Наш незабываемый февраль начался в понедельник, 12 числа, 1990 года.
В воскресенье вечером, накануне, я ходила с друзьями в кино, в новый кинотеатр, что недалеко от Комсомольского озера, на сеанс 21.00. Когда мы возвращались домой, я видела несколько групп людей в черных чапанах (чапан – это национальная теплая одежда, стеганый халат на ватине). Они по трое-четверо стояли то там, то сям. Этих людей было как-то необычно много, в разных районах, по пути следования транспорта от улицы Путовского к Цирку, где был дом моих родителей.
Какое-то внутреннее напряжение, тревога, в этот вечер у меня возникли, но я списала это на то, что я трусиха, и по вечерам никогда не ходила по городу, а если и ходила, то только не одна, да и все равно была неспокойна.
Утром в понедельник я стала собираться на работу. У меня была вторая смена занятий – мне нужно было идти к двум часам дня. В городе было спокойно, я доехала хорошо. По дороге зашла в магазин грампластинок. Купила виниловую пластинку с какой-то очередной модной музыкальной группой. Транспорт ходил нормально. Я ехала на работу не через центр города, а краем – от проспекта Профсоюзов через фабрику Ширин, далее 82, а потом и 103 микрорайон - направление сначала на юго-запад, потом по краю города выше – ровно на запад. Примерно – дорога на Гиссар. На работе я спокойно отработала три пары.
После работы у меня намечалась тренировка в тренажерном зале у знаменитого тренера Регуляна. Зал этот располагался в корпусе университета напротив биофака, недалеко от Зеленого базара.
Я зашла на кафедру. В кабинете был заведующий кафедрой – его фамилия была Одилов. Он был специалистом по иранской средневековой философии (наша кафедра называлась «кафедра марксизма-ленинизма» и объединяла историков, философов и политэкономов) – умнейшим был человеком, к тому же очень по-житейски мудрым. Спокойным и демократичным.
Зав. кафедрой тихо беседовал с одним из наших доцентов.
Я родилась и выросла на Востоке, и потому в крови у меня было – никогда не встревать в разговор мужчин, даже не прислушиваться. Также я всегда вставала со стула, когда входили старшие, и, выходя из кабинета уважаемого взрослого человека, например, ректора, декана, или своего научного руководителя, никогда не поворачивалась к ним спиной. Нужно было дойти до двери шагом назад, и только возле двери повернуться. Есть такая история, как в далекой восточной стране потерпел провал наш разведчик. Он был в парандже, под видом женщины маскировался для выполнения задания. Так он шел по улице, и прошел между двумя разговаривающими мужчинами. Всё. Это провал. Никогда восточная женщина этого не сделает. Разведчика раскусили.
Вот поэтому я, как настоящая восточная женщина, даже не попыталась включиться в разговор мужчин, и стала в другом углу кабинета названивать своей подруге Тане Серебряковой. Я всегда ей сообщала, что уже выезжаю, она тоже выходила из дому – и так мы одновременно приезжали на тренировку в спортзал.
Я, как обычно, не спрашивая о ее делах, сказала: «я выезжаю, выходи». Вместо привычного: «хоп», я услышала голос Тани, совсем непохожий на ее обычный голос, и очень встревоженный. Таня сказала буквально следующее: « Не вздумай ехать через центр, здесь огромные толпы возле Совмина, собираются брать его штурмом. Отец позвонил (а Танин папа – Дмитрий Серебряков - занимал важный пост в правительстве) и сказал – сидеть по домам!»
Танин дом располагался на площади возле Совмина, только перпендикулярно и чуть вглубь, через два дома от нынешней мэрии, а тогда – горисполкома. Она сказала, что ей в окно виден край этой обезумевшей толпы. Они все небритые, в черных чапанах. Очень страшные, невменяемые, явно обкуренные. Поведение неадекватное.
Я Таню не поняла и сказала: «Значит, надо ехать в объезд?» Таня уже криком и очень раздраженно мне ответила: «Никуда не надо ехать. Беги домой по другому краю города, хватай ребенка и к родителям – сидеть тихо не высовываться. Отец сказал, что приготовили водометные пушки, будут водой отражать нападения на правительственное здание».
По всему видно, вспоминаю сейчас, что я была беспросветно тупая. Я в третий раз не поняла Таню, и сказала: «Ну вот, сейчас хулиганов разгонят водометами, арестуют, а нам тренировку пропускать нельзя». Таня разозлилась на меня и сказала заключительную фразу: «Все так легко не обойдется. Это - революция. Беги домой». И отключилась.
Я в задумчивости стояла у телефона. Соображала. Тяжело соображала. «Революция».
Несмотря на свое хорошее образование и информационную осведомленность о различных этапах истории нашей страны, я в глубине души была абсолютно советским человеком. Я даже «Архипелаг Гулаг» читала, и про перекосы в экономике знала. Но это все на внутреннем и абсолютно искреннем убеждении - в непоколебимой силе нашего социалистического государства и в абсолютной верности господствующей идеологии - почему-то не отражалось. Да, экономику лихорадило. Но я считала, что это естественно для развития. Да, были злоупотребления властей, но это – человеческий фактор. Социализм тут ни при чем! Так считала не только я, но и все на кафедре политэкономии, когда я училась в аспирантуре. Это же я слышала на партсобраниях и на комсомольских конференциях. Я во все верила. Когда в аспирантуре я готовилась к экзамену по политэкономии капитализма, пришлось читать и «Капитал» Карла Маркса, и выдержки из трудов апологетиков капитализма – в критической литературе, разумеется, и у меня – честно говоря – кое-какие вопросы возникли. Но после этого экзамена я начала готовиться к экзамену по политэкономии социализма, по трехтомнику – каждый по 450 страниц - под редакцией академика Капустина (он был в то время директором института экономики Академии наук СССР) – все вопросы исчезли. Учебник был завораживающим. Он из любого капиталиста мог сделать горячего ленинца. После сдачи этого экзамена в голове опять было чисто и ясно: лучше нашей страны нет и быть не может. И социализм строится правильно. И все будет хорошо. Всегда и во всем.
В детстве был у меня один эпизод, который пахнул «антисоветчиной» с моей стороны, да и то - только с виду. Я училась в классе шестом. В один прекрасный день папа пришел домой очень встревоженный. У него было лицо, будто началась мировая война. Я шестым чувством поняла, что он встревожен из-за меня – видимо, я что-то натворила. Папа усадил меня на стул, сел напротив, и стал со мной беседовать. Еле сдерживая гнев и волнение. Оказывается, его вызывали в Горком партии. Секретарь Горкома в руках держал мою школьную тетрадь с моим сочинением. Сделал папе нагоняй, но ход делу не дал, с учетом весьма уважаемого положения моего отца в обществе, как активного коммуниста, общественного деятеля. Договорились на том, что отец сам со мной побеседует, и больше я не напишу таких антисоветских вещей в школьном сочинении.
Папа потом сердился на учителей. Нет, чтоб отца в школу вызвать, и ребенка повоспитывать. Нет. Подчеркнули мои слова красным и побежали в Горком партии.
А сочинение было про Великую Отечественную Войну. Про героизм наших воинов. Все там было нормально. Кроме одного абзаца. Я так и помню его в тетради – подчеркнутым жирным красным карандашом – написано было буквально следующее: «Немцы пришли воевать на нашу землю, и наш народ стал защищать ее. Нужно было безжалостно бить врага, и это правильно. Но каждый отдельный немецкий солдат – это человек, и у него дома осталась мама. И она будет очень плакать, когда узнает, что ее сына убили. Также немецкому солдату холодно, неуютно и страшно в чужой стране, и он не хочет и боится умирать. И он тоже хочет жить, как любой другой человек».
Я помню только это. А к чему я это написала, и какой вывод сделала – этого я не помню. Учительница не стала у меня ничего уточнять, отнесла тетрадь директору, а та - отнесла куда следует.
