ни зверю, ни птице не дано познать то чувство, когда Ты, словно подхваченный когтями драконов, тянешься переливающейся нитью Жизни вверх, вверх и ВВЕРХ!
Сквозь боль, слёзы, отчаяние и бьющееся в дикой лихорадке безумие. Навстречу неизвестности и предначертанной Судьбе. Более всего, из своей невыносимо долгой жизни, он заполнил тот сияющий миг, когда молодым зелёным ростком пробился сквозь беспредельную толщу палых листьев, и полуденное солнце окатило его золотым снопом благодатных лучей.
Но постепенно, лучи золотистой звезды перестали радовать, он покрылся ледяной плесенью бесчувствия и усталости. Отстранённый чьей-то неведомой, всесильной Дланью от всего остального мира, Дуб был узником, узником Тишины, потому что не мог, как ни желал, слиться с волной всеобщего Дыхания, не смел вплести свой голос в общую песнь, хотя и был когда-то одной из самых звонкоголосых её нот.
* * *
Он был резчиком в своём поселении. Вырезал из дерева разную, столь необходимую в быту утварь, мастерил игрушки для детей, украшал причудливой резьбой своды домов.
Ему было немало лет, в смоляной бороде уже начали пробиваться первые снежинки седины, но семьи он не имел, да что там семьи, и близких друзей, и попросту знакомых у него не было. Он жил в примостившейся на самом краю поселения избе, насквозь пропитавшейся запахом молодого, только что познавшего вкус топора дерева. Со всеми этот человек был холоден и немногословен, как колючий северный ветер, что с равным чувством треплет иссохшую кожу старика и нежный девичий румянец. Но, несмотря на его нелюдимый нрав, никто никогда не сказал худого слова о Микуле-Резчике. Ибо каждому, хоть раз, но помог он чем-то, каждому сделал добро.
Больше всего на свете он любил деревья. Некоторые острословы порой и его самого сравнивали с деревом, мол, нутро у него светлое, а снаружи — тёмная, облепленная чёрствым лишайником кора. Что ж, доля правды в этом была. Но только доля, потому как снаружи он был скорее не тёмным, а чуждым всему людскому. Ведь человек часто называет тёмным и злым то, что не в силах понять.
А Микула понимал… Он чувствовал Время… Для него отпущенный судьбой срок был доской, по которой неумолимо катился к краю рубанок его жизни. Да, Время, этот безмолвный лекарь, носящий одновременно маску палача, несущаяся вдаль река, обращающая в пыль славу и власть, величье и богатство. А ему так хотелось хоть на миг остановить этот бездушный поток, воздвигнуть на обочине извилистой Дороги крохотный маячок, чтобы, идущие следом, оглянувшись, увидели, что и до них кто-то также верил в то, что можно преодолеть холодное презрение Вечности и обрести Бессмертие.
«Кто вспомнит о тебе, Резчик-Микула, после твоей смерти?». Эта мысль с каждым прожитым днём всё более не давала ему покоя, лишая сна, а может быть, и рассудка.
«Что свершить, достойное памяти грядущего?» Но ответа он не находил. Запершись в своей избе, мастер перестал работать и выходить на улицу. Люди уже чуть было не выломали дверь его жилища, полагая, что резчик умер. Все были немало удивлены, увидев того живым, но сильно исхудавшим и осунувшимся. Он не отвечал на вопросы, и, в конце концов, селяне позабыли о нём в суматохе повседневных дел.
Почти никто не заметил, как Микула ушёл из поселения в лес. Здесь, в окружении столь любимых им деревьев, резчик рассчитывал найти ответ на мучивший его вопрос. Но дни проходили за днями, листва шепталась о чем-то в вышине, не раскрывая своих тайн. Иногда ветви, словно пытаясь сказать ему что-то, наклонялись к самому лицу. Но то ли он не понимал их, то ли это было лишь порождением его измученного ожиданием разума.
