Часть первая
1
Ясная, покойная тишина объяла станцию Щучинскую. Ветер стих, но в вышине все еще гонит по-зимнему размытые в очертаниях, ослепительно белые, с серым подбоем облака, натирает ими небосвод до голубого глянца, и когда облако перекрывает солнце, то меркнет свет под стремительно набегающей с полей тенью, холодом сквозит из-за углов, с недальнего бора тянет древесной гнилью и сыростью талого снега: облако сползает — и вновь заливает солнечным теплом и яркой зеленью вспыхивают мокрые поля, исполосованные вспухшими черными дорогами.
Оживает, выгревается мир после долгой зимы. Отлютовали морозы, отвыли свое затяжные в этих краях бураны. После них долго держалось промозглое весеннее ненастье — с рассвета задувал стылый северный ветер, днем секло редким, холодным дождем, ночью сыпало на ледяную землю снежную колючую крупу. Потом пошли туманные оттепели с мутными проблесками солнца, разбило дороги, отяжелели намокшие камышовые крыши, поползла глина с мазаных стен, измучились ожиданием и люди и животина, старики недоуменно пожимали плечами — казалось, ненастью конца-края не будет, и вдруг одним днем все кончилось: унесло низкую наволочь туч, высоко и ярко встало солнце, нежно и чисто открылись дали, черно и мокро обнажился лес, заплешивели курганы и через неделю только в ложбинах мелкосопочника изъязвленно лежали серые языки огрузшего снега, да и те убывали на глазах, бурля по ярам желто-бурой водой.
У вокзала людно. Завтра базарный день. К привокзальной замусоренной площади, которая и будет местом торговли, съезжаются подводы и брички степовиков.
Здесь обычно останавливаются те, у кого на станции нет ни родных, ни знакомых, поэтому коротать время до завтрашнего утра им придется здесь же, на площади, а то и на подводах под звездами и кожухами. А пока, переложив товар после тряской дороги, они бродят у возов, справляются, у кого что и почем его "планует" продать, или идут в зданьице угощаться спитым чаем и слушать последние газетные новости от выборных грамотеев. От разогретых шпал веет новым по времени, непривычно-тяжелым и потому тревожным запахом мазута, сожженного каменного угля, а с площади густо тянет своим, знакомым - сеном, квашеной капустой, картошкой, овчиной, продегтеванной упряжью - всем тем, что осталось для торговли после трудной зимы, товаром невеселым, грубым, однако крепким и нужным.
На солнечной стороне, вдоль дощатой стены корявого вокзальчика,на корточках сидят несколько стариков - казахов. Сняты носимые в любое время года неизменные малахаи, головы прикрывают маленькие, в плешь, тюбетейки. старики изредка поплевывают коричневой табачной слюной, молчат о своём, ловя морщинистыми лицами весеннюю негу, и с деланной свирепостью пугают назойливую русскую детвору.
Все ожидают паровоза, который, по слухам, должен сегодня к двум часам пополудни прибыть в Щучинскую. Это событие чрезвычайной важности подтвердил начальник вокзала: он отогнал за привокзальный садик две подводы и приказал всем праздношатающимся убраться с путей.
Вскоре вслед за начальником вокзала сюда приехали секретарь райкома Гнездилов и начальник милиции Полухин. Быть паровозу, решили все, кто был у вокзала, и тут же, в подтверждение, насторожив коней и стариков, под радостные крики детворы донесся дальний гудок.
Состав оказался товарным и куцым. За тремя платформами, гружеными углём, ящиками и листовым железом, низались четыре пульмановские теплушки.
"Опять кого-то привезли!"— прошелестела догадка в толпе, сгрудившейся у торца вокзала.
Состав страшно лязгнул сцепами, обессиленно омыв колеса паром, и замер. С подножки паровоза соскочил красноармеец и побежал вдоль состава. Он осмотрел скрученные проволокой запоры на дверях теплушек и успокоенно помахал человеку в кожанке,— видимо, старшему, который сойдя с тендера выжидающе смотрел вслед бойцу.
Встречающее начальство вышло на перрон. Человек в кожанке пошел навстречу.
— Здравствуйте. Начальник партии Похмельный. Я телефонировал...
— Гнездилов,— протянул ему руку секретарь райкома.— Все в порядке? Побегов нет?
