Анна Романовна Балдж тереблением женской экзальтации догадалась, что где-то за бревенчатым пределом предбанника кто-то слушает их с Сашей разговор, подглядывает в окна, мешает следить за содержанием дамской трепотни, разрушая ее формы. Она осторожно сообщила об этом подруге.
Стоявший в зарослях жимолости, искусанный муравьями, Игнат воспринимал дачный сад как пространство, застрявшее где-то в разрыве времени: между волшебством и необыкновенностью, между промежутком и тенью его, между ударом сердца и замиранием его.
Силуэт его сестры Саши, нарисовавшийся в дверном проеме бани, из чрева которой выползал тяжелый туман прополюсно-веничного дурмана, показался Альковцу эстетической усмешкой над покрытым алмазными пупырышками влаги женским телом. Вопрос ее «кто здесь?» показался ему забавным, поскольку сам находился в далеком неведении.
Солнце обреченно расплавилось. Великолепие розовой полосы на горизонте, обрамленном густым ельником, обернулось зловещим надвигающимся воздушным фронтом с чередой электрических зигзагов, вспышек, отдающих пурпурную энергию грядам непроницаемых туч.
Альковец опрометью кинулся в опасную неизвестность листвы, свисающей непостижимостью ветвистых строений. Пивная бутылка, в полете похожая на филина, пропела над его головой единственную грустную ноту. Гулко срикошетив, словно судьба одинокого человека, она ударила Игната ниже колена.
Май в тот год - душистый и благоухающий в начале месяца, скукожился под палящим зноем в конце его, и потому, явление ночной грозы околдовало обитателей дачного поселения, колонию цикад, лягушек, сладко оплакивающего березу соловья и заросший прудик, на берегу которого стояла баня. Из двух аллей сада подросток выбрал оттененную светом фонарей и ведущую вдоль ограды к замку со стороны парадного. Аллюром, не смотря на боль в ноге, преодолел он этот путь и вышел к веранде. Перед этим, он останавливался отдышаться у заросшей виноградом сторожки. В глубине сада лучи фонариков и тени охранников затеяли изумительную игру с зарницей.
Вокруг шара, тускло освещавшего с потолка веранды нескромность модерна, метались два мотылька и гроздь комаров. Спор между двумя людьми, сидевшими за периферийной частью накрытого стола, был похоронен внезапностью скуки и порывом ветра, приносившим запах свежескошенной травы. Каждый из этих людей молился своему богу: хозяин замка и муж Анны Романовны с мокрой головой и закрытыми глазами молитвой призывал дождь, Роберт Паттенкоф – зять Игната – надежде в виде медовой полосы на дне граненого графина. Увидев Игната, он ожил и, словно библиотечная пыль, подлетел к нему:
- Это вы в саду шалите? Женщин-то напугали! Охрана и садовник прочесывают усадьбу. Да… негодник… Идите же спать!
На третьем этаже, в отведенной ему комнате, плод граната положил на столик фаллосоподобную тень от ночника. Игнат открыл фрамугу окна, разделся донага, как будто в этом была высшая необходимость, лег в желание, достигшее крещендо ещё днем, характеризовавшейся теперь интенсивностью.
Он не мог понять, в какой момент его «я» оказалось в плену выдуманного им образа. Голос Анны Романовны вытеснил голос внезапно умершего преподавателя английского языка, каким-то волшебным способом проник в пылающий огнем страсти Игнатов сон и пленил его притягательной песней сирены.
Нередко, во время урока, она теряла нить изложения темы, что окружающие могли объяснить ее педагогической неопытностью.Его глаза отвлекали ее, напоминали ей того мальчика, которому было дозволено коснуться ее шестнадцать лет назад. Альковец защищался от ее флюидов прогулами уроков, дерзостью, пререканием с ней (она отвечала слезами), заброшенностью прилежаний и привязанностей к предмету, которые при прежнем учителе ему нравилось отдавать. Однажды, отвечая урок у доски, Альковец запустил мел с такой силой, что он, долетев до стены, раскрошился, едва не задев головы десятиклассниц. Вердикт педсовета об отчислении был оспорен авторитетным отцом и директрисой, почитывающей блоги учеников. Его оставили: учли его участие в олимпиадах.