Я больше не уважала ту учительницу. Она могла бы сама мне указать на неправильность моих мыслей.
А папа мне в тот день сказал: «Если у тебя есть какие-то мысли, идеи, понимание каких-то вещей, совсем необязательно афишировать их. Держи их при себе». Так я и делала всю последующую жизнь.
Однако, вернемся на кафедру, в момент окончания моего разговора с подругой. «Революция». У меня, как у воспитанного на советской идеологии человека, слово «Революция» ассоциировалось с чем-то важным, правильным, торжественным. Даже пафосным. Сразу вспомнился фильм «Ленин в Октябре». И его знаменитая фраза: «Революция, о необходимости которой все время говорили большевики, совершилась. Ура, товарищи». И товарищи подхватили многоголосым: «Ура». Потому я , 12 февраля 1990 года, повернувшись к мужчинам на кафедре, почти торжественно сказала: «В городе революция». Интонация получилась, почти как у Ленина.
Зав. кафедрой и его собеседник, оказывается, слушали мой разговор с подругой. Они уже знали о событиях в городе. Они их как раз и обсуждали. Но из моих реплик они заключили, что я не понимаю, что происходит, и вообще, я очень глупая. Я делаю такой вывод сейчас потому, что в ответ на мой пафос в интонации, с которой я объявила о начале революции в советском городе, зав. кафедрой сказал по-отечески, но прямо и грубо: «Руфа – ты дура. Какая революция? Это - война». Потом он мне приказал собраться и бегом, через жилые кварталы, наперерез, не выходя на дорогу, ведущую в центр города, бежать домой и отзвониться, как приду.
Я схватила сумку, грампластинки, которые купила перед работой, и пошла.
Шел мокрый снег. Идти было неприятно. Прошла через жилой массив, и вышла на дорогу в 82 микрорайоне. Там я села на троллейбус до кондитерской фабрики Ширин (в переводе с фарси «ширин» означает «сладость»).
Обстановка в транспорте была напряженной, но все молчали. Никаких обсуждений того, что творилось в центре города - не было – люди торопились домой. Видно было, что многих отпустили с работы пораньше.
Я очень страдала от грампластинок. Они были огромные, и их было трудно держать в руках. А на улице было неприятно идти – в лицо ветер с мокрым среднеазиатским снегом, а под ногами все хлюпало.
Дошла я до дома родителей, а там все спокойно. Дети играют во дворе. Перпендикулярно домам в конце дворов находилась 90-я школа. Все дети с портфелями шли по домам. Пришла и моя дочка. Я дома стала готовить ужин, и успокоилась.
Потом пришла мама. Она работала в Госплане. Их развезли по домам на служебном автобусе. Движение транспорта в центре было нарушено. Потом пришел папа. Он очень нервничал, так как уже видел беспорядки на проспекте от Путовского рынка и вверх до здания ЦК. Он шел пешком с Путовского через проспект Профсоюзов. Транспорт там уже не ходил.
Позже всех домой влетела моя младшая сестра. Она училась на первом курсе в мединституте. Она была очень взволнована. Сказала, что они в группе разбились на четверки. Каждую девушку закутали в национальный платок, окружили плотным кольцом по трое ребят, и так протискивались через яростную толпу, заблокировавшую территорию около ЦК Компартии Таджикистана (ныне Президентский Дворец).
В первые два-три дня беспорядков всем показалось, что они имеют межнациональную подоплеку, и потому делался акцент на национальных платках. Позже стало ясно, что речь не идет о войне с русскими. Дело приняло оборот пострашнее – стало ясно, что началась гражданская война.
Папа сел обзванивать знакомых. Все подтверждали, что в городе два серьезных очага напряжения – площадь перед зданием правительства и Совета министров республики, и второй очаг - перед зданием ЦК. Говорили о попытках штурмов этих зданий, поджогах машин, избиениях прохожих. Но все люди были уверены, что порядок будет очень быстро восстановлен. Вера в силу нашей государственной и правоохранительной систем была почти у всех.
На следующее утро 13 февраля, во вторник, все ушли на работу. Моя дочь ушла в школу, сестра – в институт. На улице светило яркое и веселое солнце. Я готовила обед, стирала и гладила. Около 12 часов я гладила свою юбку, чтобы одеться и идти на работу в институт к 14 часам, к первой паре второй смены.
Вдруг мой слух уловил непонятный звук. Ни на что непохожий. Вроде роя гигантских пчел. Я выглянула в окно, в сторону Цирка – все тихо. Обзор с 7-го этажа был неплохой. И я поняла, что звук идет с противоположной стороны – со стороны проспекта Профсоюзов. Но на ту сторону у нас не выходили окна. Я выключила утюг, вышла в подъезд, спустилась по лестнице на один пролет – там было хорошее большое окно. Направление на запад.
То, что я увидела, ввергло меня в полное оцепенение. По широкому проспекту Правды, с запада, по направлению к Цирку, Прокуратуре республики, по всей широте проспекта, включая тротуары по краям – шла, нет, не шла, ТЕКЛА, огромная темная масса. Она текла, а ее «хвост» скрывался за горизонтом. Я не различала, что это отдельные люди. Они шли настолько плотными рядами, что казались одним чудовищным организмом. Именно от этого «организма» исходил этот странный звук – гул, рычание. Будто это ползет неведомый зверь.
Звук стал усиливаться, толпа приблизилась. Стало видно, как толпа давит всех и все, что попадается на пути. Она как бы затопляет все собой – людей, машины, остановки, магазинчики. Стало видно, что это небритые люди в черных чапанах, и они вооружены. У них какие-то кувалды. Это они издают этот страшный гул, своими нечеловеческими криками.
Люди в черных чапанах переворачивали машины и разбивали их в осколки, также поступали с ларьками, магазинами, прохожими, деревьями. Это было внешне похоже на эпизод из советского мультфильма "Маугли", когда на джунгли напали рыжие псы. Художник их нарисовал одной массой, не в отдельности каждого агрессора. Также и здесь. Страшные существа в чапанах не были по одному – они были единым страшным чудовищем.
Мое оцепенение не проходило. Выйди я из дому раньше, или они пойди позже, моя встреча с этим «организмом» была бы неминуемой и гибельной для меня.
«Чудовище» поравнялось с нашим домом и потекло дальше. Я забежала домой и бросилась к окнам.
Перед Цирком была огромная площадь Дружбы народов. Площадь Дружбы народов в Душанбе представляла собой многополосное автомобильное кольцо, посередине которого был круглый участок, огражденный бетонным барьером. На этом участке посередине стояла величественная стелла, олицетворяющая могучее государство - СССР. А по кругу, лицевой стороной наружу, было 16 квадратных монументальных стелл с изображением гербов всех социалистических республик. Весь этот комплекс был настолько торжественным, что при виде его всегда хотелось спеть: «Союз нерушимый республик свободных сплотила навеки Великая Русь». На этой площади по кругу располагались важные, крупные и социально значимые постройки: Верховный Суд республики Таджикистана, здание Прокуратуры, современный и красивый Цирк (из-за такого соседства эту площадь в народе в шутку называли «Смех и слезы»), научно исследовательский институт и комплекс высотных жилых домов. Между этими домами и институтом, если смотреть с площадки у Цирка, вдали виднелись необыкновенной красоты горы с заснеженными вершинами. Все приезжие застывали от этой картины. Они не могли понять – в городе горы? Они не знали, что горы очень далеко, просто это ТАКИЕ горы, что их видно за несколько десятков километров.
Так вот на этой площади, как бы по иронии судьбы носившей название Дружбы народов, развернулись страшные события – драки, переворачивания и поджоги машин, избиения людей. Все это сопровождалось гулом этой страшной толпы и криками жертв и сопротивляющихся людей. Я видела, как самоотверженно дрались против толпы отдельные мужчины, как их добивала толпа. Как горел перевернутый рыжий Икарус.