С наступлением холодов, когда в лесу уже нельзя было оставаться, Микула вернулся в село. Все отметили, что он стал еще более угрюмым и нелюдимым чем прежде, словно порвалась последняя нить, связывавшая его с миром. Позабывший, что значит тепло очага и присутствие человека ветхий дом его, протяжно стонал, внимая порывам зимнего ветра, радуясь, наверное, что, встречает эту суровую пору не в одиночестве.
Ранней весной, когда робкая зелень едва пробивалась на скрюченных пальцах черных ветвей, а на реках только-только тронулся лёд. Когда солнце, уставшее от долгих месяцев стужи, с утроенной силой горело на сапфирной глади небосклона, а непривычно теплый ветер принес с собой едва уловимый, пряный запах грядущих перемен. В эту пору Микула, сложив в мешок инструменты, кое-что из пожитков и провиант, вновь отправился в лес. На этот раз он крепко запер двери своего дома, постоял несколько минут на пороге, низко ему поклонился и со вздохом покинул место, в котором прожил всю жизнь. К удивлению односельчан, резчик простился со всеми, попросив прощения, если кого когда-либо обидел.
На вопрос о том, куда же он идёт, лишь кивнул в сторону неприступной стены темнеющего бора.
— Дело там есть. Надо.
Большего от него никто не добился. Знал Микула, что уж больше никогда не увидеть ему ни родного селения, ни его обитателей. И скупая слеза, как капля березового сока, расчертила след на смуглой щеке, когда оглянувшись в последний раз, узрел он знакомые очертания родного гнезда меж темных стволов. И понял тогда мастер, что по-своему всегда любил это место и людей его населявших. Трепещущее чувство глубокой благодарности за все, что подарила жизнь, охватило в тот миг его сердце.
Сами собой ложились под ноги знакомые тропы, резчик желал посетить ещё лишь одно место, а затем, полностью отдаться Судьбе. На третий день блужданий он вышел на просторную, светлую поляну, которую венчал пологий зелёный холм с вечно горящим пламенем в центре. Вокруг него, в зачарованном круге, словно явившиеся из тайных снов забытой юности мира, стояли Боги. У дальней оконечности холма примостилась лачужка жившего здесь же волхва.
Микула долго бродил меж потускневших от дождя и снега, хранящих печать долгих лет Фигур. Резчик с трепетом прикасался к их поверхности, и дрожь охватывала его, словно бы он посмел дотронуться до Тайны, нашедшей обличье в зримой форме.
— Что привело тебя сюда? В обитель Богов? — донёсся голос волхва.
— Их обитель всюду, где трепещет листва и сияет солнце.
— Это так, но здесь человеку легче обратиться к ним. Что гнетет тебя? Ибо выглядишь ты как грозовая туча перед бурей.
Микула молчал некоторое время, словно подыскивая подходящие слова.
— На мои плечи возложен труд, лишь выполнив который я смогу обрести покой. Это сожжет меня дотла, но и новое пламя возгорится. Скоро в мир придет Нечто невиданное.
И с этими словами он удалился. Темно-зеленый, чем-то схожий с погибельной глубиной омута лес поглотил его. А волхв еще долго стоял в задумчивости. Что-то в странных словах незнакомца разбудило в нем едва уловимое, смутное чувство, которому нет имени в людском языке.
* * *
Дуб чувствовал приближение чего—то решающего, намного более важного в его судьбе, чем та борьба за жизнь в глуби земли, чем первые мгновения свободы. Неумолимо приближалась, словно гром небесной колесницы, поступь Неизбежного. Его почти, что уснувший в мёртвом сне Дух, оживал, возвращались прежние чувства, эмоции, казавшиеся ещё совсем недавно навечно утраченными. Иногда ему даже чудилось, будто полог обволакивающей тишины, данной в проклятие, разрывается… Но уж это точно было иллюзией.