Перед экзаменационной сессией, Анна Романовна постоянно обитавшая за городом, пригласила университетскую подругу Сашу, ее мужа Роберта Паттенкофа поехать на ее семейную дачу – замок посреди сада, чтобы отдохнуть по-летнему. Саша, приняв предложение, взяла с собой своего брата – Игната. Именно здесь, в обстановке радости и веселья (почему-то сопровождающие интимные соприкосновения с природой) мир Игната стал разрушаться. Ему подвернулся случай приблизиться к ней, к ее волнующему миру, слушать неослабевающий голос, настроенный на частоту журчания ручья с невыносимым внутренним надрывом, с пульсацией крови в сосудах, творимой юным разбушевавшимся сердцем.
Супруг Анны Романовны был в делах, отсутствовал все время счастливого уик-энда, ждали его не раньше ужина сегодняшнего дня и он приехал, когда садовник Артвор растопил баню.
На теннисных кортах Игнат, обучая Анну Романовну искусству подачи (школа Белиц-Геймана), сжал ее запястье руки, державшей ракетку, с такой силой, что она пошатнулась и уперлась спиной в Игнатову грудь. Ее дыхание, тепло выдали ту слабость, которую демонстрирует женщина, чтобы испытать силу мужчины. После тенниса солнце поднялось высоко, светило жарко, и Анна Романовна позвала гостей на водохранилище в нескольких километрах езды по лесной дороге, покататься на лодках.
Но прогулка затянулась. Игнат молча сидел на веслах, Анна Романовна на корме, придерживала руль одной рукой, другой – окунала в полную утончённых радужных цветов прозрачность воды и воздуха. Рот ее не закрывался, лишь брызги от вёсел, по неопытности, произведенные Игнатом, давали возможность уключинам поскрипеть в полную силу. Он узнал от нее о жизни, полной приключений и преодолевавших пределы реальности возможностях, о военных сражениях, в которых участвовал ее муж, о пленении ее пиратами на островах затерянных в океане, но не узнал об изнасиловании матросами, спасшими ее.
Они уплыли далеко от лодки Саши и Роберта, от посторонних глаз, полюбоваться водными лилиями, парившими в уголке мироздания реальными физическими частицами. Пристав к плешивому откосу острова с низкорослыми рощами кустарников на нем, они затерялись, словно годы пустых бесплодных лет жизни. Он обнял её за талию с фантастическим нахальством, вознагражденным призывным прикосновением ее вытянутых в трубочку губ. Он - не удовлетворенный псевдопоцелуем, привлек ее к себе, но она вспорхнула, едва справляясь с эндорфиновым всплеском в теле, произнесла: «довольно!» На обратном пути Игнат неизменно молчал, налегал на весла, но уже старался не смотреть на нее. Она молчала тоже, но разглядывала его и улыбалась. Его сердце замерло, когда она шёпотом пообещала прийти к нему ночью.
Весь вечер Альковец говорил невпопад и смешил окружающих. Он объяснял это надвигающимся штормом.
Теперь, ночью, дневное приключение казалось ему сновидением, переплетающимся знаками прошлого и фатальным их исчезновением. Несмотря на честность и правильность черт, ее лицо – милое, божественное творение, подобное весеннему трепету сирени – окутывалось клубком зигзагов и каракулей, порожденных воспаленной юношеской мыслью и походило на рисунок сумасшедшего. А тело ее оказалось сестриным, увиденным им на крыльце бани.
Он не мог понять, почему ритмика его чувств – новых и незнакомых, принесших и тревогу и вдохновение – должны подвергнуться этой ночью физиологическому испытанию, ненужным абсурдным актом, который принесет ему лишь страдание от несвободы. Именно она - пылающая в мечтах, словно строка причудливого романа, должна открыть ему новый мир, свободный от мастурбации в кустах, а не уподобляться странной разновидности пошлости, слышимой в скрипе коридорного паркета.