Моя психика в этот момент как бы выключилась. Я села и стала звонить на работу, чтобы сообщить, что не могу приехать. Потому что не могу выйти из дома. «Умнее» действия придумать сложно.
Телефонная сеть города из-за напряжения отключилась. На работу я не дозвонилась. Больше никто никуда не мог дозвониться. А центральную телефонную станцию вообще подожгли.
В этот момент такие «чудовищные организмы» поползли по городу со всех сторон, из пригородов, по главным дорогам города, к центру. Все эти люди были заранее подвезены к населенным пунктам вокруг города, и их продолжали подвозить и подвозить. Мне потом люди рассказывали, что несколько недель эти группы размещались в пригородах, там массово готовили пищу, организовывали ночлег, продолжали обучать их как военизированные отряды. Как же так – почему же правоохранительные органы не заметили таких чудовищных передвижений людских масс? Почему не предупредили население города?
В город Душанбе в дни массовых беспорядков вошло количество людей – чужаков в черных чапанах - примерно в три раза превышающее население города (а оно на тот момент было около 600 тысяч человек). Они все были чужими – город не знали. Двигались только по схеме и визуально – по самым широким проспектам, которые все ведут в центр, к правительственным зданиям.
То, что чужаки не знали город, многим спасло жизнь – толпа шла и бесчинствовала только по широким улицам. Во дворы и переулки они не «ныряли» - боялись, от толпы не отделялись. Потому кому-то из горожан удалось спастись бегством….
Потом, позднее, стало понятно, что целью заполонения города этой невменяемой «армией», был захват власти. И что этот захват готовился на территории Афганистана долгие 10 лет. И об этом знали соответствующие органы. Вот только непонятно, как в Афганистане 10 лет готовились к войне, если у вояк-чужаков не было четких инструкций по поведению в захваченном городе? Ну, зашли в город, ну, разрушили его, пришли в центр. За это время дурман из головы выветрился. Нужно поесть, где-то спать, помыться, сходить в туалет. Пришли в центр города, все сожгли, а дальше-то что?
Плохо готовят в Афганистане к войне….
Отдельно взятые чужаки-вояки, при рассмотрении, были худыми, явно стабильно плохо питающимися людьми. Невысокими. Вид у них был нездоровый. Они находились под воздействием наркотиков. Страшны они были именно в количестве и в дикой необузданности и вседозволенности. Но через два-три дня они «сдулись».
Однако 13 февраля мы об этом не знали. Мы, советские люди, проживавшие в одном из самых солнечных, добрых, светлых городов нашей страны, впервые воочию, не в кино, столкнулись с войной и с врагом – страшным, непонятным, диким. Впервые увидели кровь на улицах и публичные убийства.
Город погрузился во мрак….
Из школы пришла моя дочка. Им в школе объявили, что началась война, и велели придти домой и закрыться, пока не придут взрослые. Следом домой пришли мои родители и сестра. Я, конечно, не стала даже собираться к себе домой – в 63 микрорайон. Осталась у родителей.
Второй раз сестре удалось прорваться через пылающие улицы в центре города из мединститута – шли группой, по дворам, прятались в подъездах. Однако не все студенты- медики успели выйти из здания мединститута. Толпа блокировала здание, и студенты трое суток сидели в подвале, строили баррикады и отбивались от нападений на здание. Соседская девушка - студентка-медик - три дня не приходила домой – ее мать три дня кричала, голосила, думая, что дочь убили.
Пришли домой и все наши соседи по этажу. Все были страшно напуганы.
В городе перестали работать: транспорт, милиция, пожарные, телефон, магазины, предприятия, учреждения. Была паника. Все метались, как обезумевшие. Как-то надо было вернуться домой, но идти можно было только пешком. И по задворкам – на центральных улицах шли уличные бои. Некоторые люди так и остались на своих предприятиях, отбивались от нападений, несколько дней.
Все были подавлены. Телефоны «умерли». Мы даже не включали свет. Просто сидели и молчали. Предполагать можно было все, что угодно - о том, что происходит в городе на самом деле. Возможно, власти уже вообще нет, помощи и защиты ждать неоткуда. В городе чужая страшная сила. Всем грозит смертельная опасность.
Папа включил телевизор.
Я так и помню эту страшную картину. Полутемная комната, огромная и холодная – зимой в Душанбе плохо топили, а квартира была слишком большая. В дальнем углу стоит телевизор Рубин. Ламповый. И на экране вдруг появляется Генеральный секретарь ЦК Компартии республики Махкамов. Мы замерли: он объявил, что хочет обратиться к горожанам. В прямом эфире.
Его слова и сейчас у меня в голове. С его голосом, с его трагичными нотками. С каждым его чеканным словом моя душа погружалась в пучину страха и горя. Махкамов сказал: « В город пришла беда. Бесчинствующие толпы захватили город. Они штурмуют и разрушают здания, учреждения, предприятия и дома. Убивают и насилуют. Власти парализованы. Силовые структуры обесточены и автоматически сложили полномочия. Я обращаюсь к вам с призывом – вооружайтесь, как можете, организовывайте отряды самообороны. Берите под охрану и защиту предприятия, дома, объекты жизнеобеспечения, защищайтесь, пока не прибудет помощь из Москвы».
Дальше на какое-то время у меня провал в памяти. Видимо, от напряжения и страха. Следующие воспоминания связаны с организацией отрядов самообороны. Это уже на следующий и в последующие дни.
Я уже говорила, что быстро стало понятно, что события не имеют характер межнациональной вражды, как показалось в первые два дня беспорядков. Таджики-горожане, которые всегда жили рядом, были нашими соседями, друзьями, коллегами, - были напуганы еще больше, чем нетаджики. Они говорили: Пришли ваххабиты (радикальное течение в Исламе, ставящее цель захвата власти и провозглашение исламского государства, на основе законов Шариата). Вы-то все, русскоязычные, в Россию можете уехать, вас могут и не тронуть. А нас всех поубивают.
Все горожане - таджики, и нетаджики - не важно, кто по национальности, - каждый в своем доме, дворе и районе, на ближайших предприятиях, в последующие дни объединились в отряды самообороны. Все мужчины вступили в них. Во главе встали кадровые военные, милиция, сотрудники других правоохранительных органов, которые самораспустились в связи с захватом города чужаками. Была проведена огромная работа по расстановке сил, организации управления этими отрядами в масштабе районов и города в целом. Произвели перепись служебного и охотничьего оружия, вспомогательных средств – ножей, топоров. Я сдала в учет свой альпинистский ледоруб. Были организованы посты, дежурства, патрулирование. Отработали средства и способы оповещения, передачи информации, сигналы тревоги. Женщины тоже помогали. Я, например, была в группе по подготовке бутылок с зажигательной смесью. Мы их подготовили и распределили по всем балконам нашего дома. Мы готовились к обороне дома по – настоящему, как видели в фильмах про войну. И смогли бы отразить любой штурм, хотя бы первое время.
Обстановка морально - психологическая была тяжелейшей. Казалось, в воздухе была разлита материализованная тревога, которую можно потрогать рукой. Все заметили, что в эту неделю не лаяли домашние собаки, и не плакали дети. Доминировала напряженная тишина. Все люди как-то сникли, приумолкли. Будто чувствовали – впереди огромная беда.
Немного позднее стало понятно, что вся эта работа - в таких масштабах - была излишней. Но нельзя сказать, что ненужной. Это было показательным для тех, кто организовал захват власти – продемонстрирована сила, которую не брали в расчет. Да, первые два дня, от неожиданности, растерялись. Но очень быстро из гражданского населения была подготовлена армия, посильнее и профессиональнее той, что готовили в Афганистане 10 лет.