— Мои не сбегут. Некуда, да и незачем. Я их сейчас выгружать начну, а вы обеспечьте... Посторонних много, лишнее...
Полухин поманил к себе начальника вокзала.
— Я приказывал тебе убрать со станции зевак?
Начальник затоптался на месте:
— Я убирал. Они подводы увели, а сами — сюда. Паровоз все-таки. А пусть смотрят — может, наукой будет!
— Довод, ничего не скажешь,— укоризненно качнул головой Полухин.— Приступай, товарищ.
Похмельный дал знак, красноармеец откинул засов, и тяжелая дверь медленно поползла в сторону. Из дверного проема соскочили три красноармейца и помогли развести двери до упора.
— Выходи все! — громко крикнул Похмельный, подходя к теплушкам, и встречающие увидели, как в их сумрачной глубине, среди куч соломы и тряпья, зашевелились и стали подниматься сидевшие и лежавшие вповалку люди. Подойдя к проему, прыгали: кто сам, кто с помощью. Красноармейцы пошли открывать другие теплушки, а из первой все сыпались люди... В последней оказались дети, молодые бабы и старухи. Через несколько минут у состава копошилась серая людская масса.
Все смешалось: бабьи крики, детский плач, кашель, недовольные голоса и ругань мужиков.
Замелькали узлы, котомки, баулы, заплечные мешки, горбы, гремели ведрами, казанками, звякали котелки, фляги, кто-то из молодых парней с тревогой искал по теплушкам пропавший полушубок, о чем-то в голос рыдала баба...
От состава к вокзалу понесло вонью вагонного короба, в тесноте которого были вынуждены долго и скученно жить люди, их нестираной, заношенной одеждой, давно немытыми телами.
На тепле и свете люди щурились, зябко передергивали плечами. Обросшие мужики с мучнисто-серыми одутловатыми лицами, бабы с темными полукружьями у глаз и даже дети чем-то походили друг на друга, словно это высадилась чудовищно большая семья, и не одеждой, у всех зимней и темной, не обстоятельством, сведшим их вместе,— скорее всего, схожими их делало то долгое страдание, неуловимо появившееся в выражении лиц и уже становившееся привычным, какое бывает у калек с рожденья, у людей с ущербной судьбой и которое всегда заметно житейски опытному взгляду.
Похмельный, властно рассекая толпу, прошел вдоль состава, выкрикнул несколько фамилий, ему ответили. Затем осмотрел теплушки, приказал запереть их, выбрался из толпы и подошел к встречающим.
- Все на месте. Смертей и побегов нету.
Ему не ответили. Он понимающе замолчал и отступил в сторонку. Красноармейцы с ведрами ушли к вокзалу.
— Чего глядеть-то, командуйте,— тихо сказал Гнездилов, и тотчас заторопился Полухин:
— Сейчас же выводи их за станцию. Место им определено в тридцати верстах отсюда. Дадим провожатого, продуктов... Выводи!
— Продукты — это хорошо, а сколько подвод дадите?
— Одну, под продукты. А сколько ты хочешь?
— Чем больше, тем лучше. Многих надо везти.
— С этим, парень, хуже. Здесь станция, не село. Было у нас недавно два десятка лошадей, но мы их отдали на точки. Не ты первый… Дня через три должны пригнать табунок, а сейчас и рады бы помочь, но нечем,— жестко отказал Гнездилов.
Похмельный переступил так, что оказался лицом к лицу с секретарем.
- Это не ответ. Баб и мужиков я погоню пешком. Но там,— он повел головой в сторону состава,— дети, старики и молодайки с грудными. Они еле на ногах держатся. Их пешком я не поведу, они попросту не дойдут. Не хватало мне покойников в дороге... Нет,— твердо закончил он,— без подвод не выйду!
— Сколько у тебя детей и стариков? — переглянулся Гнездилов с Полухиным.
— Стариков человек двадцать наберется, больных двенадцать человек, детей малых десятка три будет, но и постарше надо везти: своими ногами они ваши тридцать верст не отмахают и на плечах не донести. Да и молодух сажать надо: жалились — молоко пропадает... Да вы гляньте на них! В чем только душа держится. Полтора месяца в дороге, во всех железнодорожных тупиках...