Зато точно нельзя было назвать иллюзией странное, двуногое существо, слабое, и вместе с тем наделенное какой-то собственной силой. Позже Дуб понял, в чём эта слабость, существо мало, чем от него отличалось, только тем, что было облечено в очень недолговечную плоть, жизнь его была для него лишь мгновеньем. Да ещё оно совсем было лишено Памяти, и помнило лишь малую толику пройденного Пути.
Но была в нём и Сила, и она-то заключалась в том, что он пытался бороться с теченьем Времени, располагая лишь мгновением. Как бы то ни было, их судьбы, его, и этой крохотной, недолговечной пылинки были теснейшим образом переплетены. Оставалось только ждать...
* * *
Когда произошло это? Когда в своих долгих блужданиях он нашел то, что искал всю жизнь? Смутно запомнился момент, когда туманным утром, идя по блистающей от росы траве, Микула, привлеченный неведомым Зовом, оказался на одинокой поляне. Резчик оглянулся тогда назад, поняв в тот миг, что не только деревья ограждали это место от прочего мира, но и Нечто, более неприступное и тайное. И что по некоей особой милости, ему было дозволено попасть сюда.
Чувствуя всем существом, что он и это огромное, никем прежде из смертных не виданное Дерево, всегда жили одной жизнью, как разнесенные ветром языки одного костра. Будто бы Микула был озерной гладью, в которой жила душа этого гиганта, а Его отражение также таилось внутри него с самого рождения, или даже раньше. Или Дуб был лишь тенью Микулы, и в призме его истертого долгими зимами разума жил лишь отблеск огня, что снедал душу резчика.
Он помнил первый удар долота по твердой, будто из гранита вытесанной, коре. Закостеневший кусочек лишайника откололся тогда от едино цельной массы, а инструмент выпал из распахнутых пальцев Микулы. В тот миг, когда железо в первый раз коснулось тела исполина, все существо человека пронзила такая острая боль, что он не мог пошевелиться несколько часов.
А затем закипели бессонные дни и ночи упорного труда. Такое чувство испытывает всякий человек, творящий нечто стоящее. Жар сомнений и многоголосица мыслей давно угасли, осталось лишь стремление, стиснув зубы, претерпевая лишения, выполнить задуманное.
Он убирал все лишнее, все покровы и преграды, обнажая Душу Гиганта, показывая миру истинное его лицо. И одновременно, раскрывая свое собственное Существо, словно с каждым ударом он обретал самого себя, понимая, что Душа у них с Дубом одна.
С каждым шагом вырисовывалось во всей своей полноте это Творение, проступали на прокрытой ржавым мхом коре черты лица. Вот уже виднелся прямой нос с вздутыми, словно пытающимися уловить ароматы всех ветров, ноздрями. Глубоко посаженные, под порослью кустистых бровей, горящие глаза пронзали всякого смотревшего в них обжигающей нутро силой. Выдавался широкий, иссеченный морщинами и шрамами, лоб, наполовину скрытый островерхим боевым шлемом. Потоками пенящегося водопада стекала на могучую грудь длинная борода. Одна рука сжимала едва видневшуюся рукоять меча, другая выставила вперед испещренный письменами щит. И во всей этой фигуре чувствовалась неодолимая сила и мощь, сравнимая разве что с ударом молнии.
* * *
В ту ночь волхв не спал, беспокойно было в Святилище. Кумиры Богов словно перешептывались меж собой, ветер наполнял гулким рокотом крытое пеленой грозовых туч небо. Влекомый неодолимой силой, он вышел из лачуги. Долго стоял у костра, вслушиваясь в леденящий кровь шум, что заполнил лес сегодня. То чувство, чей слабый отзвук он ощутил после встречи с Микулой, разгорелось ярым пламенем в его душе. Казалось, что каждая ветка, камень и лист вокруг ожили, и, обретя собственный голос, возглашали что-то в протяжном стоне, вторя друг другу. Жуткое эхо, подобно обезумевшей птице, билось о свинцовую громаду облаков. Черный яд страха пропитал воздух. Откуда-то он знал, — нечто очень важное должно произойти сегодня ночью. Где-то в непроглядной чаще затаилось средоточие Силы, которая упругими волнами, как круги по воде, растекалась по всему лесу. Наконец, собравшись с силами, волхв отдался на волю Зова, что некогда в юности привел его к стезе служения Богам, и нырнул во мрак обезумевшей чащобы.