Да, наши ножи, топоры и бутылки с зажигательной смесью были перебором. К тому же, потом стало понятно, что не было силы, которая собиралась штурмом брать каждый дом и учреждение. Но первые два дня горя, крови и страха настолько быстро и качественно сплотили население, что мы точно смогли бы дать первоначальный отпор даже Антанте, не то, что каким-то обкуренным чужакам. Да, эта неделя, когда организовали отряды, патрулирование, самовооружение, охрану порядка, защиту населения - не была бесполезной. Сами себе мы показали, что мы – сила. И не только себе.
И я считаю, что деструктивные силы, увидев такую способность населения самоорганизовываться, в последующий период специально способствовали – путем запугивания, слухов - отъезду русскоязычных людей из республики – с остальными они планировали справиться малыми силами и подавить их. Так и произошло.
В дни формирования и работы народных ополчений у меня было несколько эмоциональных всплесков. Первый, когда был страшный стук в дверь - похожий на условный сигнал об опасности. И я запомнила, как страшно стучало мое сердце. И еще у меня был страх – я ведь видела в кино, как при наступлениях вражеской армии обходятся с женщинами. В нашем кинематографе эти сцены показывали всегда с душераздирающей жестокостью. Потому я решила, что это - обязательный атрибут войны. И подготовилась. Надела эластичный спортивный костюм – порвать вручную его невозможно, на него надела настоящую альпинистскую страховку. С такой мы занимались на тренировках по скалолазанию на скалодроме в Варзобе. Это были настоящие парашютные ремни, сшитые в виде штанишек и жилетки. На животе эти «штанишки» и «жилетка» особыми узлами скрепляются альпинистской веревкой, и защелкиваются на карабины. С такой омуницией люди на Памир ходили, в горы. Эти веревки выдерживают вес человека даже при падении с большой высоты, и не рвутся.
Так вот я все это на себя надела. Карабины защелкнула и плотно прикрутила. Такая страховка на тысячу процентов исключала ситуацию, которую боялась я и боится любая женщина.
Еще я была напугана, когда в дверь постучали, а я выглянула в глазок и увидела человека….как те, кто ходил по городу толпой – небритые в черных чапанах – за нашей дверью стоял такой - совершенно один. Дверь я открыла, чтобы принять бой. Но это был Сомир. Репетитор по химии моей сестры-медика. На первом курсе в мединституте большое количество предметов – различных химий! Сомир был преподавателем химии в университете, молодым и симпатичным таджиком. Занимался с моей сестрой, в качестве помощи и приработка.
Сомир пришел к нам – небритый и в черном чапане. А всегда раньше был свеженький, чисто выбритый, в костюме и белой рубашке. Конечно, я не сразу его узнала, и очень испугалась. За пазухой Сомир держал ….буханку хлеба. Вот, - сказал Сомир, - я замаскировался под врагов, хожу по городу и разношу знакомым хлеб. А я ему сказала – пойди и переоденься, а то попадешь под раздачу народных ополченцев. Он усомнился – сказал, что ведь к власти уже пришли ваххабиты. Победа за ними. Надо адаптироваться. Мне стало очень тоскливо на душе от известия, что ваххабиты победили.
По поводу буханки хлеба. Естественно, из-за разгрома магазинов в первые дни беспорядков, и нарушения работы всех предприятий города, прекратилась доставка в город продуктов питания и выпечка хлеба. По этому поводу началась паника. Она была еще не очень сильная, так как в советские времена было обычным делать домашние припасы, и у всех дома были «закрома родины». В те дни голод еще никому не грозил. Но свежий хлеб – его нужно было покупать ежедневно. Все напряглись – что делать? Да, у всех есть мука. Но обычная буханка – эта норма обычной мирной жизни – исчезла и стала на вес золота. Вот Сомир и организовал презенты всем своим знакомым. Он принес нам настоящую, свежую буханку хлеба, которую мы не видели на тот момент уже 4-5 дней.
В конце третьего или четвертого дня той нашей страшной и необычной войны, мы дежурили около своих домов. Никто в городе не ходил на работу. Все были дома. Околачивались возле своих домов вместе с патрульными. В городе было тихо. Враги-чужаки давно исчезли, или - некоторые - переоделись и побрились, и, вполне вероятно, со всеми охраняли свои дома. Так вот в такой вечер случилось необыкновенное для нас. Сначала мы услышали необычный гул, а потом в небе увидели - необычных размеров – просто ужасающе огромный самолет. Мы стояли рядом со своим домом, лицом к Цирку. Самолет летел по направлению – за Цирк. Ведь в той стороне был душанбинский аэропорт.
Душанбинский аэропорт уникален тем, что он находится в городе. Прямо в городе. Нигде больше такого нет. Везде до аэропорта надо ехать специальным транспортом. А в Душанбе – можно прогуляться пешком, или приехать на городском троллейбусе. В юности мы просто так ходили погулять в аэропорт. Я очень люблю гул самолетов, смотреть, как они взлетают и садятся. И очень, очень люблю на самолетах летать.
Необычно громадный самолет пролетел по небу в сторону аэропорта, а мы пока ничего не говорили, были абсолютно заворожены этим необычным зрелищем. Но тут гул возобновился – с небольшим интервалом на небе появился второй такой гигант. Потом третий, четвертый. Сначала мы считали, а затем сбились со счету. Все стали кричать и радоваться - все поняли, что самолеты военные - это Россия вводит в город войска. На душе было радостно! Людям всегда радостно, когда есть на свете кто-то сильный, кто о тебе помнит, не бросит, не забудет, не скинет со счетов, не оставит один на один с бедой и страхом. Именно такая радость заполнила в тот момент души всех людей. Мы - одна страна. И Горбачев вводит войска для восстановления законности и порядка.
Через некоторое время после этого парада военных самолетов в душанбинском небе, когда уже стемнело, по городу разлился новый необычный шум. По всем улицам пошли танки. Гул стоял до утра. А утром все горожане опять радовались – возле каждого предприятия, административного или социально значимого здания, у перекрестков, развилок дорог стояло по танку. Все люди гуляли по городу, смотрели на танки, считали их. И все радовались. Танки. Сила и мощь советского государства. Это была гарантия стабильности и порядка.
Конечно, танки – это олицетворение войны. И они не предназначены для передвижений по городам. Результатом движения танков по городским улицам Душанбе было то, что они буквально вспахали своими гусеницами асфальтовое покрытие всех улиц города. А на площади Дружбы народов, являющейся развилкой нескольких дорог, танки так поколесили, что асфальт стал похож на огород перед посевом. Эта была вторая картина, которую я видела на этой площади – сначала бойня народов, потом танки. Третьим страшным зрелищем будут тысячи беженцев, которые расположатся на этой площади в сентябре 1991. Вот так «Дружба народов»!
Войска стояли в городе еще до 23 февраля. Я это запомнила, так как в этот день горожане засыпали эти танки красными гвоздиками. В этот праздничный день 23 февраля я после работы поехала в центр города, и видела, как танки возле ЦК утонули в гвоздиках, а танкисты – совсем молоденькие мальчики (я еще подумала – защитнички…дети-детьми.), один из них был казах - запомнилось мне это особо, смущенно улыбались.
А еще в этот период мне запомнился эпизод. По радио слушаю сообщения о наших событиях, о них рассказывали по всем каналам, вполуха. Я вообще не очень радио люблю слушать. И не пойму – почему постоянно говорят одновременно и о нашей войне, и об итальянском актере Микеле Плачидо. Он в те времена был особо знаменит из-за сериала про сицилийскую мафию «Спрут» – я смотрела этот фильм. Уточнила – оказывается, он прилетал в Душанбе на съемки фильма 13 февраля, но не смог добраться из аэропорта в гостиницу. Более того, застрял посередине дороги – как раз чужаки наступали. Рассказывали по радио, с каким трудом его отбивали от нападавших, спасали охранники, и как тяжело они все пробирались обратно в аэропорт. И как спешно итальянец покинул город, за ним прислали самолет. Мы по-доброму смеялись: да уж, комиссар Катанья, тебе здесь не Сицилия, «тут климат иной».