Гнездилов не дал ему договорить:
— Тебе минимум надо шесть пароконных подвод. Это двенадцать лошадей, брички... Где прикажешь взять?
Похмельный с раздражением ответил:
— У меня в предписании ясно сказано: «Всем партийным органам, местным Советам, отделам милиции и ГПУ оказывать всяческое содействие».
— Знаю! — резко оборвал его Гнездилов.— Знаком с вашими препроводиловками. Но нет лошадей. Нет! Все, что было, отдано.
— А эти? — указал на площадь Похмельный.
— Это частная собственность на торги съехалась. Проси вот его,— Гнездилов указал на Полухина,— может, в порядке гужналога сумеет реквизировать три-четыре подводы.
Полухин усмехнулся:
— Ничего не выйдет. Они семьями приехали, в подводах товар и ночевка. Но пару бричек найду. Есть у меня в отделе четыре выбракованных коняги. Детей, думаю, довезут?
— Довезут,— осторожно согласился Гнездилов.
— Иван Денисович, а ведь и ты можешь найти две-три подводы,— улыбчиво продолжал Полухин, согретый благодарным взглядом Похмельного.
— Это где же? — насторожился Гнездилов.
— Пару лошадей забери в райполеводсоюзе и отдай нарочных.
— А нужда встанет — на чем поедешь, на чем пошлешь? Друг на дружке выедем?
— Почтарям до завтра лошади не потребуются, он же к тому времени обернется. Надо, Иван Денисович, помочь.
Гнездилов смотрел на людей, все больше темнея лицом, наконец согласился:
— Быть по-вашему: найдем подводы... А, кроме того, дадим бидонов пять обрата, сливок детям, мяса вяленого, хлеба мешка три,— строго сообщал он Похмельному.— Это в дорогу. На месте есть указание насчет кормежки. Ты, Сергей,— обратился он к Полухину,— брички выбери пошире. Лошадей не жалей, сдохнет какая в дороге — на махан пустят, раз уж они у тебя выбракованные. Если есть шинели старые или попоны — отдай: ночи холодные, детей укроют... А я в райсоюз, затем на склад, в пекарню...
И он ушел к пролетке.
Похмельный проводил его долгим взглядом, хмыкнул непонятно чему и, повернувшись к составу, где все еще гудели люди, громко выкрикнул:
— Кончай отряхиваться! Построиться всем!
Они замерли от окрика, засуетились, шум усилился, и вскоре, к удивлению присутствующих, образовали подобие колонны. Стояли не так, как ехали — врозь, а семьями: многие мужики держали на руках детей.
— Готовы? Слушай сюда. Вот он,— Похмельный указал на Полухина,— сейчас выведет вас за станцию. Туда харчей подвезут, подводы пригонят, там и по нужде можно... А теперь без фокусов следовать до места. Всем все ясно? Конвой, в оцепление!
Полухин, поминутно оглядываясь, словно не веря, что за ним пойдет эта подавляющая душу, расхристанная масса, прошел к дороге. К нему пристроился молодой конвоир, остальные, вскинув на плечи винтовки, привычно заняли свои места, и прибывшие медленно тронулись вдоль железнодорожного полотна. Из паровозного оконца сверкнул зубами в улыбке на дегтярно-черном лице машинист и, прощаясь, дернул сигнальный тросик. Паровозный вскрик, оборвав сердца, слепо заметался меж домов и унылых складских бараков в поисках выхода и, вырвавшись, тревожно понесся над станцией, над сырыми просторными полями к далеким лесистым сопкам, где медленно затих печальным кликом.
На площади шарахнулись, забились в постромках и заржали кони, оборвалась тягостная тишина у вокзала.
Закричали, запричитали бабы, бросились к колонне. Выискивая глазами стариков и детей, совали узелки с едой, осеняли крестом, крестились и плакали сами...
Степовики недобро молчали. Один из них не выдержал, что-то злобно крикнул вслед Похмельному, который замыкал колонну. Он, казалось, не замечал ни взглядов, ни суматохи, ни шума, с любопытством осматривался по сторонам, удивленно приостановился у стариков-казахов, которые встали перед ним, а на оскорбительный выкрик оглянулся и с веселым согласием кивнул головой.
Колонна скрылась за пристанционными домишками и вышла в открытое поле.
глава 2-я http://www.proza.ru/2013/02/08/717