После бани, ужина и танцев, Анна Романовна уступила мужу и теперь лежала в супружеском ложе, рядом с ним и прислушивалась к пространству ночи, чистому как сопение мужа. Ее упоение, ее вожделение, терзавшие глубины днем - спали теперь и ловкая привычка к нажатию нервных окончаний могла удлинить ночь до бесконечности.
Она размышляла: стоит ли ей уступить силе и страсти отроческого мира, ведь игра, затеянной ею с мальчиком зашла слишком далеко и возможности пережить заново чудо восторга, полет чувственного восприятия и мгновения прошлого – невинные, первопрекрасные, как весенний первый дождь за окном – обречены и весьма опасны.
Внимая сопению мужа, она открыла в промежутках их тревожные интонации. Она прижалась к спине мужчины крепко и достаточно, чтобы не останавливать поток своих слез. Притворившийся спящим муж ждал, когда она уйдет, чтобы обмануть его: под подушкой был припрятан нож кусунгобу*, чтобы применить его в этом случае. На рассвете ему явилась лодка, парившая в непосредственной небрежности сна, в тщетном избавлении от неподвижной банальности предметов.
Игнат уснул с первым подкравшимся из-за горизонта серебром рани. Чье-то прикосновение к голове, чье-то шероховатое присутствие рядом, приятно сопутствовали сну. Это Саша приходила справиться о брате, когда в столовой все ждали его завтракать.
Пробуждение его ждали и смуротное небо и сухость травы за окном. Ливень, столь долгожданный, так и не состоялся ни ночью, ни днем (Балдж что-то напутал в своей молитве), и Паттенкофы и Балдж уехали на ферму кататься на лошадях.
Захватив с собой полотенце, Игнат отправился на окраину поселка на поиски затаенного бором озера, чтобы свести счеты с жизнью, умерщвляющей крохотные остатки его воображения. За мостками, на которых по утрам маячил рыбак, где на сосны, сабельник и мерцающую листву на нем водружался ореол безлюдья, он мог заплыть на середину водоема, зажмурив глаза, лечь на волну, дождаться прихода из красной мути черного сна, который избавил бы его от страданий. Но у него ничего не получилось. Какое-то существо, до того, должно быть, спавшее внутри Игната, проснулось и открыло ему несложный узор, который означал беспредельность выдуманной им жизни. Метафорическое касание плеча какашкой птицы, лавирование бабочки по лучезарности покатого луга и жест рыбака – неприличный, матёрый – собирающий в точку весь непростой и жестокий мир, потрясли его воскресшей в нем реальностью и синестезией.
Паттенкофы решили уехать за полдень, после обеда, после долгих утомительных приготовлений. Игнат находился все время в легком поднятии духа, но боль в ноге не утихала. Анна Романовна блистала словесными вывертами и до отъезда гостей избегала смотреть на юношу. Только, когда автомобиль под управлением находчивой Саши выкатывался за ворота усадьбы, она, ощупывая пальчиками воздух, взглянула на него – как показалось Игнату – сквозь него, насмешливо и дерзко, прежде чем исчезнуть, когда авто свернуло.
Перед началом экзаменов Игнат чутко уловил слух, разносившийся по коридорам колледжа с непонятной живучестью вируса: уволилась учительница английского. Саша позднее подтвердила новость: Балдж, дождавшись, наконец, визы, уехали за границу - далеко и, по всей видимости, навсегда.
Но англичанка и грезивший о ней ученик, все-таки, повстречались. Это случилось два десятилетия спустя, на набережной, отражавшей свет эмалевой глади Женевского озера, когда из страны прошлого они возвратились другими людьми, живущими в совсем другие времена, нашедших место случайностям.
*) кусунгобу - нож для харакири