Через неделю после начала массовых беспорядков в городе, активной деятельности отрядов самообороны и введения в город частей Советской армии, обстановка стабилизировалась. Внешне стабилизировалась.
Во вторник, 20 февраля, я проснулась от яркого солнечного света и услышала голос мамы. Она сказала: «Объявили по радио, что война закончилась. Порядок восстановлен. Всем надо идти на работу». Казалось бы, весть радостная. Но на сердце у меня стало тяжело-тяжело. Не потому, что я расстроилась, что война закончилась. Конечно, нет. А потому, что интуитивно осознала: с нами всеми случилось что-то страшное и непонятное – произошел разлом почвы судьбы. Общей судьбы всех душанбинцев, и судьбы каждого человека в отдельности. Тяжесть на сердце была тоской по прошлому, которое ушло, уплыло в темную даль, как будто отколовшаяся глыба льда. У всех нас жизнь раскололась на две части - ровно 13 февраля 1990 года. А впереди было будущее, и оно после внезапного такого разлома судьбы – общей для всех и индивидуальной для каждого – казалось темным и непредсказуемым. Оно таким не планировалось. И потому – пугало.
Я собралась и пошла на работу. В сумочку я положила тяжелый разводной ключ. Завернула его в шелковый платок. Так мне казалось надежнее.
В последующие дни на работе, на спортивных тренировках, при встречах в городе, на остановках транспорта – везде в городе шел оживленный обмен мнениями. Люди рассказывали друг другу, кто как пережил эту страшную неделю. Переживали, обсуждали, пытались понять и объяснить произошедшее.
Страшная февральская неделя и обдумывание ее хода и причин показали, что произошел «развод». Как у супругов. Муж впервые избил жену. Можно на другой день подарить цветы, поклясться в вечной любви. Но доверие-то исчезло. Ударил один раз - ударит и второй. Примерно так же и в масштабах общества. Сначала все порадовались окончанию нашей военной недели. А потом все почувствовали: теплая, доверительная, дружеская атмосфера, царившая в городе до февральских событий, улетучилась в одночасье. Все перестали всем доверять. Стало понятно, что чудесного сообщества людей - «душанбинцев» - больше нет. Произошел скандальный развод.
С этого времени пошли волны эмиграции. Все начали собираться, ездить в Россию на «разведку», «гоняться» за контейнерами, собирать коробки. Все с разной скоростью – но засобирались все.
Почему? Ведь Душанбе и Таджикистан - это была для большинства – родина, настоящая и любимая, где они родились и выросли. Почему никто и не подумал бороться за нее? А все засобирались в чужие страны и дальние дали? Хотя ясно было, что там никому легко не будет.
Потому что люди на интуитивном уровне поняли, что вектор, который избрал таджикский народ – это их вектор. Записанный в судьбе именно этого народа. Вектор, пронзающий время, через гражданскую войну. Нужный им, только им, - возможно, по каким-то неведомым нам законам космической эволюции. Им. Но не тем, кто засобирался. Причем засобирались-то не только русскоязычные. Некоторые таджикские кланы уехали быстрее русских. Это те, которым по судьбе тоже не нужен был вектор прохождения через десятилетия нудной, безжалостной гражданской войны. В ее наиболее страшном варианте – восточном.
Я не различаю людей по национальностям – я различаю их по уму, воспитанности, образованности и порядочности. Но все же есть специфика всего, что мы называем «восточным». В моем понимании, чисто восточная манера воевать – днем все хорошо, рука правая лежит на сердце. Отношения – хорошие. Я их называю «ошно-пошно». Все друг перед другом склоняются в полупоклоне. А ночью могут придти в кишлак и вырезать население. Еще есть утяжеленный вариант того же самого басмаческого поведения: придти в гости. Мужчины с мужчинами при этой радостной встрече могут слиться в троекратном объятии с приподниманием друг друга. Называть друг друга «бародар» (с фарси переводится как «брат»). Поесть в гостях плова и остаться ночевать. А ночью зарезать хозяев.
Еще чисто восточным я считаю манеру - именно неожиданно - предать. Вставить нож - именно в спину. Или ударить в спину. Когда ты не можешь дать сдачи. У меня был такой случай – лично со мной.
Вообще - чисто физически - в войну и в период до эмиграции ни я , ни мои родственники не пострадали. Кроме меня – по одному эпизоду. Через несколько недель после февральских событий я шла на работу. Вышла из автобуса и шла вдоль дороги – достаточно далеко было идти вглубь района. Шла я к первой паре второй смены – днем. Шла одна. Был солнечный день. И совершенно безлюдно. Никаких прохожих, кроме меня, не было. Проезжающие изредка машины не сильно нарушали тишину. У меня было хорошее и очень спокойное настроение. В одну секунду, даже доли секунд, я почувствовала сильнейший удар в спину. Он был такой силы, что я отлетела и врезалась плашмя в забор-рабицу. Сетка самортизировала и откинула меня назад. Я упала вторично, уже спиной на тротуар.
Хорошо, что это был не каменный или бетонный забор. А просто рабица-сетка. Иначе, неизвестно, выжила бы я или нет. Все произошло очень быстро, но я увидела нападавшего – он ехал на велосипеде. Очень быстро. Через секунду превратился в точку вдали. Я успела увидеть, что это был молодой парень-таджик.
Удар был нанесен ботинком, на большой велосипедной скорости, пришелся он на середину спины. Между лопатками много лет держался ушиб. Я лечила его долго и мучительно. Израненные от удара о сетку-рабицу лицо и ладони зажили быстро.
Молодой сильный мужчина не остановился и не подошел ко мне, чтобы воевать, драться, или еще что-то. Он не вступил со мной в равный бой. Он чисто по-восточному ударил в спину и сбежал. А ударил он, потому что знал, что со спины человек удара не ожидает, отпор не даст. И не успеет его разглядеть, остановить и наказать. Вот так – со спины, ударить и скрыться. Это - восточный прием войны.
А еще восточно-басмаческим способом войны я считаю нападение толпы на одного. Оказывать яростное сопротивление, когда ты один, против толпы – а такие бои видели многие из нас в страшные февральские дни – способен только человек с другими, невосточными, генами. А удел обладателей особых генов - быть смелым в толпе - только в толпе.
Вот так. Таджики, с одной стороны, очень добрый и гостеприимный народ. Но в то же время, многим присущи восточное коварство и вероломство. Ничего не поделаешь – у любой медали две стороны.
Последующие месяцы и несколько лет, в Душанбе были ознаменованы одним – отъездами людей. Кто куда – кто в никуда, кто – немного поопределеннее: к родственникам, или съездили на «разведку» и подыскали место. Идешь, бывало, с работы. Настроение неплохое – а видишь, опять у какого-то подъезда контейнер стоит. Настроение портится. То ли срабатывала цепная реакция, чувство коллективизма (или «стадности») – но начинали собираться даже те, кто и не хотел вроде ехать, или еще не созрел.
Мой дядя, старший брат матери, стал собираться уже в конце февраля. Моя мама узнала об этом, запричитала, побежала к брату – отговаривать. Да все нормализуется, все успокоится, – говорила она, - Ну куда на старости лет ехать?
Дядя сказал: «Пусть здесь будет жизнь, самая благополучная на планете. Я все равно уеду. Потому что 13 февраля мой сын-подросток (Тимуру было 14 лет) бежал по улице от толпы, уже почти успел забежать в свой двор. Его догнали и избили шесть человек в черных чапанах. И когда мальчик - белокожий блондин – корчился на земле от боли, эти шестеро встали в круг и одновременно на мальчика помочились. Дело не в том, что в этой стране жизнь - наладится или не наладится. Дело в том, что на каждого «блондина» здесь будет приходиться все больше и больше «брюнетов». И отношения между ними, а также соотношение сил - будут такими, какими были 13 февраля 1990 года, в момент коллективного мочеиспускания».