Он потерял счет времени и не мог уже сказать, сколько продолжался этот путь. Судя по грохоту, чудовищным молотом раскалывавшему небесную твердь, разразилась буря. До конца своих дней запомнил волхв свое странствие во тьме той дикой ночи. Безоглядный ужас сковал все вокруг, хотелось затаиться в самом темном углу и не открывать глаз до рассвета. Но вместе с тем, каждая живая тварь в ту ночь чувствовала Силу, неведомую и влекущую. Как мотылек на огонь, он шел к самому Сердцу этой испепеляющей Силы.
Лес кончился внезапно, словно пелена мрака, разорванная вспышкой света. Волхв вышел на небольшую поляну, в центре которой, выше самой высокой башни Царьграда, вознесся, неподдающийся описанию Дуб. У его подножия темной песчинкой метался человек. Он вскидывал руки кверху, кричал что-то, казалось, что это был безумец. Но нет, он не был безумен, просто охвачен отчаянием. Только теперь волхв заметил, что в основании Древа виднелись черты человеческого лица. Смутно знакомым показался ему этот Лик. А Микула кричал в исступлении:
— Неужто! Зазря! Зачем?!
Внезапно в верхушку Дуба громыхающей стрелой ударила извилистая молния. Сухие ветви, крона, иссушенный долгими веками ствол, быстро занялись трескучим, багровым пламенем. Теперь уже человек стоял под огромным факелом, по покрытым копотью щекам текли обжигающие слезы, а на губах застыла счастливая светлая улыбка. Никогда, даже в самые безоблачные дни своего детства, Микула так не улыбался. Он шептал что-то, и лишь лес запомнил смысл тех последних его слов.
Горящая крона со страшным грохотом обвалилась, похоронив под змеящимися языками пламени мастера. И в этот же миг разнесся вздох, исполненный радости и облегчения. Из сердца исполинского костра вырвалась и вознеслась к небу ослепительная огнекрылая фигура. Она летела куда-то в Беспредельность, подхваченная волнами Дыхания Жизни и Голос ее, что, наконец, вплелся в общую Песнь, звучал еще прекрасней чем прежде, наполняя мир чем-то прежде Неведомым и невыразимо прекрасным.
Но едва пламя коснулось нижней части ствола, на которой застыло творение резчика, с неба хлынули потоки дождя, разбивающего, казалось, в пыль саму земную твердь. Струи воды, массы шипящей грязи и пепла, кипящая жирными комьями почва, — все перемешалось в единое целое. Волхву даже показалось, что слились навечно земля и небо.
Но утром в разъяснившемся небе вновь воссияло солнце, и птичьи трели огласили зеленые просторы вековечных лесов. А в центре поляны, слегка обожженный вчерашним пожаром, возвышался огромный, несравнимый ни с чем Кумир. Священное пламя на поляне волхва погасло в ту ночь, и остальные Идолы были перенесены сюда. Он стал первым Его хранителем и снискал славу Великого прорицателя и ведуна. Многие поколения бессчетных родов почитали творение Микулы величайшей Святыней, как Хранителя и Защитника здешнего края. Вокруг него собирались на совет волхвы и князья, возносили свои молитвы воины перед битвой. Верили, что однажды именно Он спас эти земли от нашествия иноплеменников, наслав страшную бурю на вражеское войско. Впрочем, имени резчика люди не запомнили, и позже к ним пришло убеждение, что Образ сам собой явился после удара молнии в тело древнего Дуба. И потому, пришло ко многим убеждение, что Он не подвластен Времени, ибо явился из Вечности и будет стоять здесь до самого конца мира, и в последний его час, вновь обратившись в пламя, вознесется к Небесам.