По такому фотороботу меня узнает не только родная мать, но и двоюродная тётка, которую я совсем не знаю.
Как будто здесь пробежала толпа журналистов, обезумевших от ЛСД.
Тут меня осенило, как Ньютона яблоком.
Его удивлению не было предела, и он смотрел на меня, как стадо баранов на новые ворота.
Я загримировался так, что меня можно узнать только прочитав Пушкина, Льва Толстого и Грибоедова и выучив их наизусть.
Я чувствовал себя запертым в английском замке ночью, зимой и, в придачу, на Северном полюсе.
Он не отдавал себе отчёта в том, что делает, как Сократ перед смертью.
Глаза его разгорелись, как у кота, увидевшего стаю разъярённых мышей.
Ему оставалось только хлопать ушами, как тибетскому монаху.
Заведующий больницей создал такой консилиум, что сотни врачей позавидовали бы их шуму.
Реплика сорвалась с губ невольно, как кирпич на стройке.
Всё перевернулось вверх дном, как на затонувшем "Титанике" после нашествия Чингиз-хана.
Я выскочил из дома, как Архимед, открывший свой закон, в чем мать родила: в трусах, носках и с кобурой.
Даже если бы все собаки мира умели говорить, они бы только дружно залаяли.
Пёс вилял хвостом с таким видом, будто хотел признаться в семи смертных грехах.
Я так перемерил свою внешность, что меня не узнал бы даже Чезаре Ломброзо.