Мой дядя был мудрым человеком. Надо было мне его слушать, а не причитания моей мамы. И не терять время.
Проблема была уже не в том, что наладится – успокоится. Нет. К тому же очень скоро стало понятно, что и в России, куда все в основном поехали, нет стабильности и покоя. Проблема была в другом. В глубинной памяти людей, на генном или ДНК-шном уровне, ожило воспоминание, что мы все – там, в той стране – не у себя дома. Да, большинство душанбинцев и таджикистанцев родились и выросли там. Но - все были детьми, внуками или правнуками тех, кто приехал. В ссылку, или по комсомольской путевке. Приехали, работали, трудились во благо, строили дороги, лечили детей – все это так. Но все – приехали! Пришли. Пришлые. Чужие.
Конечно, это мое мнение, и я не считаю его истиной в последней инстанции. Я ведь не пишу исторический труд, или работу по социологии или политологии. Я пишу всего лишь рассказ о том, что я помню о том феврале, о том, что я чувствовала в то время, и как поняла все эти события моей жизни.
Я считаю глубинной причиной массового выезда людей из Таджикистана осознание того, что мы там чужие. Это – не наша земля. У той земли - другая судьба. И наша судьба не должна быть с ней связана. Именно поэтому за 3-5 лет выехали 1 миллион человек. Это при том, что население Душанбе до войны составляло 600 тысяч, а население республики – 2 миллиона человек.
Можно обижаться на таджикский народ. Да, русские строили, лечили, учили, производили. Во благо страны. И вдруг выяснилось, что мы чужие. Но можно и постараться понять. Когда-то Среднюю Азию царская Россия стала считать своей вотчиной, а потом и большевики навязали азиатам свое государственное устройство и образ жизни. На каком-то этапе, возможно, это было прогрессивно. А вдруг есть еще какие-то законы мировой или космической эволюции, по которым каждый народ должен САМ идти по СВОЕМУ пути? Без похлопывания по плечу «старших братьев» («старшим братом» таджики называли русский народ), «покровителей» и прочих руководителей из метрополий.
И по большому счету, можно утверждать – нас всех, кто выехал из Таджикистана - никто в открытую не выгонял. Мы все уехали сами. Конечно, шла гражданская война, были перебои с питанием, начался развал экономики. Периодически обострялась обстановка. На территории республики орудовали банды. Да, все это было. И для многих это – тоже было причиной отъезда. Но - внешней причиной. Глубинная же причина, я думаю – это потеря ощущения чувства безопасности и осознание того, что мы - не дома.
Кстати, насчет знаменитого выражения: «езжай на свой Россия…». К сожалению, и мне это выражение в свой адрес пришлось однажды услышать.
Моя квартира располагалась в 5-этажном доме по улице Фирдавси. Дома здесь были новые, недавно построенные, а территория вокруг них – голой, пустынной. За соседним домом уже начинались поля видневшегося на горизонте совхоза – мы туда за молоком ходили. Если стоять лицом к этим полям, то слева был край 65 микрорайона и дорога на Курган-Тюбе, а справа – Гипрозем, конечная остановка.
Я жила на третьем этаже, и решила у дома под окном посадить дерево. Купила саженец и садовой земли. Наняла человека, чтобы он вырыл яму в твердой, как камень, земле, – это была настолько твердая глина, что при раскапывании превращалась в пыль и в осколки – как стекло. Такая почва для Душанбе – норма. Везде, где что растет - земля насыпная-привозная.
В яму я насыпала земли, посадила дерево и стала его поливать, чтобы прижилось. А на пятом этаже надо мной жила таджичка. Они, таджички, конечно, все люди разные, но отдельные типажи я хорошо знала и безошибочно внутреннюю суть различала. Так вот эта дама была из тех, кто «очень сильно красится». На востоке все женщины использовали яркую косметику – усьму, сурьму – это было нормально. Я сама так сильно красилась, что страшно вспомнить. А там, на Востоке, это считалось нормой. Но моя соседка – поймите правильно – даже на фоне ярко накрашенных восточных красавиц – «очень сильно красилась». Ну, это ее дело. Эта соседка имела интересную привычку - она мусор выбрасывала в окно. Любой – и пищевой, и бумагу, и вычесанные волосы, и сор, подметенный с пола, а также грязную мыльную воду. Крупный ее мусор повисал на моем деревце. А оно было слабеньким, и иногда даже накренялось. Я сказала соседке, что нормальные люди должны складывать мусор в особое ведро, а это ведро выносить на улицу через подъезд и выбрасывать в мусорный бак, расположенный в определенном месте рядом с домом. Вот на это она мне и сказала знаменитую фразу - насчет направления моего движения – в Россию. Сказала: там деревья поливай. А здесь нам твои деревья не нужны.
К слову, в России полно воды и хорошая земля, деревья там могут и без полива вырасти. Дело не в этом. Просто мне стало страшно от мысли, что, если не уехать, мне, моему ребенку и в дальнейшем – внукам, придется жить с народом, которому НЕ НУЖНЫ ДЕРЕВЬЯ. Впрочем, эту фразу в свой адрес я слышала всего один раз. Наоборот, большинство таджиков говорили: не уезжайте. Они искренне расстраивались. И вот что еще мне запомнилось про таджиков. Они нас провожали, помогали грузить вещи, при этом осознавая, что видят нас в последний раз. И все равно приходили, и помогали с отъездом. Мне это воспоминание особо важно, потому что в России я часто переезжала. И коренные россияне – так было и в Самаре, и во Владимире – когда узнавали, что я уезжаю насовсем, мгновенно теряли ко мне интерес (и коллеги, и друзья, и соседи), и никогда не помогали с отъездом. А зачем? Ты ведь уезжаешь, и толку от тебя больше не будет. А они – люди деревенские, хозяйственные, расчетливые. Что зря время тратить, если проку не будет? Наверное, это правильно – практично. Но таджики поступали по - другому…
После февральских событий я прожила в Душанбе еще два с половиной года. Все думала, размышляла – ехать или не ехать. Гражданская война набирала темп. Периодически обострялась обстановка. Разваливалась экономика, особенно после распада СССР. Стандартный набор признаков ухудшения жизни. Это также способствовало отъезду людей.
Да, гражданская война в Таджикистане была настоящая. Жертвы были реальными. Люди гибли, страдали. Однако мой рассказ не о самой войне. Я повторяю, что мой рассказ - это не научный труд. Это рассказ о моих чувствах и переживаниях, связанных с февральскими, и последующими событиями в республике. Я пишу о том, что ощущала. Это лично мои чувства и воспоминания о тех днях. И по поводу реальных проявлений войны и политической борьбы могу сказать, что, кроме страха и тревоги, я во всем ощущала какую-то наигранность, дешевую театральность, позерство, «ненастоящесть». Будто все было бутафорным. Хотя, повторюсь, гибель и страдания людей от войны были вполне реальными.
Например. Иду домой с работы – как раз обстановка обострилась. Транспорт в городе сразу исчезал. Иду пешком. Идти закоулками – намного дольше – потому иду по центральным улицам. На улицах кое-где идут что-то типа уличных боев. Я светлокожая блондинка – иду открыто, одна, посередине улицы. Конечно, мне страшно. Можно и под «раздачу» попасть, и пулю получить, да и удар в спину - очередной. Внутренне – очень боюсь. Внешне - не показываю. На меня смотрят, но никто в открытую меня не задевает. Вижу - «вояки» баррикаду строят, в конце улицы Негмата Карабаева. На лбах членов этого отряда белые повязки с какой- то вязью. Зашла я за угол улицы – а там другой отряд баррикаду строит. И повязки у них на лбах другого цвета. Кроме страха, я испытывала раздражение. Клоуны, – подумала я, - Надо уезжать.
Да, вспоминаю, две крупные противоборствующие группировки в республике имели смешные названия – «Юрчики» и «Вовчики»! Как будто не война шла, а мальчишки в войнушку играют. Действительно, они – играли. Судьбами и жизнями реальных людей.
Гражданская война – страшнее обычной войны. Ведь народ воюет сам с собой. Вроде как человек будет сам себя кушать. Один народ - они все похожие! Как можно воевать?
Были у меня мысли – как они друг друга в бою различают? – рожи-то у всех одинаковые! И как ответ на эту мою мысль, я увидела почти театральную сцену с готовящимися к бою отрядами, с разного цвета повязками на лбах. Это они придумали, как различать друг друга….
Все это можно было бы считать смешным, если бы это не было печальным.
Или еще пример внешней бутафорности событий того времени.
Иду по площади Ленина. Очередной виток политической борьбы – очередной митинг на площади у здания правительства. О! – что-то новенькое! Вместо обычных толп беснующихся молодых людей вижу стройные ряды нескольких десятков обычных сельских таджикских женщин. Стоят в национальных платьях, закутываются в марлевые платки, головы опускают все ниже и ниже. Изображают, что протестуют против нынешнего политического устройства страны.
Чтобы понять, почему я считаю это бутафорным и даже комичным, нужно знать этот тип женщин. Это простые таджички, труженицы. Замученные бесконечными родами и тяжелым физическим трудом – именно такие женщины обеспечивали республике перевыполнение планов по сдаче хлопка государству. Это в большинстве своем наивные, неиспорченные, неизбалованные люди. И по своему образу жизни и мышлению – они в то время вообще не могли бы принимать участие в политической борьбе. На кого рассчитывали произвести впечатление те, кто заставил этих женщин участвовать в этом дешевом спектакле?
Такой тип женщин я называла «Апушки». От слова «Апа» - что значит, старшая сестра, тетя. Они были настолько неиспорчены жизнью, так наивны, что считали на полном серьезе, что кусок марли – медицинской – можно носить, как головной платок. Что мужские синтетические носки с рисунком – черно-красным, или черно-синим, в стиле «Огни ночного Парижа» - это аксессуар. Я видела в таких носках нарядную невесту. На ней были белые лакированные туфли на высоком каблуке и черно-синие мужские носки. Эти женщины, достав по «блату» дефицитные ночные халаты польского производства, стеганые, на синтепоне – они были ярко-желтые, розовые и голубые – подумали, что это плащи, и носили их в городе поверх платья, как верхнюю одежду. (Кстати, я мечтала об этом халате, не смогла его «достать», даже в Москве в ГУМе в 1985 году в очереди за таким желтым халатом стояла – мне не хватило). А таджикские женщины постарше имели странную моду – они покупали в ЦУМе в центре Душанбе хлопчатобумажные мужские рубашки, как правило, белые, и белые медицинские халаты, и носили их как головные накидки. Смотришь, идет дама - на лбу у нее воротник прилажен, а все остальное сзади висит. Если не знать, что это мужская рубашка или медицинский халат – даже красиво. Я понимаю, что все это от бедности, и я ни в коем случае не смеюсь над таджичками. Я их жалею. А те – кстати, таджикские мужчины - кто поставил их на площади изображать политическую борьбу – их не пожалели.
Время, которое тянулось после февральских событий и до моего отъезда в эмиграцию, было для меня непростым. Я тяжело размышляла – уезжать-не уезжать. Переживала трудности полувоенной жизни, как и все. И еще я отстрадала в это время эмоциональное напряжение, постоянную тревогу от стрельбы по ночам, от слухов, от домыслов, угроз. Это нарушало ощущение безопасности, которое необходимо любому человеку, как и пища, вода и воздух. И никто не чувствовал тогда себя в безопасности. Часто это напряжение подогревалось искусственно, создавалось людьми. Например, одна соседка- таджичка с сердобольным видом сказала мне: «Ты сильно не переживай. В случае чего, мы твою дочку у себя спрячем, будем говорить, что наша. А если с тобой что случится – знай, вырастим, и за хорошего человека замуж отдадим»….(Без комментариев). А другая мне сказала: «Вы, русские - «грязные», «кяфиры» (это слово означает «неверные, немусульмане)- потому что у себя дома держите собак». «Вот придут «наши», - продолжила соседка, - мы в первую очередь ваших собак убьем». (Да, я знаю, ислам запрещает держать в жилище человека собаку. Но нигде не написано, что их надо убивать). А вот это «наши» - как было понимать? Какие-нибудь басмачи с гор, что-ли? Кто еще способен придти, шнырять по квартирам и убивать домашних собак?
Разве такие «случайные» фразы могли не вызывать тревогу? То есть при малейшей новой заварушке, - можно было делать вывод, - вполне реально, что твои соседи убьют твою собаку, тебя саму, займут твою квартиру, а твою дочку заберут себе и за калым продадут в жены «хорошему человеку». Особенно меня пугали разговоры о замужестве моей дочери – ей было в то время всего 10 лет (а мне 30).
Или еще факт. В центре города школы были русские. А вот по районам и на окраинах – смешанные – классы русские, таджикские и узбекские. Рядом с моим домом была школа – моя дочка там училась. Это была обычная микрорайонская школа – возле магазина «Зебо» - русско-узбекско-таджикская. Вызывают меня в школу. Шепотом учительница мне говорит – забирайте ребенка и уезжайте. На мое недоумение учительница отвечает: у вас ведь девочка по документам узбечка - в свидетельстве о рождении у нее написано, что ее отец – узбек (Хотя фактически он татарин). У нас уже расформированы узбекские классы, - продолжила учительница, - Детей забрали. Все узбеки уезжают из Таджикистана – отношения узбеков с таджиками напряжены и фактически началась межэтническая война, одновременно с гражданской.
Я была в ужасе от перспективы адаптироваться одновременно с гражданской еще и к межэтнической войне.
А еще я очень переживала из-за мелких пакостей, опять же, от соседей. И гражданская война тут была ни при чем. Например, утром открываю дверь идти на работу, а на мою дверь, оказывается, ночью мочились. Моча протекла в щель, и зловонные лужи поблескивали и в подъезде у двери, и в коридоре в квартире. А в периоды обострений обстановки мне под дверь стали выбрасывать мусор. А еще – утром я ухожу на работу, а мне отключали электроэнергию – счетчики были не квартирах, а в подъезде. К вечеру продукты в холодильнике пропадали – климат очень жаркий.
Было мне реально страшно порой. Вспоминаю себя сидящей ночью на балконе. Уложу дочку спать, сижу, смотрю в даль, в темноту. И всю ночь со стороны Курган-Тюбе слышны были автоматные очереди. Это шла повстанческая армия. Шла на город. Захватить власть. А те, кто стоял у власти в городе – не стеснялись в выражениях и описаниях зверств этой армии – и младенцев-то они в молочные фляги впихивают и на костре поджигают, или в Кафирниган бросают, и дома и русские церкви жгут, всех убивают, насилуют. Умом-то я понимала – пропаганда. Но сердце ныло. Страшно. Война есть война. Когда в город входит любая армия – это страшно.
В России, в эмиграции, мне было настолько тяжело, что я порой жалела о своем решении уехать из родного Душанбе. Вспоминала, что повстанческой армией руководил мой однокурсник по аспирантуре и мне передавали от него весточку, мол, чтобы я не боялась. Он обещал мне покровительство и защиту – когда захватят власть его люди. Зачем же я уехала – думала я в отчаянии, - а вдруг бы действительно, жизнь там наладилась, покровительство было бы не особенно для меня обременительным. И вообще. Там, где я родилась, мне было бы легче, чем в холодной и богатой России.
Но в то же время я понимала, насколько покровительство восточного человека может оказаться эфемерным. И я не поверила, и уехала. Я знала этого человека что называется, как «облупленного». И его личностные качества и сущность для меня есть олицетворение сущности сегодняшнего их государства. Это - восточная деспотия. Смогла бы я жить при таком режиме?
Деспотия, тем более восточная – это страшно. Причем, неважно, какая у этой деспотии вывеска – ислам, демократия или коммунизм. Суть одна. И возможно, в феврале 1990 года началась вовсе не гражданская война – а просто война за власть. И заинтересован в ней был не таджикский народ, а восточные деспоты - они и померились силами, кто из них сильнее, кто сумеет не только захватить, но и удержать власть.
Когда я уже жила в России, в середине 90-х я услышала весть, что в Душанбе расстреляны – подло, в спину – известнейшие люди. Это был ректор мединститута Исхаки – врач с мировым именем (его ушные «капли Исхаки» назначают больным лор-врачи всего мира). Также был расстрелян главный психиатр республики (имя его я забыла, к сожалению). Во дворе своего дома был убит и проректор государственного университета по науке Моеншо Назаршоевич Назаршоев. Я очень горевала. Значит, таджики теперь стали народом, которому не нужны не только деревья, но и его же лучшие сыновья? Тогда - правильно, что я уехала!
Но летом 1991 года я все же стала склоняться к мысли, что надо остаться в той стране, которую считаю родиной, и разделить все беды с ее народом, частью которого я считала и себя. К тому же я видела, что русскоязычные люди, уезжающие в Россию, как правило, сначала ездили на разведку. Мужчины – главы семей находили работу в России, даже получали общежития. А потом возвращались за семьей. Ну, и куда я поеду? – думала я. Мужа-то у меня нет. Страшно одной с ребенком ехать. Останусь как я лучше здесь. Боюсь соседей – поменяю квартиру, в центр, где безопаснее. Стала делать ремонт, наводить уют, делать запасы на зиму. Закрывала вишню без косточек – брызгами запачкала стену. Решила поехать в ЦУМ, купить новые обои. Поехала. Транспорта нет – обстановка в городе тяжелая. Иду вдоль дороги. Вдруг возле меня останавливается военный уазик. Вижу – за рулем русский солдатик, а рядом сидит офицер – русский мужчина средних лет. Он спросил, куда я иду. Он предложил подвезти. Я поехала. Было по пути. Офицер по дороге спрашивает меня, куда я иду в такое неспокойное время. Я ответила, что за обоями. Он обернулся и очень внимательно с интересом на меня посмотрел. А потом сказал: в этом регионе еще лет сорок не будет покоя. Какие обои? Уезжай отсюда.
Обои я все же купила. Вернулась домой, села и стала опять думать, думать. И я решила, что все же надо ехать. Легко, конечно, не будет, но это шанс жить в свободной стране, а не при деспотии, тем более восточной.
Пока я делала ремонт в квартире и старалась делать вид, что ничего вокруг не происходит, моя соседка по этажу Таня Попова постоянно ездила в Россию на «разведку». Место искала. У нее был муж, но он был сильно пьющий и скандалист. Поэтому она все делала сама – собиралась, думала о будущем. У нее было два маленьких сына. И сомнений, ехать или нет, у нее не было. Конечно, ехать. А мне она удивлялась. Теряю время, считала она. Ведь все равно придется бросить квартиру, а я трачу деньги на ремонты. Когда я сказала ей, что у меня есть возможность по «блату» достать чешский голубой унитаз и установить его вместо имеющегося фаянсового грязно-желтого цвета, она сказала мне уверенно: встану у твоих дверей и не пущу. Безумие - дарить голубой унитаз вместе с квартирой тем, кто ее или отнимет, или просто захватит, когда ты сбежишь.
Наши квартиры в Душанбе - это больная тема и особый разговор. Продать их в то время было практически невозможно. Они стали стоить копейки. Даже если кому-то удавалось продать, то в России все равно на эти деньги купить что-то было нереально. Также я знаю людей, которые, отчаявшись продать квартиру, просто уезжали, и все. Моя двоюродная сестра, например, даже на ключ дверь не закрыла. Оставила приоткрытой. Пусть заходят, и живут, - сказала она, - зачем же им дверь ломать – новую, красивую, из качественного дерева.
И вот в середине сентября 1991 года я приняла решение, что соберу вещи и отправлю их в Самару. А сама пока подумаю, как быть дальше. Я собралась и отправила вещи за 3 дня. Пришла соседка Таня, увидела, как я быстро собралась и сказала фразу, которую я помню всю жизнь: « Если ты будешь так быстро вращаться в России – ты не замерзнешь».
Таня оказалась неправа. Я в России замерзла. Способность крутиться не помогла.
В конце сентября 1991 года повстанческая армия подошла к городу. У меня уже было паническое настроение. Я с дочкой поехала к родителям. И путь по улице Негмата Карабаева до Цирка, рядом с которым жили родители, до сих пор стоит у меня перед глазами. По этой улице шли толпы беженцев. Это простые таджики – старики, дети, мужчины, женщины. Они несли нехитрый домашний скарб на себе, везли на повозках. Их было много-много – не сосчитать - тысячи и тысячи. Эти люди уходили пешком от той армии, которая подошла к городу. Люди были замученные, уставшие, оборванные, женщины плакали, дети кричали. Еще я увидела тракторы с прицепами – в них всегда возили хлопок – это такие вагончики из сетки по типу рабицы. И в них вместо хлопка ехали перепуганные люди. Как в клетках. Как будто это не люди, а животные. Вид у них был очень несчастный. Я слышала, как люди рассказывают, что их дома и кишлаки сожгли, им некуда идти, они пришли в столицу – все дороги ведут сюда.
Когда я подъехала к Цирку, я увидела еще более впечатляющее зрелище. Вся площадь Дружбы Народов – все склоны у Цирка – были усеяны людьми-беженцами. Десятки тысяч людей. Они расположились прямо на земле, на траве, на асфальте. Идти им было некуда.
Это зрелище было последней каплей. Я сказала себе: «тамом шуд» - все кончено, и поехала в аэропорт покупать билет на самолет. В один конец.
Наступление повстанцев на город на время приостановилось. Они перераспределяли силы – окружали город со всех сторон, чтобы одновременно войти в него по всем основным магистралям. Забегаю вперед - они вошли в город, с тяжелыми боями захватили его, захватили власть, и «навели порядок». Этот порядок, и те, кто его навел в те недели - держатся до сих пор.
Билет на самолет у меня был на 4 октября 1991 года. В этот день я в последний раз в жизни – пока, на сегодняшний день – видела свой город и аэропорт. И его написанную особым почерком вывеску – «Душанбе».
И вот я оказалась в России, одна с ребенком. В преддверии настоящей русской зимы – в легком среднеазиатском пальто. Впереди были страшные «лихие 90-е», жестокий экономический кризис и безжалостные испытания меня на прочность – голодом, холодом и бездомностью.
Так всего за два года я потеряла родину (Таджикистан), страну (СССР), дом, семью и социум. Чуть позднее, уже в России, я потеряла все свое имущество, вывезенное из Душанбе (оно утонуло), и все сбережения (они обесценились из-за инфляции).
Много лет в России у меня была такая жизнь, будто бы весь белый свет объявил мне войну. А началась эта война в Душанбе – в нашем незабываемом феврале.
В октябре 2012, 4 числа, я тихо помянула дату – ровно 21 год со дня моего отъезда в эмиграцию.
А в феврале 2013, 12-13 числа, также тихо помяну другую тяжелую дату – 23 года со дня февральских событий 1990 года в Душанбе. Событий, которые раскололи жизнь двух миллионов людей на «до» и « после».
Повторюсь - в России, особенно в тяжелые периоды, я часто вновь и вновь спрашивала себя – правильно ли я сделала, покинув свою тогдашнюю родину. И ответ на этот вопрос я не дала себе до сих пор. А вопрос этот поставил передо мной, и не только передо мной – наш незабываемый февраль. Февраль 1990 года.
8 февраля 2013 года
